Текст книги "Ведьмы. Салем, 1692"

Ужас бурлил у самой поверхности, периодически вырываясь наружу. Сосед, объявившийся на пороге с повязанным вокруг головы ковриком, мог так перепугать детей, что они с воплями неслись через весь дом к матери. А рядом с домом малышей манил целый каталог опасностей. При всей своей маниакальной бдительности новоанглийский родитель был крайне ограничен в средствах защиты любимого чада. Дети глотали булавки, попадали под копыта и ножи, проваливались под лед и бревна на реке, падали в колодцы, камины, пруды и корыта. Неспроста родителям снились кошмары о собственных детях. (Сэмюэлу Сьюэллу в 1695 году приснилось, что все его дети, кроме одного, умерли [32]. В итоге он похоронит восьмерых.) Хотя местные дети были здоровее английских, их часто уносили болезни: мать в Салеме обычно теряла двух или трех отпрысков. Ребекка Нёрс являла собой удивительное и, возможно, непростительное исключение из этого правила.

Крайне экономный в отношении имен, пуританин одаривал ими скупо и часто использовал по многу раз: сразу несколько детей в семье могли носить имя родителя. Нередко имя умершего брата или сестры переходило к следующему потомку[51]51
  К 1692 г. судья Джонатан Корвин потерял семерых детей, из них трех мальчиков звали Джонами.


[Закрыть]. Этого вполне могло хватить, чтобы почувствовать себя заменимым, а новые рождающиеся братья и сестры завершали дело. К двенадцати годам Энн Патнэм шесть раз теряла внимание матери, переключавшееся на младших детей. Она сидела около крошечных трупов и ходила на похороны, самые недавние были в конце 1691 года, когда хоронили ее сестру шести недель от роду. Частота не делала эти мероприятия менее эмоциональными: дети Сьюэлла плакали, не таясь, вернувшись с погребения их маленького брата [33]. Любая девочка в деревне могла в красках описать мертвеца, лежащего в гробу.

В каждодневном труде, в платье цвета земли, девочка из Новой Англии была точной миниатюрной копией своей матери. Окруженная братьями и сестрами, она наблюдала круг бесконечных рождений, кормлений и похорон – все это ждало ее в будущем. Роды не только отнимали у множества детей мать, но и оставляли стигматы вины в душе ребенка, убившего родительницу своим появлением на свет. Тогда на сцену выходила та, которая могла превратить жизнь в ад земной: злая мачеха. Она непременно меняла расстановку сил в семье и усложняла вопросы наследования [34]. Преподобный Бэйли вместе с семейством Патнэм настаивал, что мачеха Энн Патнэм украла у приемных дочек наследство, которое их отец собирался им оставить. Проблема началась с похорон отца и продолжалась десять лет (Энн получила двадцать фунтов от поместья стоимостью 1400 фунтов). Вдовцы очень быстро женились снова – кто-то должен был заниматься детьми и домом. Многие мачехи были ненамного старше своих новых «отпрысков». Деливеранс Хоббс вслух вопрошала небеса, за какие грехи ей ниспослана Абигейл, которая, облив новую жену отца водой, заявила, что таким образом провела обряд крещения своей мачехе-язычнице. Коттон Мэзер отослал дочь подальше от вспыльчивой второй супруги. На момент ареста Джорджа Берроуза у него дома в Мэне было семеро детей младше шестнадцати лет. Жена забрала свою единственную дочь и ушла, а пасынков и падчериц бросила, предоставив им самим заботиться о себе.

