Текст книги "Аэросмит. Шум в моей башке вас беспокоит?"

Когда я услышал I Wonder If I Care as Much The Everly Brothers со всеми ее двойными гармониями… у меня перехватило дух! Никто так не передавал в песнях подростковую любовь, как The Everly Brothers. Cathy’s Clown, Let It Be Me, So Sad (to Watch Good Love Go Bad), When Will I Be Loved? Боже, эта душераздирающая гармония Аппалачи. Эти чистые квинты! В смысле, в квинтах живет Бог, и все, кто может так их петь… это наше самое чистое единение с Богом после того момента, когда мы появляемся на свет. Узрите акт творения… святой и совершенный.

Если вы сомневаетесь, попробуйте вот что: сделайте глубокий вдох и пойте с кем-то одну ноту – с другом, с подружкой, с надзирателем: «А-а-а». Когда два человека держат одну ноту и один из них начинает немного фальшивить, вы услышите зловещую вибрацию – это неземной звук. Думаю, в этих вибрациях существуют очень сильные целительные свойства, ничем не отличающиеся от той мистики, которую использовали и понимали древние шаманы.

А теперь спойте квинту: один поет ноту до, а другой – соль. А потом пусть один соскочит со своей ноты… это диссонанс. Если перевести с языка музыки, квинта – это двоюродные братья, в которых есть волшебная пульсация. Если вы закроете глаза и соприкоснетесь лбами, то почувствуете дикую межпланетную вибрацию. Это большой секрет, но именно так профессионалы настраивают рояли Steinway.

Бог, звук, секс и электрическая сеть мира – все это взаимосвязано. Оно течет по вашим венам. Бог находится в промежутках между синапсами. Вибрирует, колеблется, пульсирует. Это Вечность, детка.

Вся планета поет свою странную космическую панихиду. Вращение Земли излучает огромное, страшное урчание, ворчащую соль-бемоль. Ты даже можешь услышать, как Земля стонет в стиле Howlin’ Wolf. Цепи ДНК и РНК имеют специфический резонанс, точно соответствующий октавному тону вращения Земли.

Все это правда космос, бро! Музыка ебаных сфер! Третий камень от солнца – это одна большая мегазвуковая пьезоэлектрическая цепь, гудящая, жужжащая, сочащаяся странным шумом и гармонией. Верхняя атмосфера Земли вопит своему ребенку пронзительными криками, щебетом и свистом (а заряженные частицы солнечного ветра – духовные частицы солнца – сталкиваются с магнитным полем Матери-земли). Земной блюз! Может, какой-нибудь инопланетянин, который ловит короткие волны своей антенной, услышит наш космический стон.

Ты можешь только догадываться, что все может – и будет – происходить, пока мы сидим здесь, на Земле. Например, в «Стратокастере» используется звукосниматель, обернутый несколькими тысячами витков медной проволоки, чтобы усилить звук струн. Вибрация соседних струн модулирует магнитный поток, и сигнал подается в усилитель, который усиливает эту частоту – и взрывается на сцене. Точно так же можно взять ноту и усилить ее, можно усилить всю гребаную планету. Волны планеты!

Взять даже компас. Это просто игла, плавающая на поверхности масла, которая не может свободно плавать. Сила, удерживающая эту иглу, – магнетизм. Игла дрожит, улавливая малейшие частоты. Но если бы это можно было усилить… Через тридцать лет это будет возможно, а я буду сидеть и говорить: «Знаете, в стрелке компаса есть сила, и вот…» На самом деле это магнитная сетка, Земля, так что если можно усилить магнитные частоты гитарной струны, то, уж конечно же, можно усилить магнитные частоты Земли и направить их туда… И тогда взорвется галактический блюз, который будет играть так громко, что услышит даже самая дальняя планета в космосе.

Прямо перед моим домом в Санапи есть большой камень, который дети называли «Салли». На него все обожали забираться, потому что он был большим и страшным и притягивал их. У меня тоже был особый мистический валун, но своему камню я никогда не давал имя. Он находился за папиным домиком. Наверное, окружность у него была метров десять, а высота – два, и у него была такая гладкая и скользкая поверхность, поэтому, когда я забирался, ухватиться было не за что. Но рядом с валуном стояло дерево, и именно по нему я забирался на валун. Я думал: «Если я могу забраться на этот камень и встать там, где не стоял еще ни один человек… то я смогу и общаться с инопланетянами». Это вызвало удивление у других восьмилеток на детской площадке.

