Текст книги "Противостояние. 5 июля 1990 – 10 января 1991. Том 2"

Ларри посмотрел на нее таким долгим взглядом, что она покраснела и опустила глаза.

Он повернулся к Джо:

– Джо, тебе когда-нибудь снился сон о… ну, кукурузе? О старой женщине? О гитаре?

Джо только смотрел на него, а рука Надин обнимала его за плечи.

– Оставь его в покое, – потребовала Надин, – ты только еще больше его расстроишь.

Ларри поразмыслил.

– Дом, Джо? Маленький дом с крыльцом на домкратах?

Ему показалось, что в глазах Джо появился блеск.

– Прекрати, Ларри! – потребовала Надин.

– Качели, Джо? Качели из покрышки?

Джо неожиданно рванулся из объятий Надин, вынув большой палец изо рта. Надин попыталась удержать его, но безуспешно.

– Качели! – возбужденно сказал Джо. – Качели! Качели! – Он отбежал от них и ткнул пальцем сначала в Надин, потом в Ларри. – Она! Ты! Много!

– Много? – переспросил Ларри, но Джо уже успокоился.

На лице Люси Суонн отражалось изумление.

– Качели. Я тоже их помню. – Она посмотрела на Ларри. – Почему мы видим одни и те же сны? Кто-то направляет на нас луч?

– Я не знаю. – Он смотрел на Надин. – Ты тоже все это видела?

– Мне не снятся сны, – ответила она резко и тут же опустила глаза.

Ты лжешь, подумал Ларри. Но почему?

– Надин, если ты… – начал он.

– Я же сказала, что мне не снятся сны! – пронзительно, даже истерично закричала она. – Почему ты не можешь оставить меня в покое? Зачем изводишь меня?

Она встала и почти бегом отошла от костра.

Люси неуверенно посмотрела ей вслед, а потом тоже поднялась на ноги.

– Я пойду к ней.

– Хорошо. Джо, останешься со мной, лады?

– Ады, – ответил Джо и начал расстегивать футляр с гитарой.

Люси вернулась с Надин через десять минут. Видно было, что обе плакали, но Ларри заметил, что между ними установились хорошие отношения.

– Извини меня, – сказала Надин Ларри.

– Ничего страшного.

Больше эта тема не поднималась. Они сидели и слушали, как Джо исполняет свой репертуар. Он делал большие успехи, и теперь наряду с уханьем и похрюкиванием изо рта у него вылетали отдельные слова.

Наконец они улеглись спать: Ларри с одного края, Надин с другого, Джо и Люси – посредине.

Сначала Ларри приснился сон о темном человеке, стоящем где-то в вышине, потом о старой негритянке на крыльце. Только в этом сне он знал, что темный человек приближается, идет по кукурузному полю, прокладывает дорогу сквозь кукурузу, к его лицу прилеплена эта ужасная ухмылка, и он идет к ним, сокращая и сокращая разделяющее их расстояние.

Ларри проснулся среди ночи, с перехваченным горлом, задыхаясь от ужаса. Остальные спали как убитые. Темный человек шел за ним не с пустыми руками. В этом сне темный человек знал, кто он. На руках, словно жертвоприношение, он нес полуразложившееся и распухшее тело Риты Блейкмур, частично съеденное лесными сурками и ласками. Ларри почувствовал неодолимое желание броситься к его ногам, покаяться и смиренно признать, что никакой он не хороший парень, а неудачник, созданный только для того, чтобы брать.

Наконец он снова заснул. Без сновидений. Проснулся в семь утра, замерзший, с затекшим телом, голодный и с переполненным мочевым пузырем.

– Господи!.. – опустошенно выдохнула Надин. Ларри посмотрел на нее и увидел разочарование, такое глубокое, что даже слезы тут помочь не могли. Надин побледнела, а ее прекрасные глаза затуманились и потускнели.

В конечную точку своего маршрута они прибыли вечером девятнадцатого июля, в четверть восьмого, и к тому времени их тени заметно удлинились. Ехали они целый день, лишь несколько раз останавливались на пять минут, чтобы чуть передохнуть. На ленч в Рандольфе у них ушло всего полчаса. Никто не жаловался, хотя после шести часов непрерывной езды на мотоцикле тело Ларри затекло и болело так, словно в него вонзили множество иголок.

