Текст книги "Утраченное Просвещение: Золотой век Центральной Азии от арабского завоевания до времен Тамерлана"

Дом мудрости аль-Мамуна

Халифа аль-Мамуна чаще всего вспоминают в связи с Домом мудрости, который, как говорят, он основал и которому покровительствовал. Само это название вызывает в воображении образы бородатых мудрецов в длинных одеяниях, смотрящих на свои астролябии или собравшихся на торжественном тайном совещании, чтобы обсудить проблемы математики или метафизики[424]424
  Для одного автора название «Дом мудрости» стало символом всех арабских достижений в сфере науки. Jonathan Lyons, The House of Wisdom: How the Arabs Transformed Western Civilization (New York, 2009).


[Закрыть]. Существовавшее в течение двух веков, это учреждение напоминает по типу академию наук, где ученые могли проводить фундаментальные исследования без ограничений благодаря поддержке властей[425]425
  Более осторожно к этому относится Гутас: Gutas, Greek Thought, Arabic Culture, 5.


[Закрыть].

В оригинале, на арабском языке, название этого учреждения связано с изречением пророка Мухаммеда, которое было обнаружено ученым IX века в старом буддийском центре в Термезе. Говорили, что хадис не является подлинным, поэтому он был изъят из более поздних сборников. Похоже, что все, касающееся Дома мудрости аль-Мамуна, подвергалось подробному внимательному изучению. Был ли Дом мудрости действительно формальной организацией, как некоторые исследовательские университеты или академии? Почти наверняка – не был. В истории не сохранилось имен руководителей Дома мудрости, списков его членов, упоминаний о здании Дома и о регулярных собраниях.

Что появляется вместо этого – неформальный и постоянно меняющийся круг ученых, поддерживаемых халифом или его визирями и собиравшийся вокруг большой библиотеки. Почти наверняка это была коллекция книг Бармакидов, переданная после их свержения в библиотеку халифа. Первым библиотекарем был аль-Фадль ибн ан-Наубахт, сын астролога из Мерва, участвовавшего в основании Багдада. Фадль не только пошел по пути своего отца, выбрав профессию астролога, но и занимался переводами с греческого языка. При аль-Мамуне, если не раньше, из казны халифа выделялась оплата ибн Наубахту и другим ученым, в том числе и за переводы. Переводы осуществлялись многонациональной группой ученых, больше всего среди которых было сирийских христиан по той простой причине, что они знали и греческий, и арабский языки. Некоторые из этих переводчиков были привлечены из старого центра в Гундешапуре. Время от времени двор также оплачивал поездки, предпринимаемые для приобретения новых манускриптов, включая по крайней мере одну поездку в Константинополь, которая была совершена в первые годы правления Харуна ар-Рашида. Помимо библиотек халиф также финансировал обсерваторию, которую основал в Багдаде по примеру старой обсерватории, процветавшей в Мерве во время его пребывания там. Поскольку астрономия и другие области науки были все еще тесно связаны друг с другом, вполне можно предположить, что ученые, работавшие в обоих центрах, сотрудничали друг с другом.

Прославленный Дом мудрости, институционально более скромный, чем поздние представления о нем, был по сути небольшим библиотечным и переводческим объединением. При этом в его стенах ученые находили время, чтобы сконцентрироваться, и свободу от материальных нужд и внешнего вмешательства.

Каким бы ни было щедрым такое покровительство, оно может быть успешным, только когда служба по поиску и найму талантливых людей работает на самом высоком уровне, и с этой задачей управляющие Домом мудрости справлялись отлично. Не будет преувеличением сказать, что они собрали в Багдаде лучших ученых за период между III–I веками до нашей эры, когда Александрийская библиотека в Египте содержала множество редакторов и ученых, и 1660 года, когда Лондонское королевское общество во главе с Исааком Ньютоном начало привлекать таких людей, как Джон Локк, Роберт Бойль, Кристофер Рен, Джонатан Годдард и Роберт Гук.

