Текст книги "Увечный бог. Том 1"

И даже лидерство они отдали. Трем людям. Нет сомнений, что без них на’руки разбили бы че’маллей. Три человека, носящие странные титулы, и два ребенка в каком-то тряпье.

Очень многие жаждали власти. Такое приводит к краху в любой цивилизации. И Гу’Руллу это не нравилось. Лучше, если бы за троном было больше таких, как он, чтобы перерезать горло при первом намеке на безумные амбиции. Пусть головы катятся веками, и урок в конце концов будет усвоен… хотя и сомнительно.

Убийцы не должны умирать. Тени не должны исчезать. Мы сдерживаем мир. Мы – арбитры разума. Это наш долг, наша цель.

Я видел их. Видел, что они могут, и видел, как загораются радостью их глаза при виде причиненных ими разрушений. Но их глотки мягки. Если надо, я избавлю мир от них. Их сила – болезнь, средоточие подлости. Она течет из их равнодушных мозгов и портит сладкие ароматы его сородичей – радости победы, благодарности Смертному мечу и Кованому щиту, любви к Калит, Дестрианту к’чейн че’маллей. Их веры в новое будущее.

Но вот эти дети. Они должны умереть. Скоро.

– Форкрул ассейлы, – прошептал Свищ на ухо Синн. – Хрустальный город знал их, даже Водянистых. Он хранит память о них. Синн, они в самом центре этой войны – именно на них охотится адъюнкт.

– Хватит, – зашипела она на него. – Замолчи. Если тебя услышат?

Он хмыкнул.

– Думаешь, они не знают? Геслер и Ураган? На форкрул ассейлов, Синн, но теперь она ранена. Тяжело ранена. Нужно остановить их, или Охотников за костями ждет бойня…

– Если хоть кто-то из них еще остался жив.

– Остались. Распахни разум…

– Это ее меч – он не пускает нас внутрь. Ее отатараловый меч.

– А значит, она жива…

– Нет, значит, кто-то носит меч. Может быть, Брис Беддикт, может – Военный вождь Голл. Мы не знаем, потому что не можем подобраться ближе.

– Гу’Рулл…

– Хочет, чтобы мы умерли.

Свищ поежился.

– Да что мы ему сделали? Только спасли его шкуру.

– И его, и всех остальных ящериц. Не важно. Мы можем наброситься на всех них и кто нас остановит?

– Можешь сама набрасываться на них. А я не буду. И тебя остановлю. Даже не пытайся, Синн.

– Мы оба в этом деле, – сказала она. – Партнеры. Я просто к слову сказала. Вот почему убийца нас ненавидит. Никто не управляет нами, кроме нас самих. А взрослые терпеть такого не могут.

– Форкрул ассейлы. Геслер хочет соединить нашу армию с армией адъюнкта – он ведь это планирует, да?

– Откуда мне знать? Возможно.

– Значит, будем сражаться с форкрул ассейлами.

Она лукаво улыбнулась.

– Я им, как мухам, ноги пообрываю.

– Что это за девчонка?

Синн закатила глаза.

– Ну опять. Меня уже тошнит от разговоров о ней.

– Она в Хрустальном городе. И ждет нас.

– Сумасшедшая она, вот что. Ты же почувствовал это, наверняка. Мы оба почувствовали. Нет, давай не будем про нее больше.

– Ты боишься ее, – сказал Свищ. – Потому что она, возможно, сильнее нас обоих.

– А ты не боишься? А должен бы.

– По ночам, – сказал Свищ, – мне снятся красные глаза. Открываются. Просто открываются, и все.

– Забудь про этот сон, – сказала она, глядя в сторону.

Он чувствовал все ее напряженные крепкие мышцы; и знал, что такого объятия он долго не выдержит. Она страшнее убийцы. Ты, в Хрустальном городе, ты боишься так же, как я?

– Дурацкий сон, – сказала Синн.

Настал полдень. Геслер объявил привал. Громадная колонна остановилась, и вперед вышли личинки – готовиться к кормлению. Морщась и выбираясь из чешуйчатого седла Ве’гата, с облегчением отметив, что бока зверя заживают, Смертный меч спрыгнул на землю.

– Ураган, давай ноги разомнем…

– Я сумею помочиться и без посторонней помощи.

– Да потом, идиот.