Теперь они стояли перед металлическим забором. Внизу, за их спинами, раскинулся город Стовингтон, точно такой же, каким его видел Стью Редман в последние два дня своего заточения. За забором и лужайкой, когда-то аккуратно выкошенной, а теперь поросшей высокой травой и усыпанной листьями и ветками, занесенными сюда ветром во время послеполуденных гроз, стояло трехэтажное здание. Ларри предположил, что большая его часть скрыта под землей.

Не вызывало сомнений, что там нет ни одной живой души.

В центре лужайки стоял щит с надписью:

СТОВИНГТОНСКИЙ ПРОТИВОЭПИДЕМИЧЕСКИЙ ЦЕНТР

ФЕДЕРАЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ!

ПОСЕТИТЕЛИ ДОЛЖНЫ ОТМЕТИТЬСЯ НА ГЛАВНОЙ ПРОХОДНОЙ

Под этими строчками были написаны другие, и именно на них они и смотрели.

ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛАУДЕР

ФРЭНСИС ГОЛДСМИТ

СТЮАРТ РЕДМАН

ГЛЕНДОН ПИКУОД БЕЙТМАН

8 ИЮЛЯ 1990 ГОДА

– Гарольд, дружище, – пробормотал Ларри. – Мне не терпится пожать тебе руку и купить пива… или «Пейдей».

– Ларри! – вскрикнула Люси.

Надин потеряла сознание.

Глава 45

Утром двадцатого июля она вышла на крыльцо без двадцати одиннадцать, с чашкой кофе и гренком, как выходила каждый день, если рекламный термометр «Кока-Колы» за окном над кухонной раковиной показывал больше пятидесяти градусов[20]20
  По Фаренгейту; примерно 10 °C.


[Закрыть]. Стояло лето, на памяти матушки Абагейл – самое лучшее с тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, когда умерла ее мать, прожившая долгие девяносто три года. «Остается только сожалеть, что другие не могут им насладиться», – думала она, осторожно усаживаясь в кресло-качалку без подлокотников. Но разве люди когда-нибудь наслаждались летом? Некоторые – да; наслаждались юные влюбленные и старики, чьи кости слишком хорошо помнили морозные укусы зимы. Но теперь большинство малых и старых ушло, вместе со всеми остальными. Господь сурово покарал человечество.

Кто-то, может быть, и стал бы утверждать, что эта кара несправедлива, однако матушка Абагейл так не считала. Когда-то Он сделал это с помощью воды, а когда-нибудь сделает с помощью огня. Не ее дело – судить Господа, но она бы хотела, чтобы Он избавил ее от той задачи, которую перед ней поставил. Тем не менее, когда дело касалось Его суждений, матушку Абагейл вполне устраивал ответ Бога, данный Моисею из горящего куста. «Кто ты?» – спросил Моисей, а Бог строго ответил ему: «Я есмь Сущий»[21]21
  Исход, 3:14.


[Закрыть]. Другими словами, Моисей, хватит тебе здесь тереться, взял руки в ноги и пошел.

Она хрипло засмеялась, и кивнула, и опустила гренок в кофе, чтобы он стал мягче. Шестнадцать лет прошло с тех пор, как она распрощалась с последним зубом. Беззубой она вышла из утробы матери – и беззубой ей предстояло сойти в могилу. Год спустя, когда ей самой исполнилось девяносто три, правнучка Молли с мужем подарили ей вставные челюсти на День матери, но они натирали десны, и она вставляла их в рот, только когда знала, что Молли и Джим приедут в гости. Лишь тогда она доставала зубы из коробочки, которая лежала в ящике комода, мыла и ставила куда положено. А если у нее оставалось время до приезда Молли и Джима, вставала перед пятнистым кухонным зеркалом, корчила рожи, рычала сквозь эти большие белые зубы и смеялась до коликов в животе. Она выглядела как старая черная эверглейдсская аллигаторша.

