Текст книги "Увечный бог. Том 1"

Преподобная шагнула вперед, расстегивая плотный плащ, – из жерла кратера, окружающего шпиль, поднимался горячий воздух с запахом серы. Остальные четверо Чистых разошлись, подходя каждый со своей стороны к центральному камню.

Одинокий глаз уставился на почерневшую мерзость, булыжник, который был – или, возможно, содержал – сердце чуждого бога. Пятнистый булыжник был неподвижен, но, положив ладонь на него, можно было ощутить его упорную жизнь. Небо разорвало его на части. Разлетевшись на полмира, куски его тела падали и падали на все континенты. В потрясенные моря. Ах, если бы их было больше! Столько, чтобы хватило уничтожить каждого человека в этом мире, а не только тех, чье высокомерие достигло предела, перешагнув Бездну, и кто вознамерился забрать его.

Скоро они пронзят центральный камень, Сердце, и кровь этого чуждого бога потечет, и сила… накормит нас. С этой силой они смогут полностью открыть врата Акраст Корвалейн; смогут развязать очищающую бурю, которая сметет мир. Захлебнитесь своим высокомерием, людишки. Это все, чего вы заслуживаете. В самом деле, только так завершится то, что начали в своем безумии Призыватели.

Вы заковываете то, что может оказаться полезным. Так и боги поступили с ним. Но когда польза кончится… что тогда? Просто убьете? Или выжмете из трупа все до последней капельки крови? Чтобы набить себе брюхо?

Может ли принести пользу бесконечная боль? Посмотрим?

– Сестра Преподобная…

Она повернулась и посмотрела на младшую сестру. Несколько шагов между ними являли пропасть, безнадежно непреодолимую.

– Сестра Тишь?

– Если мы хотим всего лишь услышать доклады о состоянии наших армий, сестра, была ли нужда в этом восхождении?

– «Нужда». Какое интересное слово, правда?

Тишь не поднимала глаз.

– Осада истощает нас, сестра. Водянистые, которые осуществляют командование, не справляются.

– И кого вы предлагаете послать, сестра Тишь?

– Брата Усерда.

Да, второй по старшинству после меня. Мой ближайший соратник. Разумеется. Она повернулась к стоящему ближе всех к Сердцу.

– Брат Усерд?

Он взглянул на нее глазами, холодными, как море внизу.

– Я разобью защитников, сестра Преподобная. Никто не сможет устоять передо мной.

– Это возможный вариант, – пробормотала Преподобная.

Тишь снова не отреагировала.

Преподобная обратилась к остальным.

– Брат Покорный?

– Известно, что там, где песок пропитан кровью, – сказал мистик, – другие силы собираются против нас. За Стеклянной пустыней.

– У нас есть другие армии, – сказала Тишь. – Хватит, чтобы встретить и уничтожить всех.

– Сестра Тишь права, – добавила сестра Доля. – Брат Усерд может уничтожить людишек, предательски завладевших Северной Крепостью, и вернется к нам вовремя, чтобы встретить новую угрозу с запада.

– Но только если мы не затянем надолго принятие решения, – сказала Тишь.

И вот он – раскол.

– Брат Усерд?

– Остается риск, – ответил воин, – что мы недооцениваем командира захватчиков. В конце концов, они появились, словно ниоткуда, и их успехи… впечатляют.

– Словно ниоткуда, да, – пробормотал брат Покорный. – Повод для беспокойства. Пути? Весьма вероятно. Но провести целую армию? Сестра Тишь и сестра Доля, нельзя сбрасывать со счетов и возможность того, что сидящие в крепости могут просто исчезнуть тем же путем, что пришли, если их прижмет. И тогда – где и когда они появятся вновь?

– Верное замечание, – сказал Усерд. – Ведь пока они сидят на месте, они не представляют для нас угрозы.

– Тем не менее, – возразила Тишь, – ваше присутствие и командование нашей осаждающей армией дает уверенность, что вы сможете ответить на любую неожиданность. Настанет время – оно обязательно настанет, – когда будет необходимо выбить их из крепости и, если получится, уничтожить.

