Текст книги "Противостояние"

Около восьми утра он уже с тревогой гадал, не стало ли ночью шерифу Бейкеру хуже. Ник рассчитывал, что к восьми шериф появится, чтобы передать троих арестованных в ведение округа, когда за ними приедет дорожная полиция. Желудок Ника тоже недовольно урчал. Но со стоянки грузовиков никто ничего не приносил. Ник посмотрел на телефонный аппарат. Скорее с отвращением, чем с тоской. Он любил научную фантастику, время от времени за несколько центов покупал древние, расползающиеся книги в бумажной обложке, которые находил на дальних полках старых амбаров, а потому уже не в первый раз подумал, что день, когда появятся предсказанные фантастами телефоны с видеоэкранами, станет самым великим для всех глухонемых этого мира.

К четверти девятого он заволновался не на шутку. Подошел к двери, за которой были камеры, и заглянул в коридор.

Билли и Майк стояли у решеток своих камер и колотили по прутьям туфлями… показывая тем самым, что люди, которые не могут говорить, составляют лишь малую часть дураков этого мира. Винс Хоган лежал на койке. Он лишь повернул голову и посмотрел в сторону приоткрывшейся двери. На смертельно бледном лице Хогана выделялись пятна чахоточного румянца на щеках и темные мешки под глазами. На лбу блестели крупные капли пота. Ник встретился с апатичным, горячечным взглядом Винса и понял, что тот тяжело болен. Его беспокойство усилилось.

– Эй, чурбан, как насчет жратвы? – позвал его Майк. – Старине Винсу, похоже, нужен доктор. Сплетни не довели его до добра, так ведь, Билл?

Но Биллу не хотелось подзуживать Ника.

– Извини, что я раньше кричал на тебя, чел. Винс, он болен, это точно. Ему нужен врач.

Ник кивнул и вышел, пытаясь сообразить, что же ему теперь делать. Склонился над письменным столом и написал на верхнем листе блокнота:

Шериф Бейкер или кто прочитает! Я ушел за завтраком для арестованных и попытаюсь найти доктора Соумса для Винсента Хогана. Похоже, он действительно болен, а не притворяется.

Ник Эндрос.

Он вырвал лист из блокнота и положил в центре письменного стола. Потом, засунув блокнот в карман, вышел на улицу.

На него сразу обрушился недвижный, жаркий воздух с запахом зелени. Чувствовалось, что к полудню асфальт превратится в сковороду. В такие дни люди предпочитали пораньше закончить все дела, чтобы в самое пекло шевелиться как можно меньше, однако Нику все равно показалось, что главная улица Шойо в это утро на удивление безлюдна, как в воскресенье, но не в рабочий день.

Стоянки перед магазинами пустовали. По улице проехало несколько легковушек и пикапов – но именно несколько. Магазин скобяных товаров вроде бы работал, а вот окна Торгового банка по-прежнему закрывали жалюзи, хотя шел уже десятый час.

Ник повернул направо и пошел к стоянке грузовиков, которая находилась в пяти кварталах от участка. На углу третьего по счету квартала он увидел, что навстречу ему медленно, словно из последних сил, виляя из стороны в сторону, движется автомобиль доктора Соумса. Ник энергично замахал, без особой уверенности, что Соумс остановится, но машина прижалась к бордюру и замерла параллельно тротуару, заняв четыре парковочных места. Доктор не вылез из кабины, остался сидеть за рулем. Вид Соумса потряс Ника. С прошлого вечера он постарел лет на двадцать. Отчасти дело, наверное, было в крайней усталости – но она не могла быть единственной причиной, и даже Ник это понимал. Словно в подтверждение его мыслей, доктор, будто старый фокусник, проделывающий замшелый, самому ему надоевший трюк, извлек из нагрудного кармана мятый носовой платок и несколько раз чихнул в него. Отчихавшись, Соумс откинулся на подголовник и замер с приоткрытым ртом, ловя воздух. Его кожа была блестящей и желтой, как у трупа.

