Текст книги "Долгая прогулка"

– И что он сказал? – спросил Гаррати. Ему пришло в голову, что, задав этот вопрос, он поставил на карту жизнь.

– Ничего он им тогда не сказал, – ответил Стеббинс. – Он разговаривал с мертвым. Рассказывал ему что-то, но нам ничего не было слышно.

– А что было потом? – спросил Пирсон.

– Не помню, – отстраненно ответил Стеббинс.

Больше никто не сказал ни слова. Гаррати почувствовал приступ паники, как если бы он застрял в узкой подземной шахте и не мог выбраться. Впереди кто-то получил третье предупреждение и в отчаянии что-то прокричал, как будто прокаркал. «Господи, не допусти, чтобы сейчас кого-нибудь застрелили, – взмолился про себя Гаррати. – Я сойду с ума, если сейчас услышу выстрелы. Прошу Тебя, Боже, прошу Тебя».

Через несколько минут в ночи разнесся звук смертоносных выстрелов. Пришел черед невысокого мальчишки в свободной красно-белой шерстяной футболке. Сначала Гаррати подумал, что матери Перси больше не придется беспокоиться о сыне, но погиб не Перси. Куинси или Квентин – что-то в этом духе.

Гаррати не сошел с ума. Он повернул голову, чтобы обругать Стеббинса – скажем, спросить его, как он себя чувствует после того, как внушил парню такой ужас в его последние минуты, но Стеббинса уже не было рядом, он занял свою привычную позицию.

Они шли вперед – девяносто человек.

Глава 5

Ты не сказал правду, поэтому придется тебе отвечать за последствия.

Боб Баркер

«Правда или последствия»

В девять часов сорок минут вечера, бесконечного вечера первого мая, Гаррати избавился от одного из двух предупреждений. После парня в футболке еще двое Идущих получили билеты. Гаррати почти не обратил на это внимания. Он тщательно исследовал самого себя.

Одна голова; в ней наблюдается некоторый беспорядок и разброд мыслей, но в целом она в неплохом состоянии. Одна шея, затекшая. Две руки, с ними нет проблем. Один корпус, с ним тоже порядок, если не считать ноющего ощущения в желудке, не вполне удовлетворенном пищевыми концентратами. Две чертовски усталых ноги. Мускулы болят. Он спросил себя, как долго эти ноги выдержат его вес самостоятельно, как долго мозгу не придется кричать на них, наказывать их, заставлять работать сверх всяких разумных пределов, чтобы в его теле не застряли пули. Как скоро эти ноги сведет судорога, после чего они подогнутся, откажутся служить и наконец прекратят борьбу и остановятся.

Ноги устали, но пока они как будто еще в приличной форме.

Две ступни. Болят. Они пострадали больше всего, нет смысла отрицать это. Он крупный парень. При каждом шаге с одной ступни на другую переносится сто шестьдесят фунтов веса. Болят подошвы. Время от времени их пронзает стреляющая боль. Большой палец на левой ноге прорвал носок (он вспомнил рассказ Стеббинса, и ползучий ужас проник в мозг) и неприятно трется о туфлю. И все-таки эти ступни действуют, на них до сих пор нет волдырей, и он чувствует, что его ступни пока также в очень неплохом состоянии.

«Гаррати, – ободрил он себя, – ты в отличной форме. Двенадцать уже мертвы, возможно, вдвое больше страдают сейчас от боли, а с тобой все в порядке. Ты хорошо идешь. Молодец. Ты живой».

Разговоры, совершенно умолкшие в ходе рассказа Стеббинса, возобновились. Раз человек жив, ему свойственно разговаривать. Янник, номер 98, намеренно громко обсуждал с Уайменом, 97-м, генеалогическое древо каждого из солдат, едущих в фургоне. Оба сошлись на том, что состоит оно в основном из грязных цветных нечесаных подонков.

Пирсон неожиданно спросил у Гаррати:

– Тебе ставили клизму?

– Клизму? – переспросил Гаррати и задумался над вопросом. – Нет. По-моему, нет.

– Эй, ребята, а кому-нибудь ставили? – продолжал расспросы Пирсон. – Выкладывайте правду.

– Мне ставили, – признался Харкнесс и хихикнул. – Однажды, когда я еще маленький был, я на Хэллоуин сожрал чуть не целую сумку конфет, и мама поставила мне клизму.