– Обязательно настанет, – согласилась Преподобная. – Но как уже заметил брат Покорный, у нас нет уверенности, что мы учитываем все возможные угрозы. – Она повела рукой. – Великий Шпиль, Судный Алтарь – именно здесь мы наиболее уязвимы. Командуя армией Шпиля, Усерд обеспечит безопасность Шпиля и Сердца. – Она помолчала, уставившись единственным глазом на сестру Тишь. – Наши остальные Чистые командуют армиями на равнинах. Вы полагаете, что они могут не справиться? Сестра Скрытница? Сестра Воля? Братья Серьез, Безмятежный и Небесный? Кто, по-вашему, лишен уверенности?

Тишь отвела взгляд.

– Я считаю, лучше всего справляться с угрозами по мере их появления, сестра Преподобная.

Преподобная нахмурилась.

– А если враг в крепости исчезнет так же таинственно, как и появился? Возможно, только для того, чтобы оказаться прямо здесь, у подножия Великого Шпиля? А брат Усерд будет в дальнем конце долины Эстобанс? Что тогда? – спросила она. Да, лучше спорить здесь, вдали от ушей слуг – Водянистых и Покаянных. Она продолжила, обращаясь ко всем: – Весь Коланс очищен; мы не могли поступить иначе, когда, достигнув этих берегов, обнаружили ужасный урон, нанесенный этой земле. Остался Эстобанс – мы были вынуждены так поступить. Чтобы кормить Покаянных и Водянистых. Когда Сердце будет принесено в жертву на этом алтаре, братья и сестры, отпадет даже необходимость в людских армиях. Конец мира людей начнется здесь; и мы должны защищать это место пуще прочих, даже Эстобанса. Кто-то хочет возразить?

Молчание.

Преподобная встретилась взглядом с Тишью.

– Сестра Тишь, во имя ваших предков, терпение. – И наконец получила ответ. Тишь с напряженным лицом покачнулась, как от удара. Преподобная удовлетворенно продолжила: – Все необходимое уже делается, пока мы здесь разговариваем. Перед бурей будет дождь. Должен быть. Прошу вас снова отправиться на эти мертвые земли; вы будете нашими глазами и предупредите о неожиданной угрозе с любой стороны. – Она повела рукой. – И возьмите с собой сестру Долю.

– Разумная тактика, – сказал брат Усерд с ухмылкой.

Тишь скованно поклонилась.

– Как пожелаете, сестра Преподобная.

Уловив алчную искорку в глазах молодой женщины, Преподобная нахмурилась – что-то не так. Она ждала этого? Я не глядя наступила в ловушку? Ты хочешь, чтобы тебя послали на Пустошь, Тишь. Зачем? Что я выпускаю на волю?

– В каком направлении, сестра Преподобная?

Она озадаченно кивнула.

– Как пожелаете.

– Сестра Доля возьмет южные земли, а я отправлюсь на запад.

Снова? И что ты делала там в первый раз? Что нашла там?

– Очень хорошо, – сказала Преподобная вслух. – Что ж, мы стоим у Судного Алтаря, и мы едины в своих устремлениях. Смиренно…

– Благословенные Чистые!

Крик раздался от ступенек, и Чистые, повернувшись, увидели Водянистого Амисса, раскрасневшегося от напряжения. Его оставили ожидать на третьей площадке, с восточной стороны Шпиля.

Преподобная подошла к нему.

– Брат, какое сообщение вы доставили нам столь торопливо?

Он неровным шагом приблизился к алтарю и показал на восток.

– Благословенные Чистые! В гавани – корабли! Множество, множество кораблей!

Преподобная заметила тревогу и испуг на лицах сородичей и почувствовала прилив удовлетворения. Да, невидимая угроза прижала вас всех.

– Брат Усерд, собирайте защитников и пробудите наш Путь в командирах Водянистых. Акраст Корвалейн станет сегодня нашей неприступной стеной.

А сестра Преподобная? Ну ладно, возможно, будет Вратами.

Тишь и Доля торопливо подошли к восточному краю алтаря. Какое-то время всматривались, затем Доля обернулась.

– Боевые корабли, братья и сестры. Серые, как волки над водой.

– Спустимся и поприветствуем их? – спросила Преподобная.

Брат Усерд улыбнулся жесткой и злой улыбкой.

Он стоял на коленях посреди хаоса. Что-то давило на него, словно пытаясь переломать кости. Обжигающие ветры терзали его, пытаясь вырвать душу. Но он пришел сюда по своей воле. Он был готов заглянуть в саму Бездну.

Не может быть все предначертано. Не должно.

