Текст книги "Способный ученик"

10

Май 1975 года

И так, – сказал Дюссандер при виде Тодда, наливая в пивную кружку любимый свой напиток, – задержанный освобожден из-под стражи. С каким напутствием? – Старик был в халате и шерстяных носках. В них можно запросто поскользнуться, подумал Тодд. Он перевел взгляд на бутылку – Дюссандер хорошо поработал, содержимого оставалось на три пальца.

– Ни одной «пары», ни одной завальной карточки, – отчитался Тодд. – Если продолжать в том же духе, к концу четверти будут сплошные пятерки и четверки.

– Продолжим, продолжим. За этим я как-нибудь прослежу. – Он выпил залпом и снова налил. – Надо бы это дело отметить. – Язык у него слегка заплетался; другой бы не заметил, но Тодду сразу было понятно, что старый пьянчужка здорово перебрал. Значит, сегодня. Сегодня или никогда.

Тодд был само спокойствие.

– Свиньи пускай отмечают, – сказал он.

– Я жду посыльного с белугой и трюфелями, – Дюссандер сделал вид, что пропустил выпад мальчишки мимо ушей, – но сейчас, сам знаешь, ни на кого нельзя положиться. Не изволите ли пока закусить крекерами с плавленым сыром?

– Ладно. Черт с вами.

Дюссандер неловко встал, ударившись коленом о ножку стола, и, поморщившись, заковылял к холодильнику.

– Прошу, – сказал он, ставя перед мальчиком еду. – Все свежеотравленное. – Он осклабил беззубый рот. Тодду не понравилось, что старик не вставил искусственную челюсть, но он все-таки улыбнулся в ответ.

– Что это ты такой тихий? – удивился Дюссандер. – На твоем месте я бы колесом ходил.

– Никак в себя не приду, – ответил Тодд и надкусил крекер. Он давно перестал отказываться в этом доме от еды. Старик скорее всего догадался, что никакого разоблачительного письма не существует, но не станет же он, в самом деле, травить Тодда, не будучи в этом уверен на все сто.

– О чем поговорим? – спросил Дюссандер. – Один вечер, свободный от занятий. Ну как? – Когда старик напивался, вдруг вылезал его акцент, который обычно раздражал Тодда. Сейчас ему было безразлично. Сейчас ему все было безразлично. Кроме одного – спокойствия. Он посмотрел на свои руки: нет, не дрожат.

– Мне как-то без разницы, – ответил он. – О чем хотите.

– Ну, скажем, о мыле, которое мы делали? Об экспериментах в области гомосексуальных наклонностей? Могу рассказать, как я чудом спасся в Берлине, куда имел глупость приехать.

– О чем хотите, – повторил Тодд. – Мне правда без разницы.

– Ты явно не в настроении. – Дюссандер постоял в раздумье и направился к двери, что вела в погреб. Шерстяные носки шаркали по линолеуму. – Расскажу-ка я тебе, пожалуй, историю про старика, который боялся.

Он открыл дверь в погреб. К Тодду была обращена его спина. Тодд неслышно встал.

– Старик боялся одного мальчика, – продолжал Дюссандер, – ставшего в каком-то смысле его другом. Смышленый был мальчик. Мама про него говорила «способный ученик», и старику уже представилась возможность убедиться в том, какой он способный… хотя и в несколько ином разрезе.

Пока Дюссандер возился с выключателем устаревшего образца, Тодд приблизился сзади, бесшумно скользя по линолеуму, избегая мест, где могла скрипнуть половица. Он знал эту кухню, как свою собственную. Если не лучше.

– Поначалу мальчик не был его другом. – Дюссандер кое-как одержал верх над выключателем и с осторожностью алкоголика со стажем спустился на одну ступеньку. – И старик поначалу сильно недолюбливал мальчика. Но постепенно… постепенно он стал находить определенное удовольствие в его компании, хотя до любви тут еще было далеко. – Держась рукой за поручень, он высматривал что-то на полке. Тодд уже стоял сзади, по-прежнему сохраняя спокойствие – пожалуй, в эти секунды правильнее было бы сказать: ледяное спокойствие, – и мысленно прикидывал, как он сейчас изо всех сил толкнет старика в спину. Впрочем, стоило дождаться момента, когда тот наклонится вперед.

