Текст книги "Противостояние"

Обезьяна умерла без четверти двенадцать.

Сидела на своем шестке, просто тупо сидела, сунув лапки под подбородок, потом веки ее трепыхнулись, и она упала вниз, ударившись о бетон с жутким «чмок».

Ларри больше не хотелось оставаться на этой скамейке. Он поднялся и бесцельно двинулся к аллее с большой эстрадой. Пятнадцать минут тому назад до него вновь донесся голос выкликателя монстров, издалека, но теперь в парке остались только стук его каблуков по бетону дорожки да чириканье птиц. Птицы, похоже, гриппом не болели. Оставалось только порадоваться за них.

Приблизившись к открытой эстраде, он увидел, что на одной из скамеек перед ней сидит женщина. Лет, наверное, пятидесяти, но она приложила немало усилий для того, чтобы выглядеть моложе. Дорогие серо-зеленые слаксы, шелковая блуза в крестьянском стиле, сползающая с плеча… «Только, – подумал Ларри, – крестьяне вряд ли могли позволить себе шелк». Женщина обернулась на звук его шагов. В одной руке она держала капсулу и теперь небрежно бросила ее в рот, как зернышко жареного арахиса.

– Привет, – поздоровался Ларри. Всмотрелся в спокойное лицо, синие глаза, светящиеся острым умом.

Она носила очки в тонкой золотой оправе, а мех на ее сумочке напоминал настоящую норку. Руки украшали четыре кольца – обручальное, два с бриллиантами и еще одно с изумрудом.

– Эй, я не опасен! – вырвалось у него. Фраза получилась глупая, но на пальцах женщины красовались как минимум тысяч двадцать долларов. Конечно, драгоценные камни могли быть подделкой, однако она не походила на девиц, жалующих макароны и цирконы.

– Да, – кивнула она. – Опасным вы не выглядите. Как, впрочем, и больным. – Произнося последнее слово, она слегка выделила его, превращая свою фразу в вежливый полувопрос. Теперь он заметил, что не такая уж она и спокойная, как ему поначалу показалось: слева на шее женщины пульсировала жилка, а за живым умом синих глаз скрывался тот же самый шок, который Ларри увидел сегодня утром в зеркале, когда брился.

– Нет, я, похоже, здоров. А вы?

– Я тоже. Вы знаете, что к вашему ботинку прилипла обертка от мороженого?

Он посмотрел вниз и убедился, что так оно и есть. Это заставило его покраснеть, так как он подозревал, что тем же тоном она сообщила бы ему о расстегнутой ширинке. Стоя на одной ноге, он попытался избавиться от обертки.

– Вы похожи на аиста, – отметила она. – Присядьте и попытайтесь еще раз. Меня зовут Рита Блейкмур.

– Приятно познакомиться. Я Ларри Андервуд.

Он сел. Она протянула руку, и он легонько пожал ее, почувствовав пальцами прикосновение колец. Осторожно отлепил обертку от мороженого и аккуратно бросил в стоящую у скамейки урну с надписью: «ЭТО ВАШ ПАРК. СОБЛЮДАЙТЕ ЧИСТОТУ!» Только что проделанная операция показалась Ларри забавной. Он откинул голову назад и расхохотался от всей души, впервые с того дня, как пришел домой и обнаружил мать на полу. И испытал безмерное облегчение, осознав, что смех, как и прежде, вызывал приятные ощущения, поднимаясь откуда-то из живота и исчезая между зубами, отправляясь в веселенькое путешествие к чертовой матери.

Рита Блейкмур улыбалась ему и вместе с ним, и его вновь поразила ее небрежно-элегантная красота. Она словно сошла со страниц романа Ирвина Шоу. Может, «Ночного портье» или другого[68]68
  Имеется в виду роман Ирвина Шоу «Богач, бедняк».


[Закрыть], по нему еще сняли телесериал, который Ларри смотрел подростком.

– Услышав ваши шаги, я чуть не спряталась, – призналась она. – Подумала, что идет тот мужчина в разбитых очках и со странными идеями.

– Выкликатель монстров?

– Это ваше прозвище или его собственное?

– Мое.

– Очень метко. – Она открыла отороченную мехом норки (возможно) сумочку и достала пачку ментоловых сигарет. – Мне он напоминает безумного Диогена.

