Текст книги "Защита"

Глава 10

Часовой обеденный перерыв затягивался уже на час пятьдесят.

Глянул на часы – на таймере оставалось двадцать шесть часов. Часы у меня были за двадцать «баков», цифровые, с жидкокристаллическим дисплеем – отстой и дешевка, конечно, но эти «котлы» я любил больше всех прочих, что имелись у меня в загашнике. Дэ-эр у нас с Эми в один день – первого сентября. На наш последний день рождения я заехал за ней, чтобы пошляться по магазинам. С Кристиной мы жили по отдельности уже с конца июня. В дом в Куинсе, где мы некогда жили всей семьей, закатываться было как-то неловко, так что мы с Эми предпочли нейтральную территорию. Всю голову сломал, пытаясь выдумать, что бы такое подарить десятилетней девчонке, и в конце концов решил: пускай сама выберет. Проходим мимо крошечной ювелирной лавки где-то на Бродвее, и чувствую – Эми дергает меня за рукав. На витрине у них цифровые часы – распродажа. Заходим, и она заявляет, что ей нужно две пары – совершенно одинаковых. Одни для меня, другие для нее. Пытаюсь объяснить ей, что часы у меня уже есть – ее мать подарила. А она только носом по стеклу прилавка возит, приглянувшиеся часы изучает – весь прилавок своей светлой шевелюрой накрыла. Кристину часто беспокоило, что дочка у нас больно уж серьезная; я пропускал это мимо ушей. По-моему, она просто чуть пораньше повзрослела, чем большинство ее сверстниц, и любопытство к происходящему вокруг у нее не праздное, а по-взрослому деловое.

Сжимает она эти часы в своем крохотном кулачке и говорит: «Пап, ты ведь не бросишь ходить к доктору?» – это она про районную наркологическую клинику, в которую я без особой охоты записался по настоянию Кристины. Продавец деликатно отвалил, дал нам перетереть тет-а-тет.

Шепотом, словно наш общий большой секрет, она докладывает свой план: «В общем, я тут подумала, что если у нас будут одинаковые часы, то можно вместе поставить напоминалку ровно на восемь. Тогда ты точно не забудешь мне позвонить, и мы можем, типа, поболтать, или ты, типа, мне сказку расскажешь, или еще чего».

Искренне так, совершенно серьезно сказала. И хотя для своего возраста она уже здорово вытянулась, похорошела, а иногда была и по-подростковому несносной, красота сердца затмевала любые ее проделки, освещала ярким теплым светом все, что бы она ни делала. Этот свет в тот день буквально спас мне жизнь – если б не те дешевые часы на наш крайний день рождения, лечение от пьянства я точно забросил бы. Каждый вечер наши часики начинали синхронно бибикать ровно в восемь вечера, и я тут же набирал ее номер. Звонил обычно прямо из клиники и зачитывал ей по телефону «Алису в Стране Чудес». Дочка из нее получилась получше, чем из меня родитель…

Сидя за столом защиты, я то и дело мысленно давал себе по рукам – не играйся с авторучкой! Почему-то это реально действовало мне на нервы. На столе уже лежала распечатка статьи Голдштейна – молодец Джин, не забыла, принесла.

Госпожа судья по-прежнему где-то прохлаждалась – давала понять, кто тут главный. Это они могут. В зале кишмя кишели репортеры, но вот телевизионщикам из-за секретного свидетеля Икс дали от ворот поворот – пустили только печатные издания. Судьи вообще весьма щепетильны касательно камер в зале. В большинстве своем не любят, когда их снимают, выдворяют операторов и фотографов при первой же возможности, вспоминают всякие замшелые правила. В судебных залах обычных камер наблюдения, и тех нет. Судья тоже может брякнуть в ходе разбирательства что-нибудь не то – зачем оставлять это в записи?

Я чувствовал, как в зале нарастает нетерпение. У всех, кто слышал вступительное слово Мириам, явно сложилось мнение, что защита посажена в глубокую лужу. Азиатский браток, которого я видел раньше, сокрушенно крутил головой, демонстративно поглядывая на часы, – какого хрена задержка? Признавайте поскорей Волчека виновным – и разбежались.