Разминая ноющую задницу, он покинул колонну, подчеркнуто не обращая внимания на слезающих на землю Синн и Свища. Каждое проклятое утро он надеялся, что они исчезнут. Он был не дурак и понимал, что не может ими управлять. Сжечь небесные крепости, как сосновые шишки, спаси Худ всех нас.

Появился Ураган и поплевал на руки – вроде как помыл.

– Этот драный убийца не собирается спускаться. Дурные вести?

– Он не стал бы мешкать, Ураган. Нет, он просто выражает свое мнение.

– Когда спустится, – прорычал Ураган, – мой кулак сообщит ему дурную весть.

Геслер рассмеялся.

– Да ты не дотянулся бы до его оскаленной морды даже с лестницы. Так что, ударишь его по коленке?

– А почему бы нет? Спорю, будет больно.

Геслер стянул шлем.

– Форкрул ассейлы, Ураган. Худова волосатая мошонка…

– Если она еще жива, она наверняка передумала. Кто знает, скольких съели на’руки? Насколько нам известно, Охотников за костями осталась лишь горстка.

– Сомневаюсь, – сказал Геслер. – Когда нужно, стоишь и терпишь. А потом рвешь задницу. Она не хотела этой битвы. Это они напали на нее. Она сделала бы что угодно, чтобы уберечь своих солдат. Наверное, было страшно, но все же не полное уничтожение.

– Как скажешь.

– Слушай, это боевое отступление, пока не появится возможность драпать. Сужаешь фронт. Выставляешь тяжей стеной и отходишь, шаг за шагом, пока не настанет пора повернуться и бежать. А если летерийцы чего-то стоили, они приняли часть удара на себя. И в лучшем случае наши потери составили тысячу…

– Именно тяжи и морпехи – сердце армии, Гес…

– Наберешь новых. Тысячу.

– А в худшем? Тяжей не осталось, морпехов не осталось, пехотинцы разбиты и разбежались как зайцы.

Геслер взглянул на Урагана.

– Я думал, тут я пессимист, а не ты.

– Скажи Матроне: пусть велит своему убийце спуститься.

– Скажу.

– Когда?

– Когда нужно будет.

Лицо Урагана побагровело.

– Ты все тот же Худом драный сержант, понял? Смертный меч? Скорее, Смертный зад! Боги, только подумать: сколько я выполнял твои приказы?

– Ну да, а кто же станет лучшим Кованым щитом, как не мужик с наковальней вместо башки?

Ураган фыркнул и сказал:

– Есть хочу.

– Ага, – сказал Геслер. – Пойдем поедим.

Они направились в зону кормления.

– А помнишь, когда мы были молодые – совсем юные? Тот утес…

– Не говори про этот проклятый утес, Ураган. До сих пор в кошмарах снится.

– Ты просто чувствуешь вину.

Геслер остановился.

– Вину? Дурак проклятый. Я там тебе жизнь спас!

– Только сначала чуть не убил! Если бы камень попал мне в голову…

– Так не попал же? Нет, только в плечо. Тюк, немного пыли, а потом я…

– Я про то, – прервал Ураган, – что мы тогда творили идиотские вещи. Могли бы извлечь уроки, только выяснилось, что мы ни хрена ничему не учимся.

– Не в том дело, – возразил Геслер. – Каждый раз мы проигрывали не случайно. Мы не годимся, вот что. Начинаем ссориться… ты начинаешь думать, а это хуже всего. Перестань думать, Ураган, – это приказ.

– Ты не можешь мне приказывать, я – Кованый щит, и если сочту нужным думать, то и буду.

Геслер пошел дальше.

– Тогда дай знать, когда начнешь. А пока перестань ныть по каждому поводу. Это утомляет.

– Утомляет то, как ты расхаживаешь, словно великий король вселенной.

– Только глянь: опять овсянка. Худов дух, Ураган, я уже набился под завязку, и стоит нажать на нос…

– Это не овсянка. Это плесень.

– Грибы, идиот.

– И какая разница? Знаю только, что личинки выращивают их в своих подмышках.

– Ну все, Ураган. Я говорил, чтоб ты перестал жаловаться.

– Ладно, как только придумаю причину перестать. Но мне же думать не положено? Ха!

Геслер нахмурился.

– Нижние боги, Ураган, я чувствую себя старым.

Рыжебородый подумал и кивнул.