– Да, ищущего настоящего монстра. – И Ларри снова засмеялся.

Она закурила, выдохнула облачко дыма.

– Он тоже не болен, – заметил Ларри. – В отличие от большинства других.

– Швейцар в моем доме выглядит очень хорошо, – поделилась своими наблюдениями Рита. – Он по-прежнему на посту. Выходя этим утром из дома, я дала ему на чай пять долларов. Сама не знаю за что. То ли за то, что он очень хорошо выглядит, то ли за то, что стоит на посту. Как вы считаете?

– Я слишком мало вас знаю, чтобы ответить.

– Конечно, вы меня не знаете. – Она убрала сигареты в сумочку. Он заметил лежащий в ней револьвер. Рита, перехватив его взгляд, продолжила: – Это револьвер моего мужа. Он работал управляющим крупного нью-йоркского банка. Так он всегда отвечал, если его спрашивали, чем он занимается. «Я-управляющий-крупного-нью-йоркского-банка». Он уже два года как умер. Отправился на ленч с одним из этих арабов, которые будто мажут все открытые участки кожи «Брилкримом». Обширный инсульт. Даже галстук не успел снять. Как вы думаете, для нашего поколения это эквивалентно давней поговорке о смерти в сапогах[69]69
  Речь идет об идиоме to die with your boots on – умереть в сапогах, умереть на работе (англ.).


[Закрыть]? Гарри Блейкмур умер в галстуке. Мне это нравится, Ларри.

Перед ними на дорожку приземлился зяблик и принялся клевать землю.

– Он безумно боялся воров, отсюда и этот револьвер. Ларри, правда ли, что при выстреле бывает сильная отдача и громкий звук?

– Не думаю, что у такого револьвера будет сильная отдача, – ответил Ларри, никогда в своей жизни не стрелявший. – Это тридцать восьмой калибр?

– По-моему, тридцать второй. – Она вытащила револьвер из сумки, и Ларри заметил, что в ней также много пузырьков с капсулами. На этот раз Рита не следила за его взглядом, она смотрела на невысокую персидскую сирень, росшую шагах в пятнадцати от скамейки. – Пожалуй, я его испытаю. Как думаете, я попаду в то дерево?

– Не знаю, – опасливо ответил он. – Мне кажется, что…

Она нажала на спусковой крючок. Грохнуло достаточно сильно. В стволе сирени появилась маленькая дырка.

– В яблочко, – удовлетворенно сказала Рита. Она сдула дым со ствола, как заправский стрелок.

– Действительно, здорово, – признал Ларри. Когда она убрала револьвер в сумочку, его сердце постепенно замедлило бег.

– В человека я бы не смогла выстрелить. Нисколько в этом не сомневаюсь. Да и скоро не в кого будет стрелять, верно?

– Ох, об этом я ничего не знаю.

– Вы смотрели на мои кольца. Хотите одно?

– Что? Нет! – Он снова покраснел.

– Как банкир, мой муж верил в бриллианты. Он верил в них так же, как баптисты верят в Откровение Иоанна Богослова. У меня очень много бриллиантов, и все они застрахованы. Мы не просто владели какой-то толикой бриллиантов, мой Гарри и я, иногда мне казалось, что мы имеем право на все, что только есть в мире. Но если бы кто-нибудь попросил у меня мои бриллианты, я бы их тут же отдала. В конце концов, это ведь просто камни…

– Мне кажется, вы правы.

– Разумеется, – кивнула Рита, и на левой стороне ее шеи вновь запульсировала жилка. – Если бы они понадобились грабителю, я бы отдала ему не только свои бриллианты, но и адрес «Картье». У них выбор получше, чем у меня.

– Что вы собираетесь теперь делать? – спросил Ларри.

– А что бы вы предложили?

– Ума не приложу, – вздохнул Ларри.

– Вот и я о том же.

– Знаете что? Этим утром я встретил парня, который сказал, что идет на стадион «Янки», чтобы подр… чтобы поонанировать в «доме». – Он вновь почувствовал, как краснеет.

– Идти-то как далеко. Почему вы не предложили ему что-нибудь поближе? – Рита вздохнула, и вздох перешел в дрожь. Она открыла сумочку, достала пузырек и бросила себе в рот желатиновую капсулу.

– Что это? – спросил Ларри.