Дочь Мэзера была далеко не единственной, кто воспитывался в чужой семье. Ни Мерси Льюис, осиротевшая служанка Патнэмов, ни Мэри Уоррен, осиротевшая служанка Проктеров, склонная к драматизации, не имели дома. Из самых первых обвинительниц у себя дома жили только Энн Патнэм и Бетти Пэррис. По причинам, понятным в то время, но с тех пор так и не нашедшим адекватного объяснения, треть детей в Новой Англии проживали вне своих семей – обычно в качестве слуг или учеников, нередко уже с шести лет (у слуг не было контрактов, ученики чаще всего работали по семь лет). В итоге в большинстве семейств жило по нескольку неродственных юных душ. Мальчики обучались торговле, девочки – тому, что преподносилось как «искусство, ремесло и секреты домашнего хозяйства» [35]. Всех отправляли на воспитание к взрослым, но не к родителям: считалось, что вне дома набираешься большего ума-разума. Детей «отдавали на обучение» в самые разные слои социального спектра [36]. Предприимчивый муж Ребекки Нёрс, например, начинал слугой, как многие будущие пасторы и минимум один судья по процессу о колдовстве. Часто молодое поколение оказывалось в не более привилегированных семьях, чем собственные. Некоторые покидали отчий дом в слезах (один из сыновей Сьюэлла упал в обморок при одном только упоминании о такой перспективе). В суррогатной семье действовали другие порядки, предъявлялись другие требования. Отделение от дома ощущалось – или, возможно, призвано было ощущаться – как подготовка к более травматичному опыту в будущем. На худой конец, устройство на обучение дисциплинировало молодую поросль в самую пылкую, горячую, дурманящую, откровенно бунтарскую, дьявольски трудную пору жизни. «Переходный возраст, – по мнению одного ученого, – это первый опыт безумия чувств» [37].

Отдавать детей в обучение означало подвергать их новым опасностям. Девочки-служанки отбивались от потных рук и нежеланных объятий озабоченных свинопасов, от мужчин в доме и гостей дома – иногда в ужасающе раннем возрасте. Изолированные, наполовину осиротевшие, они редко имели возможность просить защиты у тех, кто умел обращаться с вилами или молиться за них на заре. Дочки одного салемского магистрата (старшей было шесть) два года подвергались сексуальному насилию со стороны своего хозяина. Когда же их перевели в дом к некоему уважаемому члену церкви, насилие продолжалось, пока старшей девочке не исполнилось десять лет. В судебных записях полно самых разных домогательств – от поцелуев украдкой до прямых нападений [38]. Это происходило, когда женщины приносили постиранное постельное белье, или арендовали каноэ, или спешили помочь в родах жене нападавшего. Девятнадцатилетний слуга пытался изнасиловать десятилетнюю горничную, работавшую в том же доме. Женщины возвращались вечером домой и натыкались на кучи одежды на полу – в их кроватях лежали незнакомые мужчины. Они кусали нападавших за носы. Один массачусетский мужчина сидел в клетке, а вокруг шеи у него красовалась бумажная лента с надписью: «Этот женатый мужчина блудодействовал в собственном доме с горничной» [39].

Насилие проявлялось и по-другому. Хозяева и хозяйки били девочек-служанок за неуважение, неаккуратность, брань, мрачность, дерзость. За недостаточную заботу о хозяйках. За такое страшное преступление, как лень, которая – учитывая объемы работ, которые им надлежало выполнять, – уж точно была понятием относительным. Раздраженный муж защищал жестокое отношение своей жены к прислуге. Девочка убегала из дома после наступления темноты, слишком долго спала, так и не выучилась доить корову или козу, была неряхой, ей нельзя было доверить даже покормить свиней: «Она такая толстая и рыхлая, что не пригодна почти ни к какой работе» [40]. Один проповедник из Ньюберипорта стегал кнутом свою служанку за малейшую провинность, привязывая ее язык к большому пальцу на ноге. Когда служанка уронила головой ребенка, преподобный Тэчер, друг Пэрриса, избил ее палкой из орехового дерева. Слуги сбегали, их быстро возвращали. Скрыться было сложно[52]52
  Никто не боялся лишиться наемной рабочей силы. Как только кто-то исчезал, писал поселенец-гугенот, вы просто извещали индейцев, которые за небольшую плату возвращали вам беглеца. В любом случае побеги были редкими, «так как слуги не знали, куда идти, и было мало проходимых дорог» [41].


[Закрыть]. Все большего успеха они добивались в судах, которые чаще вставали на их сторону.

