Текст книги "Противостояние"

– Ты не обдерешь и помидор, – добродушно ответила она, вновь поворачиваясь к полкам. – Дальше по коридору мужской туалет. Почему бы тебе не сходить туда, чтобы смыть кровь со лба? Потом возьми у меня из кошелька десять долларов и отправляйся в кино. На Третьей авеню еще осталось несколько хороших кинотеатров. Только держись подальше от этих гадюшников на Сорок девятой и Бродвее.

– Скоро я буду давать тебе деньги, – сказал Ларри. – На этой неделе пластинка на восемнадцатом месте в хит-параде «Биллборда». Я проверил в «Сэме Гуди» по дороге сюда.

– Это замечательно. Если ты такой богатый, почему не купил журнал, а только пролистал?

Внезапно у него в горле словно что-то застряло. Ларри откашлялся, но ощущение не исчезло.

– Ладно, не обращай внимания, – продолжила Элис. – У меня язык – что лошадь с норовом. Если уж понесет, то не остановится, пока не выдохнется. Сам знаешь. Возьми пятнадцать, Ларри. Считай, что берешь взаймы. Я уверена, что так или иначе они ко мне вернутся.

– Обязательно вернутся, – заверил он. Подошел к ней и дернул за подол ее платья, совсем как маленький мальчик. Она посмотрела вниз. Он приподнялся на цыпочках и поцеловал мать в щеку. – Я люблю тебя, мама.

На ее лице отразилось удивление, вызванное не поцелуем, а то ли самими словами, то ли тоном, которым он их произнес.

– Я знаю, Ларри.

– А насчет того, что ты говорила. О передряге. Действительно есть такое, но я…

Ее голос стал холодным и суровым. Настолько холодным, что он даже немного испугался.

– Я не желаю ничего об этом слышать.

– Ладно, – кивнул он. – Послушай, мама, какой здесь лучший кинотеатр? Поблизости?

– «Люкс твин», – ответила она. – Но я не знаю, что там сейчас идет.

– Не важно. Знаешь, что я подумал? Есть три вещи, которые доступны по всей Америке, но действительно хороши лишь в Нью-Йорке.

– Да, мистер критик из «Нью-Йорк таймс»! И что же это?

– Фильмы, бейсбол и хот-доги в «Недиксе»[31]31
  «Недикс» – сеть кафе быстрого обслуживания, возникшая в 1913 г. В 1981 г. прекратила существование.


[Закрыть].

Она рассмеялась:

– Ты не глуп, Ларри… и никогда не был глуп.

Он пошел в мужской туалет. Смыл кровь со лба. Вернулся и вновь поцеловал мать. Взял пятнадцать долларов из ее потертого черного кошелька. Пошел в «Люкс». И смотрел, как злобный и безумный выходец с того света, именуемый Фредди Крюгером, затягивает подростков в пучину их собственных снов, где все они – за исключением главной героини – погибают. В конце фильма Фредди Крюгер вроде бы тоже погиб, но Ларри не мог этого утверждать. После названия стояла римская цифра, народу в зале хватало, и Ларри подумал, что человек с бритвенными лезвиями на кончиках пальцев еще вернется. Он не знал, что неприятные звуки, чей источник находился в следующем за ним ряду, положат всему этому конец: не будет новых серий и в самое ближайшее время не будет кино вообще.

Человек, сидевший за спиной Ларри, кашлял.

Глава 12

В дальнем углу гостиной стояли дедушкины часы. Всю свою жизнь Фрэнни Голдсмит слышала их размеренное тиканье. Оно заполняло комнату, которую она никогда не жаловала, а в такие дни, как этот, просто ненавидела.