Потом Соумс открыл глаза.

– Шериф Бейкер мертв. Если ты за этим останавливал меня, то забудь о нем. Он умер в начале третьего утра. А теперь заболела Джейни.

У Ника округлились глаза. Шериф Бейкер мертв? Но ведь вечером приходила его жена и сказала, что ему лучше. И она… она прекрасно выглядела. Нет, такое просто невозможно.

– Мертв, все верно. – Соумс словно подслушал мысли Ника. – И не он один. За последние двенадцать часов я подписал двенадцать свидетельств о смерти. И я знаю еще двадцать человек, которые умрут к полудню, если Бог не проявит милосердие. В чем я лично сомневаюсь. Думаю, он предпочтет не вмешиваться.

Ник вытащил из кармана блокнот и написал: Что с ними такое?

– Не знаю. – Соумс медленно скомкал листок и бросил в ливневую канаву. – Но похоже, все в городе заболели этой хренью, и еще никогда в жизни мне не было так страшно. Я и сам заразился, но сейчас больше всего страдаю от усталости. Я уже не молод. Не могу так долго работать без перерыва и оставаться свеженьким, знаешь ли!.. – В его голосе появилась нотка усталого, тревожного раздражения, но Ник, к счастью, не мог ее слышать. – И жалеть себя тоже без толку.

Ник, который и не подозревал, что Соумс жалеет себя, в недоумении смотрел на него.

Соумс вышел из машины и ненадолго оперся на руку Ника, чтобы устоять на ногах. Слабые стариковские пальцы чуть подрагивали.

– Пошли на ту скамейку, Ник. С тобой приятно беседовать. Полагаю, тебе об этом уже говорили.

Ник указал в сторону тюрьмы.

– Никуда их не увезут, – вздохнул Соумс. – А если они больны, придется им дожидаться своей очереди в самом конце моего списка.

Они сели на скамейку, выкрашенную в ярко-зеленый цвет, с рекламой местной страховой компании на спинке. Соумс с удовольствием подставил лицо теплому солнышку.

– Озноб и жар, – продолжил он. – С десяти часов прошлого вечера. В последнее время – просто озноб. Слава Богу, хоть без диареи.

Вы должны поехать домой и прилечь, написал Ник.

– Именно так. И поеду. Просто сначала хочу отдохнуть несколько минут… – Его веки сомкнулись, и Ник подумал, что доктор заснул. Задался вопросом, стоит ли ему теперь идти на стоянку грузовиков за завтраком для Билли и Майка.

Затем доктор Соумс заговорил вновь, не открывая глаз. Ник внимательно наблюдал за его губами.

– Симптомы у всех самые обыкновенные. – Он начал перечислять их, распрямляя пальцы, пока все десять не растопырились перед ним, будто веер. – Озноб. Температура. Головная боль. Слабость и ухудшение общего состояния. Потеря аппетита. Болезненное мочеиспускание. Увеличение гланд, прогрессирующее. Увеличение лимфатических узлов под мышками и в паху. Дыхательная недостаточность.

Теперь он смотрел на Ника.

– Это симптомы обычной простуды, гриппа, пневмонии. Все это мы умеем лечить, Ник. Если пациент не слишком молод, или не слишком стар, или, возможно, не ослаблен предшествовавшей болезнью, антибиотики безотказно справляются со всеми этими симптомами. Но не в этот раз. Болезнь может протекать быстро или медленно. Похоже, это не имеет значения. Ничего не помогает. Болезнь прогрессирует, отступает, снова прогрессирует, общее состояние ухудшается, лимфатические узлы и железы все увеличиваются, и наконец – смерть. Кто-то допустил ошибку. И они пытаются ее скрыть.

Ник с сомнением смотрел на доктора, не уверенный, что правильно прочитал слова по движениям губ, и думал, не бредит ли тот.

