Текст книги "Защита"

Глава 13

Встав из-за стола защиты, под которым у меня, словно у дешевого уличного фокусника, был уже припрятан необходимый реквизит, я вдруг осознал, что к процессу совсем не готов и в любой момент рискую сесть на жопу ровно. Мысленно приказал себе успокоиться и не пороть горячку. На мгновение прикрыл глаза. Ровно настолько, чтобы сделать глубокий вздох, но все равно знал – бесполезно, я увижу ее даже в темноте. Ханна Тубловски. Лицо, которое я видел перед собой каждую ночь перед тем, как уснуть. Этот же образ и пробуждал меня каждое утро. Смыть эту картинку я пытался бурбоном и холодным пивом. Знал, когда еще впервые увидел ее, что на сердце навек останется незаживающий шрам, и с тех пор и ногой не ступал в зал суда. Моя линия жизни словно разорвалась надвое – на то, что происходило до того, как я взялся за дело Беркли, и на то, что произошло потом.

Когда глаза открылись и голова немного очистилась, я поглядел на Голдштейна. Нужные вопросы словно сами собой возникли в мозгу.

– Доктор Голдштейн, – услышал я собственные слова, – буду ли я прав, если скажу, что при сравнении рукописных документов лучше всего сравнивать аналогичные документы? Ну к примеру – резюме с резюме, заявление с заявлением, водительские права с водительскими правами?

– Да, но это не всегда возможно. Вот если б ваш клиент написал сразу два заказа на убийство людей, тогда я сравнил бы оба, – ответил Голдштейн, поглядывая на меня поверх оправы очков. В публике пробежал нервозный смешок. Док был явно доволен собой и собственным ответом. Надо быть с ним поаккуратней.

– Вы сказали, что составили следующее мнение: неизвестный автор надписи на банкноте и известный автор предоставленных образцов почерка, мой клиент, – это одно и то же лицо. И к такому заключению вы пришли на основе начертания букв и способа их написания?

– Да, – отозвался Голдштейн. Он явно получил инструкции быть со мной пожестче, в подробности не вдаваться, отвечать коротко и отрывисто. Руководство для болванов по выживанию при перекрестном допросе: чем меньше болтаешь, тем меньше наломаешь дров.

– А не тем же самым занимается графология? Толкованием букв и способов начертания?

– Да.

– Так что в методике анализа есть значительное сходство?

– В некоторой степени.

– Так все-таки есть значительное сходство в методике? – повторил я – очень медленно, словно несмышленому дитяте, чтобы он как следует осознал вопрос. Придется теперь ему давать более определенный ответ, иначе рискует выставить себя перед присяжными вруном или полным мудаком. Мой любимый метод повторения вопросов уже вынудил его завилять.

– Да. Значительное сходство в методике анализа имеется.

«Замечательно», – подумал я.

– Обвинитель пытался задать вам вопрос относительно графологии. Наверное, она хотела спросить, насколько легитимна такая система. Итак, она легитимна?

– Да. Конечно, легитимна.

– А это правда, что один графолог растолковал кляксу на подписи Джона Уэйна[12]12
  Джон Уэйн (наст. Мэрион Роберт Моррисон, 1907–1979) – знаменитый американский киноактер, «король вестерна». Его знаменитую ковбойскую походку вперевалочку пытались имитировать миллионы зрителей-поклонников по всему миру.


[Закрыть] как подсознательную подсказку его подсознания о том, что у него рак легких? Было такое?

При этом я вытаращился на присяжных с совершенно офигевшим видом – мол, в жизни большей дури не слышал, но к свидетелю повернулся спиной, чтобы он не видел выражения моего лица.

– Да, – произнес док. Ответил честь по чести, что некий графолог действительно сделал такой вывод, но из-за моей вытянутой физиономии присяжные восприняли это как его согласие с дурацкой теорией, а не как простую констатацию факта, что такая теория на самом деле существует.

– Так это, выходит, больше похоже на предсказание судьбы?

– Нет. Это легитимный интерпретационный метод анализа.

– Никак не пойму, о чем это вы, доктор.