Насколько была важна роль аль-Мамуна в создании комфортной среды для процветания науки? Доказательства неубедительны, и их недостаточно. Но жизнь трех выдающихся братьев из Мервы и та роль, которую эти уроженцы Центральной Азии сыграли в Доме мудрости, доказывают наличие активной деятельности аль-Мамуна на интеллектуальном поприще. Братья Мухаммед (Абу Джафар), Ахмед и Хасан ибн Муса так тесно сотрудничали друг с другом в сфере геометрии, астрономии и механики, что стали известны как Сыны Мусы (Бану Муса). Их отец Муса ибн Шакир занимался ранее грабежом караванов в Центральной Азии, но позже обратился к науке. Аль-Мамун познакомился с этой семьей во время своего пребывания в Мерве и был настолько поражен выдающимися способностями сыновей Мусы, что вызвался стать их опекуном после смерти отца. Когда аль-Мамун уехал в Багдад в 819 году, дети Мусы были среди его свиты и оставались связанными с ним до самой смерти халифа. Они играли главную роль как в развитии библиотеки Мамуна, так и в его переводческой деятельности. Лишь немногие из научных инициатив, осуществленных в период правления аль-Мамуна, не были связаны с этими выдающимися людьми. Но организационная работа братьев блекнет по сравнению с их вкладом в науку.

В геометрии точкой отсчета для Бану Муса был великий греческий математик и изобретатель Архимед. Они пошли дальше своего учителя, впервые утверждавшего, что плоскость – есть поверхность, содержащая две прямые. Бану Муса разбили эти прямые на равные отрезки и использовали их, чтобы вычислять площади. Иначе говоря, в то время как греческие математики выражали площадь и объем более сложных фигур путем их «наполнения» простыми фигурами, Бану Муса непосредственно измеряли их. Они стали основателями арабской школы математики. Два века спустя копия их научного труда «Книга измерения плоских и шаровых фигур» была обнаружена в библиотеке в Испании и переведена на латинский язык Герардом Кремонским[426]426
  John J. O'Connor and Edmund F. Robertson, «Banu Musa Brothers,» MacTutor History of Mathematics Archive, University of St. Andrews, http://www.history.mcs.standrews.ac.uk/Biographies/Banu_Musa.html.


[Закрыть].

Будет неверно предполагать, что жизнь багдадских ученых состояла из непрерывных исследований. Власти обращались к ним время от времени для решения практических проблем, например Бану Муса были привлечены для проектирования каналов в новом городе. Были и другие проекты. Например, Ахмед, один из братьев, написал «Книгу о необыкновенных устройствах», в которой он описал около сотни механических игрушек и автоматических устройств. Этот обделенный вниманием ученых, но удивительный документ сравнивают с книгой набросков Леонардо да Винчи – настолько смелые и сложные устройства в нем описываются. Здесь были впервые описаны одно– и двухсторонние пневматические клапаны, автоматы, и множество хитроумных устройств, демонстрирующих невероятно творческий, но в то же время дисциплинированный и практический инженерный ум[427]427
  Donald R. Hill, trans. and ed., Book of Ingenious Devices (Dordrecht, 1978), 19–25.


[Закрыть]. Механическая флейта Ахмеда, приводимая в действие с помощью пара, была названа первой программируемой машиной, это звание оспаривает «водный орган» братьев, работающий посредством взаимозаменяемых цилиндров[428]428
  Teun Koetsier, «On the Prehistory of Programmable Machines: Musical Automata, Looms, Calculators,» in Mechanism and Machine Theory (Amsterdam, 2001), 589–603.


[Закрыть]. В обоих устройствах Ахмед показал ту же изобретательность, которая привела к созданию (тысячу лет спустя) жаккардового ткацкого станка, механического фортепиано и, в конце концов, компьютера, работающего с помощью перфокарт. Братья также изобрели грейферный экскаватор, устройство, чтобы очищать воздух в шахтах и колодцах, противогаз, лампу типа керосиновой, лампу с автоматической подачей топлива и лампу с самобалансировкой.