– И тебе понравилось? – настаивал Пирсон.

– Ты что, обалдел? Кому понравится получить четверть кварты теплой мыльной воды в…

– Моему младшему брату нравится, – печально сказал Пирсон. – Я спросил сопляка, не жалеет ли он, что я иду, а он остается, и он говорит – нет, мол, мама, может, ему клизму поставит, если он будет хорошо себя вести. Любит он их.

– Гадость какая, – довольно громко сказал Харкнесс. Пирсон угрюмо взглянул на него.

– Я тоже так думаю, – сказал он.

Через несколько минут к группе присоединился Дейвидсон и принялся рассказывать о том, как однажды на Стебенвилльской ярмарке он напился пьяным и заполз в палатку, где торговали спиртным, и там его двинула по голове какая-то жирная матрона. Когда Дейвидсон объяснил ей (так он сказал), что он пьян и решил, что в этой палатке делают татуировку, раскрасневшаяся жирная матрона позволила ему (так он сказал) пощупать ее немного. Дейвидсон сказал ей, что ему хотелось наколоть на живот звездно-полосатый флаг.

Арт Бейкер рассказал, как однажды участвовал в состязании, в котором мальчишки поджигали собственные газы, и некто Дейви Попхэм сжег все волосы в заднице (а их у него там было немало) и даже обжег спину. Запах был как от паленой травы, сказал Бейкер. Харкнесс расхохотался так, что заработал предупреждение.

И пошло, и пошло. Одна крутая история следовала за другой, и в конце концов сложившийся карточный домик стал рассыпаться. Еще один человек получил предупреждение, и вскоре после этого второй Бейкер, Джеймс, заработал билет. Хорошее настроение группы улетучилось. Заговорили о девочках, разговоры начали спотыкаться и приобрели сентиментальный характер. Гаррати ничего не говорил о Джен, но когда наступили мучительные десять часов и молочно-белые клочья тумана стали явственно различимы в угольно-черной мгле, ему подумалось, что Джен – самое лучшее создание из всех, кого он когда-либо знал.

Они прошли короткий ряд ртутных фонарей, прошли небольшое селение, где все двери и ставни на окнах домов были закрыты. Переговаривались они вполголоса, и настроение у всех было подавленное. В дальнем конце селения был магазин, и на скамейке около него сидела парочка. И он, и она спали, склонив головы друг к другу. У них была табличка, надпись на которой невозможно было прочитать. Девушка совсем юная, на вид не больше четырнадцати. Молодой человек одет в спортивную куртку, застиранную настолько, что она уже никому не покажется спортивной. Идущие осторожно прошли мимо, стараясь не наступить на их тени на асфальте.

Гаррати оглянулся, не сомневаясь, что шум мотора автофургона разбудил их. Но они спали и не подозревали, что Событие уже обошло их стороной. Он подумал, что девушке, должно быть, здорово влетит от отца. Она совсем-совсем молоденькая. Может быть, подумал он, на их табличке написано УРА, УРА, ГАРРАТИ, ПАРЕНЬ ИЗ МЭНА. Почему-то ему стало слегка не по себе от этой мысли. Оставалось надеяться, что у них другая табличка.

Он съел последний концентрат и почувствовал себя чуть лучше. Теперь у него ничего не осталось на случай, если Олсон будет клянчить. Что-то непонятное творится с Олсоном. Шесть часов назад Гаррати мог бы поклясться, что Олсон на пределе. Но он продолжал идти, и у него уже не осталось предупреждений. Гаррати решил, что человек на многое способен, когда его жизнь висит на волоске. Они уже отшагали около пятидесяти четырех миль.

Последние разговоры утихли, когда безымянное селение осталось позади. Примерно час они шли в молчании, и Гаррати снова стал пробирать холодок. Он доел мамино печенье, смял фольгу и швырнул ее в канаву. Порвана еще одна ниточка, связывавшая его с большой жизнью.

Макврайс извлек из своего небольшого рюкзака зубную щетку и теперь сосредоточенно всухую чистил зубы. Все идет своим чередом, с удивлением подумал Гаррати. Если рыгнешь – надо извиниться. Надо махать в ответ людям, которые машут тебе, потому что иначе невежливо. И никто особенно не спорит ни с кем (Баркович не в счет), потому что спорить тоже невежливо. Все идет своим чередом.