Я повернулся к присяжным и воздел руки к потолку – видите, мол, даже высокооплачиваемому адвокату не по уму, о чем толкует этот парень! Те заулыбались.

– А нельзя ли, так сказать, на примере наглядной демонстрации?..

Настала пора, как выражаются в бейсболе, «занять базу» – только так, чтобы док ни о чем не догадался. Я выдернул из пачки листок с буквой «Г», которую увеличил при помощи копира наверху, и продемонстрировал присяжным. Потом повернулся, чтобы и док его хорошенько разглядел, после чего пришпилил к доске на ножках, рядом с такой же увеличенной буквой с рублевой банкноты. Придвинутые друг к другу, они выглядели совершенно одинаково. Многие обвинители тут же заявили бы протест, и начался бы долгий спор, имею ли я право подвергать испытанию методику работы эксперта. Обычно судья допускает при перекрестном допросе некоторые вольности, и Мириам не стала возражать, потому что знала: своего я все равно добьюсь, а присяжные могут подумать, будто она прикрывает слабые места свидетеля. Мириам вообще предпочитала, чтобы свидетели и сами могли за себя постоять.

– Доктор, эта буква имеет ту же структуру, что и буква на оспариваемой записке, а также на заведомо принадлежащих обвиняемому образцах. Верно?

Я надеялся на положительный ответ. Чуть ли не целую минуту и док, и присяжные таращились на большие буквы перед собой. Голдштейн так старательно в них всматривался, что весь аж перекосился.

Пришлось его малость подпихнуть.

– Эта увеличенная «Г» очень похожа на букву с записки, не так ли?

– Что-то общее есть, да.

– Так они похожи?

– Да.

– А вот эта?

Я вытащил еще один лист бумаги. «Г» была тоже похожая, только взята с другого образца – на увеличенной копии осталась часть какого-то письма. Снова наморщенные брови и пристальных взгляд, но на сей раз не так надолго.

– Да. Очень похожа.

– Графологи выносят суждение о людях на основе того, каким образом те пишут букву «Г»?

– Верно.

– И разве не верно, что, с точки зрения графолога, у человека, написавшего эту букву «Г», могут быть сексуальные отклонения?

Два последние слова я специально оставил на конец фразы, да еще и чуть ли не гаркнул их во все горло, чтобы они эхом заметались по залу, – отличный способ всех разбудить. Почерковедение – это нудно. Секс интересней. А сексуальные отклонения – интересней вдвойне.

– Да, – сказал Голдштейн. – У автора, или кто бы там ни написал эти буквы «Г», вполне может быть предрасположенность к отклонениям в половой жизни.

Я сделал паузу. Хотел, чтобы у присяжных включились мозги, дабы оценить это заявление.

– Вам уже доводилось встречаться с окружным прокурором, ответственным за данную часть суши, – с Мириам Салливан?

Он вдруг занервничал.

– Да. Конечно, приходилось.

– Есть ли у Мириам Салливан сексуальные отклонения?

– Что?! Конечно же, нет!

– Ваша честь!.. – дала петуха Мириам.

– Да-да, я поняла, миз Салливан, – отозвалась судья Пайк. – Мистер Флинн, соблаговолите соблюдать приличия.

– Прошу прощения, ваша честь, но дозволено ли мне спросить, не доводилось ли и вашей чести практиковать в половой жизни нечто экстравагантное?

Все, теперь я реально спустил на себя всех собак. Теперь можно не только растерять все завоеванные у присяжных очки, но и угодить за решетку за неуважение к суду.

Судья Пайк сдвинула очки на самый кончик своего подправленного пластическими хирургами носа и глянула на меня поверх оправы – так серийный убийца-маньяк в кино смотрит на жертву поверх капота своего мощного «Шевроле», перед тем как ее переехать.

– Мистер Флинн, даю вам ровно десять секунд, после чего выброшу вас отсюда к чертовой матери!

Я вдруг ощутил на спине два коротких толчка вибрации. Артурас поставил устройство на боевой взвод. Сразу вспомнилось, как он недавно объяснял про пульт: две кнопки, одна взводить, другая взрывать. Понял, что бомба ожила и готова в любой момент разнести меня на куски.