– Старик находил удовольствие в его компании, и объяснялось это, вероятно, чувством равенства, – вслух рассуждал Дюссандер. – Видишь ли, жизнь одного была в руках другого. Каждый мог выдать чужой секрет. Но со временем… со временем старик все больше убеждался в том, что ситуация меняется. Да-да. Ситуация выходила из-под его контроля, все уже зависело от мальчика – от его отчаяния… или сообразительности. И однажды, среди долгой бессонной ночи, старик подумал о том, что неплохо было бы чем-то поприжать мальчика. Для собственной безопасности.

Дюссандер отпустил поручень и весь подался вперед, но Тодд не шелохнулся. Лед спокойствия таял в его жилах, и уже накатывала горячая волна растерянности и гнева. Между тем Дюссандер нашел то, что искал, и в этот момент Тодд с омерзением подумал: ну и запах… более зловонного подвала, наверно, не бывает. Пахло мертвечиной.

– И тогда старик слез с кровати – что значит сон для старого человека? – и примостился за тесной конторкой. Он сидел и думал о том, как он хитро вовлек мальчика в свои преступления, за которые мальчик грозил ему, старику, расправой. Он сидел и думал о том, какие усилия, почти нечеловеческие, пришлось мальчику приложить, чтобы выправить положение в школе. И что теперь, когда он его выправил, старик для него – ненужная обуза. Смерть старика принесла бы ему желанное освобождение.

Дюссандер обернулся, держа за горлышко бутылку старого виски.

– Я все слышал, – сказал он миролюбиво. – Как отодвинул стул, как поднялся. У тебя, ты знаешь, не получается ходить совершенно бесшумно. Пока не получается.

Тодд молчал.

– Итак! – Дюссандер поднялся на ступеньку и плотно прикрыл за собой дверь в погреб. – Старик все написал. От первого до последнего слова. К тому времени почти рассвело, ныли пальцы, сведенные проклятым артритом, и все же впервые за многие недели он чувствовал себя хорошо. Он чувствовал себя – в безопасности. Старик снова лег в кровать и спал до полудня. Еще немного, и он проспал бы свою любимую передачу «Больница для всех».

Дюссандер уселся в кресло-качалку, вооружился облупленным перочинным ножом и начал долго и нудно соскабливать сургуч, которым была запечатана бутылка.

– На следующий день старик надел свой лучший костюм и отправился в банк, где лежали его скромные сбережения. Банковский служащий внес полную ясность. Старик забронировал камеру в сейфе. Старику объяснили, что один ключ будет у него, другой – в банке. Чтобы открыть камеру, понадобятся оба ключа. Воспользоваться его ключом можно будет лишь с его собственного письменного разрешения, заверенного у нотариуса. За одним исключением. – Дюссандер беззубо улыбнулся Тодду, чье лицо сейчас напоминало гипсовую маску. – Исключение – это смерть вкладчика. – Продолжая улыбаться, Дюссандер сложил перочинный нож и сунул в карман халата, после чего отвинтил на бутылке колпачок и плеснул в кружку порцию виски.

– Что тогда? – спросил Тодд охрипшим голосом.

– Тогда камеру откроют в присутствии банковского служащего и представителя налоговой инспекции. Сделают опись содержимого. В данном случае – один-единственный документ на двенадцати страницах. Обложению налогом не подлежит… хотя интерес, безусловно, представляет.

Пальцы мальчика сами сплелись намертво.

– Это невозможно, – произнес он с интонацией человека, на чьих глазах другой человек разгуливает по потолку, – вы… вы не могли это сделать.

– Мой мальчик, – участливо сказал Дюссандер, – я это сделал.

– А как же… я… вы… – И вдруг отчаянно выкрикнул: – Вы же старый! Старый, неужели непонятно?! Вы можете умереть! В любую минуту!

Дюссандер поднялся. Он вытащил из шкафчика детский стаканчик. В таких когда-то продавали желе. На стаканчике был изображен хоровод – персонажи мультяшек, знакомых Тодду с детства. Тодд смотрел, как Дюссандер, словно священнодействуя, протирал стаканчик полотенцем. Как поставил перед ним. Как налил символическую дозу.

– Зачем это? – процедил Тодд. – Я не пью. Нашли себе собутыльника.

– Возьми. Есть повод, мой мальчик. Сегодня ты выпьешь.

Тодд, после долгой паузы, поднял стаканчик. Дюссандер весело чокнулся с ним своей грошовой керамической кружкой.

– Мой тост – за долгую жизнь! Твою и мою! Prosit!