Проглотив любые эмоции, страхи и сомнения, я повернулся к мрачной физиономии своего клиента.

– Где моя дочь?

– Неподалеку, и все у нее хорошо. Я проверяю время от времени. Ест чипсы, смотрит телик. Будете по-прежнему паинькой, покажу вам еще одну фотку, – отозвался Волчек.

Прошло еще несколько минут, но судья так и не показывалась. Подготовка вступительного слова не вызвала у меня особых затруднений, а вот предстоящий перекрестный допрос доктора Голдштейна несколько беспокоил. Мысленно проиграл его в голове еще раз: вопрос – ответ, вопрос – ответ, еще и еще, чтобы навести окончательный блеск.

– Достало уже ждать, – буркнул Волчек. – Надеюсь, это не вы подстроили.

Вид у него был откровенно обличительный. М-да, чтобы убедительно загрузить этого типа, придется затратить куда больше усилий, чем представлялось вначале.

– Знаете, отец у меня был героем войны, – продолжал Волчек, глядя на украшенный лепниной потолок, словно это помогало ему лучше припомнить своего родителя. – Во время битвы за Сталинград в одиночку перещелкал целое подразделение снайперов. Сталин лично вручал ему орден. А мать – польская еврейка, из концлагеря освободили. Влюбилась в отца, потому что он был настоящий герой.

При мысли о матери лицо его заметно смягчилось, а голос словно упал, поплыл куда-то вместе с теплым течением воспоминаний.

– Это она дала мне имя Олек. Означает «покровитель». После войны она долго не протянула.

– Жалко. Жесть там у вас в России, угу? – отстраненно отозвался я. Очень хотелось сказать ему, что как только я заполучу обратно свою дочь, он тоже долго не протянет.

– Когда мать умерла, отец запил. Пил по-черному. От диабета потерял обе ноги. Пришлось катать его в инвалидном кресле по барам на востоке Москвы, где он гордо звенел своими орденами и пил водку прямо из горла́. Мне тогда было всего двенадцать – не намного больше, чем вашей дочери. Я очень гордился отцом.

Когда Волчек продолжил, глаза его сузились, наполнились какой-то горькой злобой.

– Но эта гордость сходила на нет, когда он по-настоящему напивался. Напившись, сразу лез в драку. Лев, который просыпался в нем, не помнил, что у него нет ног. Затевал свару, потом соображал, что в драке ему не выстоять, и объявлял: «Вон мой сын будет драться за меня!» И приходилось драться, к какому бы пьяному отребью он ни цеплялся. Может, так отец хотел оправдать имя, которое дала мне мать. Может, это помогало ему сохранить хотя бы частичку ее живой. Когда мне стукнуло шестнадцать, я убил его, продал его ордена и купил свой первый ствол. Но я все равно любил его. Всегда любил. Если меня били, он мне еще добавлял – его разочарование было несравненно хуже. Если вы разочаруете меня, господин адвокат, вашей дочке придется драться за вас.

Мне захотелось оторвать ему голову. Кое-как усмирил гнев, сцепился с ним взглядом.

– Поскольку вы за мной следили, то много чего про меня знаете. Наверняка в курсе, где я живу и чем занимался в последние месяцы. Но вы и понятия не имеете, на что я способен в суде. Все эти ваши дорогие адвокаты, за которых вы цеплялись, ни хрена не знают, как можно обработать свидетеля. Не знают, как обвести вокруг пальца прокурора, чтобы тот сам наделал ошибок. А я знаю.

Я непроизвольно встал, уже не в силах сдерживаться, навис над Волчеком, буквально вбивая в него слова:

– Этого эксперта более чем хватит, чтобы накрыть медным тазом ваш сраный залог вместе со всем прочим разбирательством! Я его устраняю, а вы даете мне шанс с Малюткой-Бенни. Пора вам кое-что понять. Чтобы выиграть это дело, вам не нужна бомба. Она у вас уже есть – я сам бомба!

