Текст книги "Противостояние"

Но едва солнечный свет иглами пронзил глазные яблоки, Ларри неожиданно передумал. Никаких прогулок. Нет уж. Глаза превратились в увеличительные стекла, и вскоре солнце, проходя сквозь них, сожжет ему мозги. А судя по ощущениям, его бедные мозги больше всего сейчас напоминали порох.

Однако Уэйн, решительно взяв Ларри за руку, настоял на своем. Они вышли на берег, пересекли полосу нагревающегося рассыпчатого песка, добрались до плотного темно-коричневого, который оставляли после себя откатывающиеся волны, и Ларри решил, что идея, в конце концов, была неплоха. Шум прибоя успокаивал. Чайка, энергично машущая крыльями и набирающая высоту, напоминала белую букву «М», перемещающуюся по синему небу.

Уэйн вновь потянул его за руку.

– Пошли.

Перед Ларри лежали те самые многие мили, которые он мог отшагать. Только вот желание у него отпало. Жутко болела голова, позвоночник будто стал стеклянным. Глазные яблоки пульсировали, почки ныли. Амфетаминное похмелье не так болезненно, как утренние ощущения после литра «Четырех Роузов»[15]15
  «Четыре Роуза» – бурбон, названный так Руфусом М. Роузом в свою честь, а также в честь своего брата Ориджена, сына и племянника.


[Закрыть], но трахать Ракель Уэлч все равно куда приятнее. А будь у него еще парочка апперсов, он бы запрыгнул на гребень волны, которая пыталась сбить его с ног. Ларри полез за таблетками в карман брюк и лишь тогда впервые понял, что на нем только трусы, которые он последний раз менял три дня назад.

– Уэйн, я хочу вернуться.

– Давай пройдем чуть-чуть подальше.

Ларри пришло в голову, что Уэйн как-то странно смотрит на него, со смесью раздражения и жалости.

– Нет, чел, я же в одних трусах. Меня арестуют за появление в общественном месте в непристойном виде.

– На этой части побережья ты можешь повязать свой член банданой и сверкать яйцами, не опасаясь ареста за непотребный вид. Пошли, чел.

– Я устал! – раздраженно бросил Ларри. Он начал злиться на Уэйна. Уэйн ему мстит за то, что он, Ларри, написал хит, а Уэйн в новом альбоме указан всего лишь клавишником. Уэйн ничем не отличается от Джулии. Теперь все его ненавидят. Все стремятся вонзить нож в спину. Глаза Ларри тут же затуманились слезами.

– Пошли, чел, – повторил Уэйн, и они потащились дальше по пляжу.

И отшагали, должно быть, еще милю, когда бедренные мышцы Ларри свело судорогой. Он вскрикнул и рухнул на песок. Боль кинжалами пропарывала обе ноги.

– Судороги! – завопил он. – О Господи, судороги!

Уэйн присел рядом с ним на корточки и выпрямил его ноги. Агония повторилась, и тогда Уэйн принялся за работу, массируя мышцы, которые, казалось, завязались узлом. Наконец истосковавшиеся по кислороду ткани начали расслабляться.

Ларри, у которого перехватило дыхание, теперь жадно хватал ртом воздух.

– Ох! – вырвалось у него. – Спасибо. Это было… это было чертовски больно.

– Само собой. – Особого сочувствия в голосе Уэйна не слышалось. – Держу пари, что было, Ларри. Как ты сейчас?

– Нормально. Но давай присядем, хорошо? А потом пойдем назад.

– Я хочу поговорить с тобой. Мне пришлось вытащить тебя сюда, чтобы ты немного оклемался и понял, что именно я тебе говорю.

– В чем дело, Уэйн? – спросил Ларри и подумал: «Вот оно. Шантаж».

Но следующие слова Уэйна не имели к шантажу ни малейшего отношения, и на мгновение Ларри почудилось, будто он снова смотрит на раскрытую страницу «Супербоя», не в силах сообразить, что все это значит.

– Праздник пора заканчивать, Ларри.

– Чего?

– Праздник. Вернувшись, ты положишь конец веселью, выдашь всем ключи от автомобилей, поблагодаришь за приятно проведенное время и проводишь каждого до парадной двери. Избавься от них.