Он залпом осушил кружку… и захохотал. Он раскачивался в кресле, топоча ногами в шерстяных носочках по линолеуму, и хохотал, хохотал – диковинный стервятник, утопающий в домашнем халате.

– Ненавижу, – прошептал Тодд, и тут со стариком начался форменный припадок: он кашлял, хохотал, давился – все разом. Лицо сделалось багровым. В испуге Тодд вскочил и принялся стучать его по спине.

– Danke schön, – сказал Дюссандер, прокашлявшись. – Да ты выпей. Хуже не будет.

Тодд последовал совету. Жидкость, напоминающая микстуру от кашля в ее худшем варианте, обожгла ему все внутри.

– И эту мерзость вы пьете?! – Его даже передернуло. Он поставил стаканчик. – Может, хватит, а? Заодно бы и курить бросили.

– Какая трогательная забота о моем здоровье. – Из кармана, в котором исчез складной нож, Дюссандер достал мятую пачку сигарет. – А я, мой мальчик, о твоем беспокоюсь. Как ни открою газеты – «Велосипедист сбит на оживленном перекрестке». Брось ты это дело. Ходи пешком. Или как я – автобусом.

– Катитесь вы со своим автобусом знаете куда…

– Знаю, мой мальчик, – Дюссандер засмеялся и плеснул себе еще виски, – только покатимся мы туда вместе.

Осенью 1977-го Тодд, к тому времени старшеклассник, вступил в стрелковый клуб. В тот год он прогремел в футбольном чемпионате, помог своей бейсбольной команде выиграть пять матчей из шести и при всем при этом окончил колледж с третьим результатом в его истории. Он послал документы в университет Беркли и был принят с распростертыми объятиями.

Однажды, незадолго до окончания колледжа, на него вдруг нашло странное желание, столь же пугающее, сколь и необъяснимое. Он без особого труда подавил его в себе, и слава Богу, но уже одно то, что подобная мысль могла возникнуть, встревожило его. А ведь жизнь, казалось бы, опять бежала по накатанным рельсам. Ее можно было сравнить с просторной светлой кухней Моники, где все блестело и где каждый агрегат исправно начинал работать, стоило только нажать на соответствующую кнопку.

В четверти мили от дома Боуденов проходило восьмирядное скоростное шоссе. К шоссе спускался косогор, поросший густым кустарником, словно созданным для засады. На Рождество отец подарил ему «винчестер» с оптическим прицелом. В часы пик, когда шоссе напоминало растревоженный муравейник, можно было бы спрятаться в кустарнике и… а что, очень даже просто…

– О Господи!

Тодд остановился на пороге кухни как громом пораженный. Локти Дюссандера разъехались, голова лежала на столе, глаза закрыты, веки – цвета пурпурных астр.

– Дюссандер! – заорал Тодд, чувствуя во рту противный привкус страха. – Только посмей умереть, старый хрыч!

– Тише, – прошептал старик, не открывая глаз. – Соседи сбегутся…

Тодд бросился в прихожую к телефону, да так и застыл с трубкой в руке. Мысль, что он может упустить из виду какую-нибудь мелочь, занозой застряла в мозгу. Но что? Как назло раскалывалась голова. Видит Бог, он никогда не страдал забывчивостью, а тут… Он набрал три двойки. После первого же гудка в трубке прорезался голос:

– Санто-Донато, «Скорая». Чем могу помочь?

– Меня зовут Тодд Боуден. Клермонт-стрит, 963. Скорее приезжайте.

– А что случилось, парень?

– Мой друг, мистер Дю… – Он прикусил губу до крови. Дюссандер. Еще секунда, и он бы назвал настоящее имя.

– Успокойся, парень, все будет хорошо. Давай еще разок попробуем.

– Мой друг, мистер Денкер, – сказал Тодд. – У него, кажется, сердечный приступ.

– Какие симптомы?

Тодд только начал объяснять, как его остановили. Машина, сказали, будет через десять – двадцать минут, в зависимости от дорожной ситуации. Тодд повесил трубку и закрыл глаза ладонями.

– Ну что, вызвал? – еле слышно спросил Дюссандер.

– Да! – заорал Тодд. – Вызвал, вызвал! А вы заткнитесь, если не хотите сразу подохнуть!

Все, сказал он себе. Все. Тодд с мыса Код, спокуха. Как будто это нас не колышет. А сейчас самое трудное. Звонок домой. Он набрал номер.