– Точно. Просто жуть. Такое чувство, будто через месяц помру. Все болит, ноет и прочее. Я хочу женщину. Я хочу десять женщин. Сальцо и Бутыли – вот кто мне нужен; почему убийца не утащил их тоже? Я был бы счастлив.

– Так есть Калит, – сказал еле слышно Геслер.

– Я не могу дрючить Дестрианта. Не положено.

– Она довольно милая. И уже рожала…

– А при чем тут это?

– У них титьки разработаны, понял? И бедра пошире. Настоящая женщина, Ураган. Она знает, что делать под мехами. И потом, ее взгляд… не хлопай глазами, ты прекрасно понял. У женщин, потерявших ребенка, такой взгляд – они пережили самое страшное и выжили. Они делают вжик-вжик, и ты понимаешь: они знают, что могут превратить тебя в дрожащий кусок мяса, если захотят. Матери, Ураган. Всегда выбирай мать, вот я про что.

– Да ты больной.

– Да если бы не я, ты до сих пор висел бы на середине того утеса грудой костяшек, и птицы гнездились бы в твоих волосах, а пауки – в глазницах.

– Если бы не ты, я в жизни туда не полез бы.

– Полез бы.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что, Ураган, ты никогда не думаешь.

Он собирал всякую всячину. Мелочи. Блестящие камешки, осколки хрусталя, веточки фруктовых деревьев; все носил с собой и, когда удавалось, садился на пол и раскладывал все в причудливые узоры или просто случайным образом. А потом смотрел, смотрел…

Весь ритуал, хотя она наблюдала его десятки раз, очень тревожил Бадаль, но она сама не понимала почему.

– У Сэддика в сумке всякое

Этот мальчик пытается вспомнить

Хоть я говорила не надо

Воспоминания мертвы

Воспоминая это камни и ветки

В сумке и каждый раз как они появляются

Я вижу пыль на его руках

Мы решили не вспоминать

Чтобы сохранить мир в головах

Когда-то мы были юными

Но теперь стали призраками

В снах живых

Рутт несет крошку в сумке

А Ноша помнит все

Но не заговорит – с нами.

Грезит Ноша о веточках и камнях

И знает кто мы такие.

Она подумывала отдать эти слова Сэддику, зная, что он спрячет их в историю, которую рассказывает в уме; а потом ей пришло в голову, что ему не нужно слышать, чтобы и без того знать, и что история, которую он рассказывает, недоступна никому. Я поймана в его историю. Я плыла по небу, но небо – свод черепа Сэддика, и вырваться невозможно. Глянь, как он изучает свои штуки, какое замешательство у него на лице. Худое лицо. Впалое лицо. Лицо, которое ждет, чтобы его наполнили, но никогда не наполнится.

– Икария набивает наши животы, – сказала она, – а все остальное морит голодом.

Сэддик поднял глаза, встретился взглядом с Бадаль и отвернулся. Звуки из окна, голоса на площади внизу. Семьи укоренялись, проскальзывая в хрустальные стены и потолки, полы и комнаты. Старшие мальчики стали будто-папами, старшие девочки стали будто-мамами, младшие разбежались, но ненадолго: прыснули в восторге, а через несколько шагов, словно споткнувшись, с лицами, омраченными смущением и страхом, помчались обратно, искать защиты в объятиях родителей.

Вот оно – зло воспоминаний.

– Мы не можем здесь оставаться, – сказала Бадаль. – Кто-то ищет нас. Мы должны пойти и сами найти их. Рутт знает. Вот почему он уходит на край города и глядит на запад. Он знает.

Сэддик принялся укладывать свои сокровища в сумку. Как будто уловив что-то краешком глаза, он обернулся, но не увидел ничего.

Если не вспоминается, то только потому, что у тебя никогда не было того, что пытаешься вспомнить. Сэддик, у нас не осталось даров. Не лги, чтобы наполнить прошлое.

– Сэддик, мне не нравятся твои штуки.

Он как будто съежился внутри себя и не смотрел ей в глаза, завязывая сумку и пряча ее под рубаху.

Не нравятся. Они делают больно.

– Пойду искать Рутта. Нужно собираться. Икария убивает нас.