Когда я читал Халиля Джебрана, то узнал в нем ту же неземную, дикую дрожь: «И не забывай, что земле приятно чувствовать твои босые ноги, а ветер жаждет играть с твоими волосами».

Когда я забрался на валун, моей первой мыслью было: «Твою мать, я на вершине мира! Это МОЙ КАМЕНЬ». Потом я побежал в подвал Троу-Рико, схватил там долбаный резак – три сантиметра в ширину, пятнадцать в длину – огромный молоток – такой здоровенный, которым мы били по камням, чтобы делать каменные стены – и вырезал на камне «СТ», чтобы инопланетяне – а однажды они все равно придут – увидели мою метку и знали, что я тут, когда пойдут со мной разговаривать, а еще то, что я хочу жить вечно. Такими были мои детские мысли. Недавно я пошел к этому камню, намочил палец и потер по тому месту, где вырезал свои инициалы – и они все еще там! Я взял пепел от сигареты и насыпал его на букву «С», чтобы сделать фотографию. И.Т. знакомится с С.Т.

Таким было мое детство. Я слишком много читал. Я слишком много мечтал. Я жил в мире «А что, если?». Когда я читал Халиля Джебрана, то узнал в нем ту же неземную, дикую дрожь: «И не забывай, что земле приятно чувствовать твои босые ноги, а ветер жаждет играть с твоими волосами».

Все мое детство прошло в Троу-Рико… теперь оно навечно утеряно, как в «Моей дорогой Клементине». Где-то в 1985 году он перестал быть летним курортом.

Нельзя снова вернуться домой; ты возвращаешься, но там все не так. Все такое безумное, маленькое. Когда пытаешься вернуться, голова начинает кружиться. Как если бы ты приехал к маме, зашел на кухню, а у нее другое лицо.

Глава 2
Сиськи и письки

За два месяца до моего восьмого дня рождения – Элвис! Heartbreak Hotel, Hound Dog. Меня словно укусил радиоактивный паук. Элвис… Неземной. Но не Элвис первым открыл для меня рок-н-ролл. Я был слишком молод, чтобы понять его. Через четыре года Чабби Чекер и Дима, невероятная ныряющая лошадь, с ревом ворвались в мою жизнь.

К тому моменту, как мне исполнилось двенадцать, Twist Чабби Чекера был хитом. Это был единственный сингл, который возглавлял топ-100 Billboard дважды. В 1960-м мы с семьей поехали в Стил-Пир, Нью-Джерси, и там я увидел его. Он был пиздец каким популярным, даже родители хотели на него посмотреть. Он тогда выступал с живым звуком, и вдобавок я посмотрел на женщину, прыгающую на лошади в бак с водой с десятиметровой платформы. Ведущий сказал: «Дамы и господа, волшебная лошадь Дима прыгнет в маленький бак с водой. Ее наездница, мисс Олив Гелно, будет направлять Диму во время прыжка с десятиметровой высоты. Но вы должны быть как можно тише, или они не попадут в бак и разобьются насмерть».

Дима и ее наездница совершили идеальный прыжок и попали в бак. Почти вся вода вылилась через края бака огромной волной, и толпа была в восторге. И два этих образа – Чабби Чекер, поющий Twist, и сексуальная девушка в купальнике на огромной лошади в смертельном прыжке – слились в моем сознании. Так я познакомился с миром рок-н-ролла.

