Текст книги "Бессонница"

Ему не понадобилось уговаривать себя удивляться – чудеса были повсюду. Со стоянки перед кафе выезжал грузовик со свежей выпечкой, и из выхлопной трубы вырывался не дым, а какая-то бордовая субстанция, цвета высохшей крови. Действительно, это был не дым и не пар, но в этой непонятной субстанции было что-то от того и от другого. Она состояла из постепенно бледнеющих тонких линий, напоминающих по форме кардиограмму. Ральф взглянул на проезжую часть и увидел, что следы от фургона на асфальте были того же багрового оттенка. Выехав с парковки, машина увеличила скорость, и призрачный график стал ярко-красным, цвета артериальной крови.

Похожие странности были везде. Все было как бы поделено на сектора, и Ральф снова вспомнил о том, как яркий солнечный свет проникал сквозь щели в крыше и стенах той заброшенной конюшни, много-много лет назад. Но удивительнее всего были люди; вокруг них светящиеся ауры были наиболее четкими и плотными.

Из супермаркета вышел носильщик, толкая перед собой тележку. Он был окружен таким ослепительно белым светом, что напоминал движущийся прожектор. Аура женщины, которая шла за ним, казалась тусклой по сравнению с его белым сиянием – серо-зеленый цвет сыра, который уже плесневеет.

Какая-то девушка высунулась из открытого окна «субару», окликнула носильщика и помахала ему рукой. В воздухе остались яркие полосы, розовые, как сладкая вата. Они начали таять почти сразу же, как появились. Носильщик улыбнулся и помахал в ответ. Его рука оставила за собой яркий изжелта-белый след, Ральфу он напомнил плавник тропической рыбы. Он тоже таял, но медленнее.

На самом деле это было страшно, но страх все-таки уступил место благоговейному удивлению и обычному любопытству. Это действительно было самым прекрасным из всего, что Ральф видел в жизни. Но это все ненастоящее, сказал он себе. Помни об этом, Ральф. Он обещал себе, что попробует помнить, но в данный момент даже этот взволнованный голос казался ему очень далеким.

Он заметил кое-что еще: от головы каждого человека поднималась полоска света. Она уходила вверх, как лента флага или яркая оберточная бумага, а потом бледнела и исчезала. У одних это свечение исчезало в пяти футах над головой, у других – в десяти или даже в пятнадцати. В большинстве случаев цвет этой сияющей полоски совпадал с цветом остальной ауры: ярко-белый – у носильщика, серо-зеленый – у женщины-покупательницы, идущей за ним, – но были и исключения. Ральф заметил ржаво-красную полоску, поднимавшуюся от головы мужчины средних лет, который был окружен темно-синей аурой, и женщину со светло-серой аурой, чья полоска была удивительного (и слегка настораживающего) лилового оттенка. В редких случаях – их было всего два-три – эти линии над головой у людей были почти что черными. Ральфу это не нравилось, и он заметил, что люди с такими черными «веревочками от воздушного шарика» (так он назвал их про себя) выглядели нездоровыми.

Конечно, они и должны так выглядеть. Эти веревочки – индикаторы здоровья… или болезни. Как ауры Кирлиана, о которых так много говорили в шестидесятых – семидесятых.

Ральф, вступил другой голос, на самом деле ты ничего не видишь, да? Я не хочу быть занудой, но…

Но разве не существует хотя бы возможности, что все это происходит на самом деле? А что, если его хроническая бессонница вкупе со стабилизирующим действием его осознанных когерентных снов позволила ему на мгновение заглянуть в восхитительное фантастическое измерение, которое находится за пределами обычного восприятия?

Перестань, Ральф, немедленно перестань, иначе ты плохо кончишь – как бедный Эд Дипно.

При мысли об Эде внутри шевельнулось какое-то смутное воспоминание: какие-то слова, которые Эд говорил в тот день, когда его арестовали за избиение жены, но прежде чем Ральф сумел вспомнить, слева от него раздался голос:

– Мама, мамочка, а давай мы сегодня опять купим тот медово-ореховый пирог?