– Похоже на бред параноика, правда? – спросил Соумс, глядя на него с усталой улыбкой. – Я привык к страхам молодого поколения, знаешь ли. Всей этой боязни, будто кто-то подслушивает их телефонные разговоры… идет за ними по улицам… пробивает их по компьютеру… А теперь выясняется, что правы они, а не я. Жизнь – это прекрасно, Ник, но я нахожу, что возраст взимает слишком большую дань с дорогих нам предрассудков.

Что вы хотите этим сказать? – написал Ник.

– Ни один телефон в Шойо не работает.

Ник не мог понять, то ли это был ответ на его вопрос (доктор лишь мельком взглянул на последнюю записку Ника), то ли Соумс переключился на какую-то другую тему. Вероятно, температура нарушала целостность мыслительного процесса.

Доктор посмотрел на озадаченное лицо Ника и, похоже, решил, что глухонемой ему просто не поверил.

– Истинная правда, – продолжил он. – Если набрать номер абонента за пределами этого городка, услышишь записанное на пленку сообщение. Кроме того, оба съезда в Шойо и выезда на шоссе перегорожены барьерами, на которых написано: «РЕМОНТ ДОРОГИ». Но никакого ремонта нет. Одни барьеры. Я туда подъезжал. Наверное, можно отодвинуть эти барьеры, но что-то этим утром на трассе слишком мало машин. Причем большинство из них – армейские. Грузовики и джипы.

А другие дороги? – написал Ник.

– Шестьдесят третье шоссе на восточном выезде из города раскопано. Меняют водопропускную трубу, – ответил Соумс. – На западном выезде, похоже, произошла серьезная автомобильная авария. Две машины посреди дороги, и объехать их невозможно. Выставлены дымящиеся садовые грелки, но ни дорожных полицейских, ни ремонтников нет.

Он замолчал, достал платок и высморкался.

– Работа по замене водопропускной трубы продвигается крайне медленно, по словам Джо Рекмана, который живет неподалеку. Я заезжал к Рекманам около двух часов тому назад и осматривал их маленького сына, состояние которого очень тяжелое. Джо говорит, что люди, занятые заменой трубы, на самом деле солдаты, хотя и одеты в форму дорожных рабочих штата и приехали на грузовике, принадлежащем дорожной службе.

Почему он так думает? – написал Ник.

– Рабочие редко отдают друг другу честь. – С этими словами Соумс встал.

Ник поднялся вслед за ним.

Проселочные дороги? – написал он.

– Возможно, – кивнул Соумс. – Но я врач, а не герой. Джо говорит, что видел оружие в кабине грузовика дорожной службы. Армейские карабины. И если кто-то попытается выехать из Шойо по проселочным дорогам, а они тоже охраняются, что из этого выйдет? А что нас ждет за пределами Шойо? Повторяю: кто-то допустил ошибку. И теперь это пытаются скрыть. Безумие. Безумие. Разумеется, такие новости в конце концов выходят из-под контроля, причем быстро. Но сколько людей умрет за это время?

Испуганный Ник только и мог, что смотреть на доктора Соумса, который вернулся к своему автомобилю и медленно сел за руль.

– А ты, Ник? – спросил Соумс, вновь глядя на него через окошко. – Как ты себя чувствуешь? Тебя знобит? Чихаешь? Кашляешь?

Ник покачал головой.

– Попробуешь покинуть город? Я думаю, это можно сделать полями.

Ник снова покачал головой и написал:

Эти люди заперты в камерах. Я не могу их так оставить. Винсент Хоган болен, но двое других, похоже, в норме. Я отнесу им завтрак и пойду проведать миссис Бейкер.

– Чуткий мальчик, – кивнул Соумс. – Это редкость. А еще реже в наш век упадка встречаются молодые люди, готовые взять на себя ответственность. Она оценит твою чуткость, Ник, я знаю. Мистер Брейсман, методистский священник, тоже говорил, что зайдет к миссис Бейкер. Боюсь, до конца дня ему придется посетить много домов. Ты будешь осторожен с теми, кто сидит у тебя под замком, да?