– Я знавала одну женщину у нас в деревне. Замужняя. А муж у нее был такой, какого хочется до боли в животе. А она ходила на шаг позади него по главной улице между хижинами. Ходила и пялилась на меня не отрываясь. Знаешь, зачем? Она пялилась на меня, чтобы я не пялилась на него. Мы на самом деле всего лишь обезьяны, голые обезьяны. Когда она не будет смотреть, я помочусь в ее гнездо из травы – так я решила. И даже больше. Соблазню ее мужа. Сломаю его. Его гордость, чистоту, честь. Сломаю его у себя между ног. Так что она, идя с ним по деревне, уже не будет смотреть мне в глаза. Ни за что.

С этими словами Целуй потянулась за кружкой.

Вождь гилков Спакс изучал ее из-под нахмуренного лба. Потом рыгнул.

– Опасная штука – эта любовь, а?

– А кто говорил о любви? – возразила она, слабо махнув рукой с кружкой. – Дело в обладании. И воровстве. Вот от чего женщина мокнет, вот от чего начинают сиять ее глаза. Бойся темных потоков женской души.

– У мужчины и своих хватает, – пробормотал он.

Целуй сделала глоток и сунула кружку в его ждущую руку.

– Это другое.

– Да, по большей части. А может, и нет. – Он выпил и вытер бороду. – Обладание очень важно, только если мужчина боится потерять что-то, что у него есть. Если он вполне устроен, ему не нужно обладать, но кто из нас вполне устроен? Могу поспорить, очень немногие. Мы постоянно беспокойны, и с годами все беспокойнее. Беда в том, что единственное, чем больше всего мечтает обладать старик, ему-то и недоступно.

– И что это?

– Добавь два десятка лет тому мужику в деревне, и его жене не придется пялиться в глаза соперницам.

Она хмыкнула, подняла палку и сунула под повязку на ноге. И яростно зачесала.

– Да куда подевалось приличное целительство?

– Говорят, магия в этих проклятых землях почти загнулась. Насколько ты ловка?

– Достаточно ловка.

– А насколько пьяна?

– Достаточно пьяна.

– Именно то, что хочет услышать от женщины мужчина вдвое старше нее.

В свете костра появилась фигура.

– Вождь, королева зовет тебя.

Вздохнув, Спакс поднялся и сказал Целуй:

– Мысль запомни.

– Не получится, – ответила она. – У нас, цветочков, короткое цветение. Упустишь, что ж, сам виноват. По крайней мере сегодня.

– Проклятье, ты умеешь соблазнять, малазанка.

– Так быстрее вернешься.

Он подумал и фыркнул.

– Может быть, но не очень рассчитывай.

– То, чего не узнаешь, будет преследовать тебя до конца жизни, баргаст.

– Думаю, свой шанс не упущу, Целуй. Да, в конце концов, как быстро ты бегаешь?

– А как остер мой нож?

Спакс рассмеялся.

– Лучше не заставлять королеву ждать. Оставь мне немного рома, ладно?

Она пожала плечами.

– Не люблю давать обещания.

Когда он ушел, Целуй осталась одна. Ее собственный костер за переделами бесполезных пикетов, ее собственное обещание волдырей и жгучей вины, если захочет. А я хочу? Может быть. Так они не все мертвы. Хорошо. А мы появились слишком поздно. Плохо или нет. А нога, ну, вряд ли это уловка труса, нет ведь? Я же пыталась не отставать от хундрилов. Думаю, что пыталась. Выглядит именно так. Хорошо.

Она еще глотнула болкандского рома.

Спакс любит женщин. Она всегда предпочитала компанию именно таких, а не робких болтунов, считающих, что хлопать глазами – нижние боги – привлекательно. Нет, наглецы лучше. В застенчивость, по ее мнению, играют только жалкие трусы. Все это заикание, виляние – к чему? Хочешь меня, так приди и возьми. И я, может быть, даже соглашусь.

Хотя, скорее, просто посмеюсь. Зубки показать.

Они шагали к тому, что осталось от Охотников за костями. Никто, похоже, не знал, насколько все ужасно – или не хотели ей говорить. Она видела и слышала, как колдовство раздирает горизонт, при том что над ухом грохотал подкованными сапогами Эвертинский легион. Она видела Семя луны – объятую тучами и пламенем гору в небе.

Было ли предательство? Этого ли боялась Уголек? Сестричка, жива ли ты?