Буквально выплевывая эти слова Волчеку, я вдруг ощутил, как волосы у меня на загривке становятся дыбом, а плечи наливаются тяжестью – чувство, которое мне не раз доводилось испытывать раньше и которое утром, в туалете, когда Артурас приставил мне к спине ствол, почему-то от меня ускользнуло. Когда зарабатываешь себе на жизнь сомнительными способами, то тут не до шуток. Опасность начинаешь чуять инстинктом, тем самым шестым чувством, что позволяет всегда быть на шаг впереди и терпил, и копов. Не будешь прислушиваться к этому голосу у себя в голове – и ты либо труп, либо гниешь за решеткой. Инстинкт этот есть абсолютно у всех, только далеко не все готовы беспрекословно ему отдаться. Многие наверняка испытывали ощущение, что за ними незаметно наблюдают, – сидишь, например, спокойно себе в баре, а кто-то сверлит тебе взглядом затылок. Вот на такие-то инстинкты «деловые» и заточены. Оттачивают их еще острей, учатся им доверять. И в тот момент моя «система раннего оповещения» буквально исходила тревожным звоном. Она всегда безотказно давала нужный сигнал: за тобой наблюдают; тебя срисовали; пора рвать когти.

В ту же секунду я понял, что на меня нацелен еще чей-то взгляд, не только Волчека.

Голова сама собой повернулась на шее, глаза задвигались вправо-влево, привычно сканируя пространство. В нетерпеливом ожидании надвигающейся битвы публика в зале возбужденно переговаривалась и пересмеивалась – словно жадная до крови чернь вокруг гладиаторской арены. Я сфокусировал взгляд на дальней стене, оставив отлов несообразностей окружающей обстановки на откуп периферийному зрению. Тогда-то я его и углядел. Человек явно выделялся среди остальных: не суетился, ни с кем не разговаривал. Застыл, словно бронзовый бюст среди взволнованного моря голов.

Едва я его засек, как сразу же понял, почему сразу же ощутил его единичное присутствие среди этой людской массы. Из всех ста или больше людей, заполнивших зал, он один сидел совершенно неподвижно, не сводя с меня пристального взгляда.

И я знал, почему.

Звали его Арнольд Новоселич. Я уже пересекался с ним года четыре назад и с тех пор никогда его не забуду. Это само по себе уже дело неслыханное, поскольку Арнольд обладает редким бесценным качеством – а именно полной неприметностью, свойством быть никем среди никого, безликим безобидным человечком в огромном городе, полном одиноких потерянных душ. Огромная залысина начиналась у него чуть ли не от самого его жирного затылка. На нем были тот же коричневый костюм, та же кремовая рубашка и те же здоровенные очки в черной оправе, что и при нашей первой встрече, но запомнился он тогда отнюдь не своей внешностью. Вообще-то Арнольд затратил немало трудов и усердия на то, чтобы сделать свой облик как можно более незапоминающимся. Его внешность и полное безразличие, которое та вызывала у окружающих, были его убежищем, его непробиваемой броней.

И я знал, что главный его дар – наблюдательность. Вуайерист от природы, он всегда что-то высматривал вокруг, практически не обращая внимания на самого себя – и, наверное, по этой-то причине никто не обращал внимания на него самого. Для одного из лучших в стране консультантов по отбору присяжных[10]10
  Надо сказать, что отбор присяжных – это тоже целая процедура: ведь обвинитель желает видеть в жюри тех, кто к подсудимому будет настроен строго отрицательно, а защитник – наоборот; ему нужны присяжные, которые изначально отнесутся к его клиенту с симпатией. Отсюда и такая отдельная профессия – консультант по отбору присяжных (социолог, психолог и бог еще знает кто в одном лице), целые фирмы только этим и занимаются. В ходе процесса такие консультанты выступают еще и в роли советников – постоянно отслеживают реакцию членов жюри и при необходимости рекомендуют обвинителю или защитнику сменить тактику.