В Twist я слышал секс. Я тогда не знал, что такое секс, я еще никого не завалил и не умел им заниматься, я не знал, что такое минет… «Мне надо засунуть свою штуковину тебе куда?» Но я слышал секс в музыке. И я это любил. Мне нравилось, что кто-то мог намекнуть на самый первобытный инстинкт – то, что каждый хотел сделать на свидании, – и вложить это в песню по радио, а если такая песня звучала во время свидания, то вы потом Занимались Этим! Ух ты! Я чувствовал там это настроение «пошло-все-на-хуй»! Все то, что нельзя сказать или сделать, можно отразить на сцене или в музыке. А как насчет песни Йена Уиткомба? Где он поет, как девушка, и при этом умоляет девушку. Спев песню сумасшедшим фальцетом, он сумел передать невыразимые эмоции, которые заставляли девушек краснеть и отворачиваться. Он попал в яблочко, это был безумный хит. И у всех у них было одно общее: высокий фальцет Литтла Ричарда, напоминающий высокие гармонии «Битлз», а еще конец песни Йена Уиткомба Turn on Song – он говорил с теми, кто его слышал, словное хриплое мокрое пятно вылезало из динамиков, хватало за шею и заставляло уши плакать… и другого выхода не оставалось, кроме как танцевать или быть солистом группы и делать все это самому.

А потом я увидел Дженис Джоплин. Вот это действительно был мой мир – чистые эмоции. На сцене она играла роль пропитанной джином королевы бара. С этим ее скрипучим голосом и уличными манерами, которые могли появиться только из-за определенного образа жизни, она превзошла всех, кто был до нее. Когда она пела, всем казалось, что она действительно много раз проходила по этой дороге, но больше это не повторится – не в этот раз. Она была ужасно уверенной в себе, этакой «суперхиппи», острой на язык, ее вокал сочился эксцентрикой и нахальством – такого еще никто не слышал и не видел. После концерта Дженис казалось, что ты побывал на какой-то лекции пятидесятников по принятию своего духа. Это был такой звук, меняющий сознание. И это было: «О боже мой!» В том, как она выкрикивала Piece of my Heart, была такая непристойная деловитость, нарко-сексо-животный порыв. Как будто она тысячу раз отдавала свое сердце и ни разу не забирала назад.

Там была Дженис – Дженис, что за дама, как чья-то мама, но помесь величественной взрослой женщины и горластой бесстыжей шлюхи из борделя Нового Орлеана. Таким был конец шестидесятых. И этим Дженис была для меня – революционным духом, тем, кто изменил мой эмоциональный настрой.

Чак Берри, Бо Диддли, Эдди Кокран, Литтл Ричард. Roll Over Beethoven, Who Do You Love, Вопбопалула-воп-ба-ба-бам-бум! Настоящий прилив адреналина. Меня схватил инопланетный луч и тащил к главному кораблю.

Beach Boys! In My Room. О боже! Я могу сказать лишь то, что моя девушка заводилась просто от того, как я восторженно цитировал эти слова. Именно на этой песне я первый раз встал из-за барабанов, выхватил микрофон у басиста и сказал: «Знаешь что, я сам спою эту хренову песню!» И потом – абракадабра! – я стал певцом! Я купил специальное крепление и прицеплял к нему микрофон. «Дамы и господа, аплодисменты вокалисту Стивену Талларико!» Но я что-то забегаю вперед…

К тому моменту, как мне исполнилось пятнадцать, я знал, что хочу делать – помимо желания обдалбываться и пытаться залезть девчонкам в трусы под мостом. Барабаны! У старшего брата моего друга в подвале стояла барабанная установка. Мы пробрались туда, и, когда я увидел эту установку, я был о-слеп-лен! Я поверить не мог, что можно просто по чему-то долбить и от этого будет столько шума – и это не кастрюли и сковородки. Я сел за малые барабаны, и это стало началом конца. Я купил уроки Сэнди Нельсона, он первый начал играть барабанные соло в конце пятидесятых. Его самым большим хитом был Let There Be Drums в 1961-м. Он выделывал в конце крутые переходы просто на малом барабане. Звучало так, будто кто-то бил по десяти таким штукам. Это был одновременно и фанк, и соул. Все, блядь! Вот он, мой пропуск: я просто оказался в этом охуенном месте в великой игре жизни. Мой пропуск во все места, даже на выход из тюрьмы. В этом и была магия. Это фанк, который знали черные. Это соул, который знал Элвис, все вместе, и теперь у меня был ключ ко всему, особенно после уроков игры на гитаре в Drums Unlimited Уэстчестера.