Возможно, она была старой и слабой, но голова у нее работала исправно. Абагейл Фримантл, так ее звали, родилась в тысяча восемьсот восемьдесят втором году, и у нее имелось свидетельство о рождении, доказывающее сей факт. За свою жизнь она видела много всякого и разного, но ничто не могло сравниться с событиями последнего месяца. Нет, никогда она не сталкивалась ни с чем подобным, а теперь ей предстояло стать частью случившегося, и она негодовала. Старая женщина, она хотела отдыхать, радуясь смене времен года между здесь и сейчас и тем мигом, когда Бог устанет смотреть на ее жизнь и решит призвать на Небеса. Но что происходило, если ты о чем-то спрашивал Бога? Ты получал ответ: «Я есмь Сущий», – и на том все заканчивалось. Когда Его собственный Сын просил отвести чашу сию от Его губ, Бог не ответил… И она не подходила для отведенной ей роли – никогда, ни в коем случае. По ночам, когда в кукурузе свистел ветер, она, обыкновенная грешница, со страхом думала о том, как в начале тысяча восемьсот восемьдесят второго года Бог посмотрел с небес на новорожденную девочку, появившуюся между ног матери, и сказал Себе: Пусть живет подольше. У нее будет одно дельце в тысяча девятьсот девяностом году, по другую сторону целой горы листков отрывного календаря.

Пребывание здесь, в Хемингфорд-Хоуме, подходило к концу, а последнее дело ждало ее на западе, у самых Скалистых гор. Моисея Он определил в горовосходители, Ноя – в кораблестроители. Проследил, чтобы Сына распяли. Так неужели Он будет обращать внимание на то, как отчаянно боится Эбби Фримантл человека без лица, который бродит по ее снам?

Она никогда не видела его; да и зачем? Она и так знала, что он – тень, пробегающая по кукурузе в полдень, порыв холодного воздуха, ворон, таращащийся с телефонных проводов. Его голос слышался ей во всех звуках, которые пугали ее: в мягком тиканье жука-точильщика под ступенями, предвещавшем скорую смерть кого-то из близких; в громком грохоте послеполуденного грома, прокатывавшемся между облаками, которые надвигались с запада, как кипящий Армагеддон. Иногда темный человек не издавал никаких звуков, только ночной ветер шуршал кукурузой, но Абагейл знала, что он здесь и, что еще хуже, не так уж уступает в могуществе самому Богу; в такие моменты ей казалось, что она – на расстоянии вытянутой руки от темного ангела, бесшумно пролетавшего над Египтом, убивая первенцев в каждом доме, дверь которого не пометили кровью. И это пугало ее больше всего. От страха она вновь становилась ребенком и понимала, что только ей известно о его жутком могуществе, тогда как другие всего лишь знали о существовании темного человека и боялись его.

– Ну и ладно. – Она отправила в рот последний кусок гренка. Продолжила раскачиваться, допивая кофе. День выдался ясным и солнечным, у нее ничего особенно не болело, и она прочла краткую благодарственную молитву за все, что получила от Бога. Бог великий, Бог добрый – даже маленький ребенок мог выучить эти слова, вобравшие в себя весь мир, добро и зло.

– Бог великий, – начала матушка Абагейл, – Бог добрый. Благодарю Тебя за солнечный свет. За кофе. За то, что вчера я без проблем справила большую нужду. Ты не ошибся, эти финики сделали свое дело, но, Господь, вкус мне не понравился. Разве я не молодец? Бог великий…

Она почти допила кофе, поставила чашку на пол и начала раскачиваться на качалке, подставив солнцу лицо, похожее на какую-то странную скальную поверхность, испещренную угольными прожилками. Она задремала, потом уснула. Ее сердце, стенки которого стали тонкими, будто папиросная бумага, билось и билось, как и каждую минуту последних тридцати девяти тысяч шестисот тридцати дней. А чтобы убедиться, что она дышит, пришлось бы положить руку ей на грудь, как младенцу в колыбельке.

Но на ее губах играла улыбка.

Жизнь, конечно же, изменилась в сравнении с годами ее детства. Фримантлы прибыли в Небраску как освобожденные рабы, и правнучка Молли, цинично и отвратительно смеясь, предположила, что деньги, на которые отец Абагейл купил новое жилье – деньги, заплаченные ему Сэмом Фримантлом из Льюиса, штат Южная Каролина, за те восемь лет, что отец и его братья оставались на плантации после завершения Гражданской войны, – выданы исключительно для успокоения совести. Абагейл придержала язык, когда Молли все это говорила, – Молли и Джим, да и все остальные по молодости не понимали ничего, кроме очень-очень хорошего и очень-очень плохого, – но внутренне закатила глаза и сказала себе: «Деньги, выплаченные для успокоения совести? Что ж, а бывают ли более чистые деньги?»