Глава 14

Артурас смотрел на меня так, будто я только что поднес к горлу его матери острый нож. Я понял, что нажатие на первую кнопку было предупреждением – если меня заберут на отсидку, Артурас сразу же приведет взрывное устройство в действие.

Судья Пайк с пылающими щеками грозно приподнялась над креслом, словно скопившихся в ней паров гнева и впрямь хватало для того, что левитировать над столом.

– Ваша честь, уважаемые члены жюри, прошу вас открыть скоросшиватель «Б» на седьмой странице, – поспешно сказал я.

Никогда не видел, чтобы дело листали с такой лихорадочной быстротой. Судья Пайк открыла подшивку на нужной странице и опять нацелилась на меня разъяренным взглядом. Вид у присяжных был озадаченный.

Я подошел к пюпитру, дабы наглядно пояснить свою мысль.

– Ваша честь, первая буква, которую я тут добавил, – это заглавная «Г» из вашей подписи на реестре подшитых документов, страница семь. Габриэла Пайк. Все верно?

– Да, – отозвалась она – все еще сердито, но уже слегка заинтригованно.

– Доктор Голдштейн, согласно вашему заключению, оспариваемую записку написала судья.

– Нет!

Вытащив из кармана брюк желтенькую бумажку с клейким слоем, я направился к присяжным и вручил ее прилично одетому латиносу.

– Эту записку вручила мне сегодня обвинитель. Передайте ее, пожалуйста, своим коллегам.

«Твоему клиенту каюк. Я отзываю его залог в 17.00».

– Последняя буква в слове «залог», написанном, как и все остальное, заглавными буквами, на самом-то деле та самая, которую я добавил на доску следующей. Вот она. Тот же самый метод начертания, который использовал автор оспариваемой записки. Все верно, доктор?

– Я уже сказал, что они похожи.

– Так кем, во вашему экспертному мнению, была написана та смертоносная записка – обвиняемым, судьей или обвинителем?

– Нет. Вы все перекручиваете.

– Давайте разрешим жюри присяжных взглянуть на записку. Пусть они сами решают.

Половинка купюры пошла по рукам. Все присяжные до единого внимательно ее рассмотрели. Переводили взгляды с увеличенной «Г» из слова «залог» на Мириам и обратно. Вид у той был, как у сопливого малыша, которого застукали с рукой, запущенной в сахарницу. Она даже схватилась за голову. «Довыёживалась» – это, наверное, самое мягкое из определений, которые в тот момент приходили в голову присяжным.

– Давайте все-таки все проясним, доктор. Некоторые графологи утверждают, что люди, которые добавляют загибающиеся хвостики к букве «Г», склонны к сексуальным отклонениям, но не все графологи разделяют такое мнение, верно?

– Верно.

– Доктор, верно ли также, что элементы букв алфавита мы строим в соответствии с тем, как нас в свое время их научили писать – дома или в школе?

– Это важный фактор, но далеко не единственный. У многих людей почерк с возрастом меняется, хотя и не коренным образом – я это вполне допускаю.

– А как же монашки, которые учили меня письму в католической школе? Когда они добавляли к букве «Г» хвостики, чтобы я писал точно так же, у них что, тоже в голове были сексуальные отклонения? Или нет?

Те члены жюри, что с крестиками на шее, резко выпрямились на стульях.

– Нет. Вряд ли.

– И это не значит, что у судьи или обвинителя тоже есть склонность к отклонениям, – как и у того, кто написал имя на этой рублевой купюре? Больше похоже на то, что их просто научили писать именно так и что множество абсолютно нормальных людей пишет эту букву абсолютно тем же самым образом, верно?

– Вы правы.

– Это довольно распространенный способ написания данной буквы?

– Да.

– Сейчас в суде порядка двухсот человек. Сколько из них пишет эту букву алфавита схожим образом? Четверть? Треть?

– Очень многие так пишут, – согласился Голдштейн.

