Текст книги "Главарь банды на день. Изгой-социолог выходит на улицы"

Судхир Венкантеш
Главарь банды на день. Изгой-социолог выходит на улицы

© Sudhir Venkatesh, 2008.

All rights reserved

© Марина Рейнольдс, перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний "РИПОЛ классик", 2018

***

Посвящается Отри Хариссону

ПРЕДИСЛОВИЕ
Стивен Дж. Дабнер

Мне кажется, Судхир Венкатеш родился с двумя аномалиями: чрезмерно развитым любопытством и недоразвитым чувством страха.

Чем еще объяснить его? Как тысячи других людей, однажды осенью он поступил в аспирантуру и профессора направили его проводить исследования. Так получилось, что исследования завели его в Роберт-Тейлор-Хоумс в Чикаго, одно из худших гетто в Америке. Но, одаренный поразительной любознательностью и свободный от естественного страха – который любой из нас бы испытал, если бы нас удерживала в заложниках вооруженная банда наркоторговцев, как произошло с Венкатешем в начале его исследований, – он продолжал возвращаться снова и снова.

Я встретился с Венкатешем пару лет назад, когда брал у него интервью для Фрикономики, книги, которую я написал с экономистом Стивом Левиттом. Венкатеш и Левитт вместе работали над несколькими научными работами об экономике крэк-кокаина. Эти работы, конечно, были интересными, но сам Венкатеш был интересен на совершенно другом уровне. Он говорит мягко и лаконично; он выдает мало информации. Но задавать ему вопросы все равно что потянуть старый гобелен за нитку: ткань целиком разматывается и падает вам под ноги. История за историей, инкрустированные деталями и пониманием, заработанным с большим трудом: неуправляемый коп, терроризирующий район, построенная на скорую руку социальная сеть, с помощью которой бедные семьи выживали, и день, когда Венкатешу на сутки дали поруководить бандой.

Хотя мы и написали о Венкатеше в Фрикономике (это была любимая часть многих читателей), у нас не хватило места для всех этих историй.

К счастью, теперь он написал потрясающую книгу, которая в деталях описывает все его приключения и невзгоды. Истории, которые он рассказывает, намного удивительнее вымысла, но они и более сильные, душераздирающие и смешные. По мере повествования он обрисовывает уникальный портрет района из таких, которые показывают чрезвычайно искаженно, если показывают вообще. Журналисты вроде меня могут провести в таком районе неделю, или месяц, или даже год. Большинство социологов и доброхотов предпочитают работать на почтительном расстоянии. Но Венкатеш практически жил в этом районе более десяти лет.

Он пришел с перспективой стороннего наблюдателя и вышел с пониманием «своего». Многие работы, написанные о бедности, принижают живых, дышащих, шутящих, старающихся, чувствующих, нравственных живых людей до уровня жертв, которых толкают туда-сюда невидимые силы. Эта книга делает прямо противоположное.

Она показывает, изо дня в день, от доллара к доллару, как дилеры крэка, управдомы, проститутки, родители, хаслеры¹1
  Хаслер – любой человек, выживающий за счет незаконной и сомнительной деятельности.


[Закрыть], копы и сам Венкатеш пытаются построить хорошую жизнь из некачественного материала.

И хотя я полюбил Венкатеша и начал его уважать, я бы не хотел, наверное, быть членом его семьи: я бы слишком сильно волновался из-за его бесстрашия. Не хотел бы я и оказаться на месте одного из его испытуемых, ведь его любопытство, наверное, выматывает.

Но я очень, очень рад, что я был одним из первых читателей книги Венкатеша, потому что она такая же выдающаяся, как и он сам.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Я проснулся где-то в 7:30 утра в притоне, в квартире 1603 в здании номер 2301 в комплексе Роберт-Тейлор-Хоумс. Квартиру 1603 называли «Крыша», потому что все знали, что там можно получить высочайший кайф, даже выше, чем если забраться на саму крышу дома.

Когда я открыл глаза, вокруг меня на матрасах и на полу спала пара десятков человек, большинство из них мужского пола. В квартире уже давно никто не жил. Со стен облезала краска, а по линолеуму бегали тараканы. Веселье прошлой ночи – курение крэка, распитие алкоголя, секс и рвота – пошло на спад примерно в 2 утра. К тому времени количество людей в отключке уже превышало число людей в сознании, и мало у кого из тех, кто был в сознании, были деньги на еще одну дозу крэк-кокаина. Тогда Черные короли поняли, что перспективы сбыта идут на спад, и прикрыли лавочку на ночь.