И не вырезано в камне, скрытом далеко от взглядов смертных.

Есть еще что-то. Во всех мирах непреложные законы – это тюрьма; и я освобожу нас!

Он встретил хаос всей яростью своего существа, ощетинившись броней гнева, защищавшей от любых атак. Он пришел в бурные моря безумия, крепко держась за свой разум. И вот он наконец стоит один, непокорный, и спорит с самим мирозданием. Законы лгут, доказательства фальшивы. Камень, через который проходит рука. Вода, в которой можно дышать. Воздух, непробиваемый как стена. Огонь, утоляющий смертельную жажду. Свет, который не дает видеть, темнота, которая освещает. Зверь внутри – сердце достоинства. Разумное «я» – средоточие дикости. Жизнь содержит коды смерти. В смерти – семена жизни.

Он говорил с первичными стихиями природы. Спорил непоколебимо. Защищал свое право на существование без этих грозных, непостижимых ужасов.

За это его поглотила слепая неопределенность Хаоса. Надолго? На века? Тысячелетия? Теперь он стоял на коленях, раздавленный, с разбитыми доспехами, покрытый кровоточащими ранами. И Хаос все еще не отпускал его, стараясь разорвать на части.

Трещина возникла в голове вспышкой серебристого огня, в которой ему слышался маниакальный смех. С ужасным рвущимся звуком дыра пронзала его тело, разрывала горло. Грудина треснула надвое, ребра свободно разлетелись. Из разорванного живота полилась горькая жидкость.

Потом наступило Ничто. Сколько времени прошло, он не знал. Когда сознание вернулось к нему, он был на том же месте, а перед ним стояли на коленях, склонив головы, две обнаженные фигуры – мужчина и женщина.

Дети мои, рожденные в муках и нужде. Мои вечно легкомысленные близнецы. Мои несчастные лица свободы. Хаос отвечает своей самой очаровательной шуткой. Тяните и толкайте, божки, вы ни за что не узнаете, что я потерял, создавая вас, в этой злобной сделке с неопределенностью.

Я подарю вам миры. Но ни один не станет для вас домом. Вы прокляты пронзать их насквозь, обречены на свои вечные игры. Господин и Госпожа Удачи. На языке Азатов – Опонны.

Дети мои, вы никогда не простите меня. Да я и не заслужил прощения. Законы не такие, какими кажутся. Порядок – лишь иллюзия. И скрывает свою ложь прямо в ваших глазах, искажая все, что они видят. Потому что видеть – значит изменять увиденное.

Нет, никто из нас никогда не увидит правды. Мы не сможем. Это просто невозможно. Я даю вам жизнь без ответов, дети мои. Ступайте в миры, несите слово, как умеете, Опонны. Кто-то примет вас. Другие нет. И в этом, дорогие мои, насмешка над ними. И над нами.

У меня была мысль.

И поглядите, к чему она привела.

– Это уже старость?

В сырой пещере было слышно, как текут струйки и падают капли. Пахло болью.

Сечул Лат поднял взгляд.

– Ты что-то сказал, Эстранн?

– Ты был далеко. Воспоминания преследуют тебя, Сеш?

Они оба сидели на валунах, пар от дыхания вился как дымок. Откуда-то из глубин пещеры доносился звук текущей воды.

– Да вряд ли. В конце концов, ты всегда любишь называть меня человеком скромных достижений.

– Не человеком. Богом. Что делает твои жалкие деяния еще более постыдными.

– Да, – согласно кивнул Сечул Лат. – Мне есть о чем сожалеть.

– Сожалеют только дураки, – сказал Эстранн и тут же, опровергая собственные слова, непроизвольно потянулся к зияющей глазнице; пальцы скользнули, щека дернулась.

Сечул Лат, пряча улыбку, отвернулся.

Кильмандарос по-прежнему сидела нахохлившись, почти сложившись пополам, под каплями крови отатаралового дракона. Когда она доходила до изнеможения, то восстанавливалась долго – бесконечно долго, по мнению Странника. Хуже того, она ведь не довела дело до конца. Подняв взгляд, Сечул Лат изучал дракона, Корабас. Она – единственный закон среди хаоса Элейнтов. Она отрицает их власть. Она – воля, ставшая свободной. Недостаточно пустить ей кровь. Она должна умереть.