Выдающаяся книга изобретений Ахмеда нашла читателей во всем мусульманском мире, но, кажется, не достигла Запада. Она была очень близка работе аль-Муради – андалузского ремесленника XI века, который создал собственную коллекцию невероятных механических устройств. Два века спустя аль-Джазари (1136–1206), курд из Анатолии, последовал той же традиции с еще одной подборкой изобретений, которые озадачивают инженеров даже в наши дни. В отличие от Ахмеда ибн Мусы, чья книга иллюстрирована примитивными набросками, Джазари был талантливым художником и показал свои изобретения с величайшей точностью[429]429
  Нельзя исключить возможность, что впечатляющие рисунки в дошедших до нас рукописях не были скопированы с оригиналов Джазари, а были придуманы переписчиками. См. Donald Routledge Hill, A History of Engineering in Classical and Medieval Times (Düsseldorf, 1973).


[Закрыть]. И Муради, и Джазари черпали вдохновение у Ахмеда и признавали, что следовали за братьями. И в важных моментах их более поздние устройства в работе и тонкости по-прежнему отстают от изобретений старшего из Бану Муса.

Но случались и «внутрицеховые конфликты». Критиком Бану Муса выступал их арабский коллега, философ и эрудит аль-Кинди. Все свидетельства описывают этого уроженца Басры как тихого аполитичного стоика. Последователь греческого мудреца Эпиктета, аль-Кинди совершенствовал внутренний покой и в то же время был сторонником рационального подхода к поиску истины. Он был талантливым ученым, написал более двухсот трактатов по геометрии, медицине, музыке и даже криптологии. Многие считают аль-Кинди единственным арабом, получившим признание в области философии, и называют его арабским философом.

Почему братья Бану Муса вступили в конфликт с этим кротким человеком, мы, возможно, никогда не узнаем. Не исключено этническое соперничество, как и идеологические, а также политические разногласия. Через несколько лет после смерти аль-Мамуна трое братьев из Мерва начали деятельность, окончившуюся поражением аль-Кинди и конфискацией его библиотеки. Говорили, что в этом деле не обошлось без отца братьев-ученых, бывшего грабителя караванов.

Мутазилизм

Гораздо более серьезным был идеологический конфликт, который развязал сам аль-Мамун. Сначала это была дискуссия о некоторых неясных аспектах монотеистической теологии, но затем она вылилась в конфронтацию между сторонниками главенства разума с одной стороны и защитниками традиций – с другой. Ко времени затухания конфликта вера стала неприкосновенной, «предупреждающий флаг был вывешен» перед поборниками свободного разума, а в сфере идей халиф больше не имел никакой власти.

Мусульмане, как иудеи и христиане, долгое время спорили о границах человеческого разума, о степени, до которой человек может наслаждаться свободой воли, о происхождении зла в мире и о том, как следует воспринимать священные книги – буквально или аллегорически. В первое столетие существования ислама школа мыслителей в Басре приняла то, что считалось радикальной точкой зрения на все эти вопросы[430]430
  О мутазилизме см.: Richard C. Martin and Mark R. Woodward, Defenders of Reason in Islam: Mutazilism from Medieval School to Modern Symbol (London, 1997); Henry Corbin, History of Islamic Philosophy (London, 1993), chap. 3. Гипотеза Патриции Кроун об анархизме мутазилитов см. в: From Kavad to al-Ghazali: Religion, Law, and Political Thought in the Near East, 600–1100 (London, 2005), chap. 10; связь между мутазилитской мыслью и зороастризмом прослеживается в: The Cambridge History of Iran, 4:555–59.


[Закрыть]. Однако первым подробно описал их позицию наиболее деятельный ее сторонник – Джахм ибн Сафван ат-Тирмизи, или просто Джахм, уроженец города Термеза в Центральной Азии[431]431
  Лучше всего об ат-Тирмизи рассказывается в книге: Wilferd Madelung, Origins of the Controversy Over the Createdness of the Qu-ran (Leiden, 1973).