Доктор быстро шел на попятный. Когда он отхлебывал воду из стакана, руки у него ощутимо тряслись. Я заманил его в дебри, в которые он вовсе не жаждал попасть, и теперь все помыслы Голдштейна были только о том, как бы выбраться оттуда подобру-поздорову.

Присяжные закончили изучение записки Мириам, и пристав передал ее судье. Судя по виду судьи Пайк, на Мириам она разозлилась еще больше, чем на меня, если такое вообще возможно. С Голдштейном я практически закончил – в гроб уложил, крышкой накрыл, осталось только заколотить.

– Теперь вы говорите, что это невозможно, – но все же в двухтысячном году написали труд под заглавием «Методы распознания потенциальных правонарушителей на сексуальной почве по их почерку». В данной статье вы утверждаете, будто способны определить насильников, педофилов и прочих всяких извращенцев всего-то по их налоговым декларациям. Это ведь вы писали, не так ли?

Я помахал перед присяжными распечаткой.

Голдштейн тупо таращился прямо перед собой. Челюсть и губы у него беззвучно шевелились, после чего он едва заметно кивнул.

– Воспринимаю это как «да». Таким образом, доктор, учитывая только что данные вами под присягой показания о том, что определить сексуальное поведение по почерку невозможно, а также тот факт, что в двухтысячном году вы лично опубликовали статью, в которой утверждаете, будто способны определить не только потенциальных сексуальных преступников, но также их тип…

Я якобы перевел дух. Вообще-то, это был еще не сам вопрос – пауза понадобилась, чтобы посмотреть на присяжных так, будто я жду от них продолжения своей речи.

– Вопрос, на который присяжные наверняка хотят получить ответ, таков: доктор, вы лгали в своей публикации двухтысячного года – или лжете сейчас? Когда вы соврали?

Вопрос, на который нет ответа, – самый лучший из вопросов. Не важно, что док там скажет, все равно никто не поверит ни слову. Он просто повесил голову. Две чернокожие тетки в жюри изучали его с чуть ли не физическим отвращением. Остальные присяжные либо бросали на него сердитые взгляды, либо не смотрели на доктора вообще, предпочитая разглядывать собственные ботинки.

Никакой повторной экспертизы со стороны Мириам не последует. Ее записочка и подсказала мне всю эту идею. Буква «Г» на желтой бумажке была написана практически так же, как и та «Г», на которой Голдштейн сосредоточился в своем отчете, а на поиски еще такой же буквы в ворохе документов много времени не ушло. Повезло, что она оказалась от судьи. Док Голдштейн стыдливо слился со свидетельской трибуны и занял свое место на задах зала.

– Сегодня мне больше такого не вынести, – объявила судья Пайк. Вооруженный охранник вернулся в зал, чтобы проводить судью в ее покои. Заседание на сегодняшний день сворачивалось.

– Всем встать, – приказал судебный пристав.

Выходя, Пайк от души хлопнула дверью. Зал начал быстро пустеть. Была уже половина пятого. Мириам собрала вокруг себя свою шатию. Пиджак тяжело давил мне на плечи. «Развод» получился козырный, Волчек должен плясать от радости. Когда мой взгляд упал на него, я увидел, что он улыбается, а вот Артурас почему-то по-прежнему мрачен.

Когда из зала пулей вылетали последние репортеры, я увидел, что посреди выливающегося из дверей людского потока столбом стоит один человек. Арнольд Новоселич. Вот он застегнул пальто, проскользнул по проходу между скамьями прямиком к столу обвинителя, не сводя с меня внимательного взгляда.

Я покачал головой, но взгляд его не дрогнул, и в нем ясно читалась решимость. По крайней мере, теперь ясно, что Арнольд явился сюда отнюдь не из праздного любопытства – шпионил на команду обвинителя.

Едва заметив приближение Арнольда, Мириам мигом побросала столпившихся вокруг нее поддужных. Вышла навстречу, едва он успел добраться до стола, и оба уселись на пустую зрительскую скамейку, как голубки. Глянув на Волчека, я увидел, что тот по-прежнему сидит на своем месте, сложив руки на груди. Опять обернувшись на места для зрителей, заметил, как Мириам с Арнольдом дружно отвели от меня взгляды: Новоселич рассказывал ей про бомбу.