– Алло? – раздался в трубке вкрадчивый голос Моники. В эту секунду он готов был придушить ее.

– Мамочка, это я. Дай-ка мне отца, только быстро.

Он сто лет не называл ее мамочкой. Это должно было ее сразу насторожить… и насторожило.

– А что такое? Что-нибудь случилось, Тодд?

– Дай мне его!

– Но…

В трубке загромыхало. Мать что-то говорила отцу. Тодд собрался.

– Пап, мистер Денкер… у него, наверное, сердечный приступ… то есть наверняка.

– Господи! – Голос отца отдалился – это он повторял информацию жене. – Он жив? Или уже…

– Жив. Он в сознании.

– Ну слава Богу. Вызови «Скорую».

– Уже.

– Три двойки?

– Да. Они скоро будут, только… я немного испугался, пап. Если бы ты…

– Какой разговор. Через пять минут приеду.

Там еще что-то говорила Моника, но отец повесил трубку.

«Пять минут. Пять минут на все. Вспоминай, не забыл ли ты чего. Почему я должен был что-то забыть? Это все нервишки. Дурак, на кой ты позвонил отцу? Первое, что пришло в голову? Что ты…»

– Кретин! – внезапно взвыл он и кинулся обратно на кухню. Голова старика по-прежнему лежала на столе, полуоткрытые глаза застил туман.

– Дюссандер! – Тодд грубо встряхнул его, старик застонал. – Эй, слышишь! Слышишь, сукин ты сын!

– Что? «Скорая»?

– Письмо! Где это чертово письмо?!

– Письмо… какое письмо…

– Вы позвонили, сказали, что вам плохо, сказали – передай своим, что я получил важное письмо… – У Тодда упало сердце. – Я ляпнул, что письмо из Германии… О ч-черт!

– Письмо. – Дюссандер с трудом приподнял голову. По лицу разлилась мертвенная желтизна, одни глаза голубели. – От Вилли. Вилли Франкель. Дорогой… Дорогой мой Вилли…

Тодд глянул на часы: две минуты долой. За пять минут отец, конечно, не доберется, но, как ни крути, приедет он быстро. Вот именно – быстро. Все происходит слишком быстро.

– Так, годится. Я вам читал письмо от Вилли, вы разволновались, схватило сердце. Хорошо. Где оно?

Дюссандер тупо глядел на него.

– Где письмо, я спрашиваю?

– Какое письмо! – из своего тумана недоумевал Дюссандер.

Тодд едва удержался от того, чтобы не придушить старого пьянчужку.

– Которое я вам читал! От Вилли Как-его-там! Где оно?

Оба уставились на стол, словно ожидая, что вот сейчас письмо материализуется.

– Наверху, – наконец выговорил Дюссандер. – В комоде. Третий ящик. Маленькая такая шкатулка. Разобьешь… я потерял ключ. Там старые письма. Без подписи, без даты. Все на немецком. Что-нибудь выберешь. Иди…

– Совсем, что ли, рехнулись?! – в бешенстве заорал Тодд. – Я ж не понимаю по-немецки! Как я мог читать вам его, дурья башка!

– Почему Вилли должен писать по-английски? – заупрямился Дюссандер. – Ты не понимаешь, а я понял. Ты, конечно, коверкал слова, но я догадался…

«Прав, опять прав. Инфаркт, а голова варит лучше моей». Тодд рванулся к лестнице. Он притормозил в прихожей ровно на одну секунду, прислушиваясь, не подъезжает ли отцовский «порш». Не слыхать. Но время уже взяло его в тиски: пять минут долой.

Осилив лестницу единым махом, он ворвался в спальню старика. Он никогда здесь не был – зачем? – и теперь обводил обезумевшим взглядом незнакомую территорию. Вот он, комод. Дешевка в стиле, который отец называет «комиссионным модерном». Упав на колени перед комодом, Тодд рванул на себя третий ящик сверху. Ящик, вылезя наполовину, скособочился и намертво застрял.

– Вот гад, – процедил Тодд сквозь зубы. – Ну я тебя сейчас.

Он дернул с такой силой, что едва не опрокинул на себя комод. Ящик с треском выскочил из пазов. Носки, белье, носовые платки разлетелись веером. Он разворошил остатки барахла и наткнулся на деревянную шкатулку. Он попытался открыть ее. Как же. Ну да, она и должна быть заперта. Такой нынче день – все заперто.