[Закрыть]. Его жестко критиковали за так называемую минималистическую версию веры. Но позиция ат-Тирмизи быстро распространилось по всему Хорасану, Хорезму и на большую часть Центральной Азии. Тот факт, что многие местные правители разделяли его взгляды, как и большинство тех, кто поддерживал прагматично направленную ханафитскую школу (мазхаб), сделал его еще более популярным в регионе. Ученики ат-Тирмизи, называемые мутазилитами (от арабского глагола «отделять»), заявляли, что созданное Богом было доступно для человеческого разума, что Бог наделил мужчин и женщин свободой выбора, что зло происходит скорее от неудачного выбора, чем от природы вещей, и что аллегорическое прочтение и рационалистические интерпретации священных текстов являются допустимыми и желательными. Соответственно, мутазилиты отвергали принцип предопределенности, считая, что каждый человек ответственен за свои проступки. Очевидно, это являлось прямым вызовом тем, кто, следуя за религиозными учеными, считал богооткровение и веру единственными путями к высшему знанию и руководством в повседневной жизни. В то же время это открывало новые перспективы для тех ученых, которые хотели применить ко всем вопросам строго рациональный подход, восхищавший их в работах древних греков. Подобно своим греческим наставникам мутазилиты были атомистами в философии. Но хотя это могло привести их к материализму, они оставили место для теории Творцу и, следовательно, божественной роли в мирских делах, хотя и более ограниченной[432]432
  Josef van Ess, The Flowering of Muslim Theology, trans. Jane Maria Todd (Cambridge, 2006), chap. 3.


[Закрыть].

Мутазилиты, конечно, были верующими, в то время как большинство мусульман, которые противостояли им, были далеки от отрицания некоторой роли разума в сфере религии[433]433
  Работа A. N. Nader, Le système philosophique des mu'tazila (Beirut, 1956) остается самым понятным объяснением учений мутазилитов; см. также: G. E. von Grunebaum, Classical Islam: A History, 600–1258 (Chicago, 1970), 94ff.


[Закрыть]. По крайней мере на догматическом уровне они могли бы легко найти общую основу, если бы не последний аргумент, выдвигаемый мутазилитами. Ведущие мусульмане считали, что слово Божье, как записано в Коране, было так же вечно, как и творец, и, следовательно, оно было нетварно. Мутазилиты, следуя аргументу, впервые предложенному ат-Тирмизи, возражали и считали, что единство Бога исключает возможность собезначального[434]434
  O'Leary, How Greek Science Passed to the Arabs, 98.


[Закрыть]. Это означало, что Коран был тварен и не собезначален Богу. Значит, он может быть истолкован и рационально, и аллегорически.

До сих пор является загадкой, почему аль-Мамун решил поставить себя в самый центр этого запутанного и весьма спорного доктринального конфликта[435]435
  Kennedy, When Baghdad Ruled the Muslim World, 250ff.


[Закрыть]. Вероятнее всего, три различных фактора повлияли на его решение вступить в это столкновение. Во-первых, многие переводы, финансируемые аль-Мамуном лично и Бармакидами до него, наводнили ученый мир свежими моделями разума в действии. Многие ученые оказывали поддержку мутазилитам, среди которых выходцы из Центральной Азии были особенно заметны[436]436
  The Civilizations of Central Asia, vol. 4, pt. 2, 109.


[Закрыть]. Аль-Мамун, чьи теологические взгляды были разносторонними, возможно, увидел в доктрине мутазилитов основу для оправдания исламом новых знаний, приходивших из Древней Греции вместе с переводами, которые он поддерживал и к которым проявлял активный личный интерес. Гениальный Кинди, являвшийся важной фигурой в багдадской библиотеке и исследовательском центре, держался в стороне от спора, но активно защищал греческую мысль, что предопределило его место среди сторонников теории разума[437]437
  Peter Adamson, «Al-Kindi and the Mu'tazila: Divine Attributes, Creation and Freedom,» Arabic Sciences and Philosophy 13 (2003): 45–77.