Конечно, я не хочу возвращаться. Не хочу знать. Нужно было сразу сказать, что я чувствую. «Иди к Худу, королева. И ты, Спакс. Я скачу на юг». Не желаю видеть их лица, этих жалких выживших. Их шок, ужас, все, что видишь в лицах тех, кто не понимает, почему остался в живых, когда столько их товарищей погибли.

Любая армия – это котел, который пламя лижет со всех сторон все сильнее и сильнее. Мы варимся, мы кипим, мы превращаемся в серые куски мяса. «Королева Абрастал, это вы и вам подобные никогда не насытитесь. В ваши разинутые глотки падаем мы, и меня уже тошнит».

Когда три дня назад появились три хундрильских всадника, Целуй уже сдалась. Мысленно она прикончила любопытство кинжалом: быстрый разрез, брызги – и тишина. Какой смысл знать, если знание – всего лишь привкус соли и железа на языке?

Целуй хлебнула еще рому, чувствуя приятное онемение в горле. Глотать огонь легко и становится все легче.

Всплыло внезапное воспоминание. Они впервые встали в неровную шеренгу, первый день в морпехах. Какой-то скрюченный мастер-сержант подошел к ним с улыбкой гиены, подбирающейся к хромой газели. Уголек вытянулась рядом с Целуй, пытаясь изобразить стойку смирно. Бадан Грук, как заметила мельком Целуй, стоял с несчастным видом, с лицом человека, осознавшего, куда завела его любовь.

Проклятый придурок. Я-то готова к их играм. А вы оба – нет, потому что игр для вас тут нет. Их не существует в вашем Худом обосранном мире чести и долга.

– Двенадцать, да? – спросил тогда мастер-сержант, улыбнувшись еще шире. – Могу спорить, вы трое потянете. А остальные… что ж, половину мы похороним, а оставшуюся половину отправим в регулярную пехоту, где держат всех неудачников.

– И какую же половину? – спросила Целуй.

Прищуренные глаза уставились на нее.

– Это еще что, милая глиста?

– Какую половину одного несчастного, разрезанного пополам, вы похороните, а какую отправите в пехоту? Половину с ногами – тогда можно будет маршировать. Но…

– Ты из этих, значит?

– Каких? Которые считать умеют? Три потянут, девять нет. Девять не делится пополам. Разумеется, – добавила она, тоже широко улыбнувшись, – возможно, морпехам не требуется уметь считать, а мастер-сержантам – точно. По крайней мере, я начинаю так думать.

Она не смогла выполнить тысячу отжиманий. Задница. У мужчины с такой улыбкой должно быть чувство юмора, впрочем, я в чудеса не верю.

Она снова почесалась своей палкой. Надо было его сломать, прямо между моих ног. Точно, чтобы Целуй смеялась последней. Она же всегда побеждает.

– Всегда, точно, разве не очевидно?

Спакс привык носить свой черепаховый доспех свободно; при ходьбе он наслаждался звуком болтающихся пластин и привязанных повсюду амулетов. Будь Спакс тощим коротышкой, такого эффекта не было бы; но огромный и громогласный, как целый взвод, он, словно боевой призрак, производил грозное впечатление, в каком бы роскошном обществе ни появлялся.

В данном случае командный шатер королевы походил на дворец, насколько это возможно на Пустоши; протиснувшись между шелковыми занавесями и шлепнув тяжелыми перчатками по столику с картами, Спакс получил немалое удовольствие.

– Величество, я тут.

Королева Абрастал, сидящая на украшенном троне, вытянув ноги, смотрела на Спакса из-под прикрытых век. Ее рыжие волосы были не убраны и свисали свободно, вымытые и расчесанные. При виде нее у баргаста засвербило в паху.

– Убери эту проклятую улыбку, – прорычала Абрастал.

Брови Спакса задрались.

– Что-то не так, Огневолосая?

– Только все твои мысли, которые у тебя сейчас в голове, Спакс.

– Величество, если бы ты родилась в переулке за баром, то все равно была бы королевой в моих глазах. Смейся над моим восхищением сколько угодно, это ничего не изменит в моем сердце.

Она фыркнула.

– От тебя несет ромом.

– Я преследовал тайну, величество.

– Да ну?

– Женщину с кожей цвета оникса. Малазанку.

Она закатила глаза.

– Нижние боги, да ты хуже крокодила в брачный период.

– Не эту тайну, Огневолосая, хотя и этой я займусь, если представится случай. Нет, в ней меня удивляет отсутствие рвения. Она не такой солдат, каких я привык видеть.