– Но я не могу этого сделать! – изумленно воскликнул Ларри.

– Уж постарайся, – ответил ему Уэйн.

– Но почему? Дружище, праздник только-только раскочегарился!

– Ларри, сколько тебе заплатила «Коламбия»?

– А что? – лукаво осведомился Ларри.

– Ты думаешь, я хочу поживиться за твой счет? Подумай еще раз.

Ларри подумал – и с удивлением понял, что Уэйну Стьюки незачем зариться на его кровные. Да, Уэйн еще не заработал кучу денег, наоборот, он получал крохи, как и большинство тех, кто помогал Ларри записывать альбом, – но в отличие от многих и многих Уэйн Стьюки происходил из богатой семьи и прекрасно ладил со своими стариками. Его отцу принадлежала половина третьей по величине американской компании по производству электронных игр, и жила семья Стьюки в Бель-Эйре, в особняке, который тянул на скромный дворец. Вот тут Ларри осознал, что неожиданно свалившееся на него богатство в глазах Уэйна выглядело сущей мелочевкой.

– Нет, разумеется, нет! – резко ответил он. – Извини, конечно. Просто у меня такое впечатление, что каждый гребаный козел к западу от Лас-Вегаса…

– Так сколько же?

Ларри поразмыслил.

– К этому моменту мне выплатили семь тысяч. В общей сложности.

– За сингл они выплачивают роялти раз в квартал, за альбом – раз в полгода?

– Да.

Уэйн кивнул.

– И тянут, пока рак на горе не свистнет, суки. Сигарету?

Ларри взял одну и закурил.

– Знаешь, во сколько тебе обходится этот праздник?

– Конечно, – ответил Ларри.

– Дом ты снял не меньше чем за штуку.

– Да, точно. – На самом деле аренда обошлась ему в тысячу двести долларов плюс пятьсот долларов залога на случай порчи имущества. Он внес залог и уплатил половину арендной платы, отдал тысячу сто долларов и остался должен еще шестьсот.

– Сколько за наркотики?

– Ну, дружище, ты же понимаешь, что без этого нельзя. Это как сыр к крекерам «Ритц»…

– Травка и кокаин. Сколько всего?

– Гребучий прокурор, – пробурчал Ларри. – Пятьсот и пятьсот.

– А на второй день уже ничего не осталось.

– Хрена с два! – возмущенно воскликнул Ларри. – Я видел две миски, когда мы уходили этим утром, чел. Большую часть пустили по назначению, да, но…

– Парень, ты что, не помнишь Чека[16]16
  Игра слов. Чек – пакетик с наркотиком.


[Закрыть]? – Голос Уэйна внезапно изменился, стал очень похож на гнусавый голос самого Ларри: – Просто запиши на мой счет, Дьюи. Пусть они ни в чем себе не отказывают.

Ларри смотрел на Уэйна со все возрастающим ужасом. Он помнил маленького жилистого мужичка с необычной стрижкой (десятью годами ранее такие называли «ежиками»), в футболке с надписью: «ИИСУС ИДЕТ, И ОН ЗОЛ». Парень чуть ли не срал хорошим товаром. И Ларри отлично помнил, как говорил ему, этому Дьюи Чеку, следить за тем, чтобы миски с травкой не пустели, и записывать все на его счет. Но это было… ну… прошел не один день.

– Для Дьюи Чека ты просто подарок, каких мало.

– И на сколько он меня выставил?

– С травкой дела обстоят не так уж плохо. Она дешевая. Двенадцать сотен. И восемь штук за кокаин.

На секунду Ларри показалось, что его сейчас стошнит. Он молча вытаращился на Уэйна. Попытался заговорить, но выдавил только:

– Девять двести?!

– Инфляция, чел, – пожал плечами Уэйн. – Мне продолжать?

Продолжение Ларри слушать не хотелось, но он кивнул.

– Наверху цветной телевизор. Кто-то швырнул в него стул. Думаю, ремонт обойдется сотни в три. Деревянные панели внизу размолотили. Четыре сотни. Если повезет. Позавчера разбили панорамное окно, которое смотрит на берег. Три сотни. Ворсовый ковер в гостиной можно выкидывать: прожжен сигаретами и залит пивом и виски. Четыре сотни. Я позвонил в винный магазин. Ты порадовал их не меньше, чем Чека. Шесть сотен.