Я ходил туда на занятия. Один парень дал мне резиновую штуку с тяжелыми палками, и я выучил азы… парадидлы и все такое. Я заслушивал пластинки Сэнди Нельсона, как битлов. Моя голова находилась практически ВНУТРИ динамика, ловя каждое движение, каждый нюанс звучания, УПИВАЯСЬ ими. Но в конце одного альбома у Сэнди была такая штука – нечто среднее между гитарным риффом и серф-роком – такое рата-та-та помеси Ventures и Дика Дейла, с определенными акцентами. Все дело в акцентах. Он бил по барабанам, но делал это с такой манерой, и это стало поворотным моментом… он менял способ игры с помощью акцентов. Я просто охуел! «И мне так надо научиться!» – закричал мой внутренний рот. И поэтому, как уже сказал, я просто сел и научился.

Первый раз я поднялся на сцену, чтобы играть, в «Сарае». Кажется, это было летом 1963-го. Там играла группа под названием The Manniacs, и, закончив свой сет, музыканты разрешили мне подняться на сцену. «Позвольте представить… Стивен Талларико». Я играл классическое барабанное соло из Wipeout. Это была просто ускоренная версия стандартной барабанной партии школьного оркестра, но звучала она стратосферно – чистый поток секса, наркотиков и рок-н-ролла. С тех пор я знал. Я выделывался как мог, оглушительно долбя по барабанам. Всем это нравилось… мне это нравилось. Джон Конрад, мужик, который владел «Сараем», улыбался – я зажигал.

Когда я вспоминаю это сейчас, сорок девять лет спустя, во мне просыпается все то же чувство, все те же энергия и радость, эндорфины заполняют мой мозг. Это почти зависимость. Я закрываю глаза и просто хочу это сделать. Играть ту партию и петь те песни – они были моим избавлением.

К тому моменту, как мне исполнилось пятнадцать, я знал, что хочу делать – помимо желания обдалбываться и пытаться залезть девчонкам в трусы под мостом. Барабаны!

Я все время ввязывался в драки в Бронксе – они длились где-то полтора часа, и домой я приходил весь в кровище. В старшей школе надо мной часто издевались. Евреев постоянно дразнили – они видели ту сторону жизни, которую не видят остальные. Предубеждение. В школе на меня плевали и называли «ниггерские губы». Ребята тянули меня за мочки ушей, что было особенно больно в холода. Но в итоге тот факт, что меня донимали на автобусной остановке, оказался моим спасением. Хоть сначала я и обижался, но как только научился петь, то сразу начал гордиться этим прозвищем – я понял, что это мои корни, мои черные корни в черной музыке, и стыдиться тут нечего.

История моей семьи, если вернуться на двести лет назад: Талларико были родом из Калабрии, Италия. А до этого? Албанцы, египтяне, эфиопы. Но давайте посмотрим правде в глаза: в конце концов – точнее, в начале начал – все мы африканцы. Людей нельзя выращивать в холоде. А до того как мы стали людьми, мы были обезьянами, и если уж мы не можем переносить холод, то как это сможет сделать обезьяна, которая даже не знает, как купить пальто? Так что вначале все мы были черными. Так тупо говорить: «Я итальянец» (как я делаю все время).

Мой способ избежать побоев в школе заключался в игре на барабанах в группе. Моей первой группой были The Strangers: Дон Соломон, Питер Шталь и Алан Стомайер. Питер играл на гитаре, Алан – на басу, Дон пел, а я сидел за барабанами. Мы располагались в столовой и выступали после уроков. Я играл Wipeout и пел In My Room. Самый действенный способ не стать посмешищем – быть интересным. Именно так некоторые толстяки становятся смешными, шутят, высмеивают других, и поэтому их не трогают. Я был тощим, с огромными губами и безмозглым. Я отрастил волосы и играл на барабанах, и так меня начали принимать. Музыке меня учил папа, поэтому рок-н-ролл стал для меня неизведанной территорией.