Итак, Фримантлы поселились в Хемингфорд-Хоуме, и Эбби, последний ребенок в семье, родилась уже здесь, в новом доме. Ее отец взял верх и над теми, кто не хотел ничего покупать у негров, и над теми, кто не хотел ничего им продавать. Землю он приобретал маленькими участками, чтобы не тревожить тех, кого волновало «нашествие черномазых ублюдков». Он первым из всех фермеров округа Полк применил севооборот, первым использовал химические удобрения. В марте тысяча девятьсот второго Гэри Сайтс пришел к ним домой, чтобы сообщить, что Джона Фримантла приняли в «Грейндж»[22]22
  «Грейндж» – местное отделение «Нэшнл грейндж» (Национальной ложи покровителей сельского хозяйства).


[Закрыть]. Первого чернокожего во всей Небраске. Тот год вообще выдался очень удачным.

Абагейл полагала, что любой человек, оглянувшись, мог выбрать один год и сказать: «Этот самый лучший». У каждого человека находилась одна смена сезонов, когда все складывалось как нельзя лучше, легко и гладко. Точно в сказке. И только потом человек задавался вопросом: а почему вообще так случилось? Это было все равно что разом поместить в холодную кладовую десять вкусных блюд, чтобы все они пропитались ароматом друг друга; грибы – ветчиной, ветчина – грибами; оленина – легким привкусом куропатки, а куропатка – едва приметной остротой маринованных огурцов. С высоты прожитых лет человеку может захотеться, чтобы все хорошее, что уложилось в один особенный год, растянулось на более длительный срок. Берешь какое-нибудь радостное событие и переносишь в трехлетний период, о котором ты не помнишь ровным счетом ничего, ни хорошего, ни даже плохого, а потому знаешь, что в это время все шло согласно порядку, заведенному в мире, который создал Бог и наполовину разрушили Адам и Ева: грязное отправляли в стирку, пол мыли, о детях заботились, одежду штопали; три года ничто не нарушало ровный, серый поток времени, кроме Пасхи, Четвертого июля, Дня благодарения и Рождества. Но никому не ведомы пути Господни, когда дело касается Его чудес, и для Эбби Фримантл, как и для ее отца, тысяча девятьсот второй год выдался очень удачным.

Эбби полагала, что во всей семье лишь она одна – не считая, разумеется, ее папочки – понимала, какое это великое, почти беспрецедентное событие – приглашение в «Грейндж». Он становился первым негром-грейнджером Небраски и, весьма вероятно, первым негром-грейнджером Соединенных Штатов. Джон не питал иллюзий насчет того, какую цену придется заплатить за это ему и его семье, понимал, что наслушается и грубых шуток, и оскорблений от тех людей – и прежде всего от Бена Конвея, – которые выступали против этого приглашения. Но он также видел, что Гэри Сайтс предлагал ему нечто большее, чем просто шанс на выживание: Гэри предлагал ему процветание наравне с другими фермерами кукурузного пояса.

Стоило ему стать членом «Грейнджа», и проблема покупки хороших семян отпадала сама собой. Вместе с необходимостью везти урожай в Омаху и искать там покупателя. Прекращались споры из-за прав на воду, постоянно возникавшие с Беном Конвеем, который терпеть не мог ни ниггеров, вроде Джона Фримантла, ни негрофилов, вроде Гэри Сайтса. Возможно, ему перестал бы докучать и окружной сборщик налогов. Короче, Джон Фримантл принял приглашение, и голосование завершилось в его пользу (со значительным перевесом), но, конечно, хватило и едких шпилек, и злобных шуток. О том, как енота (читай: негра) поймали на чердаке «Грейндж-холла»; о том, как младенец-негр отправился на небеса и получил черные крылышки, поэтому вместо ангела его прозвали летучей мышью. Бен Конвей долго еще объяснял людям, что члены «Грейнджа» проголосовали за Джона Фримантла по одной причине: близился детский карнавал, а им требовался негр на роль африканского орангутана. Джон Фримантл делал вид, что ничего этого не слышит, а по возвращении домой цитировал Библию: «Кроткий ответ отвращает гнев», «Какой мерою мерите, такою отмерено будет вам» – и его любимое, произносимое не со смирением, а в непреклонной надежде: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»[23]23
  Соответственно: Притчи, 15:1; Евангелие от Марка, 4:24; Евангелие от Матфея, 5:5.