Ник с серьезным лицом кивнул.

– Отлично. Я постараюсь навестить тебя во второй половине дня. – Он включил передачу и уехал, усталый, с покрасневшими глазами, дрожащий от озноба. Ник какое-то время встревоженно смотрел ему вслед, а потом вновь зашагал к стоянке грузовиков. Кафе-закусочная работала, но один из двух поваров отсутствовал и три из четырех официанток не вышли на утреннюю смену. Нику пришлось долго ждать, чтобы получить заказ. Когда он вернулся в тюрьму, Билли и Майк выглядели очень испуганными. Винс Хоган бредил. К шести вечера он был уже мертв.

Глава 19

Ларри давно не бывал на Таймс-сквер и ожидал, что она окажется совсем другой, какой-то волшебной. Что все вокруг уменьшится в размерах, но станет лучше, и ему не придется бояться вони, гама и опасной энергетики этого места, как в детстве, когда он приходил сюда с Бадди Марксом или в одиночку, чтобы посмотреть два фильма за девяносто девять центов и поглазеть на сверкающие вещицы в витринах магазинов, и на галереи игровых автоматов, и на бильярдные.

Но все казалось прежним, и это было странно, потому что некоторые вещи действительно изменились. Исчез газетный киоск, всегда стоявший на выходе из подземки. Галерею игровых – цент за игру – автоматов, с ее мигающими огоньками, колокольчиками и бандитского вида молодыми людьми со свисающей из уголка рта сигаретой, играющими в «Необитаемый остров Готтлиба» или в «Космические гонки», сменил бар «Орандж Джулиус», перед которым тусовались негритянские подростки. Нижние половины их тел пребывали в непрерывном движении, будто где-то играли джайв, услышать который могли только черные уши. Прибавилось массажных салонов и кинотеатров для взрослых.

Однако по большому счету на Таймс-сквер ничего не изменилось, и Ларри от этого стало грустно. А от единственной по-настоящему серьезной перемены настроение его только ухудшилось: теперь он чувствовал себя туристом. Но возможно, даже урожденные ньюйоркцы чувствовали себя туристами на Таймс-сквер, превращались в карликов, которым хотелось задрать голову и читать бегущие электронные строки, кружа и кружа по площади. Ларри не мог сказать, так ли это; он уже забыл, каково оно – ощущать себя частицей Нью-Йорка. И не испытывал особенного желания становиться ею.

В то утро его мать не пошла на работу. Последние два дня она боролась с простудой, а этим утром проснулась с температурой. Лежа на узкой кровати в своей комнате, Ларри слышал, как мать гремит посудой на кухне, чихает и бормочет: «Дерьмо!» – собираясь готовить завтрак. Включился телевизор, новостной блок программы «Сегодня». Попытка переворота в Индии. Взрыв электростанции в Вайоминге. Ожидалось, что Верховный суд примет историческое решение о правах гомосексуалистов.

Когда Ларри вышел на кухню, застегивая рубашку, новости закончились и Джин Шалит брал интервью у лысого мужчины. Лысый показывал стеклянные фигурки животных, которые сам и выдул. Стеклодувное дело, говорил он, является его хобби на протяжении уже сорока лет, а вскоре у него выйдет книга в издательстве «Рэндом-Хаус». Потом лысый чихнул. «Извиняем вас», – откликнулся Джин Шалит и засмеялся.

– Глазунью или болтунью? – спросила Элис Андервуд, одетая в банный халат.

– Болтунью, – ответил Ларри, прекрасно понимая, что нет смысла протестовать против яиц. С точки зрения Элис, завтрак без яиц (или, если мать была в хорошем настроении, «яйгод») не имел права на существование. В них содержались белок и питательные вещества. Что именно подразумевалось под «питательными веществами», Элис не знала – зато точно знала, в каких продуктах они есть. Ларри не сомневался, что она держит в голове полный список, вместе с полным списком продуктов, которые «питательными» считаться никак не могли и к которым относились мармелад, маринованные огурцы, копченые колбаски, пластинки розовой жевательной резинки с фотографиями бейсболистов и, Бог свидетель, многое другое.