В доме ей больше всего нравилась мастерская отца. Располагалась она в сарайчике, соединявшем дом и амбар. Туда вела маленькая дверь, менее пяти футов в высоту, аккуратно спрятавшаяся за старой дровяной кухонной плитой. Сама дверь уже дорогого стоила: маленькая, почти невидимая, определенно из тех дверей, какие встречаются в сказках и фантастических историях. По мере того как Фрэнни становилась старше и выше, ей, подобно отцу, приходилось все сильнее наклоняться, чтобы войти в нее. Мать заходила в мастерскую лишь в случае самой крайней необходимости. Такая дверь вполне могла привести в Страну чудес Алисы, и какое-то время Фрэнни играла в игру, втайне даже от отца, представляя себе, что однажды, открыв дверь, увидит за ней совсем не мастерскую Питера Голдсмита, а подземный путь из Страны чудес в Хоббитанию – низкий, но уютный тоннель с закругленными земляными стенками и земляным потолком, оплетенным прочными корнями, которые могли набить шишку, если стукнуться головой о любой из них. Тоннель, пахнущий не влажной почвой, и сыростью, и мерзкими жуками, и червями, а корицей и только что испеченными яблочными пирогами, и заканчивающийся далеко впереди – в кладовой Бэг-Энда, где мистер Бильбо Бэггинс празднует свой сто одиннадцатый день рождения…

Уютный тоннель так ни разу и не появился, но для Фрэнни Голдсмит, выросшей в этом доме, хватало и мастерской отца (он иной раз называл ее «инструментальной», а мать – «грязной дырой, в которую твой папа ходит пить пиво»). Странные инструменты и загадочные механизмы. Огромный шкаф с тысячей ящичков, и каждый забит доверху. Гвозди, шурупы, кусочки металла, наждачная бумага (трех видов: мелко-, средне– и крупнозернистая), рубанки, уровни и еще много всякой всячины, названий которой Фрэнни не знала ни тогда, ни сейчас. В мастерской царила темнота, разгоняемая лишь сорокаваттной лампочкой, свешивавшейся на проводе с потолка, да ярким кругом света от настольной лампы, падавшим на верстак, за которым работал отец. Пахло пылью, маслом и трубочным дымом, и Фрэнни казалось, что пора уже ввести такое правило: каждый отец обязан курить. Трубку, сигары, сигареты, марихуану, гашиш, сушеные листья салата-латука – что угодно. Потому что запах дыма являлся одной из составных частей ее детства.

Дай-ка мне тот ключ, Фрэнни. Нет, маленький. Чем ты занималась сегодня в школе?.. Правда?.. С чего бы это Рути Сирс толкать тебя?.. Да, это ужасно. Ужасная царапина. Но зато подходит по цвету к твоему платью, тебе не кажется? Хорошо бы разыскать Рути Сирс и заставить ее снова толкнуть тебя, чтобы поцарапать другую ногу. Для симметрии. Дай-ка мне ту большую отвертку… Нет, с желтой ручкой.

Фрэнни Голдсмит! Немедленно выметайся из этой отвратительной дыры и переодень школьную форму! ПРЯМО СЕЙЧАС!.. НЕМЕДЛЕННО! Ты перепачкаешься!

Даже теперь, в двадцать один год, она могла нырнуть в маленькую дверь, встать между верстаком отца и печью Франклина[32]32
  Имеется в виду экономичная малогабаритная печь для дома, изобретенная Бенджамином Франклином (1706–1790).


[Закрыть], зимой так быстро нагревавшей мастерскую, и снова почувствовать себя маленькой Фрэнни Голдсмит. Это иллюзорное чувство почти всегда смешивалось со скорбью по брату Фреду, которого она едва помнила и чья жизнь оборвалась так жестоко и окончательно. Фрэнни могла стоять и вдыхать вездесущий запах машинного масла и затхлости, ощущать слабый аромат отцов ской трубки. Ей редко удавалось вспомнить, каково это – быть такой маленькой, такой на удивление маленькой, но здесь машина времени работала, и она радовалась своим воспоминаниям.

А вот с гостиной дело обстояло иначе.

Гостиная.