[Закрыть].

И мало-помалу он наладил отношения с соседями. Не со всеми, конечно, не с такими бешеными, как Бен Конвей и его сводный брат Джордж, не с Арнольдсами и не с Диконами, но со всеми остальными. В тысяча девятьсот третьем они обедали у Гэри Сайтса со всей его семьей, прямо в гостиной, как белые люди.

А в тысяча девятьсот втором Абагейл играла на гитаре в «Грейндж-холле», причем не в балаганной постановке про ленивых ниггеров, а на конкурсе для белых «Мы ищем таланты», который устраивался в конце года. Ее мать категорически возражала. То был один из редких случаев, когда она открыто выступила против мужа в присутствии детей (правда, дети к тому времени уже весьма приблизились к среднему возрасту, да и у самого Джона волосы почти полностью поседели).

– Я знаю, в чем тут дело, – плача, говорила она. – Ты, Сайтс и этот Фрэнк Феннер вместе все это придумали. С них спроса нет, Джон Фримантл, но ты-то что вбил в голову? Они же белые. Ты можешь сидеть с ними во дворе и говорить о пахоте. Ты даже можешь выпить с ними пива в городе, если Нейт Джексон пустит тебя в свой салун. Прекрасно! Я знаю, что тебе пришлось вынести за последние годы, никто лучше меня не знает. Я знаю, что ты улыбался, когда у тебя в сердце бушевал степной пожар. Но сейчас речь о другом! Это же твоя дочь! Что ты скажешь, если она поднимется на сцену в своем хорошеньком белом платьице, а они поднимут ее на смех? Что ты будешь делать, если они забросают ее гнилыми помидорами, как Брика Салливана на певческом концерте? И что ты ответишь ей, если она подойдет к тебе в испачканном этими помидорами платье и спросит: «Почему, папочка? Почему они это сделали, и почему ты позволил им это сделать?»

– Знаешь, Ребекка, – ответил Джон, – мне кажется, мы не должны вмешиваться. Решать ей и Дэвиду.

Он говорил о ее первом муже. В тысяча девятьсот втором году Абагейл Фримантл стала Абагейл Троттс. Чернокожий Дэвид Троттс работал на ферме в Вальпараисо и проходил тридцать миль в один конец, чтобы поухаживать за Абагейл. Джон Фримантл как-то сказал Ребекке, что медведь крепко ухватил старину Дейви и деваться ему некуда. Среди родственников хватало и таких, кто посмеивался над ее первым мужем со словами: «Я знаю, кто в этой семье носит брюки».

Но Дэвид не был подкаблучником, просто отличался спокойным нравом и задумчивостью. И когда он сказал Джону и Ребекке Фримантл: «Я полагаю, как Абагейл сочтет нужным, так и надо сделать», – она благословила его и сказала отцу и матери, что собирается принять участие в конкурсе.

Итак, двадцать седьмого декабря тысяча девятьсот второго года, на третьем месяце беременности своим первенцем, она поднялась на сцену «Грейндж-холла» в полной тишине, воцарившейся в зале, едва ведущий объявил ее имя. Перед ней выступала Гретхен Тайлионс с быстрым французским танцем, демонстрируя лодыжки и нижние юбки под свист, ободряющие крики и топанье зрителей.