– Шесть сотен за выпивку? – прошептал Ларри. Жуткий ужас сковал все его тело, по самую шею.

– Скажи еще спасибо, что практически все пили только пиво и вино. И супермаркету ты должен четыре сотни за пиццы, чипсы, тако и прочую закусь. Но самое ужасное – это шум. Очень скоро появятся копы. Les flics. Нарушение общественного порядка. А среди твоих гостей четверо или пятеро сидят на героине. В доме найдутся три-четыре унции «мексиканского коричневого».

– Тоже за мой счет? – просипел Ларри.

– Нет. Чек не связывается с героином. Его сбытом занимается мафия, а Чеку не хочется примерять бетонные ковбойские сапоги. Но если копы приедут, можешь не сомневаться, что и это запишут на твой счет.

– Но я не знал…

– Да, ты у нас невинное дитя. Само собой.

– Но…

– Короче, на данный момент общая сумма затрат на этот легкий разгуляйчик превышает двенадцать тысяч долларов, – подытожил Уэйн. – Ты уезжал и купил этот «зет»… какой отдал аванс?

– Две с половиной, – тупо ответил Ларри. Ему хотелось плакать.

– Ну и что у тебя осталось до следующего чека с роялти? Тысячи две?

– Около того. – У Ларри не хватило духа признаться Уэйну, что на самом деле у него осталось примерно восемьсот долларов: половина – наличными, половина – чеком.

– Слушай меня внимательно, Ларри, потому что я не стану повторять. Все только и ждут очередного праздника. В этом мире есть лишь две постоянные: постоянный обман и постоянный праздник. Они слетаются, как птички, высматривающие насекомых на спине у гиппопотама. Сейчас они здесь. Стряхни их с себя, и пусть летят своей дорогой.

Ларри подумал о десятках людей, которые находились в доме. Он знал в лучшем случае каждого третьего. Горло перехватило от одной мысли о том, что он должен указать всем этим незнакомцам на дверь. От их доброго отношения к нему не останется и следа. Но тут же перед мысленным взором Ларри возник Дьюи Чек, наполняющий миски марихуаной, достающий из заднего кармана блокнотик и аккуратно записывающий все на его счет. Дьюи Чек с «ежиком» и в ультрамодной футболке.

Уэйн спокойно наблюдал, как в голове Ларри одна картинка сменяет другую.

– Чел, я буду выглядеть самым большим говнюком на свете, – наконец выдохнул Ларри, ненавидя жалкие и обидные слова, слетевшие с его собственных губ.

– Да, они много чего наговорят. Скажут, что ты собрался в Голливуд. Что ты зазнаешься. Забываешь старых друзей. Да только нет среди них твоих друзей, Ларри. Твои друзья еще три дня назад увидели, что происходит, и уехали. Нет ничего веселого в том, чтобы смотреть на друга, который дует в штаны и даже не подозревает об этом.

– Тогда зачем ты мне все это говоришь? – спросил Ларри, внезапно разозлившись. Злость зародилась из осознания того, что все его настоящие друзья действительно уехали, а в свете вышесказанного причины, которыми они объясняли необходимость отъезда, выглядели неубедительными. Барри Грайг отвел его в сторону, попытался что-то сказать, но Ларри был под таким кайфом, что мог только кивать и широко улыбаться. Теперь он задался вопросом: а не пытался ли Барри растолковать ему то же самое, что и Уэйн? Мысль эта злила и выводила из себя. – Тогда зачем ты мне все это говоришь? – повторил он. – Есть подозрение, что ты не очень-то меня жалуешь.

– Не очень… но и неприязни к тебе я не испытываю. А вот других причин, чел, назвать не могу. Я мог бы не мешать тебе и дальше валяться в этой грязи. Думаю, одного раза тебе бы хватило.

– Это ты о чем?