Ларри сидел и наблюдал, как она разбивает яйца, выливает их в знакомую ему с детства старую черную сковороду с длинной ручкой и разбалтывает веничком, который он помнил с первого класса.

Элис вытащила из кармана платок, кашлянула в него, чихнула и едва слышно пробормотала: «Дерьмо!» – прежде чем убрать платок обратно.

– Взяла выходной, мама?

– Позвонила и сказала, что заболела. Эта простуда хочет положить меня на лопатки. Я терпеть не могу отпрашиваться по болезни в пятницу – слишком многие так делают, – но мне надо отлежаться. У меня температура. Да и гланды распухли.

– Ты вызвала врача?

– Когда я работала уборщицей, врачи ходили на вызовы, – ответила она. – Теперь, если заболеешь, надо идти в отделение экстренной помощи при больнице. Или целый день дожидаться, чтобы тебя посмотрел какой-нибудь шарлатан в одном из тех мест, где нам должны обеспечивать – ха-ха! – быстрое медицинское обслуживание. На самом деле – приходишь и ждешь, когда тебя быстро обслужат. В этих местах больше народу, чем в центрах обмена зеленых марок[47]47
  Зеленые марки выдавались в виде бонусов к покупкам в торговых сетях, а в центрах обмена на них можно было приобрести товары.


[Закрыть] за неделю до Рождества. Останусь дома и приму аспирин, а завтра уже начну выздоравливать.

Почти все утро он пробыл дома, пытаясь помочь. Перетащил в спальню телевизор, героически напрягая мышцы рук («Ты заработаешь себе грыжу, зато я смогу смотреть “Давай заключим сделку”», – фыркнула она), принес ей сока и пузырек найкуила от простуды, сбегал в магазин за парой романов в бумажной обложке.

После этого им ничего не оставалось, кроме как начать взаимную игру на нервах. Она удивилась, насколько хуже показывает телевизор в спальне, а он едко возразил, что плохое изображение все-таки лучше, чем никакого. Наконец Ларри предположил, что неплохо бы ему побродить по городу.

– Дельная мысль! – В ее голосе слышалось явное облегчение. – А я вздремну. Ты хороший мальчик, Ларри.

Он спустился по узкой лестнице (лифт так и не починили) и вышел на улицу, тоже испытывая облегчение, пусть и сдобренное чувством вины. День принадлежал ему, а в кармане оставались кое-какие деньги.

Но на Таймс-сквер настроение у него заметно упало. Он покружил по площади, заранее переложив бумажник в передний карман. Когда Ларри проходил мимо магазина грампластинок, его остановил звук собственного голоса, доносившийся из обшарпанных динамиков над головой:

 
Я не скажу тебе: «Останься на ночь, детка», —
Я не спрошу, разобралась ли ты в себе.
И ссориться мне ни к чему с тобою, детка,
Один лишь я вопрос хочу задать тебе.
Поймешь ли ты своего парня, детка?
Пойми его, детка…
Поймешь ли ты своего парня, детка?
 

«Это я», – подумал он, рассеянно разглядывая обложки альбомов, но сегодня звук собственного голоса расстроил Ларри. Хуже того – его потянуло в Калифорнию. Не хотелось больше оставаться под этим серым небом цвета грязной стиральной воды, вдыхать нью-йоркский смог и одной рукой постоянно играть в карманный бильярд с бумажником, проверяя, на месте ли он. О, Нью-Йорк, имя твое – паранойя. Внезапно ему захотелось оказаться в студии на западном побережье, записывать новый альбом…

