Текст книги "Сияние"

13. Парадное крыльцо

Семейство Торрансов стояло на длинном парадном крыльце отеля «Оверлук», словно позируя для семейного портрета: в центре – Дэнни в застегнутой курточке, которая с прошлой осени стала мала и уже протиралась на локтях; позади него – Венди, опустившая руку ему на плечо; слева от мальчика – Джек, чья ладонь невесомо покоилась на макушке сына.

Мистер Уллман в дорогом коричневом мохеровом пальто, застегнутом на все пуговицы, поотстал на шаг. Солнце, уже совсем скрывшееся за горами, обвело вершины золотой огненной каймой, а падающие от предметов тени сделало длинными и лиловыми. На стоянке осталось только три машины: здешний грузовичок, «линкольн-континенталь» Уллмана и видавший виды «фольксваген» Торранса.

– Ну, вот ключи, – сказал Уллман Джеку. – Вы все поняли насчет котла и топки?

Джек кивнул, чувствуя к Уллману что-то вроде искреннего сочувствия. В этом сезоне дела закончились, клубок смотали до двенадцатого мая будущего года – не до одиннадцатого, не до тринадцатого, – и отвечающий за все Уллман, Уллман, говорящий об отеле тоном, в котором звучала несомненная страсть, не мог не поискать недочетов.

– Думаю, я справлюсь как следует, – сказал Джек.

– Хорошо. Буду держать с вами связь. – Но он по-прежнему медлил, будто ждал, что ветер придет на помощь и, может быть, отнесет его к машине. Наконец Уллман вздохнул: – Ну ладно. Желаю хорошо провести зиму, мистер Торранс, миссис Торранс. И тебе, Дэнни.

– Спасибо, сэр, – сказал Дэнни. – И вам тоже.

– Сомнительно, – еще раз произнес Уллман, и это прозвучало грустно. – Этот отель во Флориде, если говорить начистоту, настоящая помойка. Убиваешь время на суету. «Оверлук» – вот мое настоящее дело. Хорошенько заботьтесь о нем для меня, мистер Торранс.

– Надо думать, будущей весной, когда вы вернетесь сюда, он окажется на месте, – сказал Джек, а в мозгу Дэнни молнией промелькнула мысль

(а мы?)

и пропала.

– Конечно. Конечно, он окажется на месте.

Уллман посмотрел на детскую площадку, где под ветром потрескивали кусты-животные. Потом еще раз деловито кивнул.

– Тогда до свидания.

Он быстро и чопорно прошагал к своему автомобилю – до смешного большому для такого маленького человечка – и скрылся внутри. Заурчал, оживая, мотор «линкольна», а когда он выбирался из своего стойла на паркинге, вспыхнули задние фары. Машина отъехала, и Джек сумел прочесть маленькую табличку над местом ее стоянки: ТОЛЬКО ДЛЯ МАШИНЫ МИСТЕРА УЛЛМАНА, УПР.

– А как же, – тихо произнес Джек.

Они провожали его взглядами, пока машина не исчезла из вида, съехав вниз по восточному склону. Когда она пропала, все трое переглянулись – молча, почти испуганно. Они остались одни. По аккуратно подстриженной лужайке, не предназначенной для глаз постояльцев, стайками бесцельно носились листья осины, они кружились, едва касаясь земли. Кроме них троих, некому было увидеть, как осенняя листва крадется по траве. От этого у Джека возникло странное ощущение – как будто он уменьшается и его жизненная сила съеживается в жалкую искорку, зато отель и его территория удваивались в размерах, становились зловещими, и их мрачная неодушевленная сила превращала его, Джека, семью в карликов.

Потом Венди сказала:

– Посмотри-ка на себя, док. У тебя из носа течет, как из пожарного шланга. Пошли-ка внутрь.

И они пошли внутрь, решительно закрыв дверь перед непрекращающимся воем ветра.

Часть третья
Осиное гнездо

14. На крыше

– Ах, сволочь проклятая, чтоб тебе пусто было!