[Закрыть].

Во-вторых, кратковременное увлечение аль-Мамуна ар-Ридой в Мерве могло быть далеко в прошлом, но он все равно симпатизировал тому, что стало шиитской школой богословия, и особенно утверждению о необходимости того, чтобы мудрый имам растолковывал священные тексты для всех.

В-третьих, долговременная борьба аль-Мамуна с богословами Багдада настроила халифа против них. Он пытался привлечь на свою сторону традиционалистов и сторонников буквального толкования текста с помощью подкупа, но в итоге они взяли деньги и остались при своем[438]438
  Nimrod Hurvitz, The Formation of Hanbalism: Piety into Power (London, 2002), 120.


[Закрыть]. Теперь казалось, что они могут одержать верх со своим утверждением о том, что единственным источником власти было Слово Божье, как записано в Коране и хадисах Пророка. аль-Мамун ответил тем, что повторил еще более настойчиво свое старое утверждение: светская и религиозная власть должна принадлежать халифу. Он, аль-Мамун, будет и халифом, и имамом[439]439
  Эта точка зрения соответствует исследованию: John A. Nawas, «The Minha of 218 AH/833 AD Revisited: An Empirical Study,» Journal of the American Oriental Society 116, 4 (1996): 698–708. О стремлении аль-Мамуна к абсолютной власти см.: Hodgson, The Venture of Islam, 1:280ff. и Gardet, La cité muselmane, vie sociale et politique, chap. 2.


[Закрыть], абсолютным правителем, имеющим право объявлять религиозные доктрины и определять содержание права, или шариата. Аль-Мамун видел в этом возвращение к установленным нормам. Религиозные предводители традиционалистов, напротив, рассматривали это как уменьшение их собственной роли и осуждали халифа.

Размышляя обо всем этом, находясь со своим войском в Тарсусе (на территории современной Турции), аль-Мамун решил, что пришло время действовать. Он будет подвергать каждого религиозного ученого Багдада простой проверке, которая ясно покажет, поддерживает ли он халифа или же настроен против него. В этом испытании («михне») ключевым будет прямой вопрос: верит ли ученый в то, что Коран был создан, или в то, что он существовал извечно?[440]440
  Более подробно о Михне см.: A. Nawas, «A Reexamination of Three Current Explanations for Al-Mamun's Introduction of the Mihna,» International Journal of Middle East Studies 26 (1994): 615–29.


[Закрыть] Если ответ будет «создан», то отвечающий покажет себя человеком разума и, следовательно, сможет поддержать желание халифа стать духовным предводителем мусульман. Если же отвечающий выберет «извечно», то он покажет себя рабом традиций, врагом притязаний аль-Мамуна на духовную власть. В ряде писем он приказывает своим слугам в Багдаде начать это «испытание разума»[441]441
  Walter Melville Patton, Ahmad ibn Hanbal and the Mihna (Leiden, 1897), 56ff.


[Закрыть], в котором он сам будет судьей.

Подобно средневековой католической инквизиции, которая была создана через 300 лет после описываемых событий, «инквизиция» аль-Мамуна рассматривалась не просто как проверка мировоззрения, но и как осуществление духовной власти, которая принадлежала халифу по праву. Поскольку ни одна из сторон не могла защитить свою позицию, кроме как бесконечно апеллируя к предполагаемой власти разума или традиции, это, несомненно, была война мнений. Мнения, в свою очередь, становились догмами, их обоснованность подтверждалась не разумом или традицией, а глубиной убеждения, с которым они произносились, и властью, которой обладали те, кто их озвучивал. То, что началось как теологическая конфронтация, быстро переросло в испытание грубой силой.