Абагейл стояла в этой вязкой тишине, зная, как выглядит ее черное лицо над новым белым платьем, сердце бешено колотилось в груди, и она думала: Я забыла все слова, все до единого, я обещала папочке, что ни за что не заплачу, не заплачу, но здесь сидит Бен Конвей, и когда Бен Конвей завопит: «НЕГРИТОСКА!» – наверное, я заплачу. Ох, и зачем я во все это ввязалась? Мама была права, я слишком далеко зашла, и теперь мне придется за это заплатить…

Зал заполняли обращенные к ней напряженные белые лица. Не осталось ни одного свободного кресла, а в глубине зала в два ряда стояли те, кому не хватило места. Керосиновые лампы давали яркий, пусть и неровный свет. Портьеры из красного бархата были отдернуты к краям окон и подвязаны золотыми шнурами.

И она подумала: Меня зовут Абагейл Фримантл Троттс, я хорошо играю и хорошо пою, я знаю это не с чужих слов.

И в недвижной тишине она запела «Этот старый потертый крест», тихо наигрывая мелодию на гитаре. Потом, разогревшись, более энергично сыграла «Как я люблю своего Иисуса» и уже в полную силу – «Молебен под открытым небом в Джорджии». Зрители, раньше сидевшие абсолютно неподвижно, начали раскачиваться чуть ли не против своей воли. Некоторые улыбались и хлопали себя по коленям.

Она спела подборку песен Гражданской войны: «Когда Джонни идет домой», «Марш по Джорджии» и «Земляные орешки» (во время последней улыбок в зале прибавилось – многим зрителям-ветеранам отлично знаком был их вкус). Закончила песней «Ночуем сегодня в старом лагере», и когда завершающий аккорд, задумчивый и печальный, растворялся в тишине, подумала: Ну а теперь, если вам так уж хочется бросить в меня помидоры или что там у вас припасено, валяйте. Я играла и пела как могла, и у меня действительно получилось.

Когда музыка окончательно смолкла, в зале на один долгий, почти волшебный миг воцарилась полная тишина, словно люди, сидевшие в креслах и стоявшие в глубине зала, унеслись куда-то далеко, так далеко, что не сразу нашли обратную дорогу. Потом аплодисменты нахлынули на нее продолжительной, непрерывной волной, от которой она вспыхнула и засмущалась. Ее бросило в жар, а по коже побежали мурашки. Она видела мать, которая в открытую плакала, и отца, и Дэвида, не отрывавшего от нее сияющих глаз.

Тогда она попыталась уйти со сцены, но повсюду раздались крики: Бис! Бис! – и она с улыбкой сыграла «Кто-то копал мою картошку». Песенку немного непристойную, но она решила, что может себе это позволить, раз уж Гретхен Тайлионс продемонстрировала публике свои лодыжки. Она, в конце концов, была замужней женщиной.

 
Эх, картошку мы копали,
Глубоко копал мой друг.
Тяжела теперь я стала,
Только смылся милый вдруг!
 

Песня состояла из шести подобных куплетов (некоторые были еще забористее), она пропела их один за другим, и в конце каждого раздавался все более громкий хохот одобрения. Позднее она подумала, что если и совершила в тот вечер какую-либо ошибку, то именно исполнив эту песню. Песню, которую они ожидали услышать от негритоски.

Она закончила под громовую овацию и новые крики «Бис!». Вновь поднялась на сцену и, когда толпа затихла, сказала:

– Большое спасибо всем вам. Я надеюсь, вы не сочтете меня выскочкой, если я попрошу у вас разрешения спеть еще одну, последнюю песню, которую я специально разучивала, но никогда не думала, что буду исполнять ее здесь. Однако это одна из лучших известных мне песен, и в ней говорится о том, что президент Линкольн и эта страна сделали для меня и моих близких, когда меня еще не было на свете.

Теперь все сидели очень тихо и внимательно слушали. Члены ее семьи обратились в камень. Они расположились рядом с левым проходом – пятно от ежевичного варенья на белом носовом платке.

– В ней говорится о том, что случилось в разгар Гражданской войны, – ровным голосом продолжала она, – о том, что позволило моей семье приехать сюда и жить рядом с прекрасными соседями.

Потом она заиграла и запела «Звездно-полосатый флаг», и все встали со своих мест. Многие полезли в карман за платками, а когда она закончила, раздались такие аплодисменты, что чуть не рухнула крыша.

Этим днем Эбби гордилась, как никаким другим.

Проснулась она вскоре после полудня и села, щурясь от яркого солнечного света, старая женщина ста восьми лет от роду. Она спала в неудобной позе, теперь ее мучили боли в спине, и она знала, что до самого вечера лучше ей не станет.