Если мастерская отца была светлой частью ее детства, символом которой служил призрачный запах дыма отцовской трубки (иногда он осторожно вдувал дым ей в ухо, если ухо болело, предварительно взяв с дочери слово, что она ничего не скажет Карле – та устроила бы истерику), то гостиная вызывала воспоминания, о которых хотелось забыть. «Отвечай, когда с тобой говорят! Ломать – не строить! Немедленно отправляйся наверх и переоденься, или ты не понимаешь, что нужно надеть по такому случаю? Ты когда-нибудь думаешь? Фрэнни, не копайся в одежде, люди решат, что у тебя вши. Что подумают дядя Эндрю и тетя Карлин? Из-за тебя я от стыда чуть сквозь землю не провалилась!» В гостиной следовало держать язык за зубами и ни в коем случае не почесываться. С гостиной ассоциировались диктаторские приказы, скучные разговоры, родственники, щиплющие за щеки; там ныло сердце, строго-настрого запрещалось кашлять, чихать и прежде всего зевать.

Главным же атрибутом этой комнаты, где обитала душа матери, были часы. Их собрал в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году дед Карлы, Тобиас Даунс, и чуть ли не сразу они обрели статус семейной реликвии. Часы передавали из поколения в поколение, тщательно упаковывали и страховали при переездах из одной части страны в другую (собрали их в Буффало, штат Нью-Йорк, в мастерской Тобиаса, которая плотностью табачного дыма и грязью наверняка не отличалась от мастерской Питера, хотя такое утверждение Карла отвергла бы с порога), иногда от одного члена семьи к другому, если рак, инфаркт или несчастный случай обламывал ту или иную ветвь семейного дерева. В гостиной они пребывали с тех пор, как тридцать шесть лет назад Питер и Карла Голдсмит въехали в этот дом. Здесь их водрузили, и здесь они оставались, тикая и тикая, бесстрастно отмеряя отрезки времени эпохи консервации. «Когда-нибудь часы перейдут ко мне, если я этого захочу, – думала Фрэнни, глядя в бледное, шокированное лицо матери. – Но я не хочу! Не нужны они мне, и я их не возьму!»

В этой комнате под стеклянными колпаками лежали сухие цветы. В этой комнате пол устилал сизо-серый ковер с выдавленными в ворсе тусклыми розами. Окно – изящный эркер – выходило на шоссе 1. Дорогу и участок разделяла высокая зеленая изгородь. Карла не давала покоя мужу, пока он не посадил изгородь, сразу после того как на углу появилась автозаправочная станция «Эксон». Затем она постоянно требовала, чтобы Питер заставил изгородь расти быстрее. Фрэнни полагала, что мать согласилась бы и на радиоактивные удобрения, если бы они послужили достижению поставленной цели. По мере роста изгороди ее напор начал ослабевать, и Фрэнни думала, что он сойдет на нет через год-другой, когда изгородь полностью закроет ненавистную автозаправочную станцию и уже никому не удастся заглянуть в гостиную.

Так что хотя бы эта проблема приближалась к своему полному разрешению.

Узор на обоях – зеленые листья и розовые цветы почти того же оттенка, что и на ковре. Мебель в раннем американском стиле и двустворчатая дверь из темного красного дерева. Камин, выложенный изнутри красным кирпичом, с вечным березовым поленом: его никогда не топили, и кирпич остался девственно чистым. Фрэнни полагала, что за столько лет полено так высохло, что вспыхнуло бы, как газета, если поднести к нему спичку. Над поленом висел котел, достаточно большой, чтобы купать в нем младенца. Он достался им от прабабушки Фрэнни и так и застыл над вечным поленом. А над каминной полкой, дополняя картину, красовалось на стене вечное кремневое ружье.

Отрезки времени эпохи консервации.

С самого раннего детства Фрэнни помнила, как написала на сизо-серый ковер с тускло-розовыми цветами, выдавленными в ворсе. Наверное, ей тогда еще не исполнилось и трех лет, ее не так давно приучили проситься на горшок и, по всей видимости, не пускали в гостиную, за исключением особых случаев, опасаясь таких вот инцидентов. Но каким-то непостижимым образом она умудрилась туда пробраться, и вид матери, которая не просто побежала, а рванула к дочери, чтобы схватить ее, прежде чем свершится немыслимое, привел немыслимое в исполнение. Мочевой пузырь девочки дал слабину, и, увидев пятно, которое начало расширяться вокруг ее попки, превращая ковер из сизо-серого в темно-серый, мать буквально завизжала. Пятно в конце концов сошло – но после скольких стирок шампунем? Бог, наверное, знал. Фрэнни Голдсмит – нет.