– Если будет, то купим.

Мимо Ральфа прошли, держась за руки, молодая женщина с маленьким мальчиком. На вид малышу было года четыре. Его маму окутывал кокон плотного света, ослепляющего белизной. Веревочка, поднимавшаяся от ее светлых волос, тоже была ослепительно белой и очень широкой – больше похожей на ленту от подарочной упаковки, чем на простую тесемку. Она поднималась на высоту не меньше двадцати футов и легко плыла следом за молодой женщиной. Ральфу это все напомнило свадьбу: праздничный кортеж, вуали, кружева прозрачных юбок.

Аура ее сына была темно-синего цвета, такого насыщенного, что он казался почти фиолетовым, и когда они проходили мимо, Ральф заметил еще одну вещь: отростки их аур поднимались вверх от их сжатых рук – белые от женщины, темно-синие от мальчика. Они заплетались в косичку, потом бледнели и пропадали.

Мать и сын, мать и сын, подумал Ральф. В этих отростках, которые обвивали друг друга, как жимолость обвивает забор, было что-то пронзительно-трогательное и символичное. Ральф смотрел на них, и его сердце переполняла радость. Сентиментально, наверное – да. Но именно так он и чувствовал. Мать и сын, белое с синим, мать и…

– Мама, а куда смотрит дядя?

Блондинка быстро взглянула на Ральфа, но прежде, чем она отвернулась, он успел заметить, как она сжала губы. И что самое удивительное: окружавшая ее аура вдруг потемнела, сжалась и приобрела оттенок темно-красного цвета.

Это цвет испуга, подумал Ральф. Или, может быть, злости.

– Я не знаю, Тим. Пойдем, хватит глазеть по сторонам.

Они зашагали быстрее. Волосы молодой мамы, собранные в конский хвост, метались из стороны в сторону, оставляя за собой маленькие серо-красные огоньки, мерцавшие в воздухе. Ральфу они напомнили блики, которые иногда остаются от дворников на грязном ветровом стекле.

– Эй, мам, не так быстро! Ты меня тянешь! – Мальчику приходилось бежать, чтобы не отставать от мамы.

Это из-за меня, подумал Ральф. Он представил себе, каким его увидела эта молодая женщина: старик с усталым осунувшимся лицом и огромными синяками под глазами. Он стоял – опирался на почтовый ящик – у входа в аптеку «Первая помощь» и таращился на женщину и ее сына так, как будто они были самыми удивительными существами на свете.

Да вы такие и есть, мэм, только вы об этом не знаете.

Должно быть, ей он показался каким-то грязным извращенцем. Ему нужно освободиться от этого. Не важно, что это, реальность или галлюцинация, – нужно как-то от этого избавляться. Иначе в один прекрасный день кто-нибудь точно вызовет либо полицию, либо наряд из психушки. Да вот хотя бы эта прелестная мама… она вполне могла позвонить куда следует из первого же таксофона у входа в супермаркет.

Но как избавиться от чего-то, что происходит только в его сознании? А потом все прошло. Физический феномен или галлюцинация, все исчезло, пока Ральф размышлял о том, каким страшным чучелом он, должно быть, показался этой милой красивой женщине. День вновь заиграл всеми красками обычного бабьего лета, это было прекрасно, да, но все же не шло ни в какое сравнение с тем прозрачным и чистым, всепоглощающим сиянием. Люди на улице вновь стали просто людьми. Никаких аур, никаких веревочек, никаких фейерверков – обыкновенные люди, спешащие по своим делам: купить что-нибудь к ужину в бакалейной лавке, забрать из проявки последние летние фотографии, взять кофе навынос или зайти в «Первую помощь» за упаковкой презервативов или, упаси Господи, за СНОТВОРНЫМ.

Обычные жители Дерри, спешащие по своим обычным делам. Самая что ни на есть будничная картина.