– Ну и ладно. – Абагейл осторожно поднялась с качалки. Начала спускаться по ступенькам крыльца, крепко держась за шаткие перила, морщась от кинжалов боли, вонзающихся в спину, и покалываний в ногах. Кровь циркулировала по телу уже не так хорошо, как раньше… да и могло ли быть иначе? Сколько раз она предупреждала себя о последствиях сна в кресле-качалке. Она заснет, и вернутся прежние времена, и это будет здорово, да, очень здорово, лучше, чем смотреть какую-нибудь пьесу по телевизору, но потом, после пробуждения, за это придется заплатить. Она могла сколько угодно читать себе нотации, однако продолжала вести себя точно старая собака, которая устраивается перед горящим камином. Если она сидела на солнце, то засыпала, и все дела. Больше на эту тему сказать было нечего.

Матушка Абагейл добралась до земли и остановилась, дожидаясь, «пока ноги меня догонят». Отхаркнула сгусток мокроты и выплюнула в пыль. Когда почувствовала себя более-менее сносно (не считая болей в спине), поплелась к сортиру, который ее внук Виктор построил за домом в тысяча девятьсот тридцать первом году. Вошла, чопорно закрыла за собой дверь, заперла на крючок, словно снаружи собралась людская толпа, а не несколько ворон, и села. Мгновением позже почувствовала, как потекла моча, и удовлетворенно вздохнула. Вот еще один атрибут старости, о котором тебе никто не скажет (а может, и говорили, да ты пропустила мимо ушей?): ты уже и не знаешь, когда тебе надо отлить. Такое впечатление, что мочевой пузырь потерял всякую чувствительность, и если не будешь соблюдать осторожность, тебе может неожиданно потребоваться смена одежды. Она старалась этого избежать, а потому приходила сюда шесть или семь раз в день и ночью держала у кровати горшок. Джим, муж Молли, как-то сказал ей, что она похожа на собаку, которая не пропустит ни одного гидранта, чтобы не отсалютовать ему поднятой ногой, и она так смеялась, что слезы заструились у нее из глаз и потекли по морщинистым щекам. Джим, муж Молли, занимал высокий пост в одной чикагской рекламной фирме, и все у него шло хорошо… раньше, во всяком случае, шло. Она полагала, что он ушел вместе с остальными. Благослови их сердца, сейчас они уже с Иисусом.

В последний год только Молли и Джим приезжали сюда, чтобы навестить ее. Остальные, похоже, забыли, что она жива, и Абагейл их понимала. Она пережила свое время. Превратилась в динозавра, который еще ходил по этой земле, тогда как его кости давно уже ждал музей (или кладбище). Она понимала, что они не хотят видеть ее, но не могла понять, почему они не хотят приехать и увидеть землю. Земли осталось не так уж много, несколько акров от первоначального участка Джона Фримантла, но эти акры принадлежали им, это была их земля. Однако ныне чернокожие утратили прежнее трепетное отношение к земле. Появились и такие, кто стыдился земли. Они перебрались в города, чтобы там строить свою жизнь, и у большинства, как у Джима, получалось очень даже хорошо… но как у нее щемило сердце, когда она думала обо всех этих чернокожих людях, отвернувшихся от земли!

В позапрошлом году Молли и Джим хотели поставить в доме сливной туалет и обиделись, когда она отказалась. Она пыталась объяснить так, чтобы они поняли, но Молли только повторяла снова и снова: «Матушка Абагейл, тебе сто шесть лет. Что, по-твоему, я чувствую, зная, что тебе приходится усаживаться там на толчок, когда в некоторые дни температура воздуха опускается до десяти градусов[24]24
  По Фаренгейту; примерно –12 °C.


[Закрыть]? Или ты не знаешь, что от холодового шока у тебя может остановиться сердце?»

«Когда Господь захочет прибрать меня, Он приберет», – отвечала ей Абагейл. Она вязала, и они, разумеется, думали, что она смотрит на спицы и не видит, как они закатывали глаза, глядя друг на друга.