Они одновременно встали и направились к дверям. Помощники Мириам при виде уходящей начальницы всполошились, быстро собрали бумаги и ринулись следом. Не доходя до дверей, Салливан обернулась и озадаченно посмотрела на меня. Вообще-то после полученной от меня взбучки она должна была смотреть на меня так, будто я только что взял гвоздь и нацарапал на ее тачке неприличное слово. Отвела взгляд, быстро оглядела пустой зал. Взгляд остановился на тех молодцах в негнущихся костюмах, которых я принял за федералов. Арнольд с Мириам выжидательно застыли в дверях, и я увидел, как обвинитель представляет своего консультанта фэбээровцам, после чего все они вместе отваливают.

Я повесил голову и выругался про себя. Развод удался, доверие русской братвы вроде как завоевано, но теперь в любой момент все может пойти прахом. По физиономии Мириам я прочитал, что шансы на то, что меня арестуют в ту же секунду, как я выйду за двери, составляют примерно пятьдесят на пятьдесят. И Эми не проживет после этого и минуты.

Глава 15

По мере того как зал пустел, я чувствовал себя все более и более неуютно. Русские так и не двигались со своих стульев. Через минуту я остался с ними совершенно один.

– Виктор, займи дверь, – распорядился Волчек.

Вид у здоровяка Виктора был такой, будто любую дверь он мог просто сожрать – широченные плечи и шея, что твоя мишленовская шина. Вставая со стула, он оперся на перила, и я заметил, что костяшки у него на руках основательно сбиты и все в шрамах. Нос выглядел так, будто после перелома его и не вправляли вообще – типичный «бык». Я был чуть ли не лучшим бойцом у себя в квартале, а в Бруклине быстро дорос до лучшего из всех юных боксерских талантов. Но, начав тренировки у Мики Хоули, быстро понял, что боксером-профессионалом мне не стать, чего-то не хватает. Хотя тренировки все равно любил. Лет до одиннадцати на улице не подворовывал – постоянно торчал в зале, выбивая дерьмо из всего, что попадется под руку. Было это очень давно, и хотя кое-какие остатки былого таланта у меня еще уцелели, против Виктора у меня не было ровно никаких шансов.

Неспешной походкой он направился к дверям. Прислонился к распашным половинкам спиной, полностью перекрыв выход. Похоже, что нам предстоял небольшой разговор.

– Я хочу поговорить с дочерью, – сказал я.

– Я изнасилую и убью вашу дочь, если еще раз услышу подобную просьбу, – сказал Артурас.

Я терялся в догадках, что это такое на него нашло. Наоборот, должен быть доволен, что все так хорошо идет! Я заткнулся и мысленно дал себе клятву: когда все кончится, Артурас сильно пострадает.

Волчек же, с другой стороны, был явно обрадован.

– Неплохо управились, господин адвокат. Сделаете, что я прошу, и получите свою дочку в целости и сохранности, – сказал он, пытаясь перенять фирменную улыбочку Артураса. И добавил: – Ходить туда-сюда через охрану слишком рискованно. Здание открыто круглые сутки, к вечеру подтянется народ в ночной суд, будет тут везде шляться… Останетесь в том офисе наверху. Не волнуйтесь, Грегор скоро вернется. Без компании не останетесь. Виктор с Артурасом тоже с вами побудут, приглядят…

Я подумал, что Грегор – это, наверное, тот самый монстр, что вырубил меня тогда в лимузине. Когда я очухался на кожаном сиденье, его уже не было.

В этом здании мне довелось провести отнюдь не единственную ночь, и теперь я очень сожалею обо всех таких случаях до единого.