А так ли? Он вспомнил, как Макврайс рычал на Стеббинса, чтобы тот заткнулся. Как Олсон тупо и униженно взял сыр, как собака берет подачку у наказавшего ее хозяина. Здесь есть какой-то чересчур резкий контраст между белым и черным.

В одиннадцать часов почти одновременно произошло несколько событий. Прошелестел слух, что дневной ливень смыл деревянный мост, через который им предстояло перейти. Когда отсутствует мост, Прогулка временно останавливается. Измученные Идущие совсем чуть-чуть повеселели, и Олсон очень тихо пробормотал:

– Слава Богу.

Почти тут же Баркович обрушил поток брани на идущего с ним рядом товарища, приземистого, некрасивого парня с дурацкой фамилией Рэнк. Рэнк ударил Барковича кулаком – что строжайше запрещено правилами – и получил за это предупреждение. Баркович даже не сбился с шага. Он только опустил голову, сгруппировался и завопил:

– Эй ты, сукин сын! Я на твоей могиле еще спляшу! Давай, дурила, поднимай ноги! Поборись со мной, поборись!

Рэнк нанес ему еще один удар. Баркович уклонился, но толкнул соседа. Оба получили предупреждение. Солдаты внимательно, но равнодушно наблюдали за развитием событий – как люди наблюдают за муравьями, дерущимися из-за крошки хлеба, с горечью подумал Гаррати.

Рэнк зашагал быстрее; на Барковича он не смотрел. Баркович же, разъяренный предупреждением (толкнул он Гриббла, того самого, который хотел в лицо назвать Главного убийцей), кричал:

– Эй, Рэнк, твоя матушка сосет конец на Сорок второй улице!

Тогда Рэнк обернулся и пошел на Барковича.

Со всех сторон полетели крики:

– Сделай его! Убери дерьмо!

Рэнк не обратил на них никакого внимания. Он шел на Барковича опустив голову и мычал.

Баркович сделал шаг в сторону. Рэнк ступил на мягкую обочину, споткнулся, ноги у него разъехались на песке, и он с размаху сел. Третье предупреждение.

– Давай, дурила! – дразнил его Баркович. – Вставай!

Рэнк действительно встал. Затем поскользнулся и упал навзничь. Теперь он казался сонным или одурманенным.

Третье событие, имевшее место около одиннадцати, – смерть Рэнка. Щелкнули затворы карабинов. Наступившую тишину прорезал громкий, чистый голос Бейкера:

– Теперь ты, Баркович, уже не ублюдок. Ты убийца.

Грохнули карабины. Пули ударили с такой силой, что подбросили тело Рэнка. Затем оно замерло. Рэнк остался лежать раскинув руки. Одна его рука оказалась на дороге.

– Он сам виноват! – завопил Баркович. – Вы же видели, он меня первый ударил! Совет Восьмой! Совет номер Восемь!

Никто ничего не говорил.

– Ну и пошли вы все! Идите все на фиг!

– Иди к нему, Баркович, и спляши на его могиле, – спокойно сказал Макврайс. – Развлеки нас. Пожалуйста, буги на могиле.

– Твоя мать тоже отсасывает на Сорок второй улице, урод со шрамом! – хрипло отозвался Баркович.

– Жду не дождусь, когда твои мозги разлетятся по дороге, – тихо произнес Макврайс. Его рука потянулась к шраму и принялась тереть, тереть, тереть. – Мне тогда станет веселее, маленький вонючий убийца.

Баркович что-то пробормотал себе под нос. Остальные участники Прогулки отошли от него как от прокаженного, и он шагал теперь совершенно один.

К одиннадцати десяти они отшагали примерно шестьдесят миль и все еще не видели никаких признаков моста. Гаррати уже начал думать, что коллективный разум на сей раз дал маху, но тут они поднялись на небольшой холм и увидели огни и множество озабоченно снующих туда-сюда людей.

Фары нескольких грузовиков освещали деревянный мост, проложенный над быстрой речкой.

– Как я люблю этот мост, – сказал Олсон, доставая из пачки Макврайса сигарету. – Честное слово, люблю.