– Витамин Е, – ответила она с яркой, фальшивой улыбкой. Жилка на ее шее запульсировала и тут же перестала. К женщине вернулось спокойствие.

– В барах никого нет, – неожиданно произнес Ларри. – Я заглянул в «Пэтс» на Сорок третьей и увидел, что там ни души. У них роскошная барная стойка из красного дерева. Я зашел за нее, взял стакан для воды и наполнил виски. «Джонни Уокер». Потом понял, что не могу там оставаться. Оставил стакан на стойке и ушел.

Они вздохнули в унисон.

– С вами очень приятно общаться, – первой заговорила она. – Вы мне очень нравитесь. И так прекрасно, что вы не сумасшедший.

– Спасибо, миссис Блейкмур. – Ее слова удивили и порадовали его.

– Рита. Я Рита.

– Хорошо.

– Ты голоден, Ларри?

– Если на то пошло, да.

– Может, пригласишь даму на ленч?

– С удовольствием.

Она поднялась и предложила ему руку, с легкой просительной улыбкой. Беря Риту под руку, он уловил аромат ее сухих духов. Этот запах одновременно и успокаивал, и смущал из-за вызванных им ассоциаций. Когда они ходили с матерью в кино, она всегда пользовалась сухими духами.

Но он забыл обо всем этом, когда они вышли из парка на Пятую авеню, с каждым шагом удаляясь от умершей обезьяны, выкликателя монстров и темного, сладкого леденца, навечно усевшегося в туалетной кабинке рядом с Первым проездом. Рита болтала без умолку, и потом он ничего не смог вспомнить из ее болтовни (впрочем, нет, одно все-таки вспомнил: «Я всегда мечтала прогуляться по Пятой авеню под руку с молодым человеком, который годился бы мне в сыновья, но не был моим родственником»), однако саму прогулку вспоминал часто, особенно после того, как Рита начала рассыпаться, будто небрежно сделанная игрушка. Вспоминал ее прекрасную улыбку, блеск глаз, циничную, непринужденную болтовню, шуршание слаксов.

Они зашли в стейк-хаус. Ларри готовил, поначалу неуклюже, а она аплодировала каждому блюду: стейку, картофелю фри, растворимому кофе, пирогу с клубникой и ревенем.

Глава 28

В холодильнике стоял клубничный пирог, завернутый в полиэтиленовую пленку. Фрэнни долго смотрела на него, тупо, словно не понимая, что видит, потом достала, поставила на стол, отрезала кусок. Когда переносила кусок на маленькую тарелку, клубничина упала на столешницу с сочным «плюх». Фрэнни подняла ягоду и съела. Потом тряпкой вытерла пятнышко сока. Остаток пирога вновь завернула в пленку и убрала в холодильник.

Когда она поворачивалась к тарелке с куском пирога, ее взгляд упал на стойку с ножами рядом с буфетом. Стойку сделал отец. С двумя намагниченными горизонтальными дорожками. Ножи крепились к ним лезвиями вниз. Фрэнни долго смотрела на ножи все тем же тупым, равнодушным взглядом, без устали комкая руками складки фартука.

Наконец, минут через пятнадцать, она вспомнила, что чем-то занималась. Чем? Внезапно, вроде бы без всякой на то причины, ей в голову пришла строка из Библии, вернее, ее переложение: В чужом глазу пылинку видишь, в своем бревна не замечаешь[70]70
  Евангелие от Матфея, 7:5: «…вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего».


[Закрыть]. Она задумалась. Пылинка? Бревно? Какое бревно? Потолочная балка? Или вообще лунный луч? А есть еще лучи фонарика, и лучащиеся лица, и в Нью-Йорке в свое время был мэр с похожей фамилией, не говоря уже о песне, которую она выучила в летней библейской школе: «Я буду Ему солнечным лучом».

В чужом глазу пылинку видишь…

Но речь не о глазе, а о пироге. Фрэнни повернулась к пирогу и увидела ползущую по нему муху. Махнула рукой. Мистер Муха, улетай, пирогу скажи «прощай».