Выкрикнув эти слова с болью и удивлением одновременно, Джек Торранс с размаху шлепнул правой рукой по синей рабочей ковбойке, прогоняя ужалившую его крупную сонную осу. Потом так быстро, как только мог, полез вверх по крыше, поглядывая через плечо, не поднимаются ли из вскрытого им гнезда братишки и сестренки этой осы, чтобы принять бой. Если так, дело могло принять плохой оборот – гнездо находилось на пути к лестнице, а люк, ведущий на чердак, был заперт изнутри. Падать пришлось бы с высоты семидесяти футов на зацементированную веранду между зданием отеля и лужайкой.

Прозрачный воздух над гнездом был неподвижным, непотревоженным.

С отвращением присвистнув сквозь зубы, Джек уселся, оседлав гребень крыши, и осмотрел указательный палец правой руки. Тот уже начал опухать, и Джек решил, что следует попытаться проползти мимо гнезда к лестнице, чтоб спуститься и приложить к пальцу лед.

Было двадцатое октября. Венди и Дэнни уехали в Сайдвиндер на здешнем грузовичке (стареньком, тарахтящем «додже», которому все-таки можно было доверять больше, чем «фольксвагену», – тот теперь мрачно хрипел, будто на последнем издыхании), чтобы купить три галлона молока и сделать кое-какие покупки к Рождеству. Закупать подарки было рановато, но никто не знал, когда окончательно выпадет снег. Заморозки уже начались, а дорога к «Оверлуку» кое-где стала скользкой от пятен наледи.

Пока что стояла сверхъестественно красивая осень. Все три недели, что Торрансы провели здесь, один золотой денек сменялся другим. Прохладный, бодрящий утренний воздух днем прогревался до шестидесяти с хвостиком – это как нельзя лучше подходило для того, чтоб взобраться на покатую крышу западного крыла «Оверлука» и перестелить там черепицу. Джек честно сознался Венди, что работу можно было закончить еще четыре дня назад, только он посчитал, что спешить некуда. Вид, открывавшийся сверху, был столь эффектным, что перед ним бледнела даже панорама за окном президентского люкса. Более того, успокаивала сама работа. На крыше Джек чувствовал, как исцеляется от ноющих ран последних трех лет. На крыше он чувствовал, как обретает душевное равновесие. Те три года начинали казаться путаным кошмаром.

Черепица сильно прогнила, часть ее полностью сдуло ураганами прошлой зимы. Все это он отодрал и сбросил с края крыши, вопя во все горло: «Воздух!» – ему вовсе не хотелось попасть в Дэнни, если тот ненароком забредет сюда. Когда оса добралась до Джека, он как раз вытаскивал наружу изношенный болт.

Ирония заключалась в том, что каждый раз, взбираясь на крышу, Джек сам себя предупреждал: осторожней, не наступи на гнездо; на такой случай при нем была дымовая шашка. Но нынче утром тишина и покой были такими полными, что его бдительность ослабла. Он снова очутился в мире медленно создаваемой им пьесы, набрасывая начерно сцену, над которой будет работать вечером. Пьеса продвигалась очень неплохо, и, хотя Венди высказывалась мало, он знал, что жена довольна. Не давалась решающая сцена между директором школы, садистом Денкером и Гэри Бенсоном, юным героем пьесы – на ней Джека заколодило в последние несчастные полгода в Стовингтоне, в те шесть месяцев, когда страстная жажда напиться бывала столь сильна, что ему едва удавалось сосредоточиться на уроках в школе, не говоря уже о сверхпрограммных литературных притязаниях.

Но вот уже двенадцать вечеров, стоило Джеку усесться за свой «ундервуд» той модели, что обычно ставят в конторах (он позаимствовал его из главного офиса с первого этажа), и препятствие под пальцами исчезало столь же волшебным образом, как растворяется во рту сахарная вата. Почти без усилий ему удалось постичь душу Денкера (а этого все время недоставало), соответственно чему он переписал большую часть второго акта так, чтобы все вертелось вокруг новой сцены. С течением времени все яснее становился третий акт, который крутился в голове у Джека, когда оса положила конец раздумьям. Он подумал, что мог бы за две недели вчерне набросать акт, а к Новому году закончить чистовик проклятой пьесы целиком.