Ральф наконец перевел дыхание, глубоко вздохнул и приготовился к тому, что сейчас должна нахлынуть волна облегчения. Облегчение действительно было, но далеко не такое сильное, какого он ожидал – у него не было чувства, что он отдалился от той границы безумия, на которой стоял еще пару минут назад, и более того, у него почему-то вообще не было ощущения, что он стоял на какой-то грани, на границе чего-то. Он понимал, что не продержался бы долго в этом ярком и прекрасном мире, что он сошел бы с ума очень скоро, и это было бы похоже на затяжной оргазм, который длится часами. Наверное, именно так воспринимают мир гении и художники, но это было не для него. При таком накале у него очень быстро бы перегорели предохранители, и, когда за ним приехали бы санитары из желтого дома, он бы, наверное, встретил их с распростертыми объятиями.

То, что он испытывал сейчас, было больше похоже не на облегчение, а на приятную тихую меланхолию, которую он иногда переживал в ранней юности после занятий любовью. Это была не пронзительно острая грусть, а скорее – светлая печаль, которая заполняла собой все пустоты в его теле и в его душе наподобие того, как отступающее наводнение оставляет за собой плодородную почву. Он вдруг задумался, а будут ли еще в его жизни такие будоражащие, оживляющие моменты прозрения. Судя по всему, шансы достаточно велики… По крайней мере до следующего месяца, когда Джеймс Рой Хонг начнет втыкать в него свои иголки, или Энтони Форбс примется раскачивать у него перед носом золотые часы на цепочке и убеждать его, что он… очень… хочет спать. Лучше не обольщаться и заранее настроить себя на то, что ни Хонг, ни Форбс не излечат его от бессонницы, но если хоть у кого-то из них это получится, то Ральф скорее всего перестанет видеть ауры и светящиеся «веревочки от воздушных шариков» после первого же раза, как он нормально выспится, а через месяц и вовсе забудет о том, что он видел какое-то сияние. И эта последняя мысль была вполне подходящим поводом для меланхолии.

Тебе лучше убираться отсюда, приятель. Если твой новый друг выглянет из окна аптеки и увидит, что ты так и торчишь тут у входа, он сам лично позвонит в психушку и вызовет санитаров.

– Или скорее позвонит доктору Литчфилду, – пробормотал Ральф себе под нос, оторвался от почтового ящика и зашагал в направлении Харрис-авеню.

5

Дверь у Луизы была открыта. Ральф заглянул в прихожую и крикнул:

– Эй, кто-нибудь дома?

– Входи, Ральф, – отозвалась Луиза. – Мы в гостиной.

Ральфу всегда казалось, что хоббичья нора должна быть похожей на маленький дом Луизы Чесс, в полквартале от «Красного яблока»: уютный, всегда полный народу, темноватый, может быть, даже слишком темный, но очень чистый, – и всякий уважающий себя хоббит типа Бильбо Бэггинса, которого больше всего волнует благополучие родни, а больше благополучия родни – только что будет сегодня на обед, был бы наверняка очарован этой уютной гостиной, где все стены были увешаны фотографиями родственников. На самом почетном месте – на маленьком телевизоре – стояла студийная фотография в рамке. Фотография человека, которого Луиза всегда называла исключительно «мистер Чесс».

Макговерн сидел, уставившись в телевизор и держа на коленях тарелку с макаронами с сыром. Шла какая-то очередная телеигра, в которой как раз началась суперигра за главный приз.

– Что значит мы в гостиной, когда ты здесь совершенно один? – спросил Ральф, но прежде чем Макговерн успел ответить, в комнату вошла Луиза с дымящейся тарелкой в руках.

– Вот, – сказала она, – садись кушай. Я говорила с Симоной, она сказала, что репортаж о сегодняшних событиях у Женского центра скорее всего будет в новостях «Ровно в полдень».

– Господи, Луиза, не стоило так беспокоиться, – сказал Ральф, забирая у нее тарелку, но когда он почувствовал запах лука и расплавленного чеддера, у него заурчало в желудке. Он взглянул на часы на стене – они были втиснуты между двумя фотографиями: мужчины в шубе из енота и женщины, у которой был вид хорошенькой идиотки, словарный запас которой состоит максимум из двух слов, – и с удивлением обнаружил, что было уже без пяти двенадцать.