[Закрыть] – дар действительно редкостный. Он запросто предсказывал, что будет двигать тем или иным членом жюри при голосовании, как выстроится среди них социальная иерархия, кто будет верховодить, кто у кого пойдет на поводу… Что только Арнольд для этого ни привлекал: тут тебе и теория личности, и статистический анализ, и расовое профилирование – и, помимо всего прочего, еще один талант, который он предпочитал держать в секрете.

Познакомился я с Арнольдом четыре года назад, во время собеседования на роль отборщика присяжных по делу, которое я подготовил против одной фармацевтической компании. Помню, что был нисколько не впечатлен и даже немного растерян, впервые увидев Арнольда Новоселича, так сказать, во плоти, – хотя на бумаге Арнольд выглядел просто-таки лучшим по профессии. Согласно резюме – ни единого прокола. В каждом из дел, над которыми работал, сумел предсказать вердикт жюри с аптекарской точностью. Это сразу меня насторожило, но еще большие подозрения вызвал тот факт, что в четырех делах, в которых он выступал в роли консультанта, Арнольд ухитрился в точности предсказать решение каждого из присяжных еще до поименного голосования – стопроцентное попадание четыре раза из четырех! В этих делах я разбираюсь; таких вещей, как безошибочное предсказание, тут по жизни не бывает. Короче, прямо так напрямую и спросил – в чем же секрет?

Арнольд, видать, сразу просек, что от меня ничего не скроешь, раскололся. Выдал-таки тайну, тоже под большим секретом. Пока остальные консультанты только гадают, о чем могут вести разговоры присяжные, Арнольд уже знает все до последнего слова, потому как он отлично умеет читать по губам.

Вообще-то присяжным не полагается обсуждать дело нигде, кроме запертой на замок совещательной комнаты, но в реальности они постоянно треплют языками где только душа пожелает. Шепчутся, оценивая свидетелей, а в ключевые моменты процесса даже ругаются матерно. Арнольд все это видит – то есть читает – и мотает на ус.

Мазнув по Волчеку, мой взгляд сфокусировался на Арнольде, которых сидел футах в двадцати пяти от нас. Как бы ни пытался он укрыться от общественного взора, от меня-то ему ни себя, ни свое выражение лица было не спрятать. Страх чуть ли капал с кончика его толстого кургузого носа. Арнольд явно прочитал по губам мой диалог с Волчеком. И наверняка знает теперь про бомбу. Но совершенно неясно, зачем он здесь вообще и как распорядится полученной информацией.

Я повернулся обратно к Волчеку.

– Дайте-ка мне минутку. Мне нужно кое с кем пере…

Но закончить фразу не успел – зал дружно поднялся, поскольку к императорской трибуне гладиаторской арены уже устремилась судья Пайк.

Глава 11

– Мистер Флинн, если желаете выступить со вступительным словом, то прошу, – пригласила судья Пайк.

Старина Пайки была сегодня явно в настроении. Ну как же – дело громкое, пресса просто в рот заглядывает, а почти гарантированная посадка известного русского гангстера – отличная возможность взлететь по карьерной лестнице еще на ступеньку-другую вверх.

Вступительное слово – очень важная штука. Это ваш шанс показать присяжным свое видение дела в целом. Мириам буквально загрузила их всеми видами информации. Двадцать раз успела повторить, что доказательств для обвинительного приговора более чем достаточно. Как говорится, на уровне заклинаний. Шаман какой-то, а не юрист. Ладно, ну а мы по-другому попробуем. Встал – и немедля принялся теребить пиджак. Мешала бомба, которая вдруг показалась тяжеленной и чуть ли не горячей. Спина вспотела, хотя в зале было прохладно, да и сам я вроде успел остыть. Наклоняя графин, поймал себя на том, что слегка подрагивают руки. Медленно осушив стакан холодной воды, почувствовал, что готов. Мириам расположилась у себя за столом с блокнотом и авторучкой наготове. Ее свидетель-эксперт, доктор Голдштейн, сидел в трех рядах у нее за спиной, не парился. Показания ему предстояло давать от силы к вечеру, а то и вообще завтра, с утра пораньше. Я узнал его по фотографии на университетском веб-сайте. Вживую он выглядел даже еще большим ботаником, чем на совершенно жуткой фотке в Интернете.