Именно в гостиной у Фрэнни состоялся с матерью жесткий, подробный и долгий разговор после того, как та застала дочь с Норманом Берстайном в амбаре, где они внимательно изучали друг друга, сложив одежду в одну кучу на тюке сена. Понравится ли ей, спросила Карла под тиканье дедушкиных часов, мерно отмеряющих отрезки времени эпохи взросления, если она проведет ее в таком виде по шоссе 1, сначала туда, а потом обратно? Шестилетняя Фрэнни расплакалась, но каким-то чудом не впала в истерику.

В десять лет она врезалась в почтовый ящик на велосипеде, потому что обернулась, чтобы что-то крикнуть Джорджетте Макгуайр. Ударилась головой, разбила до крови нос и содрала обе коленки, а от шока на несколько секунд потеряла сознание. Придя в себя, поплелась по подъездной дорожке к дому, плача, напуганная количеством крови, которая вытекала из нее. Она пошла бы к отцу, но тот был на работе, и Фрэнни дотащилась до гостиной, где мать угощала чаем миссис Веннер и миссис Принн. Убирайся! – крикнула мать. А в следующее мгновение она уже кинулась к дочери, обняла ее, запричитала: Ох, Фрэнни, любимая, что случилось, ох, твой бедный носик! При этом уводя Фрэнни на кухню, где оттереть с пола капли крови не составляло труда, и даже успокаивая ее, но Фрэнни навсегда запомнила, что первыми словами матери были не Ох, Фрэнни, а Убирайся! Прежде всего мать заботила гостиная, где продолжалась и продолжалась эпоха консервации, а потому кровь туда не допускалась. Возможно, миссис Принн тоже обратила на это внимание, потому что даже сквозь слезы Фрэнни увидела ошеломленное выражение ее лица, словно ей отвесили оплеуху. С того дня миссис Принн стала бывать у них гораздо реже.

В первый год учебы в младшей средней школе Фрэнни получила плохую оценку за поведение, и, разумеется, ее пригласили в гостиную, для того чтобы обсудить эту самую оценку с матерью. В последний год обучения в старшей средней школе ее три раза оставляли после уроков за передачу записок, и обсуждение с матерью этих проступков, само собой, проходило в гостиной. Именно там они говорили о честолюбивых планах Фрэнни, которым, как выяснялось, никогда не хватало глубины; о надеждах Фрэнни, которые, как выяснялось, выглядели не вполне достойными; о жалобах Фрэнни, которые, как выяснялось, практически не имели под собой оснований, если не упоминать хныканье, скулеж и неблагодарность.

Именно в гостиной стоял на козлах гроб ее брата, усыпанный розами, хризантемами и ландышами, и их сухой аромат наполнял комнату, в углу которой бесстрастные часы отсчитывали отрезки времени эпохи консервации.

– Ты беременна, – во второй раз повторила Карла Голдсмит.

– Да, мама, – сказала Фрэнни. Ее голос звучал очень сухо, но она не позволила себе облизать губы, а крепко сжала их. Подумала: В мастерской моего отца живет маленькая девочка в красном платье, и она всегда будет там, смеясь и прячась под верстаком, на котором с одного края закреплены тиски, или за большим ящиком для инструментов, скрючившись, прижимая ободранные коленки к груди. Эта девочка такая счастливая. Но в гостиной моей матери живет другая девочка, которая еще младше и не может удержаться от того, чтобы не написать на ковер, как гадкая собачонка. Как гадкая маленькая сучка. И она всегда будет там, как бы мне ни хотелось, чтобы она ушла.

– Ох-Фрэнни! – Мать очень быстро произносила слова. И прижимала руку к щеке, как оскорбленная старая дева. – Как-это-случилось?