– Я, собственно, ничего и не делала, просто поставила тарелку в микроволновку, – сказала Луиза. – Когда-нибудь, Ральф, я буду готовить для тебя по-настоящему. А пока что садись и ешь.

– Только, пожалуйста, не на мою шляпу, – сказал Макговерн, не отрывая глаз от экрана. Он снял с тахты свою фетровую шляпу, небрежно швырнул ее на пол и продолжил поглощать свою порцию макарон, которые испарялись с космической скоростью. – Очень вкусно, Луиза.

– Спасибо. – Она задержалась в дверях, чтобы посмотреть, как один из игроков выигрывает путевку на Барбадос и новую машину, а потом снова ушла на кухню. Радостный победитель исчез с экрана, а вместо него появился мужчина в мятой пижаме, который беспокойно ворочался в постели. Потом он уселся на кровати и посмотрел на часы на тумбочке. 3.18 ночи – время, которое стало для Ральфа почти родным.

– Вам не спится? – сочувственно спросил диктор за кадром. – Вам надоело валяться каждую ночь в кровати, не в силах заснуть? – В окно спальни мужика, страдающего от бессонницы, влетела мерцающая таблетка. Ральфу она показалась похожей на крошечную летающую тарелку, и он вовсе не удивился, увидев, что она была голубого цвета.

Ральф уселся на тахту рядом с Макговерном, и хотя они оба были худыми (пожалуй, для Билла больше бы подошло определение «тощий» и даже «костлявый»), они умудрились занять почти весь диванчик.

Вошла Луиза со своей тарелкой и села в кресло-качалку возле окна. Пробившись сквозь музыку и аплодисменты, которыми ознаменовалось окончание игры, женский голос произнес:

– Это программа новостей «Ровно в полдень». Сегодня с вами Лизетт Бэнсон. Наша главная тема: Сьюзан Дей, известный борец за права женщин, соглашается выступить с речью в Дерри, бурные протесты и шесть арестов у местной клиники. Также Крис Альтоберг расскажет нам о погоде, а Боб МакКланахен – о новостях спорта. Оставайтесь с нами.

Ральф подцепил вилкой макароны и отправил их в рот, потом поднял глаза и увидел, что Луиза внимательно наблюдает за ним.

– Вкусно? – спросила она.

– Обалденно, – ответил он, причем вполне искренне. Впрочем, сейчас даже холодные макароны из банки показались бы ему вершиной кулинарных изысков. Он был не просто голоден, он был зверски голоден. Видимо, когда видишь ауры, это сжигает кучу калорий.

– Вкратце вот как все было. – Макговерн уже доел макароны и поставил тарелку на пол рядом со шляпой. – В половине девятого утра, когда все обычно идут на работу, человек восемнадцать – двадцать собрались у Женского центра. Подруга Луизы, Симона, говорит, что они называли себя «Друзьями жизни», но ядро этой группировки – ребята совершенно безбашенные, причем с запятнанной репутацией. Она сказала, что среди них был Чарли Пикеринг, которого арестовали в прошлом году, когда он пытался подложить бомбу в гараж больницы. Племянница Симоны сказала, что сегодня арестовали только четверых. Кажется, она была слегка подавлена.

– А Эд тоже был с ними? – спросил Ральф.

– Да, – сказала Луиза, – его тоже арестовали. Но самое главное: никого не избили и не искалечили. Это были всего лишь слухи, а на самом деле никто не пострадал.

– На этот раз, – мрачно добавил Макговерн.

На экране крошечного хоббитского телевизора появился логотип программы новостей «Ровно в полдень», сквозь который проступило лицо Лизетт Бэнсон.

– Добрый день, – сказала она. – Наша главная новость сегодня, в этот прекрасный летний денек: известная писательница и борец за права женщин Сьюзан Дей согласилась выступить с речью в Общественном центре Дерри в следующем месяце, и сообщение об этом спровоцировало демонстрацию протеста возле Женского центра, который по совместительству является и клиникой абортов, что вызывает столько…

– Опять эта чушь про аборты, хорошо еще абортарием не называют! – воскликнул Макговерн. – Господи Боже!