Я повернулся к присяжным, одарил их улыбкой.

– Уважаемые члены жюри, чрезвычайно рад всех вас тут видеть. Миз Салливан проговорила сегодня порядка двух часов. Я же постараюсь уложиться примерно в две минуты. – Смешки среди присяжных. – Рассматривается дело о действительно ужасном преступлении. Задача обвинения – доказать вам, что совершил его Олек Волчек. Если к завершающему этапу слушания у вас останутся на этот счет какие-либо разумные сомнения, то ваш священный долг – оправдать обвиняемого. Но в любом случае выбор за вами. Миз Салливан требовала от вас признать мистера Волчека виновным. Мы же требовать от вас ничего не станем. Мы лишь просим вас тщательно рассмотреть предоставленные доказательства, а также призываем со столь же пристальным вниманием изучить и нашу позицию по данному делу. Все остальное же оставляем вам и вашему добросовестному суждению. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать на данный момент.

Я сел.

В уголовном деле у присяжных, образно выражаясь, только две двери – одна «виновен», другая «не виновен». Мириам пыталась их в свою дверь затолкать. Я же свою гостеприимно приоткрыл и сделал ручкой – прошу, мол, к нашему шалашу. Присяжные – что прохожие на улице; не любят они, когда их куда-нибудь заталкивают. Любят, когда можно самим выбирать дорогу.

Доктор Голдштейн нервозно перебирал свои бумаги. Чем больше он изумлен и выбит из колеи, тем лучше. Прямо в данный момент передо мной стоял выбор – можно было либо сыграть обычным спокойным порядком, либо с ходу заманить Мириам в ловушку. С ловушкой был риск, что прилетит обратка, да такая, что мало не покажется. Но если выгорит, присяжные будут мои.

Решил рискнуть.

Едва я наклонился к Мириам, как Артурас сразу же навострил уши. Я уже говорил ему, что при нужном раскладе могу приватно обратиться к обвинителю, так что пусть слушает себе на здоровье. Не хотелось создавать впечатление, будто я хочу тайком предупредить ее о бомбе.

– Этот ваш Голдштейн… который графолог. Не вызывайте его, иначе сильно пожалеете, – сказал я.

– Какой еще, к чертям, графолог? – возмутилась Мириам, как я и ожидал. – Голдштейн – специалист по экспертизе документов, ученый-почерковед!

Ответ был уже у меня наготове.

– Работа эксперта – определять авторство по образцам почерка, это научный анализ. Графолог же пытается толковать по почерку характер автора, а это уже гадание на кофейной гуще. Это все равно как христианский археолог откопает кости динозавра и клянется потом на Библии, что мир существует всего пять тысяч лет. Нельзя сидеть на двух стульях сразу. Не вызывайте его.

Я сел.

Ща точно вызовет.

Надменное личико Мириам исказила злоба. Судья покосилась на нее. Со вступительным словом защиты покончено. Пора обвинению выдвигать свои свидетельства. Я выбил Мириам из колеи. Голдштейн на сегодня, походу, – единственный свидетель обвинения в зале.

Она встала.

– Ваша честь, я вызываю доктора Ирвина Голдштейна.

Не ожидая столь рано услышать свои имя-фамилию, тот суетливо собрал свои бумажки, застегнул пиджак и стал пробираться вперед. Кривоватая улыбка у него на лице отнюдь не скрывала того, что добрый доктор малость на измене. Как-никак, самое крупное дело за всю его карьеру. Угу, а если мои труды окупятся, то и самое последнее. По пути к свидетельской трибуне он зацепился ногой за стул, покрепче ухватил рассыпающуюся папку. Экспертный отчет – это его скала посреди бурного моря, только за него и хвататься. Мог бы вести себя и поуверенней – отчет действительно точный, правдивый, хорошо написан, я ни слова в нем не оспорил бы.