Я был чокнутым фанатом. В «Бруклин Фоксе» я выбежал на сцену и дотронулся до Мэри Вайс, солистки женской группы Shangri-Las. С длинными светлыми волосами, черными кожаными штанами и меланхоличными глазами, Мэри Вайс была богиней подростков. Ради нее одной можно было сделать рок-н-ролл личной религией, особенно когда она пела Leader of the Pack. Она была сногсшибательной, чуть грубоватой девушкой, которую потом допрашивали ФБР за попытку провезти оружие за границу штата. Я по уши в нее влюбился. В следующий раз я встретил ее в несколько более интимной обстановке – но не потому, что этого хотела Мэри Вайс. В 1966 году я отправился в Кливленд с одной из моих более поздних групп, Chain Reaction, чтобы попасть в подростковое танцевальное шоу Upbeat. Я хотел петь соло, поэтому попросил Дэвида Конрада (племянника Джона Конрада, который владел «Сараем») играть на барабанах. Раздевалок там не было, поэтому переодеваться я пошел в туалет. В соседней кабинке кто-то был. Я решил, что это Дэвид, и в шутку забрался на кабинку. Но, заглянув туда, я увидел Мэри Вайс, черные кожаные штаны спущены до колен, чуть виднеются интимные волосы. У меня был такой стояк – я представлял это неделями! Это помогло мне пережить много холодных зимних ночей в Санапи.

В нашем доме в Йонкерсе никто не запирал двери, так что с появлением секса и наркотиков мне пришлось думать, как сделать так, чтобы никто не застукал меня за курением травки, дрочкой или чем там я еще занимался. Серьезная проблема для подростка. Приходилось ставить перед дверью стул, но как это бесит! Из-за работы с ловушками я умел обращаться с инструментами и придумал хитроумный способ запирать дверь. Я просверлил язычок – металлическую защелку, которая входит в дверную пластину, – и просунул туда крючок, оставив торчать где-то десять сантиметров, как чека на гранате. Если повернуть ручку, дверь не откроется.

Потом я придумал более дьявольский план. Я заказал по почте индукционную катушку – не что иное, как трансформатор для поезда. На поезде можно повернуть трансформатор до десяти, двадцати, тридцати, сорока, так что он просто летит, пока не набирает такую скорость, что сходит с рельсов. Я взял индукционную катушку и протянул ее по перилам в свою комнату, поэтому если кто-то до них дотрагивался, его сбивало с ног. Я наверху трахался с девушкой, родители уехали на выходные – в такие нечастые моменты мне действительно было необходимо предупреждение. И ДА, людей правда сбивало. Но только моих лучших друзей! Я такой: «Дотронься!», а они: «А-а-а-а!» И внезапно лучшие друзья стали так хорошо себя вести. Даже не знаю, что произошло.

Однажды я протянул проволоку до самого подвала, а потом под диванными подушками. Я размотал провода, снял изоляцию примерно с десяти сантиметров, разложил их – положительно и отрицательно заряженные – и положил под подушки, чтобы того, кто сидел на диване, шарахнуло током. Мой лучший друг сидел там и ел арахис. «На, держи пиво, – сказал я. – Сейчас вернусь!» Я уже наверху, в своей комнате, беру трансформатор, открываю дверь и включаю его. Я слышал жужжание, пока он подключался. Я жду, прислушиваюсь, и… «Ай!» Просто маленькие злые подростковые шутки.

Когда по радио крутили The House of the Rising Sun, я думал, что это лучшая песня в мире. Я видел выступление The Animals в консерватории, и меня настолько переполняли эмоции, что я вскочил с места, побежал на сцену и пожал руку бас-гитаристу, Чесу Чендлеру. А потом появились The Rolling Stones. Рок – моя религия, а эти ребята – мои боги!

Необязательно идти в гребаный Храм Судьбы, чтобы узнать мои мечты о The Rolling Stones или The Yardbirds – я постоянно думал о них и строил воображаемые ситуации в шестнадцать лет. Я мечтал написать песню или быть в британской группе, когда наступило первое британское вторжение, и – больше всего – о славе! О бессмертии! Мне хотелось влиться в канавки пластинки. Я хотел, чтобы мечтательные юные девушки слушали мой голос и плакали. Я представлял, что через тысячу лет после моей смерти люди во внешних галактиках будут слушать Dream On и говорить вполголоса: «Это он, тот странный Бессмертный!»