Она долго смотрела на кусок пирога. Ее мать и отец умерли, это она знала точно. Мать – в Сэнфордской больнице, а отец, стараниями которого маленькая девочка когда-то чувствовала себя как дома в таинственной мастерской, лежал неживой над ее головой. Почему вдруг все стало рифмоваться? Да еще так мерзко, низкопробно, эдакая идиотская мнемотехника, как при высокой температуре! У моей собаки блохи, и дела собаки плохи…

Внезапно Фрэнни пришла в себя, ее охватил ужас. На кухне пахло горелым. Она что-то сожгла.

Фрэнни закрутила головой и увидела небольшую кастрюлю с длинной ручкой, которую она поставила на плиту и забыла. В кастрюле лежал нарезанный ломтиками картофель, залитый маслом. Теперь оттуда валил густой дым. Капли масла, сердито выплескиваясь из кастрюли, падали на горелку, вспыхивали и исчезали, будто невидимая рука щелкала и щелкала невидимой газовой зажигалкой.

Фрэнни коснулась ручки кастрюли и, ахнув, отдернула пальцы. Слишком горячая. Схватила посудное полотенце, обернула вокруг ручки и быстро перенесла кастрюльку, шипящую, как дракон, через дверь черного хода на заднее крыльцо. Поставила на верхнюю ступеньку. Запах жимолости и жужжание пчел одуряли, но она едва их замечала. Толстое, отупляющее одеяло, которое последние четыре дня укутывало эмоции Фрэнни, вдруг сдернули, и она почувствовала острый укол страха. Страха? Нет – ужаса, граничащего с паникой.

Она помнила, как чистила и резала картофель, как наливала масло. Теперь помнила. Но на какое-то время она просто… это ж надо! Она просто забыла!

Стоя на заднем крыльце, по-прежнему сжимая в руке посудное полотенце, Фрэнни пыталась воссоздать цепочку своих мыслей после того, как поставила кастрюлю с залитым маслом картофелем на плиту. Почему-то ей казалось, что это важно.

Итак, сначала она подумала, что трапеза, состоящая исключительно из картофеля фри, не очень-то сытная. Потом подумала, что ей нет необходимости самой готовить картофель фри, если работает «Макдоналдс» на шоссе 1, и она еще может прикупить бургер. Всего-то делов сесть в машину и подъехать к автоокну. Она может взять «Роял чизбургер» и большую порцию картошки, какие выдают в ярко-красных картонных контейнерах. С маленькими пятнышками жира внутри. Несомненно, вредная пища, но, бесспорно, и ободряющая. И потом, у беременных женщин возникают такие странные желания.

Эта мысль перебросила мостик к следующему звену. Мысль о странных желаниях привела к мысли о клубничном пироге, упрятанном в холодильник. Внезапно она решила, что клубничного пирога ей хочется больше, чем чего бы то ни было. Она достала пирог, а потом ее взгляд упал на стойку с ножами, которую отец сделал для матери (миссис Эдмонтон, жена доктора, с такой завистью смотрела на эту стойку, что Питер два года тому назад подарил ей такую же на Рождество), и тут ее мозг… закоротило. Пылинки… бревна… мухи…

– Господи, – обратилась она к пустынному двору и отцовскому огороду, который больше никто не пропалывал. Села, закрыла лицо фартуком и заплакала.

Когда слезы высохли, ей вроде бы чуть полегчало… но испуг остался. «Я схожу с ума? – спросила себя Фрэнни. – Так это происходит, такие возникают ощущения, если у тебя нервный срыв или как там это называется?»

С тех пор как вчера вечером, в половине девятого, ее отец умер в своей постели, мыслительный процесс утратил связность, разорвался на отдельные части. Фрэнни забывала, что делала, разум вдруг уходил в какие-то грезы, а она просто сидела, не думая ни о чем и восприятием действительности не отличаясь от кочана капусты.

После того как умер отец, она долго сидела у его кровати. Наконец спустилась вниз и включила телевизор. Безо всякой особой на то причины; как говорится, просто решила, что это хорошая идея. Работала только одна станция, портлендская УКСХ-ТВ, показывали какое-то совершенно безумное судебное шоу. Негр, выходец из кошмарных снов куклуксклановца, делал вид, что расстреливает из пистолета белых людей, тогда как другие белые люди восторженно аплодировали. Разумеется, он просто делал вид – если такие вещи происходят на самом деле, их не показывают по телевизору, – но выглядело все вполне реально. Фрэнни происходящее напомнило «Алису в Стране чудес», только на этот раз «Голову с плеч!» кричала не Королева Червей, а… что? Кто? Черный Принц, предположила она. Хотя этот здоровяк в набедренной повязке не выглядел принцем.