Хоть никто этого и не просек, но ставил я на восхитительную предсказуемость Мириам. Юрист она действительно классный, в судебных битвах собаку съела. И поступит так, как я и сам поступил бы на ее месте. А лично я в такой ситуации сразу ухватился бы за резонный выпад оппонента, развернул направленное на меня острие в обратную сторону. Сам задал бы доку вопрос насчет графологии-графомании-почерковедения – аккуратненько, чтоб все выглядело естественно, обыденно, даже скучно. Дал бы ему обстоятельно выложить по этому вопросу все от и до, разложить по полочкам. В итоге смешал бы этот резонный аргумент с говном. Мириам сделает все то же самое.

На это и был расчет.

Глава 12

Голдштейну было хорошо за полтинник, и мне показалось, что «хорошо за полтинник» ему уже как минимум лет тридцать. Костюм на вид был даже постарше его, и, в дополнение ко всему, на нем красовался галстук-бабочка.

Он встал, чтобы произнести присягу. Постоянно поправляя съезжающие очки, старательно зачитал по бумажке слова, которые отправляли его прямиком ко мне в лапы. По ходу пьесы выдул аж два стакана воды – готовился к марафонской сессии за трибуной, приводил в порядок нервишки. На месте Мириам я с Голдштейном не затягивал бы. С любыми экспертами хороший адвокат старается разделаться на раз-два – хотя бы потому, что в подавляющем большинстве они просто редкостные зануды. Показания их жизненно важны, но уж больно они любят тянуть резину, растолковывая все до мельчайших подробностей, так что лучше сразу окорачивать их простыми вопросами: «Кто вы такой? Почему вы круче, чем вся остальная публика в вашей области? Расскажите все, что нам следует знать, и проваливайте ко всем чертям». Мириам наверняка сказала доку, что на трибуне ему придется проторчать весь день. Он еще не знал, что от силы часок-другой – и все благополучно закончится.

Мириам держала перед собой отчет Голдштейна, будто автомобильную баранку, с помощью которой можно вырулить к истине и осуждению Волчека.

– Доктор Голдштейн, опишите, пожалуйста, присяжным в общих чертах, каковы ваши познания в данной области и вообще, какой квалификацией для проведения подобных экспертиз вы обладаете, – начала Мириам. Вопрос был направлен на то, чтобы док сразу ощутил почву под ногами. «Расскажи этим людям за загородкой, почему ты такой умный». Тема не стрёмная, знакомая, сразу поможет воспрянуть духом.

– Я – судебный эксперт по документам. Анализирую образцы почерка с целью определить личность их автора. Мое образование…

И пошло, и пошло. Еще добрых пять минут доктор расписывал, какой он опытный и образованный. Я не вмешивался – пускай себе похваляется. Чем больше Голдштейн будет рассказывать присяжным, какой он умник, тем большим идиотом будет выглядеть, когда я запущу в него когти. Вскоре док начал сбиваться, занервничал – решил, наверное, что слишком увлекся. Стал теребить свою бабочку. Мириам мигом усекла эти знаки и пришла к нему на выручку.

– Благодарю вас, доктор. Весьма впечатляющее резюме. А теперь объясните, пожалуйста, присяжным, по какой причине стороне обвинения пришлось вас привлечь.

– Конечно. Если присяжные соблаговолят открыть скоросшиватель «Д» на странице двести восемьдесят семь, то увидят копию записки. Она представляет собой две половинки банкноты достоинством в один рубль, на одной из которых написано имя жертвы. Мне сообщили, что эта записка была обнаружена в автомобиле, принадлежащем свидетелю Икс. Также мне сообщили, что свидетель Икс даст показания относительно того, что эта надпись означает и какое отношение имеет к убийству потерпевшего. Этот аспект я не могу комментировать. Сторона обвинения привлекла меня затем, чтобы определить, является ли почерк, которым написано имя, почерком обвиняемого.