В Нью-Йорке у него был литагент – упрямая рыжеволосая пробивная дамочка по имени Филлис Сэндлер, она курила «Герберт Тэрейтон», пила из бумажного стаканчика «Джим Бим» и полагала, будто литературный свет клином сошелся на Шоне О’Кейси. Она продала три рассказа Джека, включая тот, что напечатал «Эсквайр». Джек уже сообщил Филлис про пьесу под названием «Маленькая школа», описав основной конфликт между талантливым ученым Денкером, опустившимся до того, что он превратился в жестокого, ожесточающего других директора новоанглийской школы на переломе века, и Гэри Бенсоном, учеником, который виделся Денкеру им самим в молодости. Филлис ответила, выразив интерес, и предостерегла, что, прежде чем садиться за пьесу, Джеку следует перечитать О’Кейси. В этом году она написала ему еще раз, спрашивая, где, черт побери, пьеса. Джек в кислом тоне ответил, что «Маленькая школа» бессрочно – а не исключено, что и навсегда – застряла на полпути от руки к бумаге в той «любопытной интеллектуальной Гоби, которая известна как авторский затык». Теперь создавалось впечатление, что Филлис и впрямь имеет шанс получить пьесу. Хороша пьеса или нет, поставят ли ее когда-нибудь – вопрос совсем иного порядка. К тому же Джека, кажется, такие проблемы не слишком заботили. В известном смысле он чувствовал, что камнем преткновения была сама пьеса в целом – колоссальный символ неудачных лет в Стовингтонской подготовительной; символ женитьбы, которую Джек чуть было не доконал, подобно севшему за руль старой развалюхи рехнувшемуся мальчишке; символ чудовищного нападения на сына, инцидента с Джорджем Хэтфилдом на автостоянке – инцидента, который нельзя было по-прежнему рассматривать как очередную внезапную разрушительную вспышку своего темперамента. Теперь Джек думал, что проблема его пьянства частично произрастала из неосознанного желания освободиться от Стовингтона, а ощущение, что деваться некуда, душило любой писательский порыв. Он бросил пить, но жажда свободы не уменьшилась. Отсюда – Джордж Хэтфилд. Теперь от тех дней осталась только пьеса на столе в их с Венди спальне, а когда он закончит ее и отошлет в нью-йоркское агентство Филлис, можно будет вернуться к иным вещам. Не к роману (Джек пока не был готов ринуться в трясину обязательств еще на три года), но к нескольким рассказам – несомненно. Может статься, к сборнику рассказов.

Осторожно передвигаясь на четвереньках, Джек прополз вниз по скату крыши, миновав отчетливую границу между новой зеленой черепицей и участком, который только что закончил расчищать. Добравшись до края участка слева от вскрытого осиного гнезда, Джек неуверенно направился к нему, готовый дать задний ход и слететь вниз по лестнице на землю, как только дело запахнет керосином.

Он склонился над местом, где снял черепицу, и заглянул туда.

Гнездо лепилось в пространстве между старым болтом и подостланными под самую черепицу досками три на пять. Черт, и здоровое же оно было! Сероватый бумажный шар показался Джеку чуть меньше двух футов в диаметре. Форму он имел неправильную, потому что щель между планками и болтом была узковата, но Джек подумал, что все-таки маленькие педики поработали на славу. Поверхность гнезда кишела неуклюжими, медленно передвигающимися насекомыми. Это были крупные недоброжелательные твари – не те в желтых пиджачках, что поменьше и поспокойнее, нет, это были бумажные осы. От осенней прохлады они отупели, стали медлительными, но Джек, с детства хорошо знакомый с осами, счел, что ему повезло – он отделался только одним укусом. Да, подумал он, найми Уллман работника в разгар лета, тот, разобрав именно этот участок крыши, был бы до чертиков удивлен. Да уж. Когда на вас садится сразу дюжина бумажных ос и принимается жалить лицо, руки, плечи, ноги прямо сквозь штаны, вполне можно позабыть, что до земли – семьдесят футов. Пытаясь удрать от них, можно просто ухнуть с края крыши. И все из-за маленьких созданий, самое крупное из которых всего-то длиной с половину карандашного огрызка.