Кристина однажды сказала мне, что в нашем браке чувствует себя одинокой. В последний год наших отношений дома я практически не ночевал – мы с Джеком легли костьми, чтобы держать суд все двадцать четыре часа в сутки, и я очень скучал по жене с дочкой. Твердил себе, что все это только для них, чтобы они жили, ни в чем себе не отказывая. А им всего-то хотелось почаще меня видеть. Даже при всех этих сверхурочных деньги текли не так чтобы густо. Кристина как-то спросила меня, действительно ли я работаю или завел кого-нибудь на стороне. Вряд ли она считала, что у меня интрижка – просто злилась. Не на такую жизнь она рассчитывала. После гибельных последствий дела Беркли, когда у меня на полгода отозвали адвокатскую лицензию, я вместо того, чтобы сидеть дома, перся прямиком в бар, где убивал еще больше времени вдали от тех, кого больше всего любил. Я пришел к осознанию того, что просто не хочу оказаться лицом к лицу с Кристиной и признаваться ей в том, что все эти ночи, что я провел в «Отеле Дракулы», пошли псу под хвост; что я наплевал на школьные праздники и спортивные выступления Эми лишь ради того, чтобы цапаться с судьями в суде; что я пожертвовал нашим браком ради абсолютно ничего. А ведь до прошлого года брак у нас с Кристиной был достаточно крепкий. Был хороший дом в Куинсе, умница-дочка, и даже при том, что, работая сутками, золотых гор я не имел, мы были вполне счастливы. Или мне так просто казалось…

С Кристиной мы познакомились на юридических курсах. В первые месяцы я с ней даже не заговаривал. Просто не мог набраться духу. Там было полным-полно симпатичных богатых девчонок и не слишком-то много парней вроде меня, которые ходили на лекции в драных джинсах, замасленных футболках и со вчерашним пивным выхлопом изо рта. Выглядел я тогда довольно неплохо, и недостатка в телках, которые были не прочь провести со мной ночку, особо не испытывал. Но я хотел Кристину. Познакомились мы на следующее утро после дня Святого Патрика[13]13
  День Св. Патрика – самый главный праздник в Ирландии. Празднуется по всему миру ежегодно 17 марта. Пиво и виски льются рекой, наутро действительно тяжело. Куда же без него, даже в Америке, тем более что Эдди наполовину ирландец.


[Закрыть], когда в девять утра я вывалился из заведения Фленнери, все еще пьяный, и залез в такси, чтобы ехать на занятия. Не успевает еще таксист тронуть с места, как дверь опять распахивается и ко мне запрыгивает какая-то девчонка. Это и была Кристина.

«Нам ведь вроде как по пути?» – спрашивает. «Точно», – отвечаю ей.

Едва такси отъезжает от тротуара, как она начинает раздеваться до белья. Снимает верх, джинсы, бросает их на пол между сиденьями, лезет в сумку, прыскается дезиком, натягивает свежие штаны и топик. Тоже всю ночь пробуха́ла, как и я. В ходе всего этого представления не произносит ни слова. У нас с таксистом только челюсти до полу. Подкатываем ко входу в здание, где курсы, она расплачивается, выскакивает, заталкивает свои длинные каштановые волосы за уши и говорит: «Извини. Ты, наверное, очень шокирован?» «Не, – отвечаю, – я на седьмом небе!»

Так все и началось. В тот же вечер опять встретились и потихоньку влюбились друг в друга за здоровенным кувшином пива и ведерком креветок, за которые я, надо сказать, не платил.

Она была совершенно свободной. За это-то я ее и полюбил. И полюбил еще пуще, когда мы поженились и она в первый раз дала мне подержать Эми. У той такая же вольная душа, как и у матушки…

Я опять ощутил внизу спины короткую вибрацию – такую же вибрацию, которую почувствовал ранее во время заседания. Наверное, Артурас снял взрывное устройство с боевого взвода.

– Знаете, что мне сегодня больше всего понравилось? – спросил Волчек. – Вы не стали дергаться, когда почувствовали, что бомба наготове. Я видел, как Артурас ее взвел. Теперь вы понимаете, что нужно сделать, чтобы получить дочь и избавиться от взрывчатки. – Он махнул на свидетельскую трибуну. – Если я дам вам шанс допросить Бенни, о чем вы будете его спрашивать?

– Пока не знаю. Пока что в голове только то, что лежит на поверхности, – что он пытается впутать вас, чтобы самому спасти свою шкуру. Что заключил сделку с правосудием, дабы избежать пожизненного, и что к нему не больше доверия, чем к обычному тюремному стукачу.