В течение двух десятилетий (сначала при аль-Мамуне, а затем при его младшем брате халифе аль-Мутасиме) «инквизиция» шла своим ходом Некоторых обвиняемых держали в цепях перед двумя или тремя «судьями». По мере того как делались записи, очень быстро доказывалось: они, конечно же, верят, что Коран был создан, и, следовательно, он должен быть истолкован знающими людьми. Только двое обвиняемых осмелились противостоять этому утверждению. Один из них, Ахмед ибн Ханбаль, сначала был помещен в тюрьму на несколько лет, а затем высечен.

Ибн Ханбаль был арабом, чья семья поселилась в Мерве с первых дней мусульманского завоевания Центральной Азии[442]442
  Биографическая информация по ибн Ханбалю дана в работах: Muhammad Abu Zahra, The Four Imams (Dar al Taqwa, 2001), 391ff.; and Christopher Melchert, Ahmad ibn Hanbal (Oxford, 2006), 1–22.


[Закрыть]. Его дед был правителем Серахса. Когда Мансур основал Багдад, семья переехала из Центральной Азии в новую столицу, где отец мальчика вскоре умер. После недолгой работы в качестве государственного служащего молодой Ибн Ханбаль обнаружил свое истинное призвание – собирателя и исследователя хадисов пророка Мухаммеда. Он стал аскетом, путешествующим по миру в поисках надежных наставлений, которых лишила его ранняя смерть отца. Никто не превзошел его в приверженности словам Пророка и его сподвижников, как и в отрицании превосходства разума[443]443
  N. J. Coulson, A History of Islamic Law (Edinburgh, 1964), 91; Susan A. Spectorsky, «Ahmad Ibn Hanbal's Fiqh,» Journal of the American Oriental Society 102, 3 (1982): 461–65.


[Закрыть]. Показательно, что его видение Всевышнего было человекоподобным[444]444
  Wesley Williams, «Aspects of the Creed of Imam Ahmad ibn Hanbal: A Study of Anthropomorphism in Early Islamic Discourse,» International Journal of Middle East Studies 34 (2002): 441ff.


[Закрыть], что явно противоречило мусульманской доктрине.

Еще до «михны» Ахмед ибн Ханбаль стал сильным духовным наставником не только среди улемов, но и среди широких масс верующих, которых Мамун в одном из своих писем описал как грубиянов и невежд. Страдания, которые Ибн Ханбаль претерпел от властей, превратили его в мученика. Уже через несколько лет после окончания «инквизиции» и задолго до смерти Ибн Ханбаля было очевидно, что круг противников свободного разума, сформировавшийся вокруг него, станет одной из четырех величайших правовых школ ислама. Большая настороженность этой школы по отношению к государству происходила непосредственно из отрицательного опыта Ибн Ханбаля, связанного с «инквизицией»[445]445
  Nimrod Hurvitz, «Schools of Law and Historical Context: Reexamining the Hanbali Madhhab,» Islamic Law and Society 7, 1 (2000): 47.


[Закрыть].

Халиф аль-Мамун и его преемник аль-Мутасим безжалостно устранили описанный выше теологический конфликт, чем вызвали мощную и закономерную защитную реакцию со стороны православных традиционалистов. Аль-Мамун, как и Руссо тысячелетием позже, был искренним сторонником разума и свободной воли в качестве основных инструментов для преодоления того, что «человек рождается свободным, но везде он в цепях». Как и Руссо, он видел свою задачу в том, чтобы «заставить людей быть свободными». С этим «халиф Бога»[446]446
  Так называется блестящая работа: Patricia Crone and Martin Hind, God's Caliph: Religious Authority in the. First Centuries of Islam, Cambridge, 1986.


[Закрыть] зашел в тупик. То, что началось как попытка обогатить и расширить ислам идеями ученых людей прошлого, закончилось сужением веры и поляризацией мусульман относительно вопросов свободы и использования разума. Окончательное разрешение этого противоречия было отложено на несколько веков, в течение которых интеллектуальная жизнь процветала как никогда ранее в исламском мире и особенно в Центральной Азии. Но семена мощной реакции против разума были посеяны – когда убежденный и решительный мученик Ахмед ибн Ханбаль из Мерва спокойно противостоял тирании аль-Мамуна.