Где-то, то ли в воскресной газете, то ли в журнальной статье, он читал, что семь процентов всех смертей в автомобильных катастрофах не имеют объяснения. Никаких механических неисправностей, никакого превышения скорости, все трезвые, погода хорошая. Просто на пустынном отрезке дороги разбивается одинокая машина, и единственный покойник – водитель – не способен объяснить, что произошло. В статье приводилось интервью с полицейским, по теории которого многие из этих так называемых «аварий на пустом месте» происходят из-за оказавшегося в машине насекомого. Осы, какой-нибудь пчелы, может быть, даже паука или мошки. Охваченный паникой водитель пытается прихлопнуть его или выпустить, открыв окошко. Не исключено, что насекомое кусает его. Может быть, водитель просто теряет управление. Так или иначе, бум!.. все кончено. А насекомое, обычно совершенно не пострадавшее, с веселым жужжанием удаляется от дымящихся развалин поискать лужок позеленее. Джек вспомнил, что полицейский ратовал за то, чтобы патологоанатомы на вскрытиях таких жертв смотрели, нет ли укусов насекомых.

Сейчас, когда он смотрел вниз, на гнездо, ему казалось, что оно может служить реальным символом всего, через что он прошел (протащив своих заложников перед судьбой), а еще – знамением будущих лучших времен. Как иначе объяснить все происходящее с ним? Ведь он по-прежнему чувствовал – весь набор стовингтонских неприятностей следовало рассматривать с той точки зрения, что Джек Торранс – сторона пассивная. Среди преподавателей Стовингтона Джек знал массу людей (только на кафедре английского языка – двоих), которые были очень не дураки выпить. Зак Танни имел привычку в субботу утром брать целый бочонок пива и весь вечер хлестал это пиво на заднем дворе в сугробе, а в воскресенье, черт его дери, смотрел футбольные матчи или старые фильмы и сводил результаты на нет. Однако всю неделю Зак был трезвей трезвого – редким случаем бывал слабенький коктейль за ленчем.

Они с Элом Шокли были алкоголиками. Они искали друг друга, как два изгоя, все еще достаточно стремящиеся к общению, чтоб предпочесть утопиться на пару, а не поодиночке. Только море было не соленым, а винным, вот и все. Наблюдая, как осы внизу занимаются делами, к которым их подталкивает инстинкт, пока зима еще не навалилась и не уничтожила всех, кроме впадающей в спячку королевы, Джек пошел еще дальше. Он – до сих пор алкоголик и будет им всегда. Может быть, он стал алкоголиком в тот момент, когда на институтской вечеринке второкурсников впервые попробовал спиртное. Это не имело никакого отношения к силе воли, к вопросу, нравственно ли пить, к слабости или силе его собственного характера. Где-то внутри находилось сломанное реле или выключатель, который не срабатывал, так что волей-неволей Джека подталкивало вниз под горку – сперва медленно, потом, когда на него начал давить Стовингтон, все быстрее. Длинный скользкий спуск, а внизу оказались ничейный велосипед и сын со сломанной рукой. Джек Торранс – пассивная сторона. С его норовом было то же самое. Всю жизнь Джек безуспешно пытался сдерживать его. Он помнит, как соседка, когда ему было семь, отшлепала его за баловство со спичками. Удрав от нее, он запустил камнем в проезжавшую мимо машину. Это увидел его отец и, взревев, налетел на маленького Джекки и надрал ему задницу до красноты… а потом подбил глаз. Но, когда отец, бормоча что-то себе под нос, отправился в дом поглядеть, что там по телевизору, Джек, наткнувшись на бездомную собаку, пинком отшвырнул ее в канаву. Две дюжины драк в начальной школе, в средней – и того больше, так что Джека дважды отстраняли от занятий и несчетное число раз оставляли после уроков, несмотря на хорошие оценки. Предохранителем до некоторой степени служил футбол, хотя Джек отлично понимал, что чуть ли не каждую минуту каждой игры буквально исходит дерьмом и звереет, воспринимая как личное оскорбление каждый блок и перехват мяча соперником. Играл он хорошо; и в младших, и в старших классах зарабатывал звание «Лучшего в спортивной ассоциации», но отлично знал, что благодарить за это (или винить в этом) должен свой скверный характер. Футбол не приносил ему радости. Каждая игра рождала недобрые чувства.