Он затолкал вещи в ящик комода. На этот раз ящик отказывался входить обратно в пазы. Обливаясь потом, Тодд дергал его во все стороны. Наконец-то. Время, время!

Он огляделся и в следующее мгновение что было мочи шарахнул шкатулку о спинку кровати. Дикая боль в руках вызвала у него лишь брезгливую усмешку. Замок был цел. Погнулся, но не более того. Еще один мощный удар. От стойки отлетел кусок дерева, но замок не поддался. Тодд издал вопль, похожий на смех сумасшедшего, и, подняв шкатулку над головой, с сокрушительной силой обрушил ее на другую спинку кровати. Замок отлетел.

Он откинул крышку, и в этот момент по окну мазнули автомобильные фары.

Он перетряхивал содержимое шкатулки. Открытки. Медальон. Многократно сложенная карточка женщины в черных кружевных подвязках. Пожелтевший счет. Документы на разных лиц. Пустой бумажник. И – на самом дне – письма.

Свет от фар сделался ярче. Он услышал характерный звук «поршевского» двигателя. Звук нарастал… и вдруг заглох.

Тодд схватил три листка стандартной бумаги, исписанные с обеих сторон убористым готическим почерком, и выскочил из спальни. Уже с лестницы он сообразил, что на кровати осталась раскуроченная шкатулка. Он метнулся назад.

И опять застрял проклятый ящик.

Тодд услышал, как открылась и захлопнулась дверца «порша».

У него вырвался сдавленный стон. Он втиснул шкатулку в перекосившийся ящик и ударил по нему ногой. Ящик закрылся. Мгновение Тодд смотрел на него в каком-то оцепенении, а затем кинулся прочь. Он успел сбежать до середины лестницы, когда послышались быстрые шаги отца. Тодд лег животом на перила, беззвучно съехал вниз и – в кухню.

А в дверь уже барабанили.

– Тодд! Это я, открой!

Вдалеке звучала сирена «скорой помощи».

Дюссандер, кажется, снова впал в забытье.

– Сейчас, пап!

Он положил почтовые листки так, чтобы создалось впечатление, будто их в спешке уронили на стол, и лишь затем пошел открывать дверь.

– Где он? – спросил на ходу отец.

– На кухне.

– Ты молодчина. Ты все сделал как надо. – Отец привлек его к себе, пытаясь грубоватыми мужскими объятиями скрыть некоторую растерянность.

– Надеюсь, что ничего не забыл, – скромно сказал Тодд.

Боудены всей семьей навестили мистера Денкера в больнице. Тодд не знал, куда себя девать в продолжение всей этой тягомотины в стиле «вы-должны-беречь-себя» и «с-вашей-стороны-чрезвычайно-любезно», поэтому он был даже рад, когда его подозвал мужчина с соседней койки.

– Три минутки, молодой человек, – сказал мужчина извиняющимся тоном. Он лежал в гипсовом корсете, подвешенный на каких-то блоках и тросах. – Вы имеете дело с Моррисом Хейзелем, который сломал себе позвоночник.

– Неприятная штука, – сочувственно сказал Тодд.

– Неприятная штука, вы слышали? Молодой человек умеет выбирать деликатные выражения.

Тодд начал извиняться, но Хейзель с улыбкой остановил его жестом. У мужчины было бескровное измученное лицо, лицо старого человека, прикованного к больничной койке и готового к любым поворотам в своей жизни… в основном малоприятным. В этом смысле, подумал Тодд, он и Дюссандер два сапога пара.

– Не надо, – сказал Моррис. – Не надо отвечать на мой выпад. Я вам чужой человек. Почему вы должны переживать из-за чужого человека?

– «Никто из нас не остров в этом мире…» – начал Тодд.

Моррис засмеялся.

– Молодой человек знает наизусть Донна! Кто бы мог подумать! Скажи, а как дела у твоего друга и моего соседа?

– Врачи говорят, для своего возраста он довольно быстро идет на поправку. Ему ведь уже восемьдесят.

– Это таки возраст, – согласился Моррис. – Он у тебя совсем неразговорчивый. Но из того, что он сказал, я так понял, что он натурализованный. Вроде меня. Сам я поляк. То есть я родился в Польше. В Радоме.

– Правда? – из вежливости спросил Тодд.

– Представь себе. Знаешь, как в Радоме называют канализационные крышки?