В 1690-х, когда вокруг росло неповиновение, проблемы подрастающего поколения Новой Англии выглядели в повестке дня колонии до смешного мизерными. Десятилетиями Массачусетс славился своими проступками. Лондон обвинял переселенцев в стремлении к независимости и наказывал соответственно. У нас не было выбора, стонал один известный в Колонии залива торговец, ругая кабальные торговые законы: если соответствовать всем требованиям англичан – подобным ограничениям, которые погубили бостонский бизнес Пэрриса, – то «эта несчастная плантация разорится» [42]. Выгнав Андроса, колонисты жили в подвешенном состоянии, угрюмо ожидая, что жизнь наладится. Но она упрямо не налаживалась. Далекое правительство, для которого они были непонятны, было совершенно непонятно им. Не из-за того ли, задавался вопросом автор трактата 1691 года, что они – «непослушные, неучтивые, изворотливые дети», Бог все время посылает на их головы катастрофы и разрешает «кровожадным варварам мучить их и терзать»? [43] Покинувшие свою страну, постоянно бранимые за неповиновение, уязвимые, непокорные жители Новой Англии хотели сохранить самоуважение, пытаясь примирить стремление к автономии с требованиями невежественной власти, которая оказалась не столько благодетельным защитником, сколько обычным вымогателем под предлогом защиты.

Слуги и дети в доме по-разному впитывали разговоры родителей между собой. Они разносили сплетни и ворошили соседские обиды – своеобразная форма дочерней или сыновьей лояльности. Как всегда, слуги охотно поглощали секреты – и к психологическим трудностям добавлялась еще одна: эти дети-слуги знают слишком много. Хотя Джон Проктер и поколачивал Мэри Уоррен, он тем не менее обсуждал с ней земельные сделки и жаловался на свою буйную жену. Она чуть не довела его до самоубийства! Служанка – а семь из тринадцати околдованных девочек были домашней прислугой – знала, где хранятся деньги, где сбито постельное белье, а где тлеют очаги раздора. Она могла, в свою очередь, нагонять страху на хозяйских детей. Весной 1678 года преподобный Джон Хейл обнаружил, что одна из его горничных, Маргарет Лорд, ворует у него [44]. Ночами она выносила из дома добычу: муку, масло, драгоценности, деньги, овсяную крупу, свечи, шелк и цветную тесьму. Хозяйка дома приперла ее к стенке, и та проявила такую агрессию, что миссис Хейл почла за лучшее спрятать все кухонные ножи. В ходе дальнейшего расследования выяснилось, что двенадцатилетняя Ребекка Хейл все время знала о воровстве. Все дети в доме об этом знали. Маргарет угрожала бросить Ребекку в огонь или повесить на стропилах сарая, если ребенок проболтается. Она сажала ее в ведро и опускала в колодец. Она сказала, что владеет книгой, с помощью которой может вызвать дьявола, и он убьет ее маленькую сестренку. Размахивая топором, она вслух размышляла, стоит ли прикончить миссис Хейл. Дети умоляли этого не делать. Другого малыша Хейлов она угрожала обжечь раскаленным утюгом. Ребекка, однако, оказалась не таким уж слабым соперником. «Я ей сказала, что, если она меня убьет, убийцу обнаружат», – говорила она в своих показаниях. В ответ Маргарет дала понять, что не все довольны работой колониальных правоохранительных органов: «Она сказала, что в Англии – да, а здесь дело будет не так легко раскрыть». Другие детали этой эпохи террора всплыли в мае, когда одна из сообщниц Маргарет предстала перед салемскими магистратами по обвинению в колдовстве.