Абрастал махнула рукой.

– Тут нет тайны, Спакс. Она – трусиха. Такие есть в любой армии, так почему же малазанская должна отличаться?

– Потому что она – морпех, – ответил Спакс.

– И что?

– Проклятые морпехи чуть ли не голыми руками завоевали Летер, величество, и она была среди них. В Генабакисе целые армии разбежались бы, услышав, что на них надвигаются малазанские морпехи. Они воняют магией и морантской взрывчаткой, и никогда не сгибались – их нужно вырубить до последнего мужчины, до последней женщины.

– Даже самый сильный солдат достигает предела выносливости, Спакс.

– Ну, она побывала пленницей у летерийцев, так что, может, ты права. Ладно, величество, чего желаешь от верного вождя?

– Я хочу, чтобы ты пошел со мной на переговоры.

– Разумеется.

– Трезвый.

– Если настаиваешь; но предупреждаю: то, что мучает меня, мучает и моих воинов. Мы жаждем боя – и нанялись к болкандцам только потому, что рассчитывали на вторжение-другое. А вместо этого маршируем, как проклятая солдатня. Если бы успели к Охотникам за костями…

– То, скорее всего, пожалели бы об этом, – сказала Абрастал, посерьезнев.

Спакс нахмурился.

– Ты веришь этим хундрилам?

– Верю. Особенно после предупреждения Фелаш… хотя начинаю подозревать, что предвидение моей четырнадцатой дочери относится к чему-то, что еще ждет нас.

– Снова двуногие гигантские ящерицы?

Она пожала плечами, а потом покачала головой.

– Нет, не думаю; к сожалению, это просто чутье. Посмотрим, что узнаем на переговорах.

– Малазанцы не завоевывали баргастских гилков, – сказал Спакс.

– Нижние боги, если ты явишься со вздыбленным загривком…

– Духи упасите, величество. Лицом к лицу с ними я буду чувствовать себя зайцем, ускользнувшим от орла. Или замру, или навалю в штаны.

Глаза Абрастал медленно раскрылись.

– Вождь, – удивленно произнесла она, – ты их боишься.

Он скривился, а потом кивнул.

Королева Болкандо резко поднялась, вдохнула полной грудью; Спакс не мог оторвать глаз от этой груди.

– Я встречусь с адъюнктом, – сказала Абрастал с неожиданной энергией. Ее глаза пригвоздили баргаста к месту. – Если действительно придется столкнуться с гигантскими двуногими ящерицами, с их жуткой магией… Спакс, а что теперь ты скажешь о храбрости своих воинов?

– Храбрость, величество? Будет. Но можно ли надеяться, что мы повторим то, что, по словам хундрилов, сделали малазанцы? – Он подумал и покачал головой. – Огневолосая, я тоже буду смотреть на этих солдат во все глаза; и боюсь, я уже знаю, что увижу. Они прошли горнило.

– И эту правду ты видеть не хочешь, так?

Он хмыкнул.

– Давай просто скажем: то, что запасы рома почти истощились – это и хорошо, и плохо.

– Это было наше предательство?

Танакалиан терпел взгляд задавшей вопрос железной женщины сколько мог и отвел глаза.

– Смертный меч, вы прекрасно знаете, что мы не могли добраться до них вовремя. И наша неудача вызвана обстоятельствами, а не отсутствием верности.

– В кои-то веки, – ответила она, – вы говорите мудро, сэр. Завтра мы отправляемся в лагерь Охотников за костями. Приготовьте эскорт – пятьдесят наших братьев и сестер – целителей и самых опытных бойцов.

– Понимаю, Смертный меч.

Она изучающе взглянула на него и снова перевела взгляд на залитый нефритовым светом южный небосклон.

– Даже если не понимаете, сэр, они поймут.

Ты загнала меня в угол, Смертный меч. Вынуждаешь меня. На твоем пьедестале только одно место – для тебя? А что будешь делать, когда окажешься лицом к лицу с адъюнктом? И с Брисом Беддиктом?

А главное, что ты знаешь о предательстве? Я вижу меч в нашем будущем. Вижу кровь на его лезвии. Вижу изморцев, в одиночестве противостоящих невероятным силам.

– И на переговорах, – сказала Кругава, – вы будете придерживаться нашей точки зрения, сэр.