– Нет, – улыбнулся Тодд.

– Беретки, – засмеялся Моррис, а за ним и Тодд.

Дюссандер покосился в их сторону и слегка нахмурился, но тут Моника отвлекла его внимание каким-то вопросом.

– Значит, твой друг натурализованный.

– Да, – сказал Тодд. – Он из Германии. Из Эссена. Знаете такой город?

– Вообще-то я мало где бывал в Германии, – ответил Моррис. – Интересно, что он делал во время войны?

– Не знаю, – уклончиво сказал Тодд.

– Ну да. В общем, не важно. Война… Когда это было. Скоро в Америке подрастет поколение, из которого кто-то, может быть, станет президентом, да-да, президентом, и он уже ничего не будет знать про ту войну. Он уже может спутать чудо-победу при Дюнкерке с переходом Ганнибала на слонах через Альпы.

– А вы воевали? – спросил Тодд.

– Можно сказать, что воевал… Да, в наше время не каждый молодой человек будет навещать старика… даже двух стариков, если со мной вместе.

Тодд скромно улыбнулся.

– Что-то я устал, – сказал Моррис. – Попробую поспать.

– Поправляйтесь.

Моррис благодарно кивнул и закрыл глаза. Когда Тодд подошел к постели Дюссандера, родители уже собирались откланяться, отец поминутно поглядывал на часы и ахал, что они нарушают больничный режим.

Хейзель проснулся среди ночи, едва сумев подавить в себе крик.

Теперь он знал. Теперь он точно знал, где и когда судьба свела его с тем, кто в эти минуты спал на соседней койке. Только в те времена его звали не Денкер. Отнюдь.

Он проснулся после чудовищного ночного кошмара. Кто-то им с Лидией дал «обезьянью лапку», и они загадали желание: разбогатеть. В комнате откуда ни возьмись вырос американский мальчик в форме гитлерюгенда. Он вручил Моррису телеграмму:

ПРИСКОРБИЕМ СООБЩАЕМ ОБЕ ВАШИ ДОЧЕРИ ПОГИБЛИ ТЧК КОНЦЛАГЕРЬ ПАТЭН ТЧК ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМЕ КОМЕНДАНТА ЛАГЕРЯ ТЧК ПРИМИТЕ ЧЕК СТО РЕЙХСМАРОК ТЧК ПОДПИСЬ ЛОРД-КАЗНАЧЕЙ АДОЛЬФ ГИТЛЕР.

Истошный вопль Лидии. Никогда не видевшая дочерей Морриса, она взмахнула «обезьяньей лапкой» и пожелала, чтобы им вернули жизнь. Комната погрузилась в кромешный мрак. И вдруг за дверью послышались шаги.

Моррис ползал на четвереньках в темноте, обдававшей запахами газа, гари и тлена. Он нашаривал «лапку». В запасе последнее желание. Он знал, чего он пожелает: чтобы кончился этот чудовищный сон. Чтобы не видеть своих дочерей, живых скелетов с провалившимися глазницами, с номерами, чернильно горящими на худосочных ручонках.

Бум, бум, бум – в дверь.

Отчаянные, бесплодные поиски. Казалось, время остановилось. Но вот дверь за его спиной с треском распахнулась. Не буду, подумал он, нет, я не буду смотреть. Я закрою глаза. Я лучше вырву их, чем посмотрю.

Но он посмотрел. Он должен был посмотреть. Во сне было такое чувство, будто его голову кто-то насильно повернул.

Это не были его дочери: это был Денкер. Молодой, в эсэсовской форме, в лихо заломленной фуражке с «мертвой головой». Начищенные пуговицы словно просвечивали тебя насквозь, сапоги блестели до боли в глазах.

И во сне этот Денкер ему сказал со своей холодной вкрадчивой улыбочкой: Сядьте и расскажите все по порядку – мы же друзья, nein? Нам известно про золото, которое кое-кто припрятал. И про нелегальное курево. И что Шнайбель умер два дня назад вовсе не оттого, что отравился чем-то за ужином, а просто ему подложили в еду толченое стекло. Только не надо наивных слов о том, что вы ничего не знаете. А теперь рассказывайте. Все по порядку.

И в темноте, задыхаясь от тошнотворных запахов, он начал рассказывать. Слова сами отскакивали от языка. Это была полубессвязная исповедь помешанного, в которой переплелись ложь и правда.