Но когда они подошли ближе, Олсон издал негромкий утробный звук и швырнул сигарету в траву. Одну из опор моста и две доски действительно смыло дождем, но солдаты Взвода трудились вовсю. На место опоры они установили телеграфный столб, предварительно отпилив от него конец нужной длины и установив для страховки импровизированный якорь – какой-то огромный цементный цилиндр. Заменить доски у них не было возможности, поэтому на их место они уложили откидной борт грузовика. Это, конечно, не ремонт, но проход по мосту обеспечен.

– Держится на честном слове, – сказал Абрахам. – Может, он развалится, если передние притопнут.

– Маловероятно, – возразил Пирсон и добавил жалобным, надтреснутым голосом: – Ах, черт!

Авангард – теперь он состоял всего из троих или четверых – вступил на мост. Послышалась гулкая дробь шагов. И вот они уже на той стороне, идут вперед не оборачиваясь.

Автофургон остановился. Из него выпрыгнули двое солдат и пошли рядом с мальчиками. Еще двое на той стороне сопровождали авангард. Шаги основной группы загромыхали на мосту.

Двое мужчин в плащах и зеленых резиновых сапогах стояли, прислонясь к грузовику с надписью ДОРОЖНЫЕ РАБОТЫ на борту. Они курили и наблюдали за Идущими. Когда мимо них проходила группа, состоявшая из Дейвидсона, Макврайса, Олсона, Пирсона, Харкнесса, Бейкера и Гаррати, один из них выбросил сигарету в реку и сказал:

– Вот он. Вот Гаррати.

– Держись, старик! – крикнул второй. – Я поставил на тебя десять баксов! Ты идешь двенадцать к одному!

Гаррати разглядел в кузове грузовика очертания припорошенного опилками телеграфного столба. Эти мужики верят, что он, хочет того или нет, не сойдет с дистанции. Он приветственно поднял одну руку и вступил на мост. Задний борт грузовика, заменивший выпавшие доски, заскрипел под ногами, а потом мост остался позади. Под ногами снова была твердая дорога, и только клиновидные отблески света на стволах деревьев напоминали Идущим о передышке, которую они почти получили. Вскоре и отблески пропали.

– Долгую Прогулку когда-нибудь останавливали? – спросил Харкнесс.

– По-моему, нет, – ответил Гаррати. – Опять собираешь материал для книги?

– Нет, – сказал Харкнесс. Судя по голосу, он устал. – Так, личный вопрос.

– Она останавливается ежегодно, – произнес за их спинами Стеббинс. – Один раз.

Ему никто не ответил.

Примерно через полчаса Макврайс подошел к Гаррати и некоторое время молча двигался рядом. Затем он спросил – очень тихо:

– Как думаешь, Рей, ты победишь?

Гаррати долго, долго думал.

– Нет, – сказал он наконец. – Нет, я… Нет.

Откровенное признание испугало его. Он снова представил, как получает билет, получает пулю; представил последние мгновения окончательного понимания, когда он увидит перед собой бездонные дула карабинов. Ноги его застынут. Желудок заноет. Мускулы, мозг, гениталии сожмутся, живительное кровообращение прекратится.

Он сглотнул. В горле пересохло.

– Сам-то ты что думаешь?

– Думаю, нет, – сказал Макврайс. – Часов в девять я перестал верить, что у меня есть реальный шанс. Знаешь, я… – Он откашлялся. – Об этом трудно говорить… Знаешь, я ввязался в это дело с открытыми глазами. – Широким жестом он указал на остальных. – У большинства из них глаза были закрыты, понимаешь? Я знал свои шансы. Но я не принял в расчет людей. Думаю даже, я не представлял глубинной правды о том, что это такое. Наверное, я представлял себе все это так: когда первого из нас оставят силы, они прицелятся в него, из их ружей вылетят бумажки, на которых будет написано «пиф-паф»… Главный поздравит нас с первым апреля, и мы разойдемся по домам. Понимаешь, о чем я говорю?

Гаррати вспомнил страшный шок, испытанный им, когда Керли рухнул в лужу крови и мозгов, когда его мозги забрызгали асфальт и белую полосу.

– Да, – сказал он, – я знаю, о чем ты говоришь.