Позже по ходу передачи (насколько позже, она сказать не могла) какие-то другие люди ворвались в студию, и завязалась перестрелка, поставленная даже еще более реалистично, чем казни. Она видела, как пули большого калибра чуть не отрывали людям головы. Их отбрасывало назад, и из разорванных шей струями выплескивалась артериальная кровь. Фрэнни помнила, что еще подумала (пусть и бессвязно, но как получилось), что авторам шоу надо бы время от времени выводить на экран табличку с рекомендацией родителям уложить детей спать или переключиться на другой канал. Она также помнила, что подумала, что у УКСХ-ТВ все равно могли отобрать лицензию на вещание – слишком уж кровавую они показывали передачу.

Когда камера уставилась в потолок, демонстрируя только висящие там прожекторы, Фрэнни выключила телевизор и легла на диван, уставившись в свой собственный потолок. Там она и уснула, а утром практически убедила себя, что вся передача ей просто приснилась. Похоже, в этом и было все дело: происходящее вокруг превращалось в кошмарный сон, заполненный беспричинными тревогами. Сначала умерла мать, затем отец. Как в «Алисе», жизнь становилась все страньше и страньше.

Отец пошел на экстренное городское собрание, хотя уже заболел. Фрэнни, будто под наркозом, утратив связь с реальностью, отправилась вместе с ним.

Зал собраний заполнился под завязку, людей пришло гораздо больше, чем на ежегодные городские собрания, которые проводились в конце февраля или в начале марта. Большинство чихало, кашляло и сморкалось. На лицах читались испуг и готовность взорваться по малейшему поводу. Говорили все громко и хрипло. Вскакивали. Грозно трясли пальцами. Вещали. Многие – не только женщины – плакали.

Подавляющим большинством приняли решение закрыть город. Чтобы никто не мог в него попасть. Если кто-то хотел уехать – счастливого пути, разумеется, только пусть отдает себе отчет, что обратно ему уже не вернуться. Дороги, ведущие в город, в особенности федеральное шоссе номер 1, решили перегородить легковыми автомобилями (после жарких дебатов, длившихся полчаса, изменили свое решение в пользу принадлежащих городу грузовиков департамента общественных работ) и выставить у этих блокпостов вооруженных добровольцев. Тех, кто попытался бы воспользоваться шоссе номер 1 для проезда на север или на юг, охранники направляли бы в Уэллс на севере и в Йорк на юге, где путешественники могли повернуть на автостраду 95 и обогнуть Оганквит. В любого, кто попытался бы прорваться через блокпост, решили стрелять на поражение. «Убивать?» – переспросил кто-то. «Именно так», – ответили ему несколько голосов.

Небольшая группа, человек из двадцати, предложила незамедлительно выдворить всех больных за пределы города. Это предложение отвергли подавляющим большинством голосов, так как к вечеру двадцать четвертого почти у каждого горожанина, даже если он сам оставался здоровым, заболели близкие родственники или друзья. Многие из них верили передаваемым в выпусках новостей сообщениям о скором поступлении вакцины. «Как мы потом посмотрим в глаза друг другу, – восклицали они, – если, поддавшись панике, поступим со своими земляками, как с бездомными собаками?»

Тогда поступило предложение выдворить из города всех больных дачников.

Дачники, а их на собрании тоже хватало, сурово заявили, что за счет налогов, которые они многие годы платят за свои коттеджи, обеспечивается поддержка городских школ, дорог, бедняков, пляжей. И частный бизнес, который с середины сентября по середину июня не может свести концы с концами, остается на плаву только за счет летних денег. Поэтому, если их так беспардонно выдворят, жители Оганквита могут быть уверены, что больше сюда они не вернутся. И тогда местным придется вновь зарабатывать на жизнь промыслом лобстеров, съедобных моллюсков и морских ежей. Предложение о выдворении больных дачников отклонили с солидным перевесом.