Мириам сделала паузу, чтобы присяжные успели отыскать нужную страницу. Дала им изучить записку. Рассмотреть почерк.

«Марио Геральдо».

– Доктор, расскажите нам, как вы исследовали эту записку.

Мириам старательно ввертывала этого «доктора» где только возможно, стараясь при этом не раздражать присяжных. Повторение официального титула вызывает большее доверие к эксперту.

– Почерк, которым выполнена эта надпись, стал предметом спора. Обвиняемый не признает, что имя написано его рукой. Дабы определить, что это почерк обвиняемого, я провел научный анализ образцов почерка, заведомо принадлежащего обвиняемому, с целью последующего экспертного сравнения.

– А где вы получили образцы почерка, заведомо принадлежащего обвиняемому, доктор? – спросила Мириам.

– Из налоговых деклараций, бланков социального страхования, заявлений на выдачу паспорта и получения гражданства, а также других архивных документов, на которых имеется подпись обвиняемого и – или – иные записи, сделанные его рукой.

– И какие же результаты вы получили в результате этого научного анализа?

– Я определил, что во всех предоставленных образцах, включая оспариваемую записку, четко наличествует уникальное начертание отдельных символов – собственная конструкция букв, так сказать. Другими словами, способ формирования буквенных знаков и ярко выраженная индивидуальная манера, с которой двигали ручкой, позволяют четко выделить характерные признаки данного почерка. На данном основании я с большой долей уверенности могу заявить, что автором записки, которую вы сейчас видите перед собой, является обвиняемый.

Круто. Как и полагается хорошему судебному юристу, в этот кульминационный момент Мириам сделала паузу, не сводя глаз с присяжных – типа, все ли прониклись.

– Не затруднит ли вас, доктор, показать нам это на конкретном примере? – спросила наконец.

– Конечно, – отозвался Голдштейн, подхватывая листок с многократно увеличенной буквой «Г» – которая, как он объяснил, является первой буквой фамилии «Геральдо» на оспариваемой записке. Извлек на свет также несколько копий поменьше, с похожими буквами «Г», растолковал, что это с образцов почерка, заведомо принадлежащего обвиняемому. Развесил все листки с увеличенными буквами на огромном, словно художественный мольберт, пюпитре на растопыренных ножках, развернутом к присяжным.

– Если посмотреть на конструкцию буквы «Г» из «Геральдо», то можно увидеть ярко выраженный острый хвостик, образованный в результате отрыва пишущего предмета при нанесении сплошной линии, спускающейся из верхней части символа. Затем символ – или же буква, если вам угодно, – был завершен горизонтальным верхним штрихом, нанесенным слева направо с небольшим уклоном вверх, с аналогичным хвостиком. Этот символ, сиречь буква, построен аналогично всем образцам, которые я изучил, включая и те, которые заведомо принадлежат обвиняемому. Таким образом, я вправе утверждать, со значительной степенью достоверности, что имя жертвы на купюре достоинством в один рубль написал именно обвиняемый.

– С какой именно степенью достоверности, доктор?

– С достоверностью от девяноста пяти до девяносто восьми процентов.

– На основании чего вы называете столь высокий процент?

– Уникальная конструкция данного символа в точности повторяется абсолютно во всех исследованных мною образцах почерка. Имя на купюре могло быть написано только обвиняемым.

– Доктор, а что такое графология? – спросила Мириам как бы невзначай.

Дай ей волю, так она обсасывала бы все эти хвостики и неразрывные линии хоть до самого вечера, но после чересчур затянувшегося вступительного слова позволить себе такую роскошь уже не могла – присяжные забуксуют. Ходу, ходу! Кроме того, Мириам не сомневалась, что из этого свидетеля и я буду часами кишки вытягивать. Кое-кто из адвокатов считает, что чем дольше мотаешь эксперта на перекрестном допросе, тем вернее он где-нибудь проколется и выйдет из игры. Тут все средства хороши: сбивай его с толку, подначивай, оспаривай все, что бы он ни сказал, – до тех пор, пока обвинитель уже сам на стенку не полезет. Но у меня на такое просто не было времени. У Эми тоже.