Тот же вопрос задал Джесси. Вот что разозлило Фрэнни: он задал тот же вопрос.

– Раз уж у тебя самой было двое детей, мама, я думаю, ты знаешь, как это случилось.

– Не дерзи! – закричала Карла. Ее глаза широко раскрылись и полыхнули жарким пламенем, которое так пугало Фрэнни в детстве. Мать быстро вскочила (этой быстроты Фрэнни тоже боялась), высокая женщина с седеющими волосами, аккуратно причесанными и – обычно – уложенными в парикмахерской, высокая женщина в красивом зеленом платье и плотно, без единой складочки, обтягивающих ноги колготках. Подошла к каминной полке, как всегда делала, когда на нее обрушивалась беда. Там, прямо под кремневым ружьем, лежал толстый альбом. Карла была генеалогом-любителем, и в этом альбоме хранилась собранная ею информация о семье, вплоть до тысяча шестьсот тридцать восьмого года, когда наиболее древний из известных ей предков вынырнул из безымянной толпы лондонцев на достаточно долгий срок, чтобы его успели занести в какую-то очень старую церковную книгу под именем Мертона Даунса, вольного каменщика. Четырьмя годами ранее генеалогическое древо ее семьи опубликовали в журнале «Генеалогия Новой Англии», за авторством Карлы.

Теперь она прикасалась пальцами к этому альбому, вобравшему в себя множество с таким трудом собранных имен, к этой обетованной земле, куда никто не мог вторгнуться. Интересно, нет ли там где-нибудь воров? – гадала Фрэнни. Алкоголиков? Матерей, не состоявших в браке?

– Как ты могла так поступить со мной и с отцом? – спросила наконец Карла. – Это тот паренек? Джесси?

– Джесси, – кивнула Фрэнни. – Джесси – отец.

Карла вздрогнула при последнем слове.

– Как ты могла так поступить? – повторила она. – Мы сделали все, чтобы наставить тебя на путь истинный. Это просто… просто…

Она закрыла лицо руками и начала плакать.

– Как ты могла так поступить? – Теперь Карла говорила сквозь слезы. – После всего того, что мы для тебя сделали, это твоя благодарность? Уйти из дома и… и… совокупляться с этим мальчишкой, как течная сука? Дрянная девчонка! Дрянная девчонка!

Слезы перешли в рыдания. Мать привалилась к каминной полке, одной рукой прикрывая глаза, а другой продолжая водить по зеленому матерчатому переплету альбома. Дедушкины часы не переставали тикать.

– Мама…

– Ничего мне не говори! Ты уже достаточно сказала!

Фрэнни неловко поднялась. Ее ноги, казалось, одеревенели, однако при этом еще и дрожали. Из глаз потекли слезы, но она и не пыталась их остановить – пусть текут – и не собиралась позволить этой комнате снова взять над ней верх.

– Я ухожу.

– Ты ела за нашим столом! – неожиданно крикнула Карла. – Мы любили тебя… И поддерживали тебя… И вот что мы за это получили! Дрянная девчонка! Дрянная девчонка!

Фрэнни, ослепшая от слез, пошатнулась. Правая нога зацепилась за левую лодыжку. Девушка потеряла равновесие и упала, взмахнув руками. Ударилась виском о кофейный столик, а рукой смахнула на ковер вазу с цветами. Ваза не разбилась, но вода вытекла, превратив сизо-серый в синеватый.

– Ты только посмотри! – чуть ли не с триумфом закричала Карла. Слезы зачернили кожу под ее глазами и проложили дорожки в макияже. Выглядела она осунувшейся и полубезумной. – Посмотри, ты испортила ковер, ковер твоей бабушки…

Фрэнни сидела на полу, растерянно потирая голову, все еще плача, и ей хотелось сказать матери, что это всего лишь вода, но она так разволновалась, что и сама уже не была в этом уверена. Всего лишь вода? Или моча? Что именно?

Вновь двигаясь с пугающей быстротой, Карла Голдсмит схватила вазу и замахнулась ею на Фрэнни.