К полуночи дорогу перегородили, а к следующему утру, двадцать пятого июня, нескольких человек подстрелили у блокпостов. По большей части ранили, но троих или четверых убили. Почти все они ехали на север из Бостона, охваченные страхом, потерявшие голову от паники. Некоторые после уговоров возвращались к Йорку, чтобы там повернуть на автостраду, но встречались и такие, кто уже не понимал слов. Эти пытались или переть напролом, или объехать преграду по обочинам. По ним и приходилось стрелять.

Однако к вечеру большинство людей, охраняющих блокпосты, заболели сами, раскраснелись от жара и постоянно опускали ружья, чтобы высморкаться. Некоторые, в том числе Фредди Диленси и Кертис Бьюкамп, потеряли сознание, и потом их отвезли в лазарет, который наспех организовали в муниципалитете, где они и умерли.

К вчерашнему утру слег отец Фрэнни, возражавший против самой идеи блокпостов, и она осталась при нем сиделкой. Он не разрешил ей отвезти его в лазарет. Если ему суждено умереть, сказал он дочери, то он хочет умереть у себя дома, достойно, без посторонних.

После полудня автомобильное движение совсем прекратилось. Гас Динсмор, сторож платной автостоянки на пляже, рассказал Фрэнни, что на дороге скопилось столько обездвиженных машин, что даже те водители, которые могли продолжить путь, не имели возможности проехать. И оно было к лучшему, потому что к полудню двадцать пятого в городе осталось менее трех десятков человек, еще способных нести вахту на блокпостах. У Гаса, до вчерашнего дня чувствовавшего себя превосходно, начался насморк. Собственно говоря, единственным здоровым человеком в городе, кроме Фрэнни, оставался Гарольд, шестнадцатилетний брат Эми Лаудер. Сама Эми умерла как раз перед первым городским собранием, и ее так и не надетое свадебное платье осталось висеть в шкафу.

Сегодня Фрэн из дома не выходила и никого не видела с тех пор, как вчера, во второй половине дня, к ней заглянул Гас. Несколько раз за это утро она слышала шум мотора, однажды где-то поблизости раздались два выстрела из ружья, но ничего больше. Воцарившаяся в городе устойчивая, ничем не нарушаемая тишина усиливала охватившее ее чувство нереальности.

И теперь предстояло все это обдумать. Мухи… глаза… пироги. Фрэнни вдруг поняла, что вслушивается в звуки, издаваемые холодильником, оснащенным автоматическим устройством для приготовления льда, и каждые двадцать секунд или около того где-то внутри слышался холодный удар – в накопитель падал еще один ледяной кубик.

Фрэнни сидела на кухне над тарелкой с куском клубничного пирога уже почти целый час. На ее лице застыло унылое, полувопросительное выражение. Мало-помалу еще одна мысль начала подниматься на поверхность из глубин сознания – точнее, две мысли, одновременно связанные и не имеющие друг к другу никакого отношения. Две сцепившиеся части одной большой мысли. Прислушиваясь к звуку падающих кубиков в устройстве для приготовления льда, Фрэнни принялась их анализировать. Первая мысль заключалась в том, что отец мертв; он умер в собственном доме, и это, наверное, было хорошо.

Вторая мысль имела отношение к сегодняшнему дню. Прекрасному, идеальному летнему дню, без единого недостатка: ради таких туристы и приезжают на побережье Мэна. Не для того чтобы поплавать, потому что вода все равно оставалась холодной, а чтобы насладиться летним днем.

Ярко светило солнце, и Фрэнни видела, что термометр за кухонным окном показывает почти восемьдесят градусов[71]71
  По Фаренгейту; примерно 26,7°C.


[Закрыть]. Отличный денек, и ее отец мертв. Существует ли между двумя этими мыслями какая-то связь, кроме очевидной, от которой на глаза наворачиваются слезы?

Она задумалась. Глаза словно застлал туман. Ее разум кружился вокруг проблемы, соскальзывал куда-то в сторону, затем вновь возвращался к ней.

Отличный теплый денек, и ее отец мертв.

Внезапно до нее дошло, и она зажмурилась, как от удара.

В тот же самый момент ее руки импульсивно дернули скатерть, и тарелка полетела на пол. Разбилась на сотни осколков, словно бомба, и Фрэнни закричала, впившись ногтями в щеки. Блуждающая, апатичная неопределенность исчезла из ее глаз, взгляд вдруг стал резким и осмысленным. Словно ей закатили сильную пощечину или поднесли к носу пузырек с нашатырем.