А потом на короткое время меня правда коснулась ласковая рука судьбы, когда где-то в 1964 году я стал братом Мика Джаггера, Крисом. Мик Джаггер был самым крутым парнем в квартале, и, конечно, я сразу же подхватывал за ним все подряд. Мик, Кит и все такое – меня как будто сбил поезд. It’s All Over Now буквально стал гребаным грузовым составом блюза, который мчался прямо на меня.

Летом 1964-го я отправился на озеро в северной части штата Нью-Йорк, Баш-Биш-Фоллс или что-то типа того, недалеко от Утики, с ребятами из Йонкерса. Длинные волосы, шестнадцать лет, обычный парень, но кто-то сказал: «Ничего себе, ты похож на Мика Джаггера!» И вот оно… теперь меня не остановить! «Вообще-то я Крис, братуха Мика Джаггера. Тот самый!» Я до безумия влился в эту роль. Я словно улетел на другую планету и сразу же начал говорить на кокни. Что-то вроде: «Он какой-то педиковатый, вам не кажется? Не хочешь мармит, дорогуша? Может, покурим, приятель? Ужасная погода, вы не находите?» Это называется, знаете ли, потерянными днями юности. Когда ты молод, ты с легкостью можешь принять на себя другую личность, как хамелеон. Я до сих пор это понимаю. И могу.

В те дни британского вторжения ты просто должен был стать британцем, чтобы выжить. Перво-наперво надо было говорить с британским акцентом. Это правило номер один. И я с ним справился. У меня все еще сохранились вырезки про The Strangers: «Стивен Тайлер с отвисшей нижней губой, как у Джаггера, поднял на ноги весь первый ряд». Так написали в газете. Они с потрохами купились на мои закосы под Мика. Я не мог поверить. Но нет, разумеется, я – сильнее любого другого – верил в это. Я был им. Мне едва исполнилось шестнадцать, но в моем сознании я уже стал одним из «Лучших исполнителей Англии». Хотя The Strangers скорее были похожи на неудачную версию Freddie and the Dreamers, а не на «Стоунз». Может, хотя бы лучший исполнитель Йонкерса.

Я мечтал написать песню или быть в британской группе, когда наступило первое британское вторжение, и – больше всего – о славе! О бессмертии! Мне хотелось влиться в канавки пластинки. Я хотел, чтобы мечтательные юные девушки слушали мой голос и плакали.

В начале семидесятых мне было неловко признавать мою любовь к Мику, потому что пресса уже вовсю твердила о Мике Джаггере и Стивене Тайлере, а я хотел уйти как можно дальше от этих сравнений. Я надеялся, что они найдут в моей музыке какую-то ценность, а не превратят «Аэросмит» в какую-то пародийную группу со мной в качестве двойника Мика Джаггера.

Но да, он был моим охуительным героем. На самом деле шесть или семь лет я откровенно боялся сказать об этом прессе. Я такой: «Нет, это не так!» Но потом, конечно же, вышел из шкафа и сказал: «Да, блядь, он мой герой!» И он им остается по сей день, минуту и секунду. Помню, в начале 1966-го я был в клубе на Уан-сентрал-сквер в Вест-Виллидж, обернулся и увидел, что сзади сидят Мик Джаггер и Брайан Джонс. Я не смог выдавить ни слова.

Я стал Стивеном Тайлером не в один миг. Я придумывал его постепенно. Он вроде как вырос из игры во всех клубах Нью-Йорка, употребления кислоты, тусовок в Гринвич-Виллидж и вечеринок в Центральном парке. Так я и появился. Но больше всего на меня повлияла музыка, которую я слушал в 1964-м, 1965-м, 1966-м. The Yardbirds, The Stones, The Animals, The Pretty Things и их дикий барабанщик Вив Принс – он был Китом Муном до того, как Кит Мун стал охрененным барабанщиком The Who. Мун ходил в Marquee Club, чтобы наблюдать и учиться крутым финтам. Ну и, конечно же, битлы, которых я видел в Shea Stadium. Они были моей музыкальной эрогенной зоной.