– Каков будет ваш следующий шаг, мисс? Собираетесь оставаться здесь? Думаете, мы будем содержать и кормить вас, а вы будете шляться по городу? Так, я полагаю? Ну уж нет! Нет! Я этого не потерплю! Я этого не потерплю!

– Я не хочу здесь оставаться, – пробормотала Фрэнни. – Неужели ты думаешь, что я здесь останусь?

– И куда же ты отправишься? К нему? Сомневаюсь!

– Наверное, к Бобби Ренгартен в Дорчестер или к Дебби Смит в Самерсуорт. – Фрэнни медленно собралась с силами и встала. Она продолжала плакать, но уже начинала злиться. – Впрочем, это не твое дело.

– Не мое дело? – эхом отозвалась Карла, все еще замахиваясь вазой. Ее лицо стало белым, как бумага. – Не мое дело? То, что ты вытворяешь под моей крышей, – не мое дело? Неблагодарная маленькая сучка!

Она ударила дочь по щеке, причем сильно. Голова Фрэнни откинулась назад. Она перестала потирать висок и принялась потирать щеку, изумленно глядя на мать.

– Вот твоя благодарность за то, что мы отправили тебя в приличный колледж! – Карла оскалила зубы в безжалостной и пугающей ухмылке. – И теперь ты никогда его не закончишь. После того как выйдешь за него замуж…

– Я не собираюсь выходить за него замуж. И я не собираюсь бросать учебу.

У Карлы округлились глаза. Она уставилась на Фрэнни как на сумасшедшую:

– О чем ты говоришь? Об аборте? Ты собираешься сделать аборт? Ты уже шлюха, а теперь хочешь стать еще и убийцей?

– Я оставлю ребенка. Мне придется взять академический отпуск на весенний семестр, но я смогу закончить колледж следующим летом.

– А на что ты думаешь его заканчивать? На мои деньги? Если так, то тебе, очевидно, надо о многом подумать. Такой современной девушке, как ты, едва ли требуется поддержка родителей, так?

– Поддержка мне бы не помешала, – мягко ответила Фрэнни. – А деньги… как-нибудь выкручусь.

– В тебе нет ни капли стыда! Ты думаешь только о себе! – прокричала Карла. – Боже, что теперь будет со мной и с твоим отцом! Но тебе нет до этого никакого дела! Это разобьет сердце твоего отца и…

– Оно не чувствует себя таким уж разбитым, – донесся от дверного проема спокойный голос Питера Голдсмита, и обе женщины обернулись к нему. Он действительно стоял в дверях, но не входил в комнату. Мыски его высоких ботинок замерли у черты, разделяющей два ковра, в гостиной и в коридоре. Фрэнни неожиданно поняла, что часто видела его именно на этом месте. Когда он в последний раз заходил в гостиную? Она не могла вспомнить.

– Что ты тут делаешь? – рявкнула Карла, разом позабыв о потенциальном ущербе, который могло понести сердце ее мужа. – Я думала, ты сегодня работаешь допоздна.

– Меня подменил Гарри Мастерс, – ответил Питер. – Фрэн мне уже все рассказала, Карла. Скоро мы станем дедушкой и бабушкой.

– Дедушкой и бабушкой! – взвизгнула она. С ее губ сорвался отвратительный, скрежещущий смех. – Так ты взвалил все на меня! Она сказала тебе первому, а ты это скрыл! Ну а теперь я закрою дверь, и мы выясним все вопросы вдвоем.

Она одарила Фрэнни ослепительно злобной улыбкой.

– Только мы… девочки.

Карла взялась за ручку двери и начала закрывать ее. Фрэнни наблюдала, все еще удивленная и с трудом понимающая причину внезапной вспышки гнева и сарказма со стороны матери.

Питер медленно и неохотно поднял руку и остановил дверь на полпути.

– Питер, я хочу, чтобы ты предоставил это мне.

– Я знаю, что ты хочешь. В прошлом так и было. Но не сейчас, Карла.

– Это не по твоей части.

– По моей, – спокойно возразил он.