И даже Кильмандарос не может этого сделать. С Корабас не сможет. По крайней мере сейчас, пока врата еще запечатаны. Корабас должна умереть, но сначала ее нужно освободить.

Против безумия таких противоречий я поставил на кон свою жизнь. Я пришел в сердце Хаоса, чтобы бросить вызов абсурдности существования. И для этого разорвался пополам.

Мое скромное достижение.

– Форкрул ассейлы, – пробормотал он, снова посмотрев на Эстранна. – Им нельзя позволить свершить то, что они задумали. Ты же и сам понимаешь. Ассейлы не преклоняют колени перед богами, даже перед Старшими.

– Их высокомерие безгранично, – сказал, оскалившись, Странник. – И мы этим воспользуемся, дорогой Кастет. Даже если они перережут глотки богам. Мы-то – другое дело.

– Думаю, чтобы положить этому конец, нам понадобится К’рул.

– Из нас всех он лучше понимает целесообразность, – согласился Эстранн.

Целесообразность?

– И Маэль. И Олар…

– У ведьмы свои планы, но у нее ничего не получится.

– Из-за подталкивания?

– Это будет несложно, – ответил Странник. – Подталкивание? Скорее легчайшее нажатие.

– Но не торопись с этим. Пусть она отвлекает внимание на себя – сколько возможно.

Странник снова коснулся глазницы. Ищет благословения? Вряд ли.

– А вот с Азатами, – сказал Сечул Лат, – вышло неожиданно. Ты сильно пострадал, Эстранн?

– Потерял больше достоинства, чем крови, – поморщился Странник. – Меня жестоко использовали.

– Похититель Жизни?

– Ах, Кастет, считаешь меня дураком? Бросить вызов ему? Нет. Кроме того, там были дети. Человеческие дети.

– Значит, легкая мишень.

Эстранн, видимо, уловил что-то в тоне Сечула, и его лицо потемнело.

– Даже не смей считать их невинными!

– Я и не считаю, – ответил Сечул, думая о собственном нечестивом отродье. – Но ведь это Пернатая Ведьма проглотила твой глаз, разве нет? И ты говоришь, что убил ее собственными руками. Тогда как же…

– Все из-за тупой игры Икария в Летерасе. Вот из-за чего я так и не нашел ее душу. Нет, грязная сучка отнесла мой глаз прямо ему. А он выплюнул оперяющиеся Пути и сделал из моего глаза финнэст для Азатов. Икарий остается единственной действительно непредсказуемой силой в этой схеме.

– А Тишь уверяет нас в обратном.

– Я ей не доверяю.

Наконец-то, друг, ты начинаешь мыслить здраво.

– Понятно, – сказал Сечул Лат.

Эстранн взглянул на Кильмандарос.

– Может, ее не кормить, например? Так выздоровление не пойдет быстрее?

– Нет. Рейк и остальные установили серьезные заклятия. Срывая их, она сама очень пострадала, и колдовством ее не вылечить. Оставь ее в покое.

Эстранн зашипел.

– И потом, – продолжил Сечул Лат, – еще не все на месте. Ты знаешь.

– Я слишком долго ждал. Я хочу, чтобы мы были готовы, когда настанет пора.

– Мы все хотим, Эстранн.

Единственный глаз Странника уставился на Сечула Лата.

– Тишь не единственная, кому я не доверяю.

– Будут прах и смерть, но останутся выжившие. Так всегда. Они поймут необходимость крови. Нам никто не бросит вызов, Эстранн.

– И все же вы хотели предать меня. Ты и Кильмандарос.

– Предать? Нет.

Мы тебя отпустили.

– А на мой взгляд, да. Как еще понимать?

– Ты не хочешь понять одного, старый друг, – сказал Сечул Лат. – Меня не волнуют чьи-то вызовы. Не волнует новый мир, возникающий на обломках старого. Мне нравится бродить по развалинам. Путать смертных, которые пытаются начать заново. – Он махнул рукой. – Пусть мир прозябает в своем диком невежестве – по крайней мере, прежде жизнь была проста. Я отвернулся от своих почитателей, потому что они мне надоели. Стали отвратительны. Я не хочу того, что было, Эстранн.

– А я хочу, Сеш.

– Ну и на здоровье.

– А что насчет твоих детей?

– А что с ними?

– Где ты видишь Опоннов в новом мире?

– Я их вообще нигде не вижу, – сказал Сечул Лат.