Я покупал все британские импортные пластинки в музыкальном магазине на станции метро IRT на Сорок шестой. Все песни The Yardbirds: For Your Love, Shapes of Things, Over Under Sideways Down. О такой гранит я ломал зубы – не то чтобы в 1964 году я был в состоянии понять и принять все тонкости такой музыки. Но я внимательно слушал The Yardbirds, The Pretty Things, The Stones. Сколько нам было… шестнадцать? До восемнадцати пить было нельзя, так что мы могли только курить и принимать таблетки… Я приезжал зимой в Санапи, сидел у сарая – на улице было полтора метра снега, – разжигал костер и принимал психостимуляторы до тех пор, пока не начинал крутиться на той же частоте, что и мои ебаные пластинки.

The Strangers медленно начали собирать народ. Поначалу мы играли в достаточно странных местах, типа Банана-фиш-парк на Лонг-Айленде. У нас даже был слоган: «The Strangers – английский стиль, американский R&B». На Пасху мама возила нас в Санапи на концерты. Мы играли там песни типа She’s a Woman и Bits and Pieces группы Dave Clark Five.

Мой девиз был: «Притворяйся, пока это не станет правдой». Если хочешь быть звездой рок-н-ролла (как говорит Кит Ричардс), сначала надо отрепетировать все перед зеркалом. Имидж. Найди выпуск журнала Rave и посмотри, что в этом месяце носят в свингующем Лондоне. Rave – это британский журнал середины шестидесятых, на который можно было полностью положиться в плане моды. Зацените штаны Мика в гусиную лапку. И зеленые ботинки. Где Кит Релф откопал такие крутые очки, бро? За такими вещами приходилось следить, если ты хотел быть рок-звездой. Надо было одеваться по последнему писку моды на тот случай, если на тебя укажет непостоянный палец «Первой десятки Billboard».

Я прочесывал бутики на псевдо-Карнаби-стрит в Гринвич-Виллидж в поисках оригиналов. Рубашки без воротников, кожаные жилеты и клетчатые брюки Пола Сарджента на Восьмой улице. Ботинки, как у битлов, с кубинскими каблуками из «Обувной галереи Блума» на Вест-Виллидж или «Флорсхайм» на Сорок второй. У них были охуенные ботинки с высокими каблуками, обтягивающие лодыжки, – именно в таких я и выступал. Потом были оксфорды, яркие туфли Capezio, рубашки в цветочек и атласные шарфы – ну ладно, шарфы появились позже (из-за Дженис Джоплин). Их, вместе с благовониями, я покупал в «Синдори» (так оно называлось?), импортном магазине через дорогу от Филлмор-Ист.

Поначалу я жег благовония рядом с аппаратурой и перед сценой, чтобы пометить свою территорию. Я думал, что экзотические ароматы вроде мирры помогут публике запомнить меня по запаху, как Бога в церкви. Я хотел, чтобы с нами ассоциировалось что-то помимо плохого звука и моего уебанского лица Мика Джаггера. Если бы я был собакой, то вышел бы на край сцены, поднял ногу, помочился и сказал: «Я хотел бы оставить вам что-нибудь на память о себе». Собаки мочатся на деревья, чтобы пометить свою территорию, а я свою метил благовониями и плакатами – как те старые шотландки с семейными цветами и гербами, которые я нашел.

Так забавно, что ко мне прицепилось это навязчивое подражание бриташкам. В 1966 году на Деланси-стрит, где темнокожее население покупало одежду, можно было купить красивую кожаную куртку за двадцать шесть баксов… но у кого тогда было двадцать шесть баксов? Я слонялся по «Обувной галерее Блума» и смотрел, кто туда ходит. Я покупал там все свое барахло, потому что они так делали. The Stones, The Byrds, Дилан. Майк Кларк, барабанщик The Byrds, рассказал мне про одно местечко в Эстес-Парке, штат Колорадо, где он купил свои мокасины, те самые, в которых снялся на обложке альбома. Я спросил: «Где мне такие достать?» Он дал мне адрес, и я купил там пару, в которой потом пошел на студию, где мы записывали наш первый альбом. Там я нашел кучу разных резиновых штампов, которыми маркировали большие записи. На резиновых штампах было написано: DOLBY OUTTAKES, REMIX VERSION, SLAVE, MASTER – и все остальное, как только можно помечать пленки. Мокасины, которые я нарек «записывающими ботинками», я полностью проштемпелевал и носил до тех пор, пока не отвалились подошвы.