Пасторы посвящали проповеди господам, которым следовало давать человеколюбивые указания, и слугам, которым следовало бодро их исполнять [45]. Семь лет – не вечность, напоминал один представитель бостонского духовенства членам своей аудитории, отданным в обучение. Что же до юных горничных, то если они будут хорошо себя вести, хозяйки начнут считать их своими родными дочерями – а что может быть желаннее! В любом случае не каждая служанка, вызванная в темную комнату, видела плавающих в камине светящихся существ, на которых возбужденно указывал ее хозяин. И не каждую вызывали, чтобы это подтвердить. Дерзкие горничные и непочтительные дочери задыхались от тирании взрослых и доказывали, что они кто угодно, только не безмолвные, бесшумные создания из проповеди Мэзера. Будучи у себя дома или в других домах, они отказывались от чувства вины, стыда, отвращения к себе – и намеренно попадали в беду, хотя и редко делали это с безмятежностью Абигейл Хоббс. Девочки-подростки дерзили папашам, как одна дочь восемнадцати лет, которая крикнула отцу: «Умоляю тебя, успокойся, отец: ты что, глухой?» [46] Хейл описывал воровку Маргарет как «невероятно лживое и упорствующее в своей лжи существо» [47]. Она пришла в сарай, когда должна была быть в молельне, и оставалась там до двух ночи. А ее сообщницы залегли в свинарнике, чтобы пугать детей. Одна из горничных Мэзера забеременела. И конечно, несмотря на родительскую гиперопеку, кучу работы и негостеприимную атмосферу, девочки собирались в местной таверне, откуда их могли забрать хозяева и где заодно можно было привлечь внимание какого-нибудь подходящего молодого человека в долгие часы между слушаниями по делу о колдовстве. Через два дня после того, как бостонский тюремщик заковал в кандалы Гуд, Осборн и Титубу, в Плимуте единогласно проголосовали за исправление детей, «которые чересчур подвержены чувственности, несдержанности, медлительности, пьянству и играм» [48].

Женщины тоже беспокоили Новую Англию с момента ее основания. Они забирали себе ведущие роли еретиков и бунтовщиц. Начиная с Энн Хатчинсон, харизматичного религиозного лидера, которая подбивала женщин уходить с церковной службы и оспаривала доктрину, они говорили что думали – и это трактовалось как «нарушение мира и спокойствия». На процессе 1640 года Энн Хиббинс цитировала Ветхий Завет и говорила, что этот текст призывает мужчин заботиться о своих женах. При этом она использовала и противоположную тактику: шестнадцатью годами ранее Энн отказалась в суде отвечать своим обвинителям, мотивируя это тем, что Господь требует от женщины молчания. Игнорируя многочисленные приказы покинуть Массачусетс, Мэри Дайер, острая на язык квакерша, тоже была повешена. Члены салемской церкви утверждали, что она надеялась жить достаточно долго, чтобы растерзать отца судьи Хэторна. Женщина в Новой Англии не имела политических прав. Она не могла голосовать или быть присяжной. Официально лишенная голоса, она тем не менее находила немало способов заявить о себе и демонстрировала решительную потребность высказываться. В судебных записях она грубит, вопит, спорит, ругается, визжит, сплетничает и плюется[53]53
  Мэзер признал устрашающую силу женщин, когда в конце жизни плакался, что они навлекли на него больше бесчестья, чем на любого другого мужчину, когда-либо жившего на свете. Найдется ли в Бостоне более двадцати женщин, которые «в тот или иной момент не оговорили бы меня?» – задавался он вопросом.


[Закрыть].

Женщины Массачусетса просто игнорировали священников, которые отлучали их от церкви. Они сообщали магистратам, приговаривавшим их к повешению, что предпочитают быть обезглавленными. Они пили, пока «уже не могли отличить алкоголя от чернил». Одна женщина вернулась из Салема такой нетрезвой, что было непонятно, как она держится на ногах [49]. Они вытаскивали мужчин из таверн и практически вышибали из рыночных инспекторов душу. Они били и расцарапывали лица своих мужей, а одна как-то раскроила супругу череп кружкой сидра. Они набрасывались на овдовевших пасторов вдвое старше себя, как обнаружил растерянный Коттон Мэзер через три месяца после смерти своей жены. Они рвали в клочки ордера на арест прямо перед вручавшими их стражами порядка. Две женщины устроили драку, когда одна обозвала другую «вшивой шлюхой», а другая рассмеялась, что у той всего одно платье, и, невзирая на вцепившуюся в ее юбку дочку, огрела обидчицу палкой. Они швыряли камни в своих свекровей и кидались на зятьев. Они регулярно оказывались в суде, и эта тенденция усилилась в 1690-е, когда (не беря в расчет салемские события) дамы принимали участие в различных преступлениях более активно, чем в любое другое десятилетие. А когда они не скреблись поздно ночью в ваше окошко и не летали туда-сюда светящимися шарами, то умудрялись душить своих мужчин и лишать их способности двигаться.