Эстранн резко вздохнул.

– Ты убьешь их?

– Сделанного не воротишь.

– Мне нравятся твои слова, Кастет. Даже полегчало.

Разве это была жизнь, дети мои? Вряд ли вы станете спорить. Тянуть и толкать – да, но в конце – после тысяч и тысяч лет этой жалкой игры – чего достигли? Чему научились? Хоть кто-нибудь?

Удача – жалкая сука, жестокий зверь. Она улыбается, но улыбка волчья. Чему научились? Только тому, что любые замыслы склоняются перед тем, чего никто не мог ожидать. Можно уклоняться и уворачиваться, но не вечно. В конце концов тебя ждет погибель.

Человек выскальзывает из петли. Цивилизация сходит с пути собственного высокомерия. Раз. Второй. Даже третий. Но если двадцатый? Пятидесятый? Триумфы недолговечны. Равновесия не было никогда.

В конце концов здравый смысл подсказывает, что толкать гораздо легче, чем тянуть.

– А что чувствует Кильмандарос, – спросил Эстранн, – по поводу убийства своих детей?

Сечул Лат посмотрел на мать, а потом снова взглянул на спутника.

– Ты совсем ничего не понимаешь, Эстранн? Она вообще ничего не чувствует.

Через мгновение одинокий глаз потупился.

Теперь, думаю, ты понял.

Что хочет ребенок, чего у тебя нет? Что есть у тебя, чего ребенок не хочет? Когда Бадаль утром проснулась, эти вопросы эхом носились у нее в голове. Голос был женский, а потом мужской. И в обоих звучало отчаяние.

Бадаль грелась в солнечном свете, сочившемся из окна, изгоняя из ее костей холод, словно ящерицу или змею, и пыталась разобраться в ночных видениях, в странных тревожных голосах, произносящих такие странные вещи.

Видимо, это заразно. Похоже на то.

Она взглянула туда, где на полу сидел Сэддик, разложив свою коллекцию бесполезных предметов; на его странно морщинистом лице застыла потерянность. Как старик над скопленным за всю жизнь сокровищем. Вот только считать разучился.

Но то, что у них есть, чем они владеют, не обязательно хорошо и ценно. Порой им предлагают яд, а детский голод не разбирает. Да и с чего бы? Так что порой передаются и преступления – из поколения к поколению. Пока не уничтожат нас. Да, теперь я понимаю. Мои сны мудры. Мудрее меня. Мои сны поют песню Визитеров, умных в спорах, тонких в убеждениях.

Сны предупреждают меня.

Она отвернулась от солнечного света и оглядела палату.

– Все готовы?

Сэддик с виноватым видом кивнул.

Бадаль повернулась, оперлась о подоконник и оглядела западный край площади. Там стоял Рутт, держа на руках Ношу. Остальные ждали в тени окружающих зданий, как фигуры, сошедшие с каменных фризов.

Все понятно. Они съели все плоды с деревьев города.

А хрусталь пожирал наши души.

– Пора. Оставь все эти штуки, Сэддик.

Однако он принялся собирать свои сокровища.

Бадаль накрыла волна гнева, а потом страха. Она не поняла ни того ни другого.

– Будут осколки. Брильянты, рубины и опалы. Мы вновь начнем умирать.

Мальчик посмотрел на нее понимающим взглядом.

Она снова вздохнула.

– Среди нас теперь есть отцы. Нужно внимательно следить за ними, Сэддик, не появятся ли у них отцовские мысли.

В ответ он покачал головой, словно не соглашаясь с ее словами.

– Нет, Бадаль, – сказал он надтреснутым голосом. – Они просто заботятся о младших.

Немного же слов от тебя, Сэддик. Я уж думала, ты немой. Что еще проснулось внутри тебя, за глазами и лицом старика?

Бадаль вышла из комнаты. Сэддик пошел за ней, держа на руках мешочек с бесполезными предметами как новорожденного. Вниз по ровным ступенькам, через прохладу из скрытых коридоров и наружу, в ослепляющую жару. Бадаль немедленно пошла туда, где стоял Рутт, который поджидал ее, полуприкрыв глаза. Пока она подходила, остальные дети начали выходить на солнечный свет, держась своих новообретенных семей. Держались за руки, сжимали тряпки, цеплялись за ноги. Бадаль остановилась. Она и забыла, сколько их еще живы.