– Тише, – шикнула на него Луиза достаточно резким тоном, совершенно не похожим на ее обычный тихий и мягкий голос. Макговерн наградил ее удивленным взглядом и замолчал.

– …наш корреспондент Джон Киркленд с первым включением из Женского центра. – Лизетт Бэнсон замолчала, и картинка на экране сменилась. Теперь там был репортер, который стоял возле длинного и низкого кирпичного здания. Бегущая строка внизу экрана информировала зрителей, что это прямой эфир. Окна Женского центра были испачканы чем-то красным, похожим на кровь; несколько окон было разбито. За спиной репортера, в нескольких метрах от здания, тянулась желтая полицейская лента. Возле нее стояли трое полицейских в форме и один в штатском. Ральф совершенно не удивился, узнав среди них Джона Лейдекера.

– Они называют себя «Друзьями жизни», Лизетт, и говорят, что сегодняшняя демонстрация была не продуманной акцией, а совершенно спонтанным выражением негодования по поводу того, что Сьюзан Дей – женщина, которую все группы борцов за жизнь называют «Убийцей детей номер один» – в следующем месяце приезжает в Дерри, чтобы выступить с речью в Общественном центре. Однако как минимум один полицейский в Дерри считает, что это неправда.

Камера переместилась и показала крупным планом Лейдекера.

– Это было не спонтанное выступление, – сказал он в микрофон. – Сразу чувствуется, что люди готовились к этой акции. Скорее всего они всю неделю сидели и ждали решения Сьюзан Дей, и как только сообщение о ее согласии появилось в газетах, они сделали свой ход.

Камера отъехала чуть назад и теперь показывала обоих мужчин. Киркленд взглянул на Лейдекера своим самым пронзительным проницательным взглядом прожженного журналиста.

– Что значит «они готовились»? – спросил он.

– У них были с собой плакаты с лозунгами протеста, причем на них было имя мисс Дей. А еще у них было с собой вот это. – Неожиданно человеческая эмоция пробилась сквозь непроницаемую маску «невозмутимого полицейского, который дает интервью для ящика». Ральф подумал, что это было предельное отвращение. Лейдекер поднял большой пластиковый пакет для улик. На секунду Ральфу показалось, что в пакете был изуродованный и окровавленный детский трупик, но потом он понял, что это всего лишь кукла.

– И они эту пакость не в детском мире купили, – сказал Лейдекер, – точно вам говорю.

Смена кадра. Крупным планом – испачканные и побитые окна. Камера медленно перемещалась. Вещество на заляпанных окнах было слишком похоже на кровь, и Ральф решил, что он, пожалуй, не будет пока доедать свои макароны с сыром.

– Демонстраторы пришли сюда вот с такими куклами, наполненными этой жидкостью. Полиция предполагает, что это смесь сахарного сиропа и красного пищевого красителя, – сказал Киркленд, понизив голос. – Они швыряли этих кукол в стены Женского центра и скандировали лозунги против Сьюзан Дей. Два окна были разбиты, но этим весь ущерб и ограничился.

Камера остановилась, взяв крупным планом особенно грязный фрагмент окна.

– Большинство кукол разорвалось, – продолжал Киркленд, – расплескав вещество, которое было очень похоже на кровь. Работники центра, ставшие свидетелями этой бомбежки, действительно перепугались.

Кадр с испачканным окном сменился другим. Теперь на экране была симпатичная черноволосая женщина в легких летних брюках и пуловере.

– Ой, смотрите, это Барби, – воскликнула Луиза. – Господи, я надеюсь, Симона смотрит. Может быть, нужно ей позвонить…

Теперь уже Макговерн шикнул:

– Тихо.

– Я была просто в ужасе, – говорила Киркленду Барбара Ричардз. – Сначала я подумала, что они действительно кидают мертвых детей или, может быть, эмбрионов, которых они непонятно откуда-то достали. Даже когда вбежал доктор Харпер и сказал, что это всего лишь куклы, я все еще не была уверена.