– Папочка…

Карла повернулась к ней. Бумажно-белая кожа ее лица теперь покрылась красными пятнами на щеках.

– Не смей с ним говорить! – закричала она. – Ты имеешь дело не с ним! Я знаю, что ты всегда можешь подольститься к нему с любой безумной идеей и переманить его на свою сторону, что бы ты ни натворила. Однако сегодня тебе придется иметь дело не с ним!

– Прекрати, Карла.

– Выйди вон!

– Я и не входил. Можешь убедиться, что…

– Не смей надо мной насмехаться! Убирайся из моей гостиной!

И с этими словами она принялась закрывать дверь, нагнув голову и выставив вперед плечи, напоминая некоего странного быка, в котором проступало что-то человеческое и женское. Сначала Питер с легкостью удерживал дверь, потом – прилагая все больше усилий. Наконец у него на шее вздулись жилы, несмотря на то что ему противостояла женщина, весившая на семьдесят фунтов меньше.

Фрэнни хотелось закричать, потребовать, чтобы они прекратили, и попросить отца уйти, избавить их обоих от вида Карлы в таком внезапном и безрассудном ожесточении, которое всегда в ней чувствовалось, а сейчас выплеснулось на поверхность. Но губы онемели, отказываясь шевелиться.

– Убирайся! Убирайся из моей гостиной! Вон! Вон! Вон! Отпусти эту чертову дверь, мерзавец, и УБИРАЙСЯ ОТСЮДА!

Именно в этот момент он отвесил ей оплеуху.

Прозвучала она глухо и буднично. Дедушкины часы не рассыпались от ярости в пыль. Мебель не застонала. Но яростные крики Карлы прекратились, словно их отрезало скальпелем. Она упала на колени, а дверь распахнулась полностью и мягко ударилась о викторианский стул с высокой спинкой и вручную расшитым чехлом.

– Нет, не надо, – прошептала Фрэнни.

Карла прижала ладонь к щеке и уставилась на мужа.

– Ты добивалась этого десять лет. – Голос Питера чуть дрожал. – Я всегда сдерживался, потому что бить женщин – это не мое. Я и сейчас так думаю. Но когда человек – мужчина или женщина – превращается в собаку и начинает кусаться, кому-то приходится ставить его на место. И я, Карла, сожалею только о том, что мне не хватило духа сделать этого раньше. Тогда мы оба не ощущали бы такой боли.

– Папочка…

– Тихо, Фрэнни! – В голосе отца звучала небрежная суровость, и она умолкла. – Ты говоришь, что она эгоистка. – Питер не сводил глаз с застывшего, потрясенного лица жены. – На самом деле эгоистка здесь – ты. Ты перестала любить Фрэнни после смерти Фреда. Именно тогда ты решила, что любовь приносит слишком много страданий и куда проще жить для себя. Что ты и сделала, замкнувшись на этой комнате. Посвятила себя умершим членам своей семьи, забыв, что некоторые еще живы. А когда твоя дочь пришла сюда, сказала, что попала в беду, и попросила о помощи, готов спорить, ты первым делом задалась вопросом: а что скажут женщины в клубе «Цветы и садоводство»? Или испугалась, что теперь тебе не удастся пойти на свадьбу Эми Лаудер. Боль – причина перемен, но вся боль этого мира не способна изменить факты. Ты эгоистична.

Он наклонился и помог жене встать. Она поднялась, как лунатик. Выражение ее лица не менялось, глаза оставались широко раскрытыми, и в них застыло изумление. Безжалостность еще не вернулась, но Фрэнни бесстрастно подумала, что со временем она обязательно вернется.

Обязательно.