Я тоже заснул, на полу. Я сюда пришел не за крэком, у меня была другая миссия. Я был аспирантом Чикагского университета и в процессе исследований взял за привычку тусить с Черными королями, местной бандой, торговавшей крэком.

Меня разбудили лучи солнца, пробивавшиеся через дверной проем Крыши. (Сама дверь уже давно пропала.) Я перелез через других приблуд и пошел вниз на десятый этаж, где жила семья Паттонов. Во время своих исследований я познакомился с Паттонами – законопослушной семьей, стоит отметить – и они отнеслись ко мне радушно, почти как к сыну. Я поздоровался с Мамой Паттон, которая готовила завтрак своему мужу, Дедуле, семидесятилетнему заводскому рабочему на пенсии. Я умыл лицо, прихватил ломоть кукурузного хлеба и вышел наружу навстречу ветреному, свежему мартовскому утру.

Еще один день в гетто.

Еще один день постороннего, наблюдающего жизнь изнутри.

Об этом эта книга.

ОДИН
Каково это быть черным и бедным?

В мои первые недели в Чикагском университете, осенью 1989 года, мне пришлось посетить множество ориентационных занятий. На каждом из них, после того как мы разобрались с программой занятия, нас предупреждали не выходить за пределы зон, патрулируемых полицией университета. Нам выдали подробные карты, на которых была проведена граница, где начинался и заканчивался маленький анклав Гайд-парка: это была безопасная зона. Даже в уютные парки за границей было нельзя заходить, как нам сказали, если вы не передвигаетесь с большой группой людей и не посещаете официальное мероприятие.

Как оказалось, башня из слоновой кости также была крепостью. Я жил на юго-западной окраине Гайд-парка, где проживало множество аспирантов университета. У меня была студия в десятиэтажном здании недалеко от улицы Коттедж-Гроув-Авеню, исторической границы между Гайд-парком и Вудлоуном, бедным черным районом. Контраст будет знаком любому, кто проводил время в городском университете в США. С одной стороны разделительной линии была ухоженная территория университета в готическом стиле, где состоятельные студенты, большинство из них белые, шли на лекции или занимались спортом. По другую сторону нищие афроамериканцы предлагали дешевый труд и услуги (сменить масло, помыть окна, приобрести наркотики) или попрошайничали на каждом углу.

У меня было мало друзей, так что в свободное время я стал много гулять, знакомиться с городом. Для начинающего социолога улицы Чикаго были настоящим подарком. Меня заинтриговали различные этнические районы, ощутимая атмосфера культуры и традиции. Мне нравилось, что в городе был район, Роджерс-Парк, где жили иммигранты из Индии, Пакистана и Бангладеш. В отличие от белоснежных пригородов Южной Калифорнии, где я рос в семье иммигрантов из Южной Азии, здесь индийцы нашли себе место в этническом ландшафте наравне со всеми.

В особенности меня интересовали бедные черные районы, окружавшие университет. Это были районы, где почти половина населения не работала, преступность и бандитизм, по слухам, глубоко укоренились, а списки людей на пособии непомерно разрослись. В конце 1980-х эти изолированные бедные районы в трущобах города захватили внимание нации. Я много раз гулял там и начал играть в баскетбол в парках, но не видел никакой преступности и не чувствовал особой опасности. Мне было интересно, почему университет предупреждал студентов туда не ходить.

Так получилось, что я привлек много внимания среди местных. Возможно, это было из-за того, что в этих парках редко бывали не черные посетители, или потому, что я в те дни одевался как фанат Grateful Dead²2
  Grateful Dead – американская рок-группа с фронтменом Джерри Гарсией, основанная в 1965 году в Сан-Франциско. Известная за выступление на фестивале в Вудстоке (1969), группа заняла значимое место на американской музыкальной сцене и в контркультуре, в особенности среди хиппи.


[Закрыть]. Мне задавали много вопросов про Индию – на большинство из них я не мог ответить, потому что переехал в США, будучи ребенком. Иногда я натыкался на пикник, и люди предлагали мне блюда черной кухни – соул-фуд³3
  Кухня чернокожих с юго-запада США. Отличается обилием блюд из мяса.


[Закрыть]. Они недоумевали, когда я отказывался, поскольку был вегетарианцем.