Ларри ускорил шаг, свернул в галерею игровых автоматов. Его встретили звон колокольчиков и громкое жужжание, рвущий барабанные перепонки рев видеоигры «Смертельная гонка-2000», жуткие электронные вопли умирающих пешеходов. «Крутая игра, – подумал Ларри. – Надо бы выпустить и «Дахау-2000». Им понравится». Он подошел к будке кассира и разменял десять долларов на четвертаки. На противоположной стороне улицы, рядом с рестораном «Биф-энд-Брю», нашел работающий телефон-автомат и по памяти набрал номер «Джейнс плейс», покерного клуба, в который иногда заглядывал Уэйн Стьюки.

Ларри просовывал в прорезь четвертаки, пока не заболела рука, а потом, в трех тысячах миль от него, зазвонил телефон.

– «Джейнс». – Трубку сняла женщина. – Мы уже открыты.

– Для всего? – спросил он низким, сексуальным голосом.

– Послушай-ка, умник, это тебе не… Ларри, это ты?

– Он самый. Привет, Арлен.

– Ты где? Тебя все потеряли.

– Ну, я на восточном побережье, – осторожно ответил он. – Один человек подсказал, что ко мне присосались пиявки и надо держаться подальше от пруда, пока они не отвалятся.

– В связи с тем большим загулом?

– Да.

– Я слышала об этом. Ты просадил кучу денег.

– Уэйн у вас, Арлен?

– Ты про Уэйна Стьюки?

– Ну уж не про покойного Джона Уэйна.

– Так ты ни о чем не знаешь?

– Что я должен знать? Я на другом конце Америки. Эй, с ним все в порядке?

– Он в больнице с этим гриппом. У нас его называют «Капитан Торч». И смеяться тут не над чем. Говорят, многие от него умерли. Люди боятся выходить на улицы. У нас сейчас шесть свободных столиков, а ты ведь знаешь, что в «Джейнс» свободных столиков не бывает никогда.

– Как он себя чувствует?

– Кто же знает? Там целые палаты забиты людьми, и к ним не пускают посетителей. Это страшно, Ларри. А вокруг полным-полно солдат.

– В увольнении?

– Солдаты в увольнении не носят с собой оружие и не разъезжают в грузовиках. Многие люди очень напуганы. Тебе повезло, что ты далеко отсюда.

– В новостях ничего об этом не было.

– У нас в газетах тут несколько раз писали о необходимости делать прививки от гриппа, и все. Но кое-кто говорит, что военные не уследили за одной из своих чумных пробирок. Жутко, правда?

– Просто слухи.

– Там, где ты сейчас, ничего такого нет?

– Нет, – ответил он и тут же подумал о простуде своей матери. И обо всех тех людях, что чихали и кашляли в подземке. Он еще, помнится, подумал, что попал в туберкулезную палату. Но ведь в любом большом городе полным-полно кашля, чиха и сопливых носов. «Разносчики простуды такие общительные, – подумал он. – Готовы со всеми поделиться своим богатством».

– Джейни тоже нет, – сообщила ему Арлен. – Говорит, что у нее температура и припухшие гланды. Я-то думала, что эту старую шлюху никакая болезнь не возьмет.

– Три минуты истекли, – вмешалась телефонистка. – Дайте знать, когда закончите разговор.

– Ладно, я вернусь через неделю или чуть позже, Арлен. Тогда куда-нибудь сходим.

– Я с удовольствием. Всегда мечтала показаться на людях рядом со знаменитостью.

– Арлен! Ты, случайно, не знаешь парня по имени Дьюи Чек?

– Ой! – вдруг вскрикнула она. – Ой, вау! Ларри!

– Что такое?

– Как хорошо, что ты не повесил трубку! Я ведь виделась с Уэйном, дня за два до того, как он попал в больницу. Совсем об этом забыла! Это ж надо!

– По какому поводу?