Заключение

Халиф аль-Мамун умер в 833 году, через несколько месяцев после столкновения с Ибн Ханбалем. Его преемник аль-Мутасим, помимо продолжения преследований Ибн Ханбаля, посвятил себя борьбе против христианской Византии и постройке двадцати дворцов. Как и аль-Мамун, аль-Мутасим всецело зависел от выходцев из Центральной Азии, поскольку его главным советником и военачальником был бывший правитель Уструшаны (возле Самарканда), который достиг значительных успехов. Он беспомощно смотрел, как источники богатства испаряются. Последовавшие за этим беспорядки на улицах Багдада заставили халифа аль-Мутасима переехать в Самарру, в 125 километрах к северу от столицы. Связан или нет переезд с поведением его воинов в Багдаде, но большое количество этих порабощенных воинов сопровождало его на новое место[447]447
  Мэтью Гордон подробно обсуждает эти силы в: Matthew Gordon, The Breaking of a Thousand Swords: A History of the Turkish Military of Samarra, New-York, 2001.


[Закрыть]. Создание просторного и точно спланированного города, основанного в Самарре, подразумевает, что у аль-Мутасима был план по разрешению различных проблем. Но на самом деле его не было. Оставив Багдад, он допустил запустение оросительной системы прежней столицы, что привело к повышению цен на продукты и новой волне недовольств, а вскоре и к восстанию, в котором выходцы из Центральной Азии опять были на первых ролях. аль-Мутасим постепенно терял власть.

Ни аль-Мутасим в период своего недолгого правления, ни его жестокий преемник аль-Мутаваккиль не могли игнорировать влияние центробежных сил, разрывающих исламский халифат на части. Выходцы из Центральной Азии, которые играли видные роли с обеих сторон в мутазилитском противостоянии, ловко преуменьшали влияние халифата на их жизнь, в то же время иногда одобряя действия Багдада. Спустя одно поколение после смерти аль-Мамуна все части Центральной Азии, которые с трудом подчиняли себе арабские войска две сотни лет, действовали практически как независимые государства.

Растущее влияние Центральной Азии ощущалось и в других областях. После смерти аль-Мамуна Багдад отказался даже от видимости поддержания нормального войска, состоящего из свободных граждан. Чтобы удержаться у власти, халифы полагались исключительно на тюркских рабов-воинов из Центральной Азии[448]448
  Ахундова Н. Тюрки в системе государственного управления арабского халифата. – С. 161 и далее; Daniel Pipes, Slave Soldiers and Islam (New Haven, 1981), 145ff – этот автор отмечает важное значение рабского положения солдат. Кеннеди же не придает этому особого значения. Kennedy, When Baghdad Ruled the Muslim World, 214.


[Закрыть]. Одни из них дослужились до военачальников, а другие стали советниками при дворе. Тюркские войска были в сущности толпой, которая время от времени захватывала полный контроль над Багдадом. Менее чем через сто лет после подъема Аббасидов халифат пришел в полный упадок.

После смерти аль-Мамуна и аль-Мутасима началось сворачивание обреченной на неудачу поддержки мутазилизма, начатой аль-Мамуном. Халиф аль-Мутаваккиль зашел так далеко, что заключал в тюрьму переводчиков, чьи работы были сочтены поддерживающими рационализм. Было очевидно, что великая эпоха интеллекта в Багдаде заканчивается. По мере того как доктрина превращалась в догму, воцарилась нетерпимость. В течение ста лет после своего основания Багдад был открыт для людей, исповедующих другие религии. Зороастрийская литература беспрепятственно распространялась, в большом количестве строились синагоги и христианские храмы, включая монастырь Девы Марии и несколько соборов, процветавших за стенами Багдада[449]449
  Le Strange, Baghdad during the Abbasid Caliphate, 82.


[Закрыть]. Но в этой новой, менее безопасной, среде власти закрыли церкви и синагоги и изгнали их прихожан.