– Ты им все скажешь, потому что у тебя есть характер. И есть что-то еще… вроде способности грызть жесть. Что-то такое, без чего не добиться успеха. У тебя это есть. И карьеру ты сделаешь. Пусть и скромную. Будешь играть средненький поп, который через пять лет уже никто не вспомнит. Поклонники бибопа из старшей школы будут собирать твои альбомы. И деньги ты заработаешь.

Руки Ларри, лежавшие на коленях, сжались в кулаки. Ему захотелось ударить в это спокойное лицо. От слов Уэйна он почувствовал себя кучкой собачьего дерьма, наваленной у знака «Стоп».

– Вернись в дом и выдерни штепсель, – мягко продолжил Уэйн. – Потом садись в машину и уезжай. Просто уезжай. Просто уезжай, чел. И держись подальше, пока не узнаешь, что новый чек с роялти ждет тебя.

– Но Дьюи…

– Я найду человека, который поговорит с Дьюи. С большим удовольствием, чел. Этот парень скажет Дьюи, что тот должен ждать свои деньги, как хороший маленький мальчик, и Дьюи с радостью пойдет ему навстречу. – Уэйн помолчал, наблюдая за бегающими по пляжу детьми в ярких купальных костюмах. Вместе с ними носилась собака, громко и радостно лая в синее небо.

Ларри поднялся и, сделав над собой усилие, поблагодарил Уэйна. Слово вывалилось у него изо рта, как кирпич. Морской бриз пронизывал потрепанные трусы.

– Ты просто поедешь куда-нибудь и соберешься с мыслями. – Уэйн тоже поднялся, не отрывая глаз от детей. – Тебе надо о многом подумать: какой тебе нужен менеджер, какие гастроли, какой контракт, когда «Карманный Спаситель» станет хитом. А я думаю, он станет. В нем есть такой аккуратный, ненавязчивый ритм. Если дашь себе передышку, ты все это сообразишь. Такие парни, как ты, всегда соображают.

Такие парни, как ты, всегда соображают.

Такие парни, как я, всегда соображают.

Такие парни, как…

Кто-то стучал пальцем по стеклу.

Ларри дернулся. Боль прострелила шею, и он поморщился, ощутив, как задеревенели мышцы. Он не просто задремал – уснул. И ему приснилась Калифорния. Но здесь и сейчас его окружал серый нью-йоркский дневной свет, а палец все продолжал стучать.

Ларри осторожно повернул голову на больной шее – и увидел свою мать с черной сеточкой на волосах, всматривающуюся в окно.

Мгновение они просто смотрели друг на друга, и Ларри вдруг почувствовал себя голым, словно животное, которое разглядывают в зоопарке.

Затем он взял рот под контроль, растянул губы в улыбке и опустил стекло.

– Мама?

– Я так и знала, что это ты, – произнесла она на удивление бесстрастным тоном. – Вылезай-ка оттуда и покажись мне в полный рост.

Обе его ноги затекли. Тысячи иголок вонзились в них от самых ступней, когда он открыл дверцу и вылез из машины. Ларри никогда не думал, что их встреча пройдет именно так и он окажется таким неподготовленным и уязвимым. Словно часовой, уснувший на посту и внезапно разбуженный командой «смирно». Почему-то он ожидал, что мать как бы уменьшится и у нее поубавится уверенности в себе, рассчитывал, что за прошедшие годы он возмужал, а она осталась прежней.

В том, что она застала его врасплох, Ларри чудилось что-то сверхъестественное. Когда ему было десять, мать будила его субботним утром, если полагала, что он заспался, стуча одним пальцем по закрытой двери спальни. И точно так же она разбудила его четырнадцать лет спустя, спящего в новеньком автомобиле, словно уставший подросток, который бодрствовал всю ночь, но в самый неподходящий момент сдался на милость дремы.

Теперь он стоял перед ней, с всклоченными волосами, с легкой и довольно-таки глупой улыбкой на лице. Иголки продолжали покалывать, заставляя Ларри переминаться с ноги на ногу. Он вспомнил, что мать всегда спрашивала, не надо ли ему в туалет, если он так делал, и немедленно застыл на месте, предоставив иголкам колоться.

– Привет, мам, – поздоровался он.