…Он проснулся – его всего колотило, уставился на спящего соседа. Черный провал рта. Не то обеззубевший тигр, не то одряхлевший боевой слон, растерявший свои мощные бивни. Вышедший в тираж монстр.

– Боже мой, Боже мой, – беззвучно шевелил губами Моррис Хейзель. По щекам потекли слезы. – Убийца моей жены и моих детей спит со мной рядом, о Боже ж ты мой, спит со мной в одной палате…

А слезы все текли, слезы гнева и потрясения, горячие, обжигающие слезы.

Он лежал, не в силах унять дрожь, и ждал утра, но утро не приходило.

Дюссандера мучили кошмары.

Они обрушились на проволочное ограждение. Их были тысячи, если не миллионы. Они грудью бросились на сетку из колючей проволоки, убивавшей током на месте, и под этим напором сетка заваливалась. Кое-где лопнувшая проволока уже змеилась по утрамбованной земле и плевалась голубыми разрядами. А толпы все прибывали. Безумец фюрер, неужели он полагал, что с этим можно будет раз и навсегда покончить? Им несть числа, они заполнили земной шар, и вот сейчас им нужен один человек – он.

– Эй! Просыпайтесь. Вы слышите меня, Дюссандер? Просыпайтесь.

Голос, казалось ему, звучал во сне.

Немецкая речь. Конечно, это сон. Леденящий душу голос. Скорее проснуться и стряхнуть наваждение.

Усилием воли он вырвался из ночного кошмара.

Возле его койки на стуле, повернутом задом наперед, сидел мужчина.

– Просыпайтесь, вот так, – говорил он.

Молодой, не больше тридцати. Темные пытливые глаза за стеклами очков в простой железной оправе. Длинные волосы. В первую секунду Дюссандеру даже показалось, что это «его мальчик» устроил небольшой маскарад. Незнакомец был в немодном синем костюме, явно не рассчитанном на теплую калифорнийскую погоду. На лацкане пиджака – серебристый значок с желтой звездой. Серебро… из него делали стилеты, которые потом вонзали в сердце вампирам и оборотням.

– Вы это мне? – спросил Дюссандер по-немецки.

– А то кому же. Соседа вашего перевели. Ну что, окончательно проснулись?

– Да. Но вы меня с кем-то путаете. Меня зовут Артур Денкер. Вы, наверное, ошиблись палатой.

– Меня зовут Вайскопф. А вас – Курт Дюссандер. Бывший комендант Патэна.

– Вы в своем уме? Я переехал в Штаты после смерти жены. А до этого я…

– Да ладно вам, – остановили его жестом. – Сосед по палате еще не забыл ваше лицо. Вот это лицо.

Точно из воздуха, явилась фотокарточка. Одна из тех, что принес ему когда-то мальчик. Молодой Дюссандер в лихо заломленной фуражке за своим рабочим столом.

Дюссандер перешел на английский. Он говорил медленно, тщательно подбирая слова:

– Во время войны я был механиком. Мы изготавливали детали для грузовиков, для бронированных машин… Позже для танков. Резервная часть, в которой я находился, эпизодически участвовала в битве за Берлин. После войны я устроился на завод «Меншлер Мотор» в Эссене, пока…

– …пока не пришла пора рвануть в Южную Америку. Со слитками золота – вот и коронки пригодились, со слитками серебра – и драгоценная оправа не пропала. Должен вам сказать, мистер Хейзель пережил довольно тяжелые минуты, когда осознал, с кем он лежит в одной палате. Зато теперь на душе у него гораздо легче. У него такое чувство, будто Господь Бог в своей безграничной милости позволил ему сломать позвоночник, с тем чтобы помочь изловить одного из самых гнусных палачей, каких только знала история.

– Во время войны я был механиком…

– Да слышал, слышал. Первая же серьезная проверка покажет, что вы жили по подложным документам. Вы знаете это так же хорошо, как и я. Игра сделана.

– Мы изготовляли…

– Трупы, да. Учтите, власти оказывают нам полное содействие.

– …детали для грузовиков и бронированных машин, а позже для…

– Не надоело еще? Может, хватит?

– Резервная часть, в которой я находился…

– Ну как хотите. Мы еще увидимся. И очень скоро.