Заставив себя идти дальше, она дошла до Рутта, повернулась и раскинула руки в стороны.

 
– Город нас выплевывает —
Мы кислые и горькие
На вкус.
Наши слепые кормильцы отворачиваются,
Пожирая
И поглощая все, что предназначалось нам.
Все, что мы думали унаследовать,
Потому что хотели то, что было у них,
Потому что думали, это принадлежит нам,
Как принадлежало им.
Они отворачивались, поедая наше будущее,
А теперь городские стены
Похищают наши желания
И выплевывают, что осталось.
Это немного —
Оно кислое и горькое
На вкус.
И этот вкус вы ощущаете
На языке.
Что-то кислое, что-то горькое.
 

Рутт долго смотрел на нее, потом кивнул и пошел по широкому центральному проспекту. На запад, в Стеклянную пустыню. За его спиной Змейка разворачивалась после месяца спячки.

Змейка что-то поняла, Бадаль ясно это видела. Видела по ровным, неторопливым шагам проходящих детей, по их застывшим лицам, по мрачности в знакомых бледных чертах. Мы знаем. Мы научились это любить.

Шагать. Ускользать от кулаков мира.

Мы – Змейка возрожденная.

Со временем они достигли границы города и взглянули на сверкающую пустыню.

Страдания утешают. Как объятия мертвой матери.

Глава шестая

«Среди древних рас доминирующими мы рассматриваем четыре: имассы, яггуты, к’чейн че’малли и форкрул ассейлы. Прочие, обитавшие в те былинные времена, или были крайне малочисленны, или их наследие совсем исчезло из мира.

А мы, немногие жившие тогда люди, таились, словно крысы, в стенах и укромных местах.

Но разве не мы должны доминировать по праву рождения? Разве не подобны мы резным идолам и пророкам? И разве эти идолы не служат нам? А пророки не предсказывают наше владычество над всеми другими тварями?

Вы можете, хитро подмигнув, возразить, что этих идолов вырезали наши собственные руки; что благословенные пророки, так уверенно заявляющие о праведной славе, вышли из человеческой массы. И еще можете заметить, что наши громкие заявления не могут не быть откровенно эгоистичными и служат самооправданию.

И кто так скажет, тот нам не друг. И для вас у нас найдется кинжал, костер и железный пыточный язык. Откажитесь от своих претензий к нашему заурядному «я», нашей великой банальности профанов.

Как вид, мы недовольны идеей о мирской оторванности от судьбы и будем держаться смертельного недовольства, пока не обратимся в прах и пыль.

Ведь, как сказали бы Старшие расы, окажись они поблизости, у мира есть свой кинжал, свой железный пыточный язык, свой костер. И от его пламени укрыться негде».

Предположительно, отрывок из примечаний переводчика к утерянному изданию «Блажи Готоса»

Генабарис, 835-й год Сна Огни

Три дня и две ночи стояли они среди мертвых тел. Кровь засохла на потрепанных шкурах, на оружии. Стояли неподвижно, лишь ветер трепал пряди волос и полоски кожи.

Стервятники, ящерицы и накидочники, спустившиеся на поле брани, безбоязненно пировали, не спеша набиваясь гниющей плотью. Их не привлекали стоящие вокруг неподвижные фигуры – не больше, чем сухие стволы потрепанных ветром, растерявших листья мертвых деревьев.

Мелкие существа не ведали о том, какой безмолвный стон издавали души убийц, какие бесконечные волны горя терзали высохших призраков, какой ужас бурлил под слоями почерневшей, высохшей крови. И не чувствовали, какая буря разразилась за обтянутыми кожей лицами, в пещерах черепов, в дырах глазниц.

Когда солнце скрылось за горизонтом на третью ночь, Первый Меч Онос Т’лэнн повернулся лицом на юго-восток и двинулся вперед тяжелыми, но ровными шагами; острие меча в его руке прорезало дорожку в спутанной траве.

За ним потянулись остальные – армия потерянных, обездоленных т’лан имассов с полностью уничтоженныи душами.

Убийцы невинных. Губители детей. Каменные клинки ходили вверх-вниз. На лицах были начертаны мутные истории ужаса. Маленькие черепа раскалывались, как страусиные яйца. Души вспархивали крохотными птичками.