– Я не сразу понял правду, но до меня стало доходить быстрее после того, как я лишился иллюзий. Иди или умрешь – вот мораль Прогулки. Простейшая альтернатива. Неверно, что выживает тот, кто сильнее физически; в этом состояла моя ошибка, повлиявшая на решение участвовать. Если бы это было так, у меня был бы небольшой шанс. Но бывает, что слабый человек может поднять автомобиль, если под колесами лежит его жена. Это мозг, Гаррати. – Голос Макврайса упал до шепота. – Этого не может ни человек, ни Бог. Это что-то… в мозгу.

В темноте прокричал козодой. Туман поднимался.

– Некоторые из них будут еще долго идти вопреки всем биологическим и химическим законам. Ты читал, как в прошлом году один парень прополз две мили – со скоростью четыре мили в час? У него одновременно свело обе ноги. Посмотри на Олсона: он давно обессилел и все-таки идет. А эта сволочь Баркович? В него как будто залили высокооктановый бензин, он идет на одной ненависти и даже не выдохся. Думаю, у меня так не получится. – Макврайс смотрел вперед, в темноту; белый шрам выступил на его изможденном лице. – Мне кажется… когда я совсем устану… наверное, я просто сяду.

Гаррати молчал, но он встревожился. Очень встревожился.

– По крайней мере я переживу Барковича, – сказал Макврайс – скорее самому себе. – Клянусь, на это я способен.

Гаррати взглянул на часы. 11:30. Они прошли перекресток, где сидел в машине сонный полицейский. Транспорта, который он должен был задерживать, не было. Они прошли мимо, миновав круг, ярко освещенный единственным ртутным фонарем. И вновь их обступила угольно-черная мгла.

– Теперь можно убежать в лес, и никто нас не увидит, – задумчиво сказал Гаррати.

– Попробуй, – хмыкнул Олсон. – У них инфракрасные прожектора и еще видов сорок всяких следящих приборов. Высокочувствительные микрофоны, к примеру. Они слышат все, о чем мы говорим. Наверное, они при желании могут услышать твое сердцебиение. Рей, тебя видят как днем.

Словно в подтверждение его слов кто-то сзади получил второе предупреждение.

– Давайте наслаждаться жизнью, – мягко сказал Бейкер. Его медлительный южный говор вдруг показался Гаррати странным и неуместным.

Макврайс отошел. Темнота как будто изолировала их друг от друга, и Гаррати почувствовал себя бесконечно одиноким. Время от времени кто-нибудь чертыхался и вскрикивал, когда из леса доносился какой-нибудь звук, и Гаррати с некоторым удивлением понял, что ночной поход среди мэнских лесов должен стать нешуточным испытанием для городских ребят. Слева от дороги послышалось загадочное уханье совы. А справа что-то трещало, потом становилось тихо, опять что-то трещало. Опять раздался возглас:

– Что это было?

Весенние кучевые облака начали собираться над головой, обещая новый дождь. Гаррати поднял воротник куртки и прислушался к звуку своих шагов. Простой прием, помогающий сосредоточиться и лучше видеть в темноте. Утром невозможно было различить шорох собственных шагов, он терялся среди топота еще девяноста девяти пар ног, не говоря уже о шуме мотора фургона. А сейчас он без труда слышал свои шаги. Он знал свою походку, своеобразный звук, который время от времени издавала его левая туфля. Ему казалось, что он слышит свои шаги так же ясно, как удары сердца. Самый главный звук, означающий жизнь или смерть.

В глазах у него защипало, они как будто ввалились. Веки отяжелели. Энергия вытекала из него через какую-то пробоину в теле. Предупреждения выносились с удручающей регулярностью, но выстрелов не было. Баркович заткнулся. Стеббинс снова стал прячущимся сзади невидимым призраком.

Стрелки наручных часов показывали 11:40.

Скоро придет час ведьм, подумал он. Час, когда раскрываются могилы и сгнившие мертвецы покидают их. Час, когда хорошие мальчики засыпают. Час, когда прекращаются любовные игры. Час, когда запоздавшие пассажиры клюют носом в вагонах метро. Час, когда по радио передают Гленна Миллера[11]11
  Гленн Миллер (1904–1944) – американский музыкант. Джазовый оркестр под его управлением получил широкую известность благодаря фильму «Серенада Солнечной долины».