– Вы говорили, они что-то такое скандировали? – спросил Киркленд.

– Да. Яснее всего я расслышала: «Уберите ангела смерти от Дерри».

Теперь камера снова показывала Киркленда крупным планом.

– Около девяти утра манифестантов увезли в центральный полицейский участок на Главной улице. Двенадцать из них отпустили после предварительного допроса, а шестерых задержали по обвинению в злостном хулиганстве, а это уже уголовно наказуемое преступление. Итак, сделан очередной выстрел в затяжной войне Дерри против абортов. С вами был Джон Киркленд, корреспондент новостей четвертого канала.

– Очередной выстрел в затяжной войне… – Макговерн всплеснул руками.

На экране вновь появилась Лизетт Бэнсон.

– Теперь мы послушаем Энн Риверс, которая меньше часа назад переговорила с двумя так называемыми «Друзьями жизни», которых арестовали сегодня утром.

Энн Риверс стояла на ступеньках полицейского участка на Главной улице. Справа от нее стоял Эд Дипно, а слева – долговязый, болезненного вида тип с козлиной бородкой. В сером твидовом пиджаке и голубых брюках Эд выглядел вполне опрятно и даже красиво. Высокий парень с козлиной бородкой был одет так, как мог бы одеться только какой-нибудь либерал, желающий соответствовать образу «пролетария округа Мэн»: линялые джинсы, выцветшая рабочая рубашка и красные подтяжки, какие обычно носят пожарные. Ральф узнал его почти сразу. Это был Дэн Далтон, владелец «Потрепанной розы», магазина поношенной одежды. Последний раз, когда Ральф его видел, он стоял за развешенными в витрине его магазина гитарами и птичьими клетками и знаками показывал Хэму Давенпорту, что его не колышет, что он там себе думает.

Но сейчас его больше интересовал Эд Дипно, который выглядел на удивление хорошо и был совсем не похож на психа. То есть абсолютно.

Макговерн, видимо, почувствовал то же самое.

– Боже мой, даже не верится, что это один и тот же человек, – пробормотал он.

– Лизетт, – проговорила симпатичная блондинка на экране, – со мной здесь Эдвард Дипно и Дэниэл Далтон, оба из Дерри, двое из тех демонстрантов, которых арестовали сегодня утром. Правильно, джентльмены, вас ведь арестовали?

Они кивнули. Эд – иронично, а Далтон – с плохо скрываемой яростью. Он одарил Энн Риверс таким взглядом, как будто пытался вспомнить – по крайней мере так показалось Ральфу, – возле какого именно абортария он ее видел, когда она заходила туда, втянув голову в плечи и не смея поднять глаз.

– Вас выпустили под залог?

– Мы сами за себя заплатили, – ответил Эд. – Сумма залога была просто мизерной. Мы не хотели, чтобы кто-нибудь пострадал, и никто действительно не пострадал.

– Нас арестовали исключительно потому, что силовые структуры этого города решили показать гражданам, что они тоже на что-то способны, и начали с нас, – буркнул Далтон, и Ральф заметил, как Эд на мгновение помрачнел. «Опять он о своем», – говорил его недовольный взгляд.

Энн Риверс вновь повернулась к Эду.

– Главная проблема здесь вовсе не философского, а скорее практического свойства, – сказал он. – Люди, работающие в Женском центре, очень любят рассказывать о своих консультационных службах, терапевтических службах, бесплатных службах информации и прочей безусловно полезной деятельности, но есть и оборотная сторона медали. Из Женского центра льются реки крови…

– Невинной крови! – завопил Далтон. Его глаза лихорадочно сверкали на длинном худом лице, и Ральф вдруг понял одну вещь, которая не на шутку его встревожила: сотни, тысячи людей по всему Восточному Мэну сейчас смотрят эту передачу и думают, что парень в красных подтяжках абсолютно невменяем, тогда как его приятель, наоборот, вполне здравомыслящий человек. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Эд отнесся к реплике Далтона как к своеобразному эквиваленту «Аллилуйи!» для «Друзей и поборников жизни». Он уважительно выдержал паузу и продолжил:

– Эта бойня в Женском центре продолжается уже восемь лет. Некоторые – и особенно радикальные феминистки типа доктора Роберты Харпер, главного администратора Женского центра – подбирают красивые фразы, чтобы замаскировать правду, например «досрочное уничтожение», но они все равно говорят об абортах, об этом предельном проявлении унижения женщины в нашем сексистском обществе.