Когда остальные ушли, остались только двое. Кальт Урманал из оршайновых т’лан имассов не откликнулся на зов клана, не поддался его воле. Дрожа, он противился приливу, настойчиво тянущему в тень Первого Меча.

Он так и не поклонился Оносу Т’лэнну. И как ему ни хотелось рассыпаться бесчувственной пылью, отпустив навеки измученный дух, он остался на месте, окруженный полуобъеденными трупами – совершенно пустые глазницы, мягкие губы и щеки исполосованы жадными клювами, – и двумя руками загребал крошащееся безумие, которое жизнь и смерть преподнесли ему.

И все же он знал, с отчаянием, столь же жалким, как и все, что он чувствовал прежде, что не будет дарован покой ни ему, ни другим и что даже рассыпаться в пыль – не способ очистить душу.

Кремневый меч в руке был тяжел, словно обмазанный грязью. Если бы. Кости, отвердевшие словно камень, сжимали его небывало тяжелой клеткой.

Когда занялся рассвет четвертого дня, когда крики в его черепе рассыпались как песок на ветру, он поднял голову и посмотрел на ту, которая тоже не поддалась молчаливому зову Первого Меча.

Заклинательница костей клана Брольдов. На втором ритуале, неудачном ритуале. И если бы он просто закончился неудачей. Обагренный Нож – какое милое имя, какое пророческое имя.

– Вот, – сказал Кальт Урманал, – тот ритуал, которого ты хотела, Ном Кала. Этого бегства вы ждали. – Он махнул свободной рукой. – Вы бежали от этих… детей. Ведь они в будущем – которого у них больше нет – могли бы преследовать твоих сородичей. Твоего супруга, твоих детей. И убили бы всех вас, не раздумывая. В их глазах вы были просто звери. Вы были хуже их и заслуживали худшей доли.

– Зверь, – сказала она, – умерший от руки человека, остается невинным.

– А тот человек не может сказать такое о себе.

– Не могут?

Кальт Урманал наклонил голову, изучая завернутую в белые меха женщину.

– Нужда заставила.

– А убийца?

– Нужда заставила.

– Тогда мы все обречены совершать бесконечные преступления, такова наша вечная судьба. А наш дар – оправдывать все свои деяния. – Только это не дар. – Скажи мне, Ном Кала, ты чувствуешь себя невинной?

– Я ничего не чувствую.

– Не верю.

– Я не чувствую ничего, потому что ничего не осталось.

– Ясно. Теперь я верю тебе, Ном Кала. – Он оглядел поле бойни. – Я думал оставаться здесь, пока сами кости не исчезнут под тонким слоем почвы, не станут кустами и травой. Пока и следа не останется от случившегося здесь. – Он помолчал и повторил: – Так я думал.

– Ты не найдешь искупления, Кальт Урманал.

– А, вот слово, которое я искал. Только позабыл.

– Как угодно.

– Как угодно.

Никто не произнес ни слова, пока солнце снова не зашло, уступив небо нефритовым странникам и разбитой луне, которая судорожно поднималась на северо-востоке. Тогда Кальт Урманал поднял оружие.

– Я чую кровь.

Ном Кала встрепенулась.

– Да.

– Бессмертная кровь, она еще не пролита, но… скоро.

– Да.

– В моменты убийства, – сказал Кальт Урманал, – мир смеется.

– Твои мысли неприятны, – отозвалась Ном Кала, поправив палицу с налипшими волосами на перевязи. Потом подобрала гарпуны.

– В самом деле? Ном Кала, а ты знала когда-нибудь мир без войны? Я знаю ответ. Я существую гораздо дольше тебя, и за все время мирных дней не было. Никогда.

– Я знавала мгновения мира, – сказала она, глядя ему прямо в лицо. – Глупо ждать чего-то большего, Кальт Урманал.

– И ты надеешься на такое мгновение сейчас?

Она помедлила и ответила:

– Возможно.

– Тогда я с тобой. Пойдем искать вместе. Это единственное, самое прекрасное мгновение.

– Не цепляйся за надежду.

– Нет, я уцеплюсь за тебя, Ном Кала.

Она поежилась и прошептала:

– Не делай так.

– Я вижу, что ты когда-то была красавицей. И теперь, из-за тоски в пустом сердце, ты снова прекрасна.

– Будешь меня мучить? Если так, не ходи за мной, умоляю.