Хотя считалось, что женщины больше восприимчивы к колдовству из-за более слабой воли, убедительных доказательств этому не имелось. На каждого Джайлса Кори, не послушавшего жену и переседлавшего своего коня, находилась обворожительная Мэри Уоррен, которая выигрывала в споре с хозяином насчет того, могла ли она посетить слушание дела о колдовстве. Прирожденные кудесницы, женщины превращали молоко в сыр, а нить – в кружево. Могли сотворить пудинг из мха. Управляли тавернами, помогали в работе мужьям, торговались с ремесленниками. Давали советы мужьям по земельным сделкам и представляли их в суде. Бостонский судья Сэмюэл Сьюэлл доверил управление хозяйством жене, которая, по его мнению, «лучше, чем я, соображает в таких делах» [50]. Женщины подавали иски на своих отцов, братьев, пасынков, оспаривая право на недвижимость. В стране, где физической работе не было конца, а рабочей силы не хватало, они могли не сомневаться в собственной ценности: отсутствующие, больные или сидящие в тюрьме женщины дорого стоили хозяйству. Матери возносили молитвы, когда отцы были слишком заняты для этого: Мэзер даже указал на библейский прецедент. Пока группа мужчин из Ипсвича подавала петицию на право построить молельню, их жены возвели ее самостоятельно.

Как всегда, общество оказалось наиболее эластичным в период нестабильности. Во время войны короля Филипа, когда индейцы истребляли целые города, женщины соорудили бастионы вдоль реки для защиты Бостона от вторжения. В 1690 году Бостон позволил тридцати прекрасным дамам пилить лес и производить калийные соли. В тот год почти половина всех трактиров в городе управлялась женщинами. Во время одного налета в 1692 году женщины из гарнизона Уэллса, штат Мэн, ударили по врагу. Другие напали на охрану, после чего избили, обезглавили и расчленили тела двух связанных пленных вабанаки. Некая смышленая горничная из Дорчестера спрятала детей под медными тазами, когда однажды в июльское воскресенье у нее на пороге возник индеец, а потом швырнула ему в лицо полную лопату раскаленных углей. Ханна Дастин томагавком зарубила своих похитителей-индейцев, после того как они у нее на глазах убили ее новорожденное дитя. Прежде чем бежать, она сняла с них скальп – по крайней мере, так утверждал Коттон Мэзер [51]. «Рассказы пленников» славили этих опасных женщин и их бесстрашные деяния [52]. В пору ужасного опустошения они взяли на себя роль истребительниц драконов.

Хотя пасторы и не часто обращались к роли матери, они все же внимательно следили за женской добродетелью. И у них имелись для этого веские причины: большинство любой паствы составляли дамы. 20 % паствы Мэзера приходилось на вдов. Ни одна пуританка не страдала от нехватки поводов для самобичевания, однако есть основания полагать, что женщины считали свою веру более суровой к ним, чем мужчины, даже если и не всегда выставляли это напоказ, как Бетти Сьюэлл. Именно женщина обычно настолько убеждена в собственной греховности, что готова утопиться в луже, именно женщина переживает, что согрешила против Святого Духа, именно женщина боится, что пребывает «в более плачевном состоянии, чем любая жаба» [53]. Она воспринимала религию очень лично. «Меня поражает, что такое молодое существо, как я, всего двадцати лет от роду, может нести в себе столько греха и вины», – обличала себя одна особа в 1727 году. Мужчины винили свои грехи в разрушении своих душ. Женщины винили свои души, то есть, можно сказать, самих себя. Преподобный Тэчер в ужасе отмечал, что его супруга была «готова обвинить себя во всех смертных грехах» за то, что во время беременности споткнулась о стул[54]54
  Хилари Мантел писала о себе шестилетней: «Я сейчас испытываю первые угрызения совести, но что это: пробуждение чувства греха или пробуждение женственности?»


[Закрыть]. А одна девочка семи лет не могла есть из страха быть проклятой.