– Насчет конверта. Он сказал, что конверт для тебя, но попросил, чтобы я недельку подержала его в сейфе для наличных или отдала тебе, если встречу. Еще он сказал: «Ему чертовски повезло, что Дьюи Чек до него не добрался».

– Что в конверте? – Ларри переложил трубку из одной руки в другую.

– Минутку. Сейчас посмотрю. – Секундная тишина, треск разрываемой бумаги, вновь голос Арлен: – Это чековая книжка. Первый коммерческий калифорнийский банк. На счету… ой! Чуть больше тринадцати тысяч долларов. Если мы куда-нибудь пойдем, а ты заплатишь только за себя, я размозжу тебе голову.

– Думаю, до этого не дойдет. – Ларри улыбался. – Спасибо, Арлен. Подержи ее у себя до моего приезда.

– Нет, выброшу в сточную канаву. Говнюк!

– Это так приятно, когда тебя любят.

Она вздохнула:

– С тобой не соскучишься. Я положу чековую книжку в конверт с нашими именами. Тогда тебе не удастся одурачить меня и забрать все в одиночку.

– Я не собираюсь делать этого.

Он повесил трубку, и тут же послышался голос телефонистки, требующей доплатить «Ма белл» еще три доллара. Ларри, по-прежнему широко улыбаясь, скормил телефону-автомату нужное количество монеток.

Затем посмотрел на мелочь, рассыпанную на полочке под телефоном, взял четвертак и опустил в прорезь. Мгновение спустя телефон зазвонил в квартире его матери. Наш первый импульс – поделиться хорошими новостями, второй – кого-то ими оглоушить. Ларри думал – нет, верил, – что руководствуется исключительно первым. Ему хотелось успокоить и себя, и мать новостью о своей новообретенной платежеспособности.

Постепенно улыбка сошла с его губ. Гудки – и ничего больше. Может, в конце концов она решила пойти на работу. Перед мысленным взором Ларри возникло ее покрасневшее от температуры лицо, он вспомнил, как она кашляла, и чихала, и нервно говорила: «Дерьмо!» – в носовой платок. Нет, вряд ли мать в таком виде вышла из дома. Откровенно говоря, он думал, что ей не хватит сил куда-то пойти.

Ларри повесил трубку и машинально достал упавший четвертак из окошечка возврата монет. Он отошел от телефона-автомата, позвякивая мелочью в руке. Заметив такси, вскинул руку. Когда машина тронулась с места, вливаясь в транспортный поток, зарядил мелкий дождь.

Дверь была заперта, и, постучав два или три раза, Ларри убедил себя, что квартира пуста. Он стучал достаточно громко, чтобы этажом выше кто-то стукнул в ответ, будто рассердившийся призрак. Он понимал, что должен войти и убедиться в правильности своего предположения, но ключ с собой не захватил. Уже повернулся, чтобы спуститься вниз, к квартире мистера Фримана, когда услышал за дверью тихий стон.

Хотя дверь квартиры запиралась на три замка, мать никогда не задействовала все сразу, несмотря на свой маниакальный страх перед пуэрториканцами. Ларри сильно толкнул дверь плечом, и она задребезжала в коробке. Второго толчка замок не выдержал. Дверь распахнулась, стукнувшись о стену.

– Мама?

Стон повторился.

В квартире царил полумрак. День внезапно потемнел, слышались раскаты грома, звук дождя усилился. Окно в гостиной было наполовину открыто. Белая занавеска то взлетала над столом, то вырывалась на улицу. На полу образовалась небольшая блестящая лужица.

– Мама, ты где?

Еще один стон, погромче. Он прошел на кухню. Раздался очередной раскат грома. Ларри чуть не споткнулся о тело матери. Она лежала на полу, наполовину в коридоре, наполовину в спальне.

– Мама! Господи, мама!

Она попыталась перевернуться на голос, но двигалась только ее голова. Развернулась на подбородке, улеглась на левую щеку. Элис тяжело дышала, у нее клокотало в горле. Однако больше всего – Ларри помнил это до конца своих дней – его напугал ее правый глаз, покатившийся вверх, чтобы взглянуть на сына, словно глаз борова на бойне. Лицо матери пылало от жара.