– Я виноват в том, что не остановил тебя. Не хотел лишних хлопот. Не хотел раскачивать лодку. Сама видишь, я тоже эгоист. И когда Фрэн поступила в колледж, я подумал: «Что ж, Карла теперь может жить как хочет, и это никому не повредит, кроме нее самой, а если человек не знает, что вредит себе, возможно, и не нужно его трогать». Я ошибся. Я и раньше допускал ошибки, но такую серьезную – никогда. – Он осторожно, но с силой взял ее за плечи. – А теперь я говорю с тобой как твой муж. Если Фрэнни потребуется пристанище, она найдет его здесь – всегда. Если ей потребуются деньги, она сможет найти их в моем кошельке – всегда. И если она захочет оставить ребенка, ты проследишь за тем, чтобы смотрины младенца прошли на должном уровне. Ты, возможно, думаешь, что никто не придет, но у нее есть друзья, верные друзья, и они придут. И вот что еще я тебе скажу. Если она захочет окрестить ребенка, обряд пройдет прямо здесь. Прямо здесь, в этой чертовой гостиной.

Рот Карлы широко раскрылся, и теперь из него стали доноситься звуки, поначалу не складывавшиеся в слова, напоминавшие свисток закипающего чайника. Потом они преобразовались в пронзительный вопль:

– Питер, твой сын лежал в гробу в этой комнате!

– Да. Именно поэтому я считаю, что лучшего места для крещения новой жизни не найти, – ответил он. – Кровь Фреда. Живая кровь. А сам Фред, он уже много лет мертв, Карла. Его тело давно съели черви.

Она вскрикнула и закрыла уши руками. Он наклонился и отвел их.

– Но червям не достались твоя дочь и ребенок твоей дочери. Не важно, откуда он взялся, но он живой. Ты ведешь себя так, будто собираешься ее прогнать, Карла. Что у тебя останется, если ты это сделаешь? Ничего, кроме этой комнаты и мужа, который будет ненавидеть тебя за то, что ты сделала. Если ты это сделаешь, возможно, для тебя умрут все трое – не только Фред, но и мы с Фрэнни.

– Хочу подняться наверх и прилечь, – выдохнула Карла. – Меня тошнит. Думаю, мне лучше прилечь.

– Я тебе помогу, – вызвалась Фрэнни.

– Не смей ко мне прикасаться. Оставайся со своим отцом. Похоже, вы вместе все продумали. Решили, как растоптать меня. Почему бы тебе просто не поселиться в моей гостиной, Фрэнни? Пачкать грязью ковер, швырять угли из камина в мои часы? Почему бы и нет? Почему?

Она начала смеяться и протиснулась мимо отца в коридор. Ее шатало, как пьяную. Питер попытался обнять жену за плечи. Она оскалилась и зашипела на него, словно кошка.

Пока она медленно поднималась по лестнице, опираясь на перила красного дерева, ее смех перешел в рыдания. Такие безутешные и отчаянные, что Фрэнни чуть не закричала, одновременно почувствовав, что ее сейчас вырвет. Лицо отца цветом не отличалось от грязного постельного белья. Наверху Карла обернулась, и ее сильно качнуло. Фрэнни даже испугалась, что сейчас мать скатится вниз. Она посмотрела на них, как будто собиралась что-то сказать, но потом отвернулась. Мгновение спустя дверь ее спальни закрылась, приглушив бурные звуки горя и боли.

Фрэнни и Питер переглянулись, потрясенные. Дедушкины часы продолжали тикать.

– Все образуется. – Голос Питера звучал спокойно. – Она придет в себя.

– Ты уверен? – спросила Фрэнни. Медленно подошла к отцу, прижалась к нему, и он обнял ее одной рукой. – Я в этом сомневаюсь.

– Не важно. Сейчас мы не будем об этом думать.

– Я должна уйти. Она не хочет видеть меня здесь.

– Ты должна остаться. Ты должна быть здесь в тот момент, когда – если – она придет в себя и поймет, что ты по-прежнему нужна ей в этом доме. – Он выдержал паузу. – Что касается меня, я это уже понял, Фрэн.

– Папочка. – Она опустила голову ему на грудь. – Папочка, я чувствую себя такой виноватой, такой виноватой…

– Ш-ш-ш… – Он пригладил волосы дочери. Над ее головой послеполуденный солнечный свет вливался в окна, золотой и недвижный, как в музеях и залах мертвых. – Ш-ш-ш, Фрэнни, я люблю тебя. Я люблю тебя.