Задолго до того, как салемский пасторат пронзили первые девичьи крики, женщины царили в «рассказах пленников», повествовавших о похищениях их индейцами и воспламенявших воображение читателей. Эти истории, богато приправленные страшными подробностями и трещавшие от рвущихся наружу сексуальных подтекстов, выставляли против сатанинских дикарей самого сомнительного врага: отважную женщину, которая сталкивалась со всеми возможными трудностями и все их преодолевала. Переосмысленные как религиозная аллегория, эти мелодрамы не имели бы такого успеха, действуй там герои-мужчины. Их протагонистов побивали камнями и оставляли умирать во льдах, как отмечает Ханна Свортон, описывая мучительный кошмар, который вырвал ее из Каско-Бей в 1690 году (то же нападение пережил и Джордж Берроуз). Историю Свортон о том, как демонические индейцы таскали ее за собой по горам и болотам, доносил до прихожан Мэзер, сначала с кафедры, а в 1697 году – и в печатном виде. (Кое в чем рассказы пленников расходились с традиционными волшебными сказками: они наизнанку выворачивали историю о спасенной принцессе и восхваляли сообразительную, несгибаемую женщину, а не беспомощную барышню). Единственное, что портит картину этой феминистической героики, – в салемской дьявольской мясорубке 1692 года и одухотворенные жертвы, и их гонители в подавляющем большинстве были женщинами. Однако следует отметить: впервые в Новой Англии женские голоса прозвучали настолько мощно, что призрачные показания двух мертвых жен перевесили в суде слова священника с хорошо подвешенным языком и гарвардским дипломом.

Бостонские власти выдали ордер на арест Джорджа Берроуза 30 апреля. Он тогда жил в ста десяти километрах к северу от Салема, в Уэллсе, на границе с Мэном. Хотя констебль Мэна и Нью-Гемпшира несся на всех парах, у него ушло несколько дней на доставку пастора в деревню. Он прибыл 4 мая. Хэторн и Корвин выпустили пятнадцать ордеров, пока ждали его прибытия, вдвое увеличив количество подозреваемых в колдовстве: в этом сезоне у вас была более чем серьезная причина для беспокойства из-за пятен на вашей совести или бородавки на груди. Один из дядьев младшей Энн Патнэм, поговаривали, все время держал коня оседланным [54]. Голословные утверждения снова переползали за городские границы. Среди арестованных в начале мая было несколько человек из Беверли. Салемские судьи трудились не покладая рук, чтобы оформить все жалобы, все показания и всех заключенных. Они, должно быть, чувствовали себя такими же затравленными, как и вытащенный из своего дома священник, которого против воли привезли каменистыми лошадиными тропами в его бывший приход.

Пока Берроуз двигался на юг, а Деливеранс Хоббс устраивалась в тюрьме на улице, которая сегодня в Салеме называется Вашингтон-стрит, Хэторн и Корвин допрашивали нескольких новых подозреваемых, обвиненных деревенскими девочками. Пятидесятивосьмилетнюю Доркас Хоар хорошо знали в суде [55]. Эта многоопытная гадалка предвещала смерть и недуги и славилась тем, что появлялась всегда прямо перед тем, как человек заболевал. Много лет назад она без спросу позаимствовала у Хейла книгу предсказаний. Когда он это обнаружил, она принесла свои извинения. Это было еще до того, как она стала сообщницей той самой вороватой служанки Джона Хейла – которая, кстати, так обожала Хоар, что называла мамой. Служанка потом изводила дочку Хейла, угрожая, что старая Доркас Хоар убьет или заколдует ее, если Ребекка расскажет о воровстве. Теперь Ребекка Хейл представила убедительный список колдовских проделок Хоар: старая ведьма чего только не творила в доме Хейлов. Такой необычно выглядевший персонаж, как она, конечно, отлично подходил на данную роль: женщина средних лет с седым ежиком и конским хвостом из темной массы волос длиной едва ли не полтора метра. Пастор даже называл их вороньим гнездом. Муж Хоар, рыбак, неожиданно умер прошлой зимой. Когда понятые пришли осмотреть тело, она начала оскорблять их, топая для пущего эффекта ногами. Они просто бессовестные негодяи, если принимают ее за убийцу! Как и Сара Гуд, Доркас Хоар нищенствовала, лишившись по суду права на наследование обширного поместья.