Нельзя оставлять труп в доме. В разгар лета – никак нельзя.

К ней вновь стала подкрадываться апатия, затуманивая мысли. Пережитый ужас притуплялся. Она снова принялась прислушиваться к звукам падающих ледяных кубиков…

Фрэнни попыталась встряхнуться. Встала, подошла к раковине, открыла на полную мощь кран с холодной водой и начала набирать полные пригоршни и плескать себе в лицо, шокируя горячую кожу.

Хочешь уйти от реальности – пожалуйста, только прежде реши эту проблему. Реши обязательно. Фрэнни не могла оставить отца лежать в кровати наверху, пока июнь будет плавно перетекать в июль. Получится слишком похоже на рассказ Фолкнера, который включался в антологии всех колледжей. «Роза для Эмили». Отцы города не знали, откуда исходит этот ужасный запах, но спустя некоторое время он исчез. Он… Он…

– Нет! – громко вскрикнула Фрэнни в залитой солнцем кухне. Закружила по ней, обдумывая проблему.

Первой пришла мысль о местном похоронном бюро, но кто… кто…

– Не пытайся от этого уйти! – яростно крикнула она пустой кухне. – Кто будет его хоронить?

Вместе со звуком ее голоса пришел и ответ. Абсолютно ясный. Она, конечно. Кто же еще? Только она.

В половине третьего Фрэнни услышала, как на подъездную дорожку свернул автомобиль. Мощный двигатель самодовольно урчал на низких оборотах. Она положила лопату на край ямы, которую копала в огороде, между помидорами и салатом-латуком, и обернулась чуть испуганно.

На подъездной дорожке стоял новенький «кадиллак-куп-девиль» бутылочно-зеленого цвета, и из него вылезал толстый шестнадцатилетний Гарольд Лаудер. Фрэнни ощутила внезапный приступ неприязни. Гарольд ей не нравился, и она не знала никого, кто бы относился к нему иначе, включая его покойную сестру Эми. Вот тут Фрэн и поразила печальная ирония судьбы: во всем Оганквите в живых, помимо нее, остался один из тех немногих жителей города, которых она не жаловала.

Гарольд был редактором литературного журнала Оганквитской старшей школы и писал странные рассказы в настоящем времени или от второго лица, а иногда совмещал и то и другое. Ты идешь бредовым коридором, плечом открываешь расщепленную дверь и смотришь на мчащиеся звезды – таков был стиль Гарольда.

«Он дрочит в штаны, – однажды шепнула Фрэн Эми. – Как тебе эта мерзость? Дрочит в штаны и носит одну пару трусов, пока они не начинают стоять сами по себе».

Черные волосы Гарольда сально блестели. Довольно высокий, шесть футов и один дюйм, весил он почти двести сорок фунтов. Предпочитал ковбойские остроносые сапоги, широкие кожаные ремни, которые ему приходилось постоянно подтягивать, так как его живот толщиной значительно превосходил зад, и широкие цветастые рубашки, которые раздувались на нем, как паруса. Фрэнни не волновало, как часто и куда он дрочит, какой у него вес и кому он подражает на этой неделе – Райту Моррису[72]72
  Райт Марион Моррис (1910–1998) – американский прозаик, фотограф, эссеист.


[Закрыть] или Хьюберту Селби-младшему[73]73
  Хьюберт Селби (1928–2004) – американский писатель. Два его романа, «Последний поворот на Бруклин» и «Реквием по мечте», экранизированы.


[Закрыть]. Но, глядя на него, она всегда испытывала неловкость и легкое отвращение, словно обладала зачатками телепатии и чувствовала, что каждая мысль Гарольда покрыта слизью. Она не думала, даже в сложившейся ситуации, что Гарольд опасен, но он вызывал у нее те же неприятные чувства, что и всегда, а может, и более сильные.

Он ее не заметил, так как смотрел на дом.

– Есть кто-нибудь дома? – крикнул он, а потом просунул руку в окно «кадиллака» и нажал на клаксон. Резкий автомобильный гудок хлестнул Фрэнни по нервам. Она бы не отозвалась, да только Гарольд, повернувшись, чтобы сесть в машину, обязательно увидел бы яму и ее саму на краю этой ямы. На мгновение ей захотелось отойти поглубже в огород, лечь на землю и затаиться среди гороха и бобов, пока ему не надоест здесь торчать и он не уедет.