[Закрыть], когда бармены подумывают о том, чтобы убирать стулья, когда…

Перед ним опять возникло лицо Джен. Он вспомнил, как целовался с ней в Рождество – почти полгода назад, под веткой омелы[12]12
  Омела – традиционное рождественское украшение дома.


[Закрыть], которую его мать каждый год вешала на большую люстру в кухне. Детские глупости. Вспомни, где ты. Ее удивленные мягкие губы не сопротивлялись. Милый поцелуй. Он мечтал о таком. Его первый поцелуй. Он еще раз поцеловал ее, когда провожал домой. Они стояли у ее дома, прислушиваясь к беззвучному рождественскому снегопаду. И это было больше, чем милый поцелуй. Он обвил руками ее талию. Она обвила его шею, сцепила пальцы, глаза ее закрылись (а он подглядывал), он чувствовал – конечно, сквозь пальто, – как ее мягкая грудь прижимается к его груди. Он хотел сказать, что любит ее, но нет… Это было бы слишком быстро.

А после этого они учили друг друга. Она учила его, что книги надо просто читать и откладывать в сторону, а не изучать (он был зубрилой, что удивило Джен; ее удивление сначала рассердило его, но потом он сумел и сам увидеть в этом смешную сторону). Он учил ее вязать. И это тоже было забавно. Вязать его научил не кто-нибудь, а отец… до того, как Взвод забрал его. А отца Гаррати учил вязать его отец. По-видимому, вязание было чем-то вроде семейной традиции среди мужчин клана Гаррати. Джен увлеклась вязанием и вскоре превзошла его в мастерстве. Он пыхтел над шарфами и варежками, а она принялась за свитера, джемпера, затем перешла к вязанию крючком и даже к плетению кружев; от этого она, впрочем, отказалась, едва овладев мастерством. Сказала, что это пустая забава.

А еще он научил ее танцевать румбу и ча-ча-ча, танцы, которым учился сам, проводя каждое воскресное утро (казавшееся ему бесконечным) в Школе современных танцев миссис Амелии Доргенс… Его туда отдала мать, а он сопротивлялся как мог. Но мать, к счастью, была упряма.

Он думал об игре света и тени на почти безупречном овале лица Джен, о ее походке, о модуляциях голоса, о непринужденном и манящем покачивании бедер и с ужасом спросил себя, что же он делает здесь ночью на дороге. Он хотел оказаться рядом с ней. Хотел повторить все, но иначе. Ему вспомнилось загорелое лицо Главного, его седоватые усы, очки с зеркальными стеклами, и его охватил такой страх, что ноги подкосились, как резиновые. Зачем я здесь? – пронесся в голове отчаянный вопрос, и не было на него ответа, поэтому вопрос вернулся: Зачем я…

В темноте грохнули выстрелы, и послышался звук, который ни с чем невозможно спутать: человеческое тело плюхнулось, как мешок, на дорогу. Страх вернулся, обжигающий, удушливый страх, от которого хотелось нырнуть в кусты и бежать, бежать без оглядки, пока он снова не окажется в безопасности, рядом с Джен.

Макврайс идет, чтобы пережить Барковича. А он будет идти ради Джен. Родственники и подруги участников Долгой Прогулки имеют право на место в передних рядах. Значит, он увидит ее.

Он снова вспомнил, как целовал другую девушку, и ему стало стыдно.

Откуда ты знаешь, что дойдешь? Судорога… волдыри… глубокий порез или носовое кровотечение, которое ты не сможешь унять… долгий подъем, слишком долгий и слишком крутой. С чего ты взял, что сможешь это вынести?

Я справлюсь, я выдержу.

– Поздравляю, – сказал над его ухом Макврайс, и он вздрогнул от неожиданности.

– А-а?

– Полночь. Мы живы, и перед нами новый день, Гаррати.

– Много дней, – добавил Абрахам. – Для меня по крайней мере. То есть, конечно, пусть и у вас так будет.

– Если вам интересно, до Олдтауна сто пять миль, – устало вставил Олсон.

– Кому какое дело до Олдтауна, – отмахнулся Макврайс. – Гаррати, ты там был?

– Нет.

– А в Огасте? Черт, я-то всегда думал, что Огаста в Джорджии.