Лишь только она вошла в молельню 2 мая, девочки приветствовали ее конвульсиями. Оказывается, она признавалась им в убийстве мужа и хвасталась, что вдобавок прикончила еще и одну бостонскую леди. К хору обвинителей присоединился новый голос. Как и Мерси Льюис с Абигейл Хоббс, восемнадцатилетняя Сюзанна Шелден выросла на границе с Мэном, откуда индейцы дважды угоняли ее семью, в результате чего она потеряла отца, брата и дядю. Изувеченное тело брата нашли со снятым скальпом. В 1688 году оставшиеся в живых Шелдены поселились в Салеме, и деревня их поддерживала. Выяснилось, что Доркас Хоар приходила и к Сюзанне вместе со своей книжкой и двумя черными котами. Хоар все отрицала, и девочки закричали, что у нее в теле бьется синяя птица. Судебный маршал яростно потряс кулаком. Кое-кто видел, как по помещению пролетел бледно-серый мотылек.

В тот весенний понедельник перед Хэторном предстали две самых его боевых подозреваемых. Когда девочки описали кошек Доркас Хоар, книжку и черного человека, шептавшего ей на ухо, она взорвалась: «Ах вы лгуньи! Господь запечатает рот лжецам». Хэторн отчитал ее: «Ты не должна так говорить в суде». Хоар осталась непреклонна: «Я буду говорить правду, пока живу». Хэторн осудил ее «необычайную наглость», которая побледнела на фоне выступления Сюзанны Мартин, вдовы кузнеца [56]. Миниатюрная семидесятиоднолетняя женщина из Эймсбери не могла всерьез воспринимать эти слушания. Ее уже однажды, много лет назад, обвиняли в колдовстве. Тогда ее муж подал в суд за клевету и выиграл, хотя обвинения продолжались. Говорили, что Мартин с помощью колдовства довела одну женщину до безумия и убила младенца, который родился чертенком. Из более тривиальных поступков: она обвинила одного мужчину в воровстве и открыто спорила со своими детьми. Она рисковала своим местом в молельне. Сюзанна Мартин дважды была лишена наследства – сначала мачехой, потом мужем племянницы, судилась, но безуспешно. Восемь обвинительниц забились в лютых пароксизмах, когда Мартин подошла к барьеру 2 мая, но Энн Патнэм все же исхитрилась и бросила в нее перчатку. Старушка рассмеялась. «Что?! – задохнулся Хэторн. – Тебе смешно?» – «Ну нельзя же не смеяться над этой дурью», – пожала она плечами. Хэторн нахмурил брови: «Дурь? Страдания этих людей?» – «Я никому не причиняла страданий», – ответила Мартин, и Мерси Льюис повалилась на пол к ее ногам.

Это вызвало у Мартин, собранной и уверенной в себе, новый приступ смеха. «Ты что, не считаешь, что они заколдованы?» – спросил Хэторн. «Нет, не считаю», – был ответ [57]. Судья потребовал от женщины более внятного объяснения. Возможно, они сами занимаются черной магией, предположила обвиняемая. Он помнит ведьму из Эндора? Она тоже притворялась святой – дьявол ведь может принять какую угодно форму. Язвительность Мартин вызвала в зале еще больше волнения и улюлюканий. «Ты сегодня долго добиралась до суда, ночами у тебя быстрее получается», – поддела ее горничная Патнэмов. «Нет, дорогуша», – сказала старая женщина, подпуская в процесс редкую нотку сарказма. Если они собираются бросать в нее перчатки, то она будет метать в них слова. «Ты не сочувствуешь пораженным?» – поинтересовался Хэторн. «Нет», – сказала она. Считалось, что, если ведьма дотронется до своей жертвы, ее чары ударят в нее же, как электрический разряд. Судьи велели пораженным подойти к Мартин. Четверо повиновались, а Джон Индеец поклялся, что убьет колдунью. И тут же, отброшенный ее недюжинной силой, рухнул на пол.

Вся община уверена в твоей виновности, сообщил ей Хэторн. «Пусть верят во что хотят», – фыркнула она. Ей зачитали длинный список необъяснимых до этого времени[55]55
  То есть без призмы ведьмовства и не в рамках процесса. – Прим. ред.