«Прекрати, – приказала она себе, – немедленно прекрати. Он, между прочим, еще один живой человек».

– Я здесь, Гарольд, – позвала она.

Гарольд подпрыгнул, его крупные ягодицы колыхнулись в обтягивающих штанах. Очевидно, он просто объезжал дома, не ожидая найти кого-то живого. Он повернулся, и Фрэнни направилась к нему, отряхивая грязь с ног, смирившись с тем, что он таращится на ее белые шорты и топ. И действительно, Гарольд буквально пожирал ее взглядом.

– Привет, Фрэн! – радостно воскликнул он.

– Привет, Гарольд.

– Я слышал, у тебя успехи в сопротивлении этой смертельной болезни, поэтому первым делом заехал к тебе. Я объезжаю город. – Он улыбнулся, показав зубы, которые в лучшем случае могли похвастаться лишь шапочным знакомством с зубной щеткой.

– Мне очень жаль, что так вышло с Эми, Гарольд. Твои отец и мать?..

– Боюсь, что да, – ответил Гарольд. Он на мгновение склонил голову, потом вскинул ее, отчего слипшиеся волосы подпрыгнули. – Но жизнь продолжается, правда?

– Наверное, – вымученно выдавила Фрэнни. Его взгляд снова остановился на ее грудях, буквально прилип к ним, и она пожалела, что не в свитере.

– Как тебе моя машина?

– Она ведь принадлежит мистеру Брэннигану, так?

Рой Брэнниган был местным риелтором.

– Принадлежала, – бесстрастно поправил ее Гарольд. – Я раньше считал, что в наши дни всеобщего дефицита любого, кто ездит на таком прожорливом монстре, надо вешать на ближайшем указателе «Суноко»[74]74
  «Суноко» – американская нефтяная и нефтехимическая компания.


[Закрыть], но теперь все изменилось. Меньше людей – больше бензина. Больше всего, – закончил Гарольд. Его глаза блеснули, спустившись к пупку Фрэнни, потом поднялись к лицу, упали к шортам, вновь вернулись к лицу. На лице Гарольда играла веселая и одновременно смущенная улыбка.

– Гарольд, если ты меня извинишь…

– Но чем ты так занята, дитя мое?

Ощущение нереальности происходящего вновь попыталось вползти в нее, и она задалась вопросом, сколько способен вынести человеческий мозг перед тем, как лопнуть, словно растянутая резинка. «Мои родители умерли, но я могу смириться с этим. Какая-то жуткая болезнь охватила всю страну, может быть, весь мир, скашивая праведных и неправедных, – и я могу смириться с этим. Я копаю яму в огороде, который мой отец пропалывал еще на прошлой неделе, и когда яма будет достаточно глубокой, я похороню его в ней – думаю, я смогу смириться с этим. Но Гарольд Лаудер в «кадиллаке» Роя Брэннигана, лапающий меня глазами и называющий «дитя мое»? Я не знаю, Господи. Просто не знаю».

– Гарольд, – в ее голосе слышалось христианское терпение, – я тебе не дитя. Я на пять лет старше тебя. Я физически не могу быть твоим дитем.

– Это всего лишь образное выражение. – Он моргнул, почувствовав ее сдерживаемую ярость. – В любом случае – что это там такое? Вон та яма?

– Могила. Для моего отца.

– Ох, – выдохнул Гарольд.

– Я хочу попить воды, прежде чем закончу. Честно говоря, Гарольд, я жду, пока ты уедешь. Я расстроена.

– Понимаю, – сдавленно ответил он. – Но, Фрэн… в огороде?

Она уже направилась к дому, но, услышав его слова, яростно обернулась.

– А что ты предлагаешь? Чтобы я положила его в гроб и поволокла на кладбище? Но, ради Бога, зачем? Он любил свой огород! И что тебе до этого? Твое-то какое дело?

Она расплакалась. Повернувшись, побежала на кухню, чуть не стукнувшись о передний бампер «кадиллака». Она знала, что Гарольд будет смотреть на ее покачивающиеся ягодицы, накапливая материал для того порнофильма, который постоянно прокручивался у него в голове, и это только прибавляло злости, грусти и слез.