Он поклонился.

– Как пожелаете.

– Она была ранена, – продолжала Кругава. – Мы окружим ее самой надежной стеной, чтобы защитить.

– Защитить, сэр?

– Как дикие киты, Кованый щит, если кто-то из них нездоров.

– Смертный меч, это ведь будут более-менее переговоры союзников. Наш, если можно так выразиться, клан не подвергался нападению. Никаких акул. Никаких дхэнраби, никаких гахрелитов. От кого ее защищать?

– Хотя бы от ее собственных темных сомнений. Не могу сказать точно, но боюсь, она из тех, кто готов грызть собственные шрамы, чтобы смотреть, как они кровоточат, чтобы почувствовать вкус крови.

– Смертный меч, как мы можем защитить ее от самой себя?

Кругава помолчала, а потом вздохнула.

– Обострите внимание до предела, изгоните все тени из разума, зажгите ярчайшим серебром уверенность. Мы возвращаемся на свой путь со всей решимостью.

Он снова поклонился.

– А теперь ступайте, – сказала она.

Танакалиан развернулся и пошел прочь с холма. Ровные ряды костров поблескивали в низине перед ним, играя на холсте палаток светом и тенями. В пяти тысячах шагов к западу виднелось другое свечение – лагерь болкандцев. Переговоры друзей, союз. А может, нет. Болкандо не укладывается в эту схему.

Говорят, она была контужена, но поправляется. Говорят, что-то невероятное произошло над ее бесчувственным телом на поле боя. Говорят – с какой-то свирепостью в глазах, – что в тот день Охотники за костями пробудились и сердцем заслонили бесчувственное тело адъюнкта.

Рождается легенда, но мы не принимали участия. Не играли роли. Имя изморских Серых Шлемов отстутствует в списке героев.

Такая несправедливость изводила его. Он – Кованый щит, но в его объятиях нет никого, между его руками – зияющая пропасть. Это изменится. Я все исправлю. И тогда посмотрим. Настанет наше время.

Кровь, кровь на мече. Боги, я буквально чувствую ее вкус.

Она крепко затянулась самокруткой, чувствуя, как напряглись мышцы челюсти и шеи. Выпустив дым изо рта и ноздрей, она посмотрела в темноту северной равнины. Дойдя до края лагеря легиона, можно было ясно видеть лагерь малазанцев. И ходили, и смотрели – совсем как паломники на святыню, неожиданно возникшую на пути. Ей представилось, как они в молчании пытаются вписать в свой мир эти унылые костры из навозных лепешек, движение смутных фигур, блеск знамен, похожих на рощицу побитых бурей деревьев. Казалось бы, найти всему этому место легко. Но нет.

Они вздрагивали от своих ран, думали о пустых местах в шеренгах и казались себе тенями чего-то большего, чем знали прежде. Этому даже есть название. Атри-седа Араникт еще раз затянулась, уставившись на огонек перед глазами.

Одна ученая когда-то сравнила эту привычку с мастерством управления огнем и всем, что оно символизирует. Ха. Эта ученая из кожи вон лезла, чтобы оправдать свое пристрастие. Тупая баба. Никого не волнует, так просто наслаждайся, а когда надо будет оправдываться, захлопни рот. Тоже мне, философия.

Спроси у солдата. Солдат про курение знает все. И что входит, и что выходит, и в чем, мать твою, разница в итоге.

Летерийцы проявили себя с честью на том жутком поле боя. Отвлекли врага. Кровью и болью успешно прикрывали отход малазанцев… нет, скажем прямо, разгром. Как только прозвучал сигнал, неприступная железная стена превратилась в тростник, снесенный порывом жестокого ветра.

И все равно. Летерийские солдаты выходили в сумерках или перед рассветом на край лагеря и смотрели через кусты на малазанцев. Они не думали о разгроме, об отступлении. А только обо всем, что было раньше.

И есть слово для чувства, которое они испытывали.

Смирение.

– Милая. – Он подошел сзади легким шагом, неуверенный как ребенок.

Араникт вздохнула.

– Я уже забываю, как спят.

Брис Беддикт подошел и встал рядом.

– Да. Я проснулся и почувствовал, что тебя нет, – и начал думать.

Когда-то она нервничала в его присутствии. Когда-то она представляла себе невозможные сцены – так человек вызывает в воображении желания, которые, как он понимает, никогда не осуществятся. А теперь она исчезла из его постели – и ему беспокойно. Несколько дней, и мир переменился.