[Закрыть] происшествий. Мартин не только заколдовывала коров и топила быков, но и сама превращалась в черного кабана. А восемнадцать лет назад она как-то прошла несколько миль пешком в самую слякотную пору и даже не запачкала обуви (как ей это удалось, волновался обвинитель. Она должна быть по колено в грязи после такой прогулки! Пожилая дама объяснила это прозаически: она просто не любит мокнуть и пачкаться. Быстрые перемещения в пространстве – особенно если казались похожими на перелеты – вызывали подозрение. Так двигались индейцы. Преступление Сюзанны Мартин было хуже: тяжелые промокшие юбки сковывали женщин, она же спокойно выпуталась из своих). Одной ясной лунной ночью она сделалась огненным шаром. Превратила собаку в бочонок. Это она – обернувшись кошкой – впрыгнула к мужчине в окно и душила его в кровати. Больше, чем кто-либо другой, старушка вынуждала мужчин признаваться, что они до смерти напуганы – в поле, в лесу, ночью в собственных постелях. Она правда уверена, что девочки притворяются? – уколол Мартин Хэторн. Она не может сказать наверняка. Но она так думает? «Я не смею лгать, даже во спасение своей жизни», – сказала женщина, снова признав, что конкретно, по слухам, на этот момент стояло на кону. К такому же выводу пришел и кое-кто еще: впервые на этой неделе констеблям не удалось поймать подозреваемого. В понедельник салемский торговец Филип Инглиш буквально испарился. Будучи зажиточным человеком, он сумеет целый месяц провести в бегах.

Хэторн запланировал допрос Берроуза на 9 мая, и призрак священника в предвкушении этого события просто взбесился. Если он не колдовал над камином Кисера, то соблазнял Мерси Льюис модным журналом – она клялась, что журнала не было в кабинете Берроуза, когда она у него работала, – и уносил ее с собой на безумно высокую гору. Под ней простирались «все царства на земле». Они будут твоими, обещал призрак, стоит только продать свою душу (Берроуз, видимо, хорошо учил Льюис: эти описания она почти без изменений позаимствовала из того места в Евангелии от Матфея, где дьявол искушает Христа; этот же текст Лоусон цитировал в своей проповеди 24 марта). Кроме того, Берроуз напал на племянницу доктора, одну из немногих обвинительниц, кто прежде его не встречал. Незнаком он был и тридцатишестилетней Саре Биббер [58]: к ней просто подошел мужчина в темном пасторском облачении, ущипнул и предложил сопровождать его, когда она направлялась в деревню на утреннее слушание. Он не представился ни заклинателем, ни колдуном: она только в молельне сообразила, что это был за мрачно одетый кавалер.

За день до слушания Берроуза Пэррис провел в деревне причастие, предупредив, что те, кто вкусил от угощения дьявола, не могут пить из чаши Господа. Все лето он напоминал прихожанам, что в мире всего две стороны. «Либо вы на одной, либо на другой», – повторял он без всякой необходимости [59]. Домашние Пэрриса хорошо знали, что каждый член сообщества уже был либо за него, либо против. Деревня находилась в эпицентре вселенской битвы, которую дьявол и его войско будут вести, пока у них хватит сил. К осени пастор уже сравнивал эту осаду с библейскими испытаниями и в упоенье перечислял врагов от Ирода до Людовика XIV, семью годами ранее отменившего Нантский эдикт и лишившего французских протестантов свободы вероисповедания – пуританский дьявол, конечно, обожал все французское: королей, драгунов, священников и моду. Пэррис делал выговор любому, кто сомневался в заговоре. «Если существовали когда-нибудь колдуны и колдуньи, заключившие договор с нечистым, то тут, в Новой Англии, их видимо-невидимо», – возвещал он. Эти адские чудовища населяли самые обжитые города и самые далекие пределы. Они эволюционировали из своих традиционных обличий. Где раньше вас донимала «глупая невежественная бабка», там теперь за поселенцами охотились высокообразованные, с виду благочестивые маги обоих полов – а это самое опасное положение дел.