И все же, несмотря на все это, Джек не чувствовал себя сволочью. Он не чувствовал себя плохим. Себя он всегда воспринимал как Джека Торранса, по-настоящему симпатичного парня, которому следует научиться справляться со своим норовом до того, как в один прекрасный день грянет беда. Точно так же следовало научиться обуздывать свое пьянство. Но он, бесспорно, был не только физиологическим, но и эмоциональным алкоголиком, и между первым и вторым существовала взаимосвязь, но в таких глубинах его существа, куда и заглядывать-то не захочешь. Были коренные причины взаимосвязаны или нет, имели они социологическое, психологическое или физиологическое происхождение, Джека не волновало. Дело приходилось иметь с результатами: с трепками и взбучками от папаши; с отстранением от занятий и попытками объяснить, как порвал в драке на детской площадке школьную одежку; а позже – с похмельем, с медленным растворением клея, скрепляющего его брак; с одним-единственным велосипедным колесом, погнутые спицы которого торчали в небо; со сломанной рукой Дэнни. И, конечно, с Джорджем Хэтфилдом.

Джек чувствовал, что свалял дурака, сунув руку в Великое Осиное Гнездо Жизни. Образ был омерзительным. Но в качестве отображения реальности казался удачным. В разгар лета рука Джека сунулась под какие-то сгнившие планки – и кисть этой руки, да и всю ее теперь, снедал священный, праведный огонь, разрушающий здравые мысли, делающий устаревшей концепцию цивилизованного поведения. Можно ли ожидать, что вы поведете себя, как мыслящее человеческое существо, если вашу руку пронзают раскаленные докрасна острые иглы? Можно ли ожидать, что вы будете жить в любви и согласии со своими родными и близкими, если порядок вещей (порядок, который Джек считал столь невинным) таков, что из дыры поднимается коричневое разъяренное облако и мчится стрелой прямо на вас? Можно ли считать вас ответственным за свои поступки, если вы сломя голову несетесь по покатой крыше в семидесяти футах над землей, не зная куда, забыв, что направляемые паникой спотыкающиеся ноги могут привести вас к неуклюжему падению на водосточный желоб и дальше, вниз, где на бетоне поджидает смерть? Джек думал, что нельзя. Когда по глупости суешь руку в осиное гнездо, то не заключаешь с дьяволом договор о забвении своего цивилизованного я с его ловушками – любовью, уважением, честью. Это просто случается с вами. Пассивно, не говоря ни слова, вы перестаете быть существом, которым управляет рассудок, и превращаетесь в существо, управляемое нервными окончаниями; из человека с высшим образованием за пять секунд вы превращаетесь в воющую обезьяну.

Он подумал про Джорджа Хэтфилда.

Высокий, с лохматыми светлыми волосами, Джордж был почти оскорбительно красивым юношей. В тесных вареных джинсах и стовингтонской фуфайке с небрежно закатанными по локоть рукавами, обнажавшими загорелые руки, парнишка напоминал Джеку молодого Роберта Редфорда, и он сомневался, что нравиться для Джорджа – проблема, и вряд ли большая, чем десятью годами раньше для того чертенка-футболиста, Джека Торранса. Он мог, не покривив душой, сказать, что не испытывает к Джорджу ревности и не завидует его красоте; фактически Джек почти бессознательно начал рассматривать Джорджа как физическое воплощение героя своей пьесы Гэри Бенсона – отличный контраст с мрачным, сгорбленным, стареющим Денкером, который постепенно так возненавидел Гэри. Но сам Джек Торранс никогда не испытывал подобных чувств к Джорджу. Случись такое, он бы понял это. В этом он был совершенно уверен.