Обеспокоенные снижением социальной сплоченности в Багдаде и по всей империи, стремящиеся регулировать социальную и экономическую жизнь, аббасидские власти усердно работали, чтобы согласовать всю гражданскую деятельность с исламом. Это означало мощное распространение исламского права (шариата). Вскоре мусульманские знатоки права во главе с традиционалистами уже трудились над верным определением мусульманских позиций в каждом аспекте личной, семейной и гражданской жизни. Как и другие авторитарные правители во всем мире, Аббасиды надеялись урегулировать общество по принципу «сверху вниз», объединяя свои законы с ограничениями, налагаемыми религией. Эта попытка разделила общество, остановила развитие инноваций и стала одной из самых важных сил, переместивших центр знаний на восток, в сторону все более независимых обществ Центральной Азии.

На этой волне проявили себя два мыслителя, которые видели своей задачей развитие доктринальных обоснований для новой веры. Первым был Абу аль-Хасан аль-Ашари из Басры, который привнес в свою миссию ревностный настрой новообращенного. К своим 40 годам он стал одним из самых ярых сторонников мутазилизма. Затем он понял, куда дует политический ветер, и написал около сотни трактатов с нападками на бывших коллег. Ашаритская школа, которую он основал, работала вполсилы в течение нескольких поколений, но ей суждено было восторжествовать два века спустя, когда великий центральноазиатский теолог и философ Газали использовал свой блестящий дискуссионный талант, чтобы пресечь все притязания рационализма[450]450
  Majid Fakhry, A History of Islamic Philosophy (New York, 1983), chap. 7.


[Закрыть].

Вторым крупным оппонентом рационализма, появившимся после «инквизиции» аль-Мамуна, был Мухаммед аль-Матуриди (853–944), известный как «имам правильного пути», любознательный и образованный центральноазиатский мыслитель из района близ Самарканда. Как и аль-Ашари, он был «приспособленцем» в вопросе свободной воли, но в остальном был противником компромиссов, защищая правоверность от множества ощутимых угроз, включая манихейский дуализм и любой вид политеизма, а также мутазилизм. Он извлекал пользу из конфронтации, любил писать «опровержения» и благоволил таким агрессивным трудам, как «Книга, выявляющая ошибки мутазилизма». Матуриди был уверен, что те, кто не смог использовать дарованную Господом силу ума, чтобы понять истины ислама, попадут в ад. Благодаря резкости или вопреки ей труды этого центральноазиатского деятеля были популярны на протяжении 500 лет среди мусульманских фундаменталистов и традиционалистов от Турции до Индии.

Несмотря на критику многие продолжали считать разум ключом к истине и утверждать, что свободная воля – это подарок Господа человечеству. Мутазилизм как таковой исчез, но многие мыслители развивали его основные концепции. Основным наследником традиции мутазилизма в Багдаде снова был выходец из Центральной Азии – Абу аль-Раббан аль-Балхи из Балха, выступавший больше против тех рационалистов, которые были введены в сомнение и неверие, чем против своих более приверженных вере критиков. Олицетворением этой радикальной ветви лагеря разума и свободной воли был еще один выходец из Центральной Азии – Абу-ль-Хусейн Ахмед ибн ар-Раванди, чье атеистическое отношение к религии мы будем рассматривать, когда перейдем к изучению его родного края Хорасана и его столицы Нишапура.

Помимо общепризнанных «наследников» мутазилизма было очень много проницательных мыслителей, которые сделали разумные выводы из «инквизиции» аль-Мамуна и при этом продолжали высоко держать знамя рационализма. Большинство, как правоверные мусульмане, принимали истины откровения. Как позднее Джон Локк, они признавали область веры и считали ее выше разума. Но, как и Локк, они смотрели на все остальные творения как на область, доступную разуму, и исследовали их с усердием, интеллектуальной тщательностью и восхищением. В этом великом приключении ума никто не превзошел выходцев из Центральной Азии, к которым мы далее и перейдем.