Но каким странным я бы им ни казался, они для меня были такими же странными.

В мое загруженное расписание в Чикагском университете входили семинары, где профессора разбирали классические вопросы социологии: «Как развиваются предпочтения индивида? Можем ли мы предсказать человеческое поведение? Каковы долгосрочные последствия для будущих поколений, к примеру, от получения образования?»

Стандартным способом получения ответов на эти вопросы было проведение широких опросов, а затем использование сложных математических методов для анализа полученных данных. Таким образом получались статистические зарисовки, с помощью которых можно было бы предсказать, например, почему конкретный человек может не найти работу, или окажется в тюрьме, или заведет внебрачного ребенка. Считалось, что ключом к формулированию хороших социальных законов было формулирование хорошего научного исследования.

Мне нравились вопросы, которые задавали эти исследователи, но в сравнении с энергичной жизнью на улицах Чикаго, обсуждения на этих семинарах казались холодными и отчужденными, абстрактными и безжизненными. Мне казалось особенно любопытным то, что большинство из этих исследователей не горели желанием встретиться с людьми, о которых писали. Это было не обязательно из неприязни – почти у всех них были благие намерения – но потому, что разговор с объектами исследования считался неупорядоченным, ненаучным и потенциальным источником предвзятости.

Моя проблема была не нова. В самом деле, дисциплина «социология» давно уже разделилась на два лагеря: тех, кто используют количественные и статистические методы, и тех, кто изучают жизнь посредством наблюдения, часто живя среди группы людей.

Эта вторая группа, которую обычно называли этнографами, использует свой метод наблюдения из первых рук, чтобы ответить на конкретный вопрос: «Как люди выживают в маргинальных сообществах?», например, или: «Почему некоторые правительственные инициативы работают для некоторых семей и не работают для других?»

«Количественные социологи», между тем, нередко критиковали подход этнографов. Они утверждали, что этот подход далек от научного и что ответы могут быть значимы только для конкретной наблюдаемой группы. Другими словами, чтобы достичь любого важного обобщающего заключения, нужно опираться на статистический анализ большого массива данных, таких как перепись населения США и другие масштабные опросы.

Мое разочарование в более точном направлении социологии еще не сформировалось. Но я знал, что хотел заниматься чем-то кроме сидения в аудитории весь день и обсуждения математики.

Так что я сделал то, что сделал бы любой разумный студент, который интересовался расой и бедностью: я прошел до конца коридора и постучал в дверь Уильяма Джулиуса Уилсона, самого известного исследователя этого предмета и наиболее выдающегося афроамериканца в сфере социологии. Он преподавал в Чикагском университете почти двадцать лет и издал две книги, которые изменили мышление академиков и политиков о городской бедности.

Я как раз вовремя поймал Уилсона – он собирался в Париж в творческий отпуск. Но он также собирался начать новый исследовательский проект, как он сказал, и я мог поучаствовать, если хотел.

Уилсон был тихим, задумчивым мужчиной в темно-синем костюме. Хотя он давно уже перестал курить свою знаменитую трубку, он все еще выглядел, как профессор из фильма. Если ему задавали вопрос, он часто замолкал на долгое время – он мог выглядеть очень строго – перед тем как дать продуманный ответ.

Уилсон объяснил, что надеялся лучше понять, как на черную молодежь влияют конкретные факторы района, в котором они живут: например, если ребенок из бедной семьи вырос в социальном жилье, были ли его перспективы образования и трудоустройства хуже, чем у ребенка из настолько же бедной семьи, который вырос не в проджектах? А что насчет разницы между детством в районе, расположенном в окружении других бедных районов, и жизнью в бедности, но по соседству с более благополучными районами? Получают ли люди из второй группы пользу от преимуществ богатых районов, таких как школы, сервисы и варианты трудоустройства?

Проект Уилсона все еще был в стадии планирования. Первым шагом было создание базовой анкеты для опроса, и он предложил мне помочь другим аспирантам решить, какие вопросы задавать. Это означало, что мне придется перечитать старые исследования чернокожей молодежи, чтобы выяснить, какие темы и вопросы затрагивались социологами ранее. Уилсон дал мне коробку со старыми опросами. Он посоветовал мне поэкспериментировать, скопировав несколько вопросов из старых анкет и по мере надобности придумывать новые. Как выяснилось, социологи любят использовать вопросы, которые уже использовали их коллеги, чтобы получить сопоставимые результаты. Это ключевой элемент научного метода в социологии.