– А кидать в окна клиники кукол, начиненных фальшивой кровью, это, по-вашему, правильный способ выразить свою точку зрения, мистер Дипно?

На мгновение – лишь на мгновение – ироничный взгляд Эда сменился чем-то другим, холодным и тяжелым. В этот краткий миг Ральф снова увидел того Эда Дипно, который был готов убить водителя синего пикапа, а ведь тот был помощнее его и потяжелее на добрую сотню фунтов. Ральф даже забыл, что все это случилось почти год назад, и испугался за эту хрупкую блондинку, которая была почти такой же красивой, как и женщина, на которой все еще был женат человек, дающий ей интервью. Осторожнее, юная леди, подумал Ральф. С ним надо быть настороже. Это очень опасный тип.

А потом эта вспышка холодной злобы исчезла, и человек в твидовом пиджаке снова стал просто приятным парнем, которого арестовали только по какому-то недоразумению, но который ради своих убеждений был готов даже сесть в тюрьму. Потом опять показали Далтона: теперь он нервно дергал свои подтяжки, как большие красные струны, и выглядел чуть ли не смущенно.

– Мы делаем то, что не получилось в тридцатые годы у так называемых хороших немцев, – продолжал Эд. Он произносил свою речь терпеливым тоном лектора, который вынужден повторять одно и то же в десятый раз… причем повторять прописные истины, которые все и так должны знать. – Они промолчали, и шесть миллионов евреев погибли. И сейчас у нас происходит тот же Холокост…

– Около тысячи детей каждый день, – подсказал Далтон. Он перестал вопить благим матом, и теперь его голос звучал испуганно и устало. – Многих вытаскивают из материнского чрева по частям, но даже когда они умирают, они еще машут крошечными ручками, протестуя против такой жестокости.

– Господи Боже, – выдохнул Макговерн. – Такой откровенной глупости я еще никогда…

– Тише, Билл! – оборвала его Луиза.

– …цель этого протеста? – спросила тем временем Энн Риверс.

– Вы, наверное, знаете, – сказал Далтон, – что Городской совет согласился пересмотреть пункты местного положения о работе Женского центра. Вопрос стоит так: может ли Женский центр продолжать заниматься тем, чем он сейчас занимается, на территории нашего округа. Голосование может состояться уже в ноябре. Поборники абортов боятся, что Городской совет, как говорится, подбросит песка в механизм их машины смерти, и поэтому они вызвали к нам скандально известную Сьюзан Дей, главную поборницу абортов, чтобы с ее помощью разогнать этот дьявольский механизм. И мы встанем все, как один…

Микрофон снова переместился к Эду.

– Планируются ли еще акции протеста, мистер Дипно? – спросила Энн Риверс, и Ральф вдруг подумал, что ее интерес к Эду был не только профессиональным. А почему бы и нет? Эд Дипно – вполне симпатичный парень, а Энн Риверс скорее всего не знала, что он верит в Кровавого Царя и его Центурионов, которые уже пришли в Дерри и теперь помогают детоубийцам из Женского центра.

– Пока существует это убежище для легализованного убийства, протесты будут продолжаться, – ответил Эд. – И я очень надеюсь, что в исторических хрониках следующего столетия будет записано, что не все американцы были «хорошими нацистами» в этот темный период нашей истории.

– Протесты будут, а насилие тоже будет?

– Как раз с насилием мы и боремся.