Она молча смотрела на Ларри, и ужас неожиданно заворочался в его сердце, как зловещая птица, вернувшаяся в старое гнездо. Он боялся, что она отвергнет его, повернется к нему своей спиной в дешевом пальто и просто-напросто уйдет за угол к станции подземки, оставив его в одиночестве.

Потом она вздохнула, подобно человеку, который собирается взвалить на себя тяжелую ношу, но когда заговорила, ее голос звучал так естественно и ровно – так правильно, – что он позабыл про свое первое впечатление.

– Привет, Ларри, – ответила она. – Пойдем наверх. Я поняла, что это ты, когда выглянула из окна. Я уже позвонила на работу и сказала, что заболела. У меня осталось несколько дней, которые я могу взять по болезни.

Она повернулась к нему спиной, чтобы первой подняться по лестнице между двух исчезнувших собак. Сначала он отставал на три шага, потом догнал мать, морщась от болезненных игольчатых уколов.

– Мама?

Она обернулась, и он обнял ее. На мгновение страх исказил черты лица матери, словно она ожидала, что ее ударят, а не обнимут, но затем она обняла его в ответ. Запах ее сухих духов добрался до ноздрей Ларри, вызвав неожиданную ностальгию, яростную, сладкую… и горькую. Он даже подумал, что сейчас заплачет, уж, во всяком случае, нисколько не сомневался, что она-то заплачет точно. Как-никак Трогательный Момент. Поверх ее склонившегося плеча он видел дохлую кошку, наполовину вывалившуюся из мусорного контейнера. Когда мать высвободилась из объятий, глаза ее были сухими.

– Пошли, я приготовлю тебе завтрак. Ты ехал на машине всю ночь?

– Да, – ответил он чуть хриплым от избытка чувств голосом.

– Ну что ж, идем. Лифт сломан, но два этажа – не проблема. Миссис Холси с ее артритом повезло меньше. Она живет на пятом. Не забудь вытереть ноги. Если ты наследишь, клянусь Гошеном, мистер Фриман устроит мне выволочку. У него просто нюх на грязь. – Они уже поднимались по лестнице. – Сможешь съесть три яйца? Я поджарю тебе гренок, если ты ничего не имеешь против памперникеля[17]17
  Памперникель – хлеб из грубой, непросеянной ржаной муки.


[Закрыть]. Идем.

Ларри последовал за ней мимо уничтоженных каменных собак, кинув диковатый взгляд на то место, где они стояли, чтобы убедить себя, что собаки действительно исчезли, что его рост не уменьшился на два фута, а он не вернулся в восьмидесятые. Она распахнула дверь, и они вошли в подъезд. Даже коричневые тени и запахи готовки остались прежними.

Элис Андервуд накормила его яичницей из трех яиц, беконом, гренками, соком, кофе. Покончив со всем, кроме кофе, он закурил и отодвинулся от стола. Она бросила на сигарету осуждающий взгляд, но ничего не сказала. К Ларри вернулась уверенность, точнее, если по-честному, некоторая ее часть. Мать всегда умела выбрать удобный момент.

Она опустила железную сковороду с длинной ручкой в раковину, наполненную водой. Послышалось шипение.

«Не очень-то она изменилась, – подумал Ларри. Немного постарела – ведь ей уже пятьдесят один, – и седины чуть прибавилось, но волосы под сеточкой остались почти черными. Простое серое платье, вероятно, повседневное. И грудь по-прежнему пышная, пожалуй, даже еще увеличилась в размерах. – Мама, скажи мне правду, твоя грудь стала больше? Это единственное фундаментальное изменение?»

Он уже начал стряхивать пепел в кофейное блюдечко, но она выхватила его и поставила перед ним пепельницу, которую всегда держала в буфете. Ларри запачкал блюдце кофе, вот и полагал, что в него вполне можно стряхивать пепел. А вот пепельницу ему дали чистейшую, без единого пятнышка, и он ощутил легкий укол совести, используя ее по назначению. Его мать умела выжидать и ловко расставляла небольшие капканы, так что скоро лодыжки начинали кровоточить и хотелось хныкать.

– Итак, ты вернулся. – Элис взяла металлическую мочалку «Брилл», которая лежала на блюде для пирога «Тейбл ток», и начала тереть сковороду. – Что привело тебя сюда?