– Ларри?

– Я сейчас положу тебя на кровать, мама.

Он наклонился, яростно сжал колени, чтобы подавить начинавшуюся в них дрожь, и поднял ее на руки. Халат распахнулся, открыв полинявшую от стирок ночную рубашку и белые, цвета рыбьего брюха, ноги, испещренные раздутыми варикозными венами. Она вся горела. Ларри перепугался. С такой температурой не живут. Мозги поджариваются прямо в голове.

Словно подтверждая его мысль, она ворчливо произнесла:

– Ларри, сходи за отцом. Он в баре.

– Успокойся, – в смятении пробормотал Ларри. – Просто успокойся и постарайся заснуть, мама.

– Он в баре с этим фотографом! – пронзительно выкрикнула она в густой послеполуденный сумрак, и тут же снаружи злобно ударил гром.

Ларри казалось, что все его тело покрыто медленно сползающей вниз слизью. Прохладный ветер гулял по квартире, залетая в полуоткрытое окно в гостиной. Элис затрясло, ее руки покрылись гусиной кожей. Зубы застучали. В полутьме спальни ее лицо напоминало полную луну. Ларри сдвинул одеяло, уложил мать на кровать и накрыл до подбородка, но ее продолжал бить озноб, такой сильный, что одеяло тоже тряслось. Лицо Элис оставалось сухим, пота не было.

– Иди и скажи, что я велела ему убираться оттуда! – закричала она, а потом затихла. В комнате слышалось лишь ее тяжелое, хриплое дыхание.

Ларри вернулся в гостиную, направился к телефонному аппарату, потом обогнул его по широкой дуге. С грохотом закрыл окно и лишь тогда подошел к телефону.

Справочники лежали на нижней полочке маленького телефонного столика. Он нашел номер больницы «Милосердие» и набрал его. Вновь раздался удар грома. Вспышка молнии превратила только что закрытое Ларри окно в сине-белый рентгеновский снимок. Из спальни донесся отчаянный крик матери, от которого у него похолодело внутри.

Один гудок, потом в трубке зажужжало и щелкнуло. Металлический голос четко произнес:

– Вы позвонили в городскую клиническую больницу «Милосердие». В настоящий момент все линии заняты. Не вешайте трубку, вам ответят при первой же возможности. Спасибо. Вы позвонили в городскую клиническую больницу «Милосердие». В настоящий момент все линии заняты. Не вешайте трубку…

– Мы уберем эти швабры вниз! – выкрикнула его мать. Прогремел гром. – Эти пуэрториканцы ничего не знают!

– …вам ответят при первой возможности…

Он швырнул трубку на рычаг. На лбу у Ларри выступил пот. Что это, на хрен, за больница, если тебе приходится слушать записанное на пленку сообщение, когда твоя мать умирает? Что здесь происходит?

Ларри решил спуститься этажом ниже и попросить мистера Фримана посидеть с матерью, пока он сбегает в больницу. Или вызвать частную «скорую»? Господи, как так получается, что никто никогда не знает самых необходимых вещей? Почему этому не учат в школе?

Из спальни доносилось тяжелое дыхание матери.

– Я вернусь, – пробормотал он и направился к двери. Он боялся за нее, но внутренний голос твердил: Со мной постоянно такое случается, и: Ну почему такое должно было случиться сразу после того, как мне сообщили хорошие новости, и самое мерзкое: Как это помешает моим планам? Что мне придется изменить в своей жизни?

Он ненавидел этот голос, желал ему смерти, скорейшей и мучительной, однако тот все бубнил и бубнил.

Ларри бросился вниз по лестнице, к квартире мистера Фримана. Вновь загремел гром. Когда он добрался до площадки первого этажа, входная дверь распахнулась и дождь ворвался в подъезд.