– Ну да, в Огасте я был. Это столица штата…

– Административный центр, – поправил Абрахам.

– Там резиденция губернатора, пара перекрестков с круговым движением, пара кинотеатров…

– Да? В Мэне так? – спросил Макврайс.

– Ну, в Мэне центр – небольшой город, – улыбнулся Гаррати.

– Подожди, вот дойдем до Бостона! – сказал Макврайс.

Кто-то застонал.

Впереди послышались приветственные возгласы. Гаррати встрепенулся, услышав свою фамилию. Примерно в полумиле впереди стояла заброшенная, полуразвалившаяся ферма. Однако откуда-то лился яркий свет, и перед фермой стоял огромный плакат:

ДОЛГАЯ ПРОГУЛКА

ГАРРАТИ – НАШ!!!

Ассоциация родителей округа Арустук

– Эй, Гаррати, а где родители? – выкрикнул кто-то.

– У себя дома, детей делают, – отозвался смущенный Гаррати. Несомненно, Мэн – это земля Гаррати, и тем не менее ему несколько надоели все эти плакаты, приветствия, насмешки товарищей. За последние пятнадцать часов он обнаружил – помимо прочего, – что вовсе не жаждет быть в центре всеобщего внимания. Его пугала мысль о том, что жители штата, целый миллион, болеют за него, делают на него ставки (рабочий у моста сказал, что он котируется двенадцать к одному… а хорошо это или плохо?).

– Можно было бы ожидать, что они оставили тут парочку-другую родителей помоложе, в соку, – заметил Дейвидсон.

– Что, авангард ААРП[13]13
  Американская ассоциация родителей и преподавателей.


[Закрыть]? – вставил Абрахам.

Впрочем, обмен шуточками проходил вяло и вскоре сошел на нет. Дорога почти всегда убивает потребность шутить. Они миновали еще один мост – цементный, сооруженный над довольно широкой рекой. Вода плескалась внизу, как черный шелк на ветру. Там и сям негромко стрекотали цикады. Около пятнадцати минут первого зарядил холодный дождь.

Впереди кто-то заиграл на гармонике. Музыка вскоре смолкла (Совет Шестой: берегите дыхание), но послушать ее было приятно. Мелодия похожа на «Старого черного Джо», решил Гаррати.

Нет, это все же не «Старый черный Джо», это что-то еще из расистской классики Стивена Фостера. Добрый старый Стивен Фостер. Упился до смерти. Как и Эдгар По – так вроде бы считается. Некрофил По еще и женился на четырнадцатилетней кузине. Значит, он к тому же педофил. Во всем-то они извращенцы, и он, и Фостер. Вот бы им дожить до наших дней и увидеть Долгую Прогулку, подумал Гаррати. Они могли бы написать первый в мире «Мюзикл для больных».

Кто-то впереди пронзительно закричал, и Гаррати почувствовал, как у него холодеет кровь. Очень юный голос. Никаких слов, просто вопль. Темная фигура отделилась от группы, рухнула возле обочины поперек дороги прямо перед автофургоном (Гаррати не мог припомнить, в какой момент фургон, отставший от них у первого моста, вновь присоединился к ним) и поползла в сторону леса. Ударили выстрелы. Раздался треск – мертвое тело свалилось в можжевеловые кусты. Один из солдат спрыгнул с фургона и поднял мертвеца. Гаррати, апатично наблюдавший за происходящим, подумал, что даже ужас изнашивается. Может наступить пресыщение даже смертью.

Гармоника заиграла сатирическую мелодию, и кто-то – судя по голосу, Колли Паркер – велел музыканту заткнуться к чертовой матери. Стеббинс засмеялся. Гаррати неожиданно разозлился на Стеббинса, ему захотелось повернуться и спросить у него, как ему понравится, если кто-нибудь будет смеяться над его собственной смертью. Такой выходки можно было бы ожидать от Барковича. Баркович говорил, что попляшет на многих могилах. Сейчас он может сплясать на шестнадцати.

Вряд ли у него сейчас ноги в подходящем для плясок состоянии, подумал Гаррати. Острая боль пронзила правую ступню. Мышца напряглась так, что у него едва не остановилось сердце, затем боль отпустила. Сжав зубы, Гаррати ожидал возвращения приступа. Второй приступ должен быть сильнее. Второй приступ превратит его ступню в бесполезную деревяшку. Но боль не возвращалась.