«Видишь ли, мама, один мой друг раскрыл мне глаза на жизнь: говнюки сбиваются в стаи, и на этот раз они выбрали целью меня. Я даже не знаю, можно ли назвать этого друга другом. Как музыканта он уважает меня не больше, чем я уважаю «Фрутгам компани»[18]18
  «Фрутгам компани» – американская музыкальная группа 1960-х гг.


[Закрыть]. Но он убедил твоего сына отправиться в дальний путь, и разве не Роберт Фрост сказал, что дом – то самое место, где тебе откроют дверь, раз уж ты туда пришел?»

Однако вслух он сказал совсем другое:

– Пожалуй, я соскучился по тебе, мама.

Она фыркнула.

– Поэтому ты так часто мне писал?

– По части писем я не мастер. – Ларри покачивал сигаретой вверх-вниз, не выпуская ее из губ. С кончика слетали кольца дыма и поднимались к потолку.

– Повтори еще раз.

Он улыбнулся:

– По части писем я не мастер.

– Зато по-прежнему дерзок с матерью. В этом ты мастер.

– Извини, – ответил он. – Как тебе жилось, мама?

Она положила сковороду на сушилку, вытащила затычку из сливного отверстия раковины, вытерла кружева мыльной пены с покрасневших рук.

– Не так, чтобы плохо. – Мать вернулась к столу и села. – Спина побаливает, но у меня есть лекарства. Я справляюсь.

– После моего отъезда новых приступов не было?

– Только один. Но доктор Холмс мне помог.

– Мама, эти мануальщики… – «Обычные шарлатаны». Он прикусил язык.

– Что?

Он пожал плечами, отводя взгляд от ее кривой улыбки.

– Ты свободная, белая, и двадцать один тебе уже есть. Если этот доктор помогает – отлично.

Она вздохнула и достала из кармана упаковку мятных леденцов «Лайф сейверс».

– Мне гораздо больше, чем двадцать один, и я это чувствую. Хочешь? – Мать предложила ему леденец, который уже подцепила большим пальцем. Ларри покачал головой, и она отправила круглую конфетку себе в рот.

– Выглядишь ты по-прежнему как девушка. – В его голосе слышалась добродушная лесть. Ей всегда это нравилось, но сейчас губы матери тронула лишь тень улыбки. – Новые мужчины?

– Несколько, – ответила она. – Как насчет тебя?

– Нет, – совершенно серьезно произнес он. – Никаких новых мужчин. Девушки – да, но никаких новых мужчин.

Он надеялся рассмешить мать, но снова вызвал лишь призрачную улыбку. «Мое появление тревожит ее, – подумал Ларри. – В этом все дело. Она не знает, зачем я здесь. Она ждала меня три года не для того, чтобы я наконец появился. Ей хотелось бы, чтобы я оставался в далеком далеке».

– Все тот же Ларри. Никакой серьезности. Ты не обручился? Встречаешься с кем-нибудь постоянно?

– Я себя не ограничиваю, мама.

– Ты всегда так поступал. Но, во всяком случае, ни разу не приходил домой, чтобы сообщить мне, что поставил какую-нибудь симпатичную девушку-католичку в интересное положение. В этом тебе надо отдать должное. Либо тебя выручала предельная осторожность, либо тебе везло, либо ты был очень благовоспитанным.

Он попытался сохранить бесстрастное лицо. В первый раз за всю жизнь она заговорила с ним о сексе.

– Так или иначе, рано или поздно тебе придется это сделать, – продолжила Элис. – Говорят, что холостяки снимают все сливки. Это не так. Ты просто становишься старым, и из тебя сыпется песок, как из мистера Фримана. У него квартира на первом этаже, и он всегда стоит у окна, в надежде, что подует сильный ветер.

Ларри фыркнул.

– Твою песню передают по радио. Я говорю людям, что это мой сын. Мой Ларри. Большинство мне не верит.

– Ты слышала? – Он задался вопросом, почему она не упомянула об этом сразу, вместо того чтобы говорить о всякой ерунде.

– Ну конечно. Ее постоянно крутят по этой рок-н-ролльной радиостанции, которую слушают юные девицы. «У-Рок».