Теперь эти двое пристально смотрели друг другу в глаза. И Ральф подумал, что Энн Риверс не на шутку перевозбудилась. Каролина называла подобное состояние «разгоряченными бедрышками»; так вот Энн Риверс изрядно разгорячилась. Дэн Далтон стоял где-то в сторонке, явно всеми забытый.

– А когда Сьюзан Дей приедет в Дерри, вы можете гарантировать ей безопасность?

Эд улыбнулся, и Ральф увидел его таким, каким он был в августе, меньше месяца назад: когда он присел на одно колено, схватил Ральфа за плечи и выдохнул ему в лицо: «Они вывозят зародыши в Ньюпорт». Ральф невольно поежился.

– В стране, где детей высасывают из материнского чрева медицинскими эквивалентами пылесосов, ничто нельзя гарантировать, – ответил Эд.

Энн Риверс неуверенно взглянула на него, как будто решая, стоит ли расспрашивать его дальше (например, попросить номер его телефона), а потом повернулась к камере.

– С вами была Энн Риверс, прямо от центрального полицейского участка города Дерри, – сказала она в камеру.

На экране опять появилась Лизетт Бэнсон, и ее удивленное лицо свидетельствовало о том, что не один Ральф заметил неожиданное влечение между корреспонденткой и одним из героев репортажа.

– Мы будем следить за развитием этих событий, – сказала она. – Наше следующее включение – ровно в шесть вечера. Не пропустите. – Она улыбнулась. – Далее в нашей программе. В августе губернатор Грета Пауэрс ответила на обвинения…

Луиза встала и выключила телевизор. Она пару секунд смотрела на темный экран, потом тяжело вздохнула и села обратно в кресло.

– У меня есть компот из голубики, – сказала она. – Может, кто-нибудь хочет?

Ральф и Билл дружно покачали головами. Макговерн взглянул на Ральфа:

– Жуть какая.

Ральф кивнул и подумал о том, как Эд ходил по поляне под струями воды из поливальной машины и стучал кулаком по ладони, и радуги разбивались о его тело.

– Как можно было выпускать его под залог… а потом еще и по телевизору показать в новостях, как будто он совершенно нормальный человек?! – возмутилась Луиза. – После того, что он сделал с бедняжкой Элен?! Господи, да эта Энн Риверс его только что в дом к себе не пригласила на ужин!

– Ага, крекеров перекусить с ней в кровати, – сухо проговорил Ральф.

– Обвинение в семейном насилии и сегодняшний случай – это два совершенно разных дела, – сказал Макговерн. – И можете смело ставить свои любимые ботинки на то, что его адвокат будет рассматривать все это именно так.

– И избиение жены квалифицируется только как судебно наказуемый проступок.

– Как может насилие быть проступком?! – опять возмутилась Луиза. – Вы уж меня извините, но этого мне никогда не понять.

– По отношению к своей жене это проступок, – сказал Макговерн, выразительно приподняв бровь. – Такова наша американская реальность, Лу.

Она нервно сжала руки в кулаки, встала, подошла к телевизору, взяла мистера Чесса, внимательно на него посмотрела, потом поставила обратно.

– Ну хорошо, закон – вещь специфическая, и я признаю, что ничегошеньки в этом не понимаю. Но кто-то же должен сказать им, что он сумасшедший.

– Ты даже не знаешь, насколько он сумасшедший, – сказал Ральф и в первый раз рассказал им о том, что случилось прошлым летом возле аэропорта. Весь рассказ занял около десяти минут. Когда Ральф закончил, никто из них не произнес ни слова – они только смотрели на него широко распахнутыми глазами.

– Что? – занервничал Ральф. – Вы мне не верите? Вы думаете, я все это придумал?

– Конечно, я верю, – сказала Луиза. – Я… просто… просто я в шоке, на самом деле… и я очень боюсь.

– Ральф, слушай, а может быть, стоит рассказать об этом Лейдекеру? – предложил Макговерн. – Вряд ли он сможет сделать хоть что-то, но с учетом того, с кем Эд сейчас водит компанию, мне кажется, что Лейдекера эта информация заинтересует.