Я поблагодарил Уилсона и пошел в библиотеку, чтобы начать листать опросы, которые он мне выдал. Я быстро понял, что не имел ни малейшего понятия, как брать у кого-то интервью.

Вашингтон-парк, расположенный напротив Чикагского университета через улицу Коттедж-Гроув-Аве-ню – это один из самых роскошных парков Чикаго. Парк с прекрасным бассейном, крытым и открытым баскетбольным кортом, очаровательным цветущим садом и длинными извилистыми тропинками, пересекающими его территорию площадью почти двести гектаров вдоль и поперек, был спроектирован в 1870-х Фредериком Лоу Олмстедом и Калвертом Воксом. Мне нравилось бегать по опоясывавшей парк глиняной дорожке, которую десятилетия назад использовали для лошадиных бегов и автомобильных гонок. До 1940-х окружающий район заселяли преимущественно ирландцы, но, когда черные семьи стали скупать дома неподалеку, большая часть белых семей оттуда съехала. Меня всегда удивляло, что университет категорически не рекомендовал студентам проводить время в Вашингтон-парке. Я не замечал ничего опасного, по крайней мере при свете дня.

После пробежек я иногда останавливался у широкой заболоченной лагуны в центре парка. Каждый день там собиралась одна и та же группа чернокожих стариков, обычно где-то шестеро. Они играли в карты, пили пиво и ловили окуня в лагуне. Я сидел и слушал их разговоры часами. К тому времени у меня было мало контактов с афроамериканской культурой, и я никогда не был в городском гетто. Всего год назад я переехал в Чикаго из Калифорнии, где учился в преимущественно белом университете возле пляжа, Калифорнийском университете Сан-Диего.

Я прочел несколько книг об истории черного сообщества в Чикаго и иногда спрашивал этих стариков о событиях и людях, о которых я прочитал. Истории, которые они рассказывали, были намного живее истории из книг. Они знали все тонкости политических махинаций – например, с кем надо было подружиться, чтобы получить работу или разрешение на строительство. Они говорили о партии Черных пантер⁴4
  Афроамериканская партия, боровшаяся за равноправие, иногда насильственными методами.


[Закрыть] времен своей молодости и ее радикальном отличии от нынешних гангстеров. «У Пантер были программы по обеспечению детей завтраком, а эти гангстеры в них просто стреляют и травят нар-котиками», – посетовал один из них. Я уже немного знал о том, как Пантеры работали в Чикаго в эпоху движения за гражданские права⁵5
  Борьба против сегрегации и за равные права черных и белых в 50–60-е гг. прошлого века.


[Закрыть].

То немногое, что я знал о современных гангстерах, я знал из фильмов и газет – и конечно, из постоянных предупреждений, которые Чикагский университет выпускал о том, чтобы мы держались подальше от некоторых районов.

Меня особенно заинтересовали мнения одного из стариков о расе, которые сводились к следующему: черные и белые никогда не смогут открыто говорить друг с другом, и уж тем более вместе уживаться. Самым разговорчивым из них был Леонард Комбс, он же Дед. «Никогда не доверяй белому человеку, – сказал он мне однажды, – и не думай, что черные чем-то лучше».

Дед каждый день приходил в Вашингтон-парк с рыболовными снастями, обедом и пивом. Он носил видавшую виды бежевую панамку, и у него осталось так мало зубов, что он причмокивал деснами, когда говорил. Но он любил поговорить, особенно о Чикаго.

«Мы живем в городе внутри города, – говорил он. – У них свой, а у нас свой. И если ты понимаешь, что это никогда не изменится, ты начнешь понимать, как этот город устроен».

«То есть белые и черные никогда не смогут ужиться вместе?» – спросил я.

В разговор вмешался мужчина по имени Чарли Батлер. «В этом городе два вида белых, – сказал он. – И два вида черных. Есть белые, которые тебя побьют, если зайдешь в их район. Они живут возле Бриджпорта и на Юго-Западе. Потом есть другая группа, которая тебя просто не позовет в гости. Они позовут полицию, если зайдешь в их район – например, там, где ты живешь, в Гайд-парке. А полиция тебя точно побьет».