– Тебе понравилось?

– Не больше, чем любая другая музыка этого сорта. – Мать строго посмотрела на него. – Думаю, что некоторые фразы звучат непристойно. Похотливо.

Он заметил, что начал шаркать ногами, и заставил себя сидеть спокойно.

– Мне хотелось, чтобы песня звучала… страстно, мама. Ничего больше. – К лицу Ларри прилила кровь. Он и представить себе не мог, что будет сидеть на кухне у матери, обсуждая страсть.

– Страсти место в спальне, – отрезала она, подводя черту под интеллектуальным обсуждением его хита. – И ты что-то сделал со своим голосом. Звучит, как у ниггера.

– Сейчас? – удивленно спросил он.

– Нет, по радио.

– Это сексуальный звук, таким он и должен быть, – возразил Ларри глубоким, как у Билла Уитерса[19]19
  Билл Уитерс (р. 1938) – американский певец и автор песен. Трижды лауреат премии «Грэмми».


[Закрыть], голосом и улыбнулся.

– Именно, – кивнула она. – Когда я была девушкой, нам казалось, что Фрэнк Синатра – это смело. А теперь появился этот рэп. Рэп – так это называют они. Вопли – вот как это называю я. – Она пристально посмотрела на него. – В твоей песне хотя бы нет воплей.

– Я получаю роялти, – сообщил он. – Определенный процент с каждой проданной пластинки. В целом это составляет до…

– Ой, прекрати. – Она отмахнулась от него. – Я никогда не была сильна в математике. Тебе уже заплатили, или ты купил эту маленькую машину в кредит?

– Мне заплатили не так уж много. – Он совсем близко подошел к границе лжи, но пока не переступил ее. – Я сделал первый взнос за машину. Остальное буду выплачивать.

– Политика дешевого кредитования! – В голосе матери слышалась злость. – Потому-то твой отец и обанкротился. Доктор сказал, что он умер от сердечного приступа, но дело не в этом. Его сердце разбилось. Твой отец сошел в могилу из-за политики дешевого кредитования.

Это была старая песня, и Ларри пропустил ее мимо ушей, кивая в нужных местах. Его отцу принадлежал галантерейный магазинчик. Затем неподалеку открылся «Роберт-холл»[20]20
  «Роберт-холл» – сеть универмагов, где продавалась недорогая и достаточно качественная одежда.


[Закрыть], и через год отцовское дело обанкротилось. Он начал искать утешения в еде и за три года потолстел на сто десять фунтов. Когда Ларри исполнилось девять, отец умер в забегаловке на углу, оставив на тарелке недоеденный сандвич с фрикадельками. На поминках сестра попыталась утешить Элис Андервуд, которая, судя по ее виду, абсолютно не нуждалась в утешениях, и вдова сказала, что все могло обернуться намного хуже: «Ведь он мог спиться». Произнося эти слова, Элис смотрела через плечо сестры на ее мужа.

После смерти супруга Элис воспитывала Ларри сама, руководя его жизнью посредством прописных истин и предрассудков до тех пор, пока он не ушел из дома. Напоследок, когда он и Руди Шварц уезжали на старом «форде» Руди, мать сказала ему, что в Калифорнии тоже есть приюты для бедных.

«Да, сэр, такая у меня мама».

– Ты хочешь пожить здесь, Ларри? – мягко спросила она.

– Ты не против? – удивился он.

– Места хватит. В дальней спальне есть пустая кровать. Я храню там ненужные вещи, но коробки можно переставить.

– Хорошо, – медленно кивнул Ларри. – Если ты уверена, что я не помешаю. Я только на пару недель. Подумал, что повидаюсь с давними друзьями. Марком… Гейленом… Дэвидом… Крисом… с этими парнями.

Она встала, подошла к окну, открыла его.

– Живи, сколько захочешь, Ларри. Может, по мне этого не видно, но я рада тебя видеть. Мы не очень хорошо расстались. Не без резких слов. – Она повернулась к нему. Лицо матери оставалось строгим, но его озаряла огромная любовь, пусть она и не хотела ее показывать. – Я о них сожалею. Они вырвались у меня только потому, что я тебя люблю. Я не знала, как в этом признаться, вот и выражалась доступными мне способами.