– Мне много не пройти, – просипел Олсон. Лицо его белело в темноте как бесформенное пятно. Ему никто не ответил.

Темнота. Проклятая темнота. Гаррати казалось, что он заживо похоронен в ней. Замурован в нее. До рассвета целый век. Многим из них не увидеть рассвета. Солнца. Они остались во тьме на глубине шесть футов. Теперь им требуется только монотонный голос священника, он все-таки пробьется к ним сквозь эту новую тьму, по другую сторону которой будут стоять те, кто придет на похороны, а пришедшие не будут даже знать, что их близкие здесь, что они живы, что они кричат, и царапаются, и бьются во тьме гробов, воздух улетучивается, воздух превращается в ядовитый газ, надежда исчезает, надежда становится тьмой, а над всем этим звучит ровный голос священника и слышатся нетерпеливые шаги участников похорон, которые торопятся поскорее оказаться на теплом майском солнце. А потом придет шуршащий, скребущийся хор собирающихся на пиршество жуков и могильных червей.

«Я сойду с ума, – подумал Гаррати. – Вот прямо сейчас слечу с катушек».

Ветки сосен шелестели на ветру.

Гаррати повернулся спиной вперед и помочился. Стеббинс отступил в сторону, а Харкнесс не то кашлянул, не то всхрапнул. Он шагал в полусне.

Гаррати жадно ловил все звуки жизни: один откашлялся и сплюнул, другой чихнул, а впереди слева кто-то шумно жевал. Еще один Идущий вполголоса спросил товарища, как он себя чувствует. Тот пробормотал в ответ что-то неразборчивое. Янник очень фальшиво напевал тихим шепотом.

Осторожность. Напряженная осторожность. Но она не останется с ним навеки.

– Как только я сюда попал? – неожиданно спросил Олсон, вторя недавним безнадежным размышлениям Гаррати. – Как я позволил втянуть себя в это?

Ему не отвечали. Ему уже очень давно никто не отвечал. Как будто Олсон уже мертв, подумал Гаррати.

Затихший было дождь опять усилился. Они прошли мимо еще одного старого кладбища, мимо церкви, небольшой лавки и вошли в типичную для Новой Англии маленькую деревушку. Старые аккуратные домики. Дорога проходила через «деловую» часть деревни, где собралось с полдюжины жителей. Они приветствовали Идущих, но как-то нерешительно, словно боясь разбудить соседей. Ни одного молодого среди них. Самым молодым, как заметил Гаррати, был мужчина лет тридцати пяти в очках без оправы. Для защиты от дождя он надел поношенную тренировочную куртку. Волосы его слиплись на затылке, и Гаррати с удивлением отметил про себя, что ширинка у него наполовину расстегнута.

– Вперед! Идите! Вперед! Молодцы! – негромко прокричал он, беспрерывно махая пухлой рукой. Он словно обжигал проницательным взглядом каждого, кто проходил мимо.

У выхода из деревни стоял грузовичок с прицепом, из которого выбрался заспанный полицейский. Они прошли мимо последних четырех фонарей, заброшенного покосившегося домишки с надписью на передней двери ЭВРИКА ГРАНДЕ № 81 и вышли из деревни. По неясной ему самому причине Гаррати почувствовал себя так, как будто только что побывал в новелле Ширли Джексон.

Макврайс подтолкнул его локтем и сказал:

– Глянь, какой щеголь.

Щеголем он назвал высокого парня в нелепом зеленом шерстяном прорезиненном плаще военного покроя. Полы плаща хлопали его по коленям. Он шел заложив руки за голову, как будто прикладывал компресс к затылку. И еще он время от времени раскачивался взад-вперед при ходьбе. Гаррати пристально рассмотрел его – со своего рода академическим интересом. Он совершенно не помнил, видел ли этого Идущего прежде… хотя, конечно, лица в темноте меняются.

Одна нога «щеголя» зацепилась за другую, и он едва не упал. Потом пошел дальше. Гаррати и Макврайс как завороженные следили за ним минут десять; мучения парня в плаще заставили их забыть на время о собственной боли и усталости. Парень в плаще не издавал ни звука, не вздыхал и не стонал.