Доктор Голдштейн, похоже, от вопроса Мириам малость офонарел, но все-таки сумел скрыть замешательство, выдавив некое подобие улыбки. Поерзал на стуле, заложил ногу за ногу, облизал губы. Графология, судя по всему, была его коньком, и он явно просек, что с этого боку на него обязательно зайдут.

– Что такое графология?.. Ну, этот термин обычно используется для тех исследований почерка, которые ставят своей целью определить на данной основе всякие особенности самого автора – в частности, не страдает ли он какими-то заболеваниями, в том числе психическими. Это не имеет отношения к определению авторства документа. Это больше относятся к толкованию собственно личности автора.

«Ну давай же, Мириам. Ну спроси его. Ты же знаешь, чего я хочу», – мысленно воззвал я.

– Доктор, существует мнение, будто человек, практикующий одновременно и криминалистический анализ почерка, и графологию, сродни тому археологу, который, будучи ревностным христианином, готов засвидетельствовать, что мир существует всего пять тысяч лет…

Есть!!!

– Возражаю, ваша честь!

Я вскочил на ноги и, несмотря на всю свою дикую радость – Мириам заглотила-таки крючок, ха-ха! – старательно изобразил на лице возмущение и праведный гнев.

– На каком основании? – поинтересовалась судья.

– На основании моих религиозных взглядов, ваша честь! Я верю в Бога, так что не желаю, чтобы обвинитель подвергал мою веру сомнению. И не считаю, что Господа нашего Иисуса Христа вообще уместно втягивать в решение судебного спора. Это дискриминационное заявление оскорбляет чувства всех христиан без исключения, от лица обвинителя пропагандирует атеистические взгляды, что противоречит праву на свободу вероисповедания, гарантированное конституцией. Не важно, во что верит сам обвинитель, но навязывать свои взгляды остальным и подвергать осмеянию то, во что верю я, в корне неверно!

Мириам посмотрела на меня, будто была готова убить на месте. Я ее в этом не винил. Действительно, удар ниже пояса, но ведь сама же напросилась…

У членов жюри вид был такой, будто они готовы отнести меня домой на плечах с развернутым знаменем. Я поставил на то, что присяжные в этой части города окажутся в основном христианского вероисповедания, – и не прогадал. На четверых, вообще-то, и вовсе были крестики. Понять, какому идолу поклоняются присяжные, и потрясать им прямо у них перед носом – лучший способ перетянуть их на свою сторону. Главное – правильно этого идола вычислить. Будь я в Вегасе, это были бы Элвис или Сэмми Дэвис-младший; в повернутом на футболе Техасе – Сэмми Бау; в Оклахоме – Микки Мэнтл[11]11
  Сэмми Дэвис-младший (1925–1990) – афроамериканский певец, музыкант, танцор, комедийный актер. В общем, как и Элвис Пресли – яркий представитель шоу-бизнеса, для города-балагана Лас-Вегаса самое то.
  Сэмми Бау (1914–2008) – один из самых результативных игроков за всю историю американского футбола, родом из г. Темпл, штат Техас; обладатель чуть ли всех рекордов Национальной футбольной лиги США.
  Микки Мэнтл (1931–1995) – знаменитый бейсболист-профессионал, тоже чемпион из чемпионов; родился в штате Оклахома.


[Закрыть]. В этой же части Нью-Йорка лучше всего срабатывает что-нибудь либерально-христианское. Большинство присяжных мне улыбались, другая же часть не улыбалась только потому, что сверлила возмущенными взглядами Мириам.

Очко в мою пользу.

Но судью это не столь впечатлило. Она за милю учуяла, откуда ветер дует.

– Миз Салливан, думаю, что вам необходимо переформулировать ваш вопрос, – спокойно сказала она.

Но у Мириам уже иссяк пыл.

– Снимаю вопрос, ваша честь.