Именно в «Обувной галерее Блума» я наткнулся на Боба Дилана. Точнее, он выходил, а я заходил. Хотел бы я рассказать классную историю, как я сказал ему, что играл в группе (не играл). Хотел бы я сказать ему, что мне нравится его голос (правда нравится). Я постоянно гулял по Гринвич-Виллидж, надеясь, что встречусь с кем-нибудь из Rolling Stones, но, разумеется, этого не случилось. Мне так и не выпал шанс поговорить с Диланом, Китом или Миком, спросить у них, как, блядь, они умудрились написать такие песни. Я предполагал, что слова рождались из-за жизненного опыта. И я знал, что с этим как-то связаны наркотики. Я слышал, что болтовня Пита Таунсенда в My Generation произошла из-за каких-то улетных британских стимуляторов.

Поначалу я жег благовония рядом с аппаратурой и перед сценой, чтобы пометить свою территорию. Я думал, что экзотические ароматы вроде мирры помогут публике запомнить меня по запаху, как Бога в церкви.

Я обошел все кварталы и принял не меньше остальных, но в один момент решил заняться чем-то другим, чтобы повеселиться в Виллидж. Ну на хуй, останусь-ка я сегодня дома и послушаю Джона Леннона. А потом напишу песню, основанную на моем запутанном понимании и полном непонимании, которая изменит мир. Но для этого потребовалось много времени.

Нью-Йорк пестрил очень странными людьми – и я их любил. Я брал мамину машину, ехал в город, парковался на улице, получал квитанцию за парковку, выбрасывал ее и ехал домой. Не представляю, сколько у меня было таких квитанций. Ни одну я так и не оплатил. Рок-н-ролльный Диллинджер, не иначе. А иногда я оставлял машину в Бронксе, на первой же станции, которая проходила мимо Уайт-Плейнс и Йонкерса, садился в метро и выходил на Пятьдесят девятой улице, Коламбус-Серкл. Станция метро на Пятьдесят девятой находилась недалеко от того места, где стоял Мундог со своим копьем и шлемом викинга. Он жил на улице, носил только самодельную одежду и считал себя воплощением скандинавского бога Тора. Он был таким благородным и таинственным, как персонаж из мифологии, оживший на Шестой авеню.

Мундог написал All Is Loneliness (которую Дженис спела в первом альбоме Big Brother and the Holding Company). Он тусовался с лысым парнем, который показывал язык и кричал «Иди на хуй!» любому, кто проходил мимо. Голос у него был неровный и скрипучий. Добро пожаловать в безумный город! Безумцы были на улицах, в клубах, в телевизоре. Повсюду ходили великолепные изгои, и ты не знал, почему они знамениты, но точно почему-то. Я любил их. Потом я забредал в Центральный парк, курил травку и ловил прекрасный готэмский кайф.

В пятницу днем я, Рэй Табано, Дебби Бенсон, подружка Рики Хольцмана и подруга Дебби Диа отправлялись в Гринвич-Виллидж, потому что там жили битники, а мы хотели быть битниками. Это было летом 1964-го. Я был белым парнем из Йонкерса, который пытался получить кайф и быть похожим на хиппаря. Мы сидели в парке Вашингтон-сквер, пили Southern Comfort или Seagrams 7 (то, что удавалось достать), пока все перед глазами не плыло от бухла, колес и травки. А потом мы шли в клубы! Kettle of Fish, Tin Angel, Bitter End, Night Owl, Trudy Heller’s, Café Wha?. Все эти клубы в Нью-Йорке были моим образованием. Позже мы играли в них всех. Запах этих баров был похож на вонючие ностальгические пачули. Я до сих пор люблю этот затхлый запах сигарет и пива.