На его уроках в Стовингтоне Джордж плавал. К академической успеваемости футбольной и бейсбольной «звезды» больших требований не предъявляли, а тот довольствовался «C» и время от времени «B» по истории или ботанике. Свирепый соперник на поле, к учебе Джордж оставался равнодушен – такие в классной комнате развлекаются. С этим типом людей Джек был знаком больше по опыту собственной учебы в средней школе и колледже, чем по своему, пока еще очень скромному, преподавательскому опыту. Джордж Хэтфилд был притворщиком. Он умел быть в классе спокойным и нетребовательным, но, если применить верный набор стимулов к соревнованию (все равно как приложить электроды к вискам чудовища Франкенштейна, кисло подумал Джек), Джордж мог превратиться в сокрушительную силу.

В январе Джордж вместе с двумя дюжинами других учеников пробовался в дискуссионную команду. С Джеком он был вполне откровенен. Его отец – юрист акционерного общества – хотел, чтобы сын пошел по его стопам. Джордж, не ощущая пламенного призвания заняться чем-то другим, не возражал. Оценки у него были не самыми лучшими, но это в конце концов была лишь средняя школа, а времени оставалось еще немало. Если бы «может» вдруг превратилось в «должен», отцу Джорджа было на кого нажать. Собственные атлетические таланты Джорджа открыли бы и иные двери. Но Брайан Хэтфилд считал, что его сын должен войти в дискуссионную команду. Неплохая практика, к тому же что-то именно в таком роде всегда ищут экзаменационные комиссии в юридических колледжах. Поэтому Джордж занялся дебатами, а в конце марта Джек выгнал его из команды.

В конце зимы внутрикомандные диспуты воспламенили спортивную душу Джорджа Хэтфилда. Он стал беспощадным и решительным спорщиком, яростно подготавливая свои «за» или «против». Не важно, каков был предмет спора – легализация марихуаны, восстановление смертной казни или дотации на дефицит горючего. Джордж стал докой, но был так агрессивен, что не заботился, на чьей стороне окажется, – черта, знал Джек, редко встречающаяся и ценная даже для спорщиков высокого уровня. Душа настоящего спорщика не слишком-то отличается от души политического авантюриста – и тот, и другой страстно заинтересованы в решающем шансе. Пока все шло хорошо.

Но Джордж Хэтфилд заикался.

Этот недостаток был незаметен в классной комнате, где Джордж всегда бывал спокойным и собранным (сделал он домашнее задание или нет), и, уж конечно, не бросался в глаза на футбольном поле Стовингтона, где разговорчивость не являлась доблестью и где иногда за излишнюю тягу к спорам можно было вылететь из игры.

Джордж начинал заикаться, когда как следует заводился на диспуте. Чем больше он горячился, тем хуже выходило. Стоило ему почувствовать, что аргументы оппонента никуда не годны и однообразны, как между его речевыми центрами и ртом возникало нечто вроде интеллектуального столбняка, так что он прочно застревал на одном месте, а время бежало. На это больно было смотреть.

– И-ит-так, я д-д-думаю, мы должны сказать, что ф-ф-факты в с-случае, п-приведенном мистером Д-Д-Д-Дорски, те-те-ряют свою ак-ктуальность из-за н-недавнего ре-ре-шения, спущенного сверху в-в-в…

Звонил звонок, и Джордж в смятении оборачивался, чтобы яростно уставиться на сидевшего подле зуммера Джека. В такие моменты парень заливался краской, а его рука судорожно комкала заметки.

После того как Джек выгнал многих явно бездарных учеников, он еще долго держался за Джорджа. Вспомнилось, как однажды, под вечер, примерно за неделю до того, как Джек неохотно опустил топор, Джордж задержался после того, как остальные разлетелись, и сердито обвинил Джека:

– В-вы перевели таймер вперед.

Джек поднял глаза от бумаг, которые убирал в портфель:

– Джордж, о чем ты?

– Вы не д-дали мне мои пять минут целиком. Вы перевели его вперед. Я с-смотрел на часы.