Вайскопф вышел из палаты. Его тень на стене, словно помедлив, выскользнула следом. Дюссандер закрыл глаза. Можно ли верить словам, что власти оказывают им полное содействие? Похоже на правду. Да и не все ли равно? Так или иначе, легальным путем или нелегальным, но этот Вайскопф и компания выцарапают его во что бы то ни стало. Когда дело касается нацистов, они непримиримы. Когда дело касается лагерей, они фанатики.

Дюссандера колотила дрожь. Но он знал, что надо делать.

В субботу Боудены проснулись поздно. К половине десятого мужчины уселись за стол, каждый со своим чтивом, а Моника, словно досыпая на ходу, молча ставила перед ними омлет, сок, кофе.

Тодд читал научную фантастику, Дик штудировал журнал по архитектуре. В прихожей шлепнулась на пол газета, опущенная в щель почтальоном.

– Принести, пап?

– Я сам.

Прежде чем развернуть газету, Дик Боуден пригубил кофе – и тут же закашлялся.

Моника поспешила на выручку.

Тодд, отвлекшись от романа, без особого интереса наблюдал, как Моника стучит отца по спине, но вдруг взгляд ее упал на первую страницу… и она застыла. Глаза полезли на лоб, грозя выскочить из орбит.

– Боже милостивый! – кое-как выдавил из себя Дик Боуден.

– Так ведь это… не может быть… – Моника прикусила язык и посмотрела на сына.

Тодд поднялся с тревожным чувством.

– Что там?

– Мистер Денкер, – только и сказал Боуден-старший.

Тодд прочел заголовок и все понял. БЕГЛЫЙ НАЦИСТ КОНЧАЕТ ЖИЗНЬ САМОУБИЙСТВОМ В БОЛЬНИЦЕ САНТО-ДОНАТО. Ниже две фотографии бок о бок, хорошо известные Тодду. На первой Артур Денкер был лет на шесть моложе. Его щелкнул какой-то уличный фотограф, и старик купил карточку, чтобы она, чего доброго, не попала не в те руки. На второй Курт Дюссандер в форме войск СС, в заломленной черной фуражке сидел за столом в своем кабинете в Патэне.

Публикация первой фотографии означала, что они уже побывали в его доме.

Тодд пробегал глазами газетный материал, строчки прыгали, качнулся пол.

Где-то далеко-далеко крик матери:

– Дик, держи его! Это обморок!

Это слово

(обморокобморокобморок)

слилось в одну тягучую цепочку. Он смутно почувствовал, как отец подхватил его, а затем – когда уже ничего не чувствуешь, ничего не слышишь.

Когда допрос кончился и этот тип оставил его в покое, Тодд вышел в сад, прихватив из дома ружейное масло и кой-какую ветошь. В гараже он взял свой «винчестер». Устроившись поудобней на скамейке, переломил ствол и, то бормоча, то насвистывая мелодию, принялся тщательнейшим образом чистить ружье. В воздухе был разлит сладковатый аромат цветов. Но вот со смазкой покончено. Мысли Тодда были далеко. Только минут через пять до него вдруг дошло, что он зарядил винтовку. Охотиться сегодня он как будто не собирался – тогда зачем же? Он и сам не знал.

Знаешь, Тодд с мыса Код, все-то ты знаешь. Просто пришло твое время.

И тут к их дому подрулил желтенький «сааб». Человек, сидевший за рулем, показался Тодду знакомым, но только когда он сделал несколько шагов ему навстречу, в глаза бросились его небесно-голубые кеды. Привет из прошлого. К Тодду приближался Калоша Эд собственной персоной.

– Здравствуйте, мистер Фрэнч. Каким ветром вас занесло в нашу глушь?

– Родители твои дома?

– Да нет вроде. А вам они нужны?

– Н-нет, – сказал Эдвард Фрэнч после глубокомысленной паузы. – Пожалуй, нет. Пожалуй, лучше нам потолковать на пару. Для начала. Вдруг ты сумеешь мне все объяснить. Хотя я в этом сильно сомневаюсь.

Из кармана брюк он достал газетную вырезку. Тодд догадался, что это, раньше, чем увидел: второй раз за сегодняшний день перед ним предстал Дюссандер в двух своих ипостасях. Снимок, сделанный уличным фотографом, был обведен чернилами. Смысл овальной рамки прочитывался сразу: Калоша Эд узнал «дедушку» Тодда. И теперь горел желанием оповестить весь мир об этом. Родить на свет Божий маленькую сенсацию. Вот он – Калоша Эд, балабол и сукин сын, в небесно-голубых кедах. Лучше бы в белых тапочках.