– Думать о чем?

– Не знаю, стоит ли говорить.

В его голосе звучала печаль. Араникт наполнила легкие дымом, медленно выдохнула.

– Могу поспорить, Брис, уже слишком поздно.

– Я раньше никогда не влюблялся. Не влюблялся так. Никогда не чувствовал себя настолько… беспомощным. Как будто, сам того не заметив, отдал тебе всю свою силу.

– И в детских историях такого не рассказывают, – ответила Араникт. – Принц и принцесса, оба отважные и сильные, равные в великой любви, которую завоевали. Сказка кончается взаимным восхищением.

– Какой-то кисловатый привкус.

– Привкус самовосхваления, – сказала она. – Во всех этих сказочках прячется нарциссизм. Фокус – в зеркальном отражении героя; принцесса для принца, принц для принцессы, но на деле он один, сам с собой. Речь о любви благородного к себе. Герой получает прекраснейшую возлюбленную за свое мужество и достоинства.

– И эти возлюбленные – всего лишь зеркала?

– Из блестящего серебра.

Она чувствовала на себе его взгляд.

– Однако, – сказал он, помолчав. – У нас ведь не так, правда? Ты не мое зеркало, Араникт. Ты другая. Я не отражаюсь в тебе, как и ты не отражаешься во мне. Так что же такое мы нашли и почему я преклоняю колени перед этим?

Огонек самокрутки сверкнул как зарождающееся солнце, только чтобы угаснуть.

– Откуда мне знать, Брис? Я словно смотрю с такого угла, который никому больше недоступен, и ничто не разделяет нас; яркий свет – и твои защитные сооружения испаряются. Поэтому ты чувствуешь себя беззащитным.

Он хмыкнул.

– Но у Тегола и Джанат не так.

– Да, я слышала о них, и мне кажется, что, куда бы ни смотрел один, второй смотрит в другую сторону. Он – ее король, а она – его королева, а все остальное проистекает из этого. Думаю, такая любовь крайне редка.

– Но у нас не такая, Араникт?

Она не ответила. Да и что сказать? Я как будто раздулась, проглотив тебя живьем, Брис. И я чувствую в себе эту тяжесть, какой не чувствовала прежде никогда. Она отбросила окурок.

– Ты слишком беспокоишься, Брис. Я твоя возлюбленная. На этом и остановимся.

– Но ты еще и моя атри-седа.

Она улыбнулась во тьме.

– Потому-то, Брис, я здесь.

– То есть?

– Что-то прячется. Вокруг нас, неуловимое как дым. Оно проявилось пока только раз, во время боя, среди малазанцев – там, где адъюнкт лежала без сознания. За всем этим таится чья-то рука, Брис, и я ей не доверяю.

– Где лежала адъюнкт? Но, Араникт, то, что произошло там, спасло жизнь Тавор и, вероятно, жизни остальных Охотников за костями. На’руки бежали от этого места.

– И все же мне страшно, – настаивала она, вынимая новую самокрутку с растабаком. – Союзник должен открыться.

Она достала серебряную коробочку со смоляным запальником. Ночной ветер никак не давал ей разжечь пламя; она спряталась за Бриса и повторила попытку.

– У союзников, – сказал он, – есть собственные враги. И открыться, я думаю, рискованно.

Пламя вспыхнуло, и самокрутка зажглась. Араникт отступила на полшага.

– Пожалуй, это верное замечание. Что ж, полагаю, мы всегда подозревали, что война адъюнкта – не ее личная.

– Как бы ей ни хотелось, – сказал он с каким-то сдержанным уважением.

– Завтрашние переговоры могут оказаться очень неприятными, – заметила Араникт, – если она не смягчится. Нам нужно знать, что известно ей. Нам нужно понять, чего она ищет. И главное, мы должны разобраться, что случилось в бою с на’руками.

Она удивилась, когда Брис погладил ее щеку, а потом, наклонившись, поцеловал. Она гортанно рассмеялась.

– Опасность – самый соблазнительный наркотик, да, Брис?

– Да, – прошептал он, но все же отступил на шаг. – Обойду периметр, атри-седа, и встречу рассвет с солдатами. Ты сумеешь отдохнуть перед переговорами?

– Более-менее.