– Таймер и часы могут идти немного по-разному, Джордж. Эту проклятую штуковину я и пальцем не тронул. Слово скаута.

– Н-н-нет, трогали!

Воинственность Джорджа, читающееся в его взгляде «борюсь-за-свои-права» разожгли собственный норов Джека. Он уже два месяца, два слишком долгих месяца, не прикладывался к бутылке и весь издергался. Он сделал последнюю попытку не сорваться.

– Уверяю тебя, Джордж, это не так. Дело в твоем заикании. Не знаешь, отчего оно? В классе ты не заикаешься.

– Я не-не-не з-з-заикаюсь!

– Не кричи на меня.

– Вы х-хотите п-подловить меня! В-вам не х-хочется, чтоб я б-был в вашей ч-чертов-вой к-к-команде!

– Не кричи, я сказал. Давай поговорим разумно.

– А п-п-пош-шел т-ты!

– Джордж, если ты справишься с заиканием, я с радостью оставлю тебя в команде. Ты хорошо готовишься ко всем практическим занятиям и здорово умеешь раскрыть подоплеку вопроса – а значит, тебя редко можно застать врасплох. Но толку от этого мало, если ты не в состоянии справиться с…

– Й-я н-н-никогда н-не заикался! – выкрикнул тот. – Это в-все в-вы! Е-если бы дис-скуссионной к-к-командой руководил к-кто-нибудь д-д-другой, я бы мог…

Норов Джека отыскал другую лазейку.

– Джордж, если ты не научишься с этим справляться, из тебя никогда не выйдет хороший юрист. Закон – не футбол. Два часа ежевечерних тренировок не избавят тебя от этого. Ты что же, думаешь встать на заседании совета и сказать: «А т-т-теперь, д-д-джентльмены, п-по поводу этого п-п-правон-нарушения…»

Джек вдруг покраснел – не от гнева, а от стыда за собственную жестокость. Ведь перед ним был не зрелый человек, а семнадцатилетний парнишка, столкнувшийся с первым серьезным крушением жизненных надежд, и как знать – не просил ли мальчик единственным возможным для себя образом, чтобы Джек помог ему найти выход, справиться с ситуацией.

Джордж бросил на него последний яростный взгляд; слова застревали между кривящихся, непослушных губ, пытаясь вырваться наружу:

– В-в-вы пе-переставили т-таймер! В-вы не-ненавидите меня, п-потому ч-что з-з-знаете… вы знаете… з-з-з-…

С невнятным криком он пулей вылетел из класса, так хлопнув дверью, что закрепленное в раме изоляцией стекло задребезжало. Джек так и стоял, скорее чувствуя, чем слыша, гулкий топот «адидасов» Джорджа по коридору. Первой мыслью Джека, которого еще не отпустили ни его норов, ни стыд за насмешки над заиканием Джорджа, было какое-то нездоровое ликование: впервые в жизни Джорджу Хэтфилду понадобилось то, чего он не мог получить. Первый раз случилась неприятность, которую нельзя было поправить с помощью всех папашиных денег. Невозможно дать взятку речевому центру. Невозможно предложить языку прибавку пятидесяти долларов в неделю и премию к Рождеству, лишь бы он только согласился перестать вести себя, как иголка проигрывателя на пластинке с изъяном. Потом стыд полностью поглотил ликование, и Джек почувствовал себя так, как чувствовал, сломав руку Дэнни.

О Господи, я же не сволочь. Пожалуйста.

Подобная болезненная радость по поводу отступления Джорджа была скорее в духе персонажа пьесы Денкера, нежели драматурга Джека Торранса.

Вы ненавидите меня потому, что понимаете…

Потому, что понимаете… что?

Что такое он мог понимать про Джорджа Хэтфилда, чтоб возненавидеть его? Что перед Джорджем лежит все будущее? Что он немного похож на Роберта Редфорда и все девчонки прекращают болтовню, когда в бассейне он делает двойное сальто с трамплина? Что он играет в футбол и бейсбол с естественной, незаученной грацией?