Вереница охвативших меня мыслей вдруг уперлась в один смутный вопрос – в то, что подсознательно не давало мне покоя с того самого момента, как я прочел про это дело в газете. Волчека судили за одно-единственное убийство, убийство Марио Геральдо. Волчек стоял во главе огромной, ворочающей многими миллионами преступной организации. Если Бенни попался во время заказухи с поличным, то почему не заключил сделку получше? Почему не вывалил ФБР абсолютно все, что знал об организации Волчека как таковой, вместо одной несчастной мокрухи? Пошел бы себе по программе защиты свидетелей, жил бы втихаря на свободе, вместо того чтобы мотать серьезный срок, когда все закончится…

– Понимаете, проблема с Малюткой-Бенни в том, что эта версия несколько слабовата – если он подставляет вас из-за того, что он просто стукач, то почему же такой копеечный стук? Про убийство сказал, а про прочие ваши делишки – нет? Это придает ему определенный вес как свидетелю. А ведь мог и рассказать, как думаете? – спросил я.

Волчек с Артурасом оба хранили молчание. Я принял это молчание за «да».

– Его ведь вроде уже осудили? Я читал в «Таймс», что некий анонимный свидетель по предстоящему процессу русской мафии отбывает срок. Все, кто это прочел, наверняка поняли, что речь про вас. Сколько ему дали? Десятку?

– Двенадцать, – сказал Артурас.

– Так что же помешало ему вломить вас по полной? Все это ни в какие ворота не лезет. Почему он не сдал вас с потрохами и не вышел на свободу с новыми документами стараниями ФБР?

Волчек сплюнул на пол, и хотя лицо его было направлено на меня, глаза метнулись в сторону Артураса.

– Наверное, Малютка-Бенни сохранил какие-то остатки преданности старым друзьям… – Его холодный, жестокий взгляд вернулся на меня. – Но это не важно. Не думаю, что у вас получится выиграть дело, мистер Флинн. Но можете попытаться. Я разрешаю. Хотя завтра мы все равно приделаем эту бомбу под стул, как Артурас и планировал, – сказал Волчек.

И когда он произносил имя своего подручного, я опять увидел у него в глазах какое-то темное, кровожадное желание, словно и уже совершенные убийства, и те, что еще только предстояли, являлись для Волчека лишь источником садистского удовольствия. Этот человек возглавлял огромную организацию – и все же не погнушался лично пытать Джека и его сестру. Артурас был весь на делах, бизнес есть бизнес, в то время как Волчек вовсю наслаждался мокрой работой.

Все эти его разглагольствования про криминальное братство, преданность и доверие ничуть не отменяли того факта, что, когда его человека поймали, тот указал пальцем прямиком на своего босса, pakhana, на того самого человека, который вручил ему половинку рублевой банкноты – tselkovy, от всего своего «целого» сердца. В большой криминальной структуре должна быть определенная степень доверия. Не будешь требовать преданности – скоро окажешься не при делах. По моим прикидкам, Волчеку было чуть за полтинник. Не многие гангстеры доживают до такого возраста, и сам этот факт достаточно убедительно доказывал, что в рядах организации под названием Bratva дела с лояльностью обстоят не так уж плохо. Впрочем, лояльность в таких случаях во многом зиждется на высоких ожиданиях – когда они сильно отстают от реальности, последствия неизбежны. Шрам на щеке у Артураса наверняка был наглядным свидетельством подобного постулата. Волчек презирал Малютку-Бенни. Когда кого-то таким вот образом опускают, это сигнал собственной братве на всех уровнях. Сигнал всем правоохранительным органам по всему миру. Сигнал всем конкурирующим бандам: «Мы вас достанем. Где угодно». Продашь русскую мафию – проживешь недолго.

На все здание опустилась тьма, когда над ним сгустилась огромная дождевая туча, перекрывая и без того тускнеющий дневной свет.

Я услышал стук, громкий и настойчивый. Кто-то вовсю барабанил в двери зала.