Чарли был заводским рабочим на пенсии, мясистым мужчиной с мускулистыми руками, покрытыми татуировками. Когда-то давно он был звездой американского футбола в колледже. Чарли иногда приходил в Гайд-парк позавтракать или пообедать в одном из дайнеров, где собирались другие черные, но никогда не оставался до наступления темноты и никогда не ходил по жилым улицам, как он сказал, потому что за ним бы увязалась полиция.

– А черные? – спросил я.

– Есть черные, которые ломают себе голову над способом перебраться туда, где живешь ты! – продолжил Чарли. – Уж не спрашивай меня почему. А еще есть куча черных, которые понимают, что это все бесполезно. Как мы. Мы просто пытаемся жить своей жизнью, и живем здесь, где не так-то и хорошо, но хотя бы тут тебе не надерут задницу. По крайней мере, полиция.

– Все так было с тех пор, как черные переехали в этот город, – сказал Дед. – И ничего не изменится.

– То есть у вас совсем нет белых друзей? – спросил я.

– А у тебя есть черные друзья? – ответил Дед с хитрой ухмылкой. Мне было нечего ответить. – И ты можешь еще спросить своих профессоров, есть ли у них такие друзья, – сказал он, очевидно довольный своей отповедью.

После этих разговоров у меня начало развиваться понимание того, каково быть черным в Чикаго. Большинство считало, что, учитывая, как устроен город, для какого-то значимого социального прогресса было мало шансов.

Такого рода фатализм был мне чужд. Когда растешь в благополучной Южной Калифорнии, даже у кого-то не вовлеченного в политику вроде меня, есть основополагающая вера в то, что американские институты работают, и крепкая уверенность в том, что люди могут разрешить свои споры, даже основанные на расовых различиях. Теперь я начинал понимать пределы моего ограниченного опыта. Почти все беседы с Дедом и его друзьями сводились к пересечению политики и расы. Я не мог уследить за всеми нюансами их споров, особенно когда речь заходила о местной политике, но даже я видел огромный разрыв между их видением мира и тем, как социологи представляли жизнь городских бедных.

Однажды я спросил Деда и его друзей, не согласятся ли они ответить на вопросы из анкеты профессора Уилсона. Они согласились, и я несколько дней пытался их опрашивать. Но я чувствовал, что не двигаюсь с места. Большинство разговоров в итоге сбивались с пути из-за постоянных перебиваний и незаконченных мыслей.

Чарли видел, что я обескуражен. «Перед тем как сдаваться, – сказал он, – тебе, наверное, надо опросить людей, с которыми ты правда хочешь поговорить, – с молодежью, а не с нами. Это единственный способ добиться того, что тебе надо».

Так что я отправился на поиски черных молодых людей. В библиотеке Чикагского университета я проверил данные переписи населения, чтобы найти участок с бедными черными семьями, в которых были члены от шестнадцати до двадцати четырех лет.

Проджект Лейк-Парк выглядел перспективно, по крайней мере на бумаге, и я наугад выбрал здание номер 4040 и обвел маркером в своей распечатке переписи квартиры, где жила молодежь. В эти двери я и буду стучать. Дед сказал мне, что я могу пойти в любой день. «Большинство черных в проджектах не работают, – сказал он, – так что им больше некуда идти». Все равно, я подумал, что выходные – лучшее время, чтобы найти много людей.

Прохладным ноябрьским субботним вечером я пошел искать здание 4040 Саут-Лейк-Парк, один из нескольких многоэтажных проджектов в Окленде, районе возле озера примерно в пяти километрах к северу от Чикагского университета. Окленд был одним из самых бедных районов Чикаго, с соизмеримо высоким уровнем преступности, безработицы и населения на пособии. Его население было преимущественно черным, начиная от южной миграции в начале двадцатого века. Район вокруг проджектов Лейк-Парк вообще не был похож на район. На улицах было мало людей, а в некоторых кварталах было больше пустых участков земли, чем зданий. Помимо нескольких винных магазинов и разваливавшихся бодег⁶6
  Бодега – небольшой универмаг.


[Закрыть], торговли почти не было. Меня поразило, что большинство проджектов, хотя они и строятся в городах, противоречат самой идее городской жизни. Города привлекательны благодаря их калейдоскопическому разнообразию: гуляя по улицам хорошего города, можно увидеть расцвет и упадок, торговые и увеселительные заведения, множество национальностей и столько же проявлений общественной жизни. Но в проджектах, по крайней мере снаружи, кажется, царила безрадостная монотонная жизнь, здания тесно сбивались рядом, но изолировались от остального города, как будто они были ядовитыми.