Смешно. Совершенная чушь. Джек ни в чем не завидовал Джорджу Хэтфилду. По правде говоря, несчастное заикание куда сильнее огорчало Джека, чем самого Джорджа, – ведь тот действительно мог бы стать превосходным спорщиком. А если бы Джек и перевел таймер вперед – чего он, разумеется, не делал, – то лишь по одной причине: и ему, и остальным членам команды делалось неловко от усилий Джорджа. Они страдали от этого так же, как страдаешь, когда лектор на вечерних занятиях забывает что-то из своего текста. Если бы он и перевел таймер вперед, то просто, чтобы… чтобы избавить Джорджа от столь жалкого положения.

Но он не переводил таймер. В этом он был вполне уверен.

Неделей позже он исключил Джорджа из команды и на этот раз держал себя в руках. Все крики и угрозы исходили от Джорджа. Еще через неделю в середине практического занятия он вышел на стоянку, чтоб забрать из багажника «фольксвагена» оставленную там стопку справочников, и обнаружил стоящего на одном колене Джорджа – длинные светлые волосы свисали на лицо, а в руке был охотничий нож. Джордж резал правую переднюю шину «фольксвагена». Задние шины были уже изрезаны, и «жук» осел на них, как маленький усталый пес.

В глазах Джека все стало красным, и о последовавшем столкновении он помнил очень немного. Помнил хриплое рычание, раздавшееся вроде бы из его собственной глотки:

– Ладно, Джордж. Раз тебе так хочется, иди-ка сюда, получи свое!

Помнил, как Джордж поднял изумленные, полные страха глаза. Он сказал: «Мистер Торранс…», – словно собирался объяснить, что это просто недоразумение. Когда он пришел сюда, шины были уже спущены, а сам он просто счищал грязь с передних протекторов кончиком ножа, который совершенно случайно оказался при нем…

Тут, держа перед собой сжатые кулаки, в разговор вступил Джек; кажется, он ухмылялся. Он не был уверен в этом.

Джордж сжал нож со словами: «Лучше не подходи!» Это было последним, что запомнил Джек.

Следующее его воспоминание – мисс Стронг, учительница французского языка, держит его за руки и со слезами кричит:

– Перестаньте, Джек! Перестаньте! Вы его убьете!

Моргая, он тупо огляделся. Охотничий нож неопасно поблескивал на асфальте в четырех ярдах от них. «Фольксваген» Джека, его бедный, старый, видавший виды «жук», ветеран множества диких пьяных полуночных поездок, сидел на трех спущенных шинах. На правом крыле Джек увидел вмятину, а в середине вмятины кое-что еще, и было это пятно не то красной краски, не то крови. На мгновение он растерялся, мысли вернулись

(Господи Иисусе, Эл, мы все-таки его переехали)

к той, другой ночи. Потом он перевел взгляд на Джорджа; на Джорджа, который, изумленно хлопая глазами, лежал на асфальте. Дискуссионная группа Джека высыпала наружу, они сгрудились у двери, уставившись на Джорджа. Из ранки на голове по лицу текла кровь, ранка казалась небольшой, но кровь текла еще и из уха – вероятно, это означало сотрясение мозга. Когда Джордж попытался встать, Джек, стряхнув руки мисс Стронг, направился к нему. Тот съежился от страха.

Джек положил руки Джорджу на грудь и уложил его обратно.

– Лежи, не двигайся! – сказал он. – Не пытайся ходить.

Он повернулся к мисс Стронг, которая в ужасе не сводила с них глаз, и попросил:

– Пожалуйста, мисс Стронг, сходите за школьным врачом.

Тогда она развернулась и помчалась в здание. Он посмотрел на свою дискуссионную команду, посмотрел им прямо в глаза, потому что снова почувствовал себя при исполнении, снова – до конца самим собой, а когда он бывал самим собой, во всем штате Вермонт не было парня симпатичнее. Конечно, они это понимали.

– Сейчас можете идти домой, – спокойно сказал Джек. – Завтра встретимся снова.

Но к концу недели из команды ушли шесть человек, двое – довольно демонстративно, однако это не имело большого значения: ведь к тому времени Джеку уже сообщили, что ему самому придется уйти.