На что-то соглашаться можно, на что-то – нет. Этого молодежь тоже никак не могла понять. В тысяча девятьсот восемьдесят втором, когда ей исполнилось сто лет, Кэти и Дэвид предложили Абагейл телевизор, и она согласилась его взять. У телевизора так приятно коротать время, если живешь в одиночку. Но когда приехали Кристофер и Сюзи и сказали, что хотят провести городскую воду, она отказалась, как отказалась от предложения Молли и Джима оборудовать дом сливным туалетом. Они спорили, убеждали ее, что воды в колодце немного и он пересохнет совсем, если повторится еще одно такое же лето, как в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом, когда Небраска изнывала от засухи. Подобное вполне могло случиться, но она настаивала на своем. Они, конечно же, думали, что у нее совсем съехала крыша и она впала в старческий маразм, однако Абагейл полагала, что голова у нее ясная, как и прежде.

Она поднялась с сиденья, высыпала в яму немного извести и медленно вышла на солнечный свет. Она содержала туалет в чистоте, но в таких местах воняло всегда, несмотря на старания.

Голос Бога шептал ей на ухо, когда Крис и Сюзи предлагали провести городскую воду… голос Бога шептал ей и раньше, когда Молли и Джим хотели снабдить ее фаянсовым троном с ручкой для спуска воды. Бог иной раз говорил с людьми; ведь говорил же Он с Ноем насчет ковчега, объясняя, какая у него должна быть длина, высота и ширина? Да. И она верила, что Он говорил с ней, не из горящего куста или огненного столба, но ровным, тихим голосом, который слышала только она: Эбби, тебе понадобится ручной насос. Наслаждайся своим лектричеством сколько хочешь, Эбби, но держи эти масляные лампы полными и следи за фитилями. И пусть кладовая всегда будет набита продуктами, как у твоей матери. И не позволяй молодым уговорить тебя на что-то такое, чего Я не одобрю, Эбби. Они – твои потомки, но Я – твой Отец.

Она остановилась посреди двора, глядя на море кукурузы, только в одном месте разорванное проселочной дорогой, которая уходила к Дункану и Коламбусу. В трех милях от ее дома дорога обретала твердое покрытие. Кукуруза в этом году уродилась на славу, и оставалось только пожалеть, что весь урожай достанется грачам. Она загрустила, подумав о том, что большие красные машины в этом сентябре останутся в ангарах. О том, что не будет в этом году ни лущения початков, ни танцев в амбаре. О том, что впервые за последние сто восемь лет не сможет увидеть, как в Хемингфорд-Хоуме лето уступит место ликующей, жизнерадостной осени, – потому что ее здесь не будет. Абагейл полностью отдавала себе отчет, что это лето она будет любить больше, чем любое другое, поскольку оно для нее – последнее. И в землю ей предстояло лечь не здесь, а на западе, в незнакомой стране. Это было грустно.

Волоча ноги, она добралась до качелей и привела их в движение. Эти качели из старой тракторной покрышки ее брат Лукас соорудил в тысяча девятьсот двадцать втором году. Веревку с тех пор меняли неоднократно, а вот покрышку – никогда. Тут и там проглядывал корд, на внутреннем ободе образовалась глубокая впадина в том месте, где покрышка соприкасалась с ягодицами многих поколений детей и подростков. В глубокой пыльной канаве под качелями трава давно уже зареклась расти, а на ветке, к которой была привязана веревка, кора стерлась полностью, обнажив белую древесную кость. Веревка чуть поскрипывала, и на этот раз Абагейл заговорила вслух:

– Пожалуйста, Господь, пожалуйста, если в этом нет крайней необходимости, я бы хотела, чтобы Ты отнял чашу сию от моих губ, если Ты можешь. Я старая, и я боюсь, и я хотела умереть здесь, в родном доме. Я готова умереть прямо сейчас, если Ты хочешь забрать меня. Воля Твоя будет исполнена, Господь, но Эбби – всего лишь уставшая, едва переставляющая ноги, старая черная женщина. Воля Твоя будет исполнена.

Ни звука, кроме поскрипывания веревки по ветке да вороньего карканья в кукурузе. Абагейл прижалась старым, морщинистым лбом к старой, потрескавшейся коре яблони, которую так давно посадил ее отец, и горько заплакала.