– Все нормально. – Ларри смотрел в стол. Его щеки покраснели, он это чувствовал. – Послушай, я оплачу расходы.

– Оплати, если хочешь. Но необходимости в этом нет. Я работаю. В отличие от тысяч других людей. И ты по-прежнему мой сын.

Он вспомнил о дохлой кошке, наполовину вывалившейся из мусорного бака, о Дьюи Чеке, с улыбкой наполняющем миски марихуаной, и внезапно расплакался. Глядя на раздвоившиеся от слез руки, Ларри подумал, что плакать должна она – не он… однако все пошло не так, как он себе представлял. Она все-таки изменилась. И он тоже изменился – но совсем в другом смысле. Загадочным образом они словно поменялись местами: она выросла, а он стал меньше. И домой он вернулся не потому, что ему требовалось куда-то уехать. Он вернулся домой, потому что боялся и хотел повидать мать.

Она стояла у открытого окна, наблюдая за сыном. Тюлевые занавески колыхались под влажным ветерком, затеняя ее лицо, но не скрывая полностью, отчего оно казалось призрачным. С улицы доносился транспортный шум. Она достала из лифа носовой платок, подошла к столу, сунула платок в руку Ларри. В ее сыне чувствовался стержень. Она это видела. Его отец был мягкотелым, и в глубине души она понимала, что именно это в действительности и свело мужа в могилу: выдавать кредиты у Макса Андервуда получалось куда лучше, чем брать. Так откуда взялся этот стержень? Кого Ларри следовало благодарить? Или винить?

Его слезы не влияли на твердость характера, как не способен быстротечный летний ливень повлиять на форму скалы. Эта твердость могла принести пользу, Элис это знала – ведь она была женщиной, в одиночку воспитавшей сына в большом городе, который плевать хотел что на матерей, что на их детей, – однако Ларри еще не определился со своим предназначением. Ее сын не менялся, оставался, как она и сказала, прежним Ларри. Он будет и дальше бездумно идти по жизни, вовлекая людей – и себя – во всякие передряги, но когда станет совсем плохо, этот самый стержень поможет ему выпутаться. Что же до остальных… он их оставит: пусть тонут или выплывают сами. Скала твердая… и его характер тоже, но пока он использовал эту твердость только для разрушения. Элис видела это в глазах Ларри, в каждом его жесте, даже в том, как он двигал «раковой палочкой» вверх-вниз, пуская кольца дыма. Он никогда не затачивал этот стержень, не превращал в меч, чтобы рубить людей (и это уже что-то), но при необходимости взялся бы за него, как за дубинку (что уже проделывал ребенком), чтобы проложить путь из западней, которые сам же себе и расставил. Когда-нибудь, раньше говорила она себе, Ларри изменится. Она ведь изменилась – а значит, изменится и он.

Но перед ней сидел уже не мальчик, а взрослый мужчина, и Элис подозревала, что для него время изменений – глубоких и фундаментальных, какие ее приходский священник называл изменениями души, а не сердца, – уже в прошлом. Было в Ларри нечто такое, что заставляло содрогнуться, как скрип мела по грифельной доске. Глубоко внутри был только он сам. И никого другого ее сын в свое сердце не допускал. Но она любила его.

Она также думала, что есть в Ларри и хорошее, очень хорошее. Но это хорошее трогать не следовало. Тем более – вытаскивать на поверхность. Это привело бы к катастрофе. Однако пока ни о какой катастрофе речь не шла; сын просто плакал.

– Ты устал, – сказала она. – Пойди умойся. Я переставлю коробки в дальней комнате, и ты сможешь поспать. А на работу я, пожалуй, пойду.

По короткому коридору мать прошла в дальнюю комнату, его прежнюю спальню, и Ларри услышал, как она кряхтит, переставляя коробки. Он медленно вытер глаза. Из окна доносились звуки уличного движения. Он попытался вспомнить, когда в последний раз плакал на глазах у матери. Подумал о дохлой кошке. Мать сказала чистую правду. Он устал. Никогда еще в жизни он так не уставал. Ларри лег на кровать и проспал почти восемнадцать часов.