– Я буду идти молча, если только ты не передумаешь, Ном Кала. Взгляни: нас осталось двое. Бессмертных, а значит, готовых искать то самое мгновение мира. Начнем?

Ничего не ответив, она пошла вперед.

Пошел и он.

Помните, как танцевали те цветы на ветру? Три женщины, стоя на коленях в мягкой глине у реки, черпали ладонями чистейшую воду и брызгали на размягченную кожу пран’агов, прежде чем сворачивать ее. Миграция шла полным ходом, рога покрылись бархатом, и насекомые вились радужными тучами, порхая, словно сладостные мысли.

Солнце в тот день грело вовсю. Помните?

Юнцы доставали из мешков пропитанные жиром камни, со смехом раздавали по кругу, подавали вареное мясо, и все собирались на пир. Прекрасная картина, самый обычный день.

Окрик на границе лагеря никого особенно не встревожил. С юга приближались трое незнакомцев.

Кто-то из другого клана, наверняка знакомые, все улыбались, приветствуя сородичей.

От второго крика все замерли.

Я пошел с остальными. В руке – лучшее копье, рядом – мои воины, и я чувствовал уверенность и отвагу. Пришельцы вблизи оказались не сородичами. Действительно незнакомцы. Если придется, мы прогоним их.

Прошу, вспомните со мной то мгновение. Мы стояли в ряд, а они подошли на шесть шагов, и мы увидели их лица.

Такие же, как мы, но не совсем. Немного другие. Они были выше, кости тоньше. Увешаны амулетами, ракушками и янтарными бусами. Лица не такие безмятежно круглые, как у имассов. Черты тонкие, заостренные. Нижняя челюсть выпирает под темными бородами. Их оружие смутило нас. Одежда из отлично выделанной кожи и меха унизила нас.

Они смотрели высокомерными глазами цвета земли, а не неба.

Жестами эти трое приказали нам убираться. Теперь они будут охотиться на этой земле. А мы – самозванцы. Помните это чувство? Я смотрел на их лица, смотрел им в глаза и видел правду.

Для этих высоких чужеземцев мы были ранагами, бхедеринами, пран’агами.

Их убийство ничего не могло изменить, а кровь на нашем оружии сковала нас ужасом. Прошу, умоляю, вспомните. В тот день мир начал умирать. Наш мир.

Скажите, что помните – вы, кто стоял перед неотесанными дикарями с грубыми лицами, с приземистыми фигурами, с рыжими и светлыми волосами. Расскажите, что вы чувствовали, как негодовали, когда мы не струсили, как гневались, когда мы убивали вас.

Вы знали, что еще вернетесь числом, превосходящим воображение. И будете охотиться на нас, загонять в холодные долины и пещеры в скалах над рокочущим морем. Пока мы не исчезнем. А тогда, без сомнения, вы обратились бы друг против друга.

Если осмелитесь вспомнить все, то поймете. Я – убийца детей, ваших детей… нет! Не ужасайтесь так! Ваши руки обагрены кровью моих детей! Вы больше не можете убивать нас, а мы можем убивать вас; и будем. Мы – меч древней памяти. Воспоминаний о пламени, воспоминаний о льде, о той боли, которую вы принесли нам. Я отвечу на ваше преступление. Моя рука принесет вам полное уничтожение. До последнего ребенка.

Я – Онос Т’лэнн, и когда-то я был имассом. Когда-то я любовался цветами, танцующими на ветру.

Видите мою армию? Она пришла убить вас. Заставить искать холодные долины. Искать пещеры в скалах над рокочущим морем. Не важно. Нас не могло спасти никакое убежище, не спасет и вас.

Я вижу правду: вы не ожидали нашего возвращения.

Зря.

Да, мысли правильные – гневное, праведное доказательство того, что месть заслужена и отмерена. А невинность юных – ложь, ведь они становятся наследниками и жиреют на злодеяниях предков.

Однако он знал, что это мысли Олар Этил, нашептанные ему в тайные уголки души. И ее он прекрасно понимал. Как и всегда.

Баргасты заслужили такую судьбу. Они убили его жену, его детей. И ему не забыть высокомерие в глазах убийц его семьи… но как же мог он их видеть? Невозможно. Он уже был мертв. Она пробирается внутрь меня. Олар Этил, ты мне не нужна. Ты хочешь, чтобы я служил тебе. Хочешь… да, я знаю, чего ты хочешь; и смеешь называть это целительством.