Вблизи дома с тусклыми желтыми кирпичными стенами, испещренными рядами угрюмых окон, были похожи на высокие шахматные доски. В некоторых из окон были видны следы пожара в квартире, черные пятна, тянувшиеся вверх в форме надгробий. В большинстве из зданий был только один вход, и он обычно был забит молодежью.

Я уже привык к тому, что за мной пристально наблюдали, когда я ходил по черному району. Сегодняшний день ничем не отличался от предыдущих. Когда я приблизился к одному из проджектов в Лейк-Парке, на меня уставились пять или шесть парней. Стоит сказать, что я, наверное, заслуживал того, чтобы на меня пялились. Всего пару месяцев прошло с того долгого времени, которое я провел, ездя за Grateful Dead, и я все еще был под чарами Джерри Гарсиа и его шайки весельчаков. Со своим конским хвостом и футболкой тай-дай я, наверное, выглядел крайне неуместно.

Я пытался говорить на языке, полном духовности, в основном о силе путешествий; остальные студенты аспирантуры на моем факультете считали меня немного наивным и более чем немного поехавшим. Оглядываясь назад, я не могу сказать, что они были неправы.

Но я был не настолько наивен, чтобы не понять, что происходило в подъезде здания, к которому я только что подошел. Покупатели, черные и белые, на машине и пешком, спешили внутрь, чтобы купить наркотики и выскочить назад. Я не был уверен, был ли это дом номер 4040, и нигде не мог найти номер, поэтому я просто зашел внутрь. У входа воняло алкоголем, золой и мочой. Парни стояли и сидели на корточках на пластиковых ящиках из-под молока, пара из них перетаптывались от холода. Я опустил голову, вдохнул и быстро прошел мимо них.

Меня проводили тяжелыми взглядами. Один гигантский парень, минимум два метра ростом, не подвинулся ни на сантиметр, когда я прошел мимо. Я столкнулся с ним и чуть не потерял равновесие.

На стене в длинный ряд висели побитые почтовые ящики, многие из них без дверец. Кругом капала вода, собираясь в лужи на полу. С верхних этажей доносились крики и визги, придавая зданию атмосферу трясущейся катакомбы.

За входом было темнее. Я мог разглядеть лифт, но не видел ничего на периферии, и не мог найти кнопку. Я чувствовал, что за мной все еще наблюдают, и мне надо нажать кнопку поскорее, но я не мог ее нащупать. Тогда я стал искать лестницу, но лестницу тоже не мог найти. Слева от меня был какой-то большой барьер, но я слишком нервничал, чтобы обойти его. Справа от меня был коридор. Я решил пройти туда, в надежде найти лестницу или хотя бы дверь, в которую можно постучать. Когда я развернулся, меня схватили за плечо.

«Ну чо, брат, у тебя тут какие-то дела?» Ему было где-то двадцать, и он был примерно такой же высокий и темнокожий, как я. У него был глубокий и сильный голос, но с деловой интонацией, как будто он постоянно задает такие вопросы. На нем были мешковатые джинсы, свободная куртка и бейсболка. Его серьги сверкали, как и золотые передние зубы. За его спиной стояло еще несколько парней в такой же одежде.

Я им сказал, что пришел взять интервью у семей.

– Тут никто не живет, – сказал он.

– Я делаю исследование для университета, – сказал я, – и мне надо попасть в квартиры 610 и 703.

– В этих квартирах уже очень давно никто не живет, – сказал он.

– Ну, вы не против, если я пройду туда и постучу в дверь?

– Да, мы против, – сказал он.

Я снова попытался: «Может, я не в том здании. Это дом номер 4040?»

Он покачал головой: «Тут никто не живет. Так что тебе тут не с кем говорить».

Я решил, что лучше уйти. Я прошел обратно через вестибюль с сумкой и планшетом в руках. Я пересек передний двор, широкую полосу жухлой травы, усыпанную банками из-под газировки и битым стеклом. Я развернулся и оглянулся на дом. Во многих окнах горел свет. Я задумался, почему мой новый друг настаивал, что в доме никто не живет. Только позже я узнал, что гангстеры постоянно отваживали разных посетителей фразой: «Тут такой не живет». Они пытались не пускать соцработников, учителей и работников ЖКХ, чтобы они не мешали их сделкам.

Парни из дома все еще смотрели на меня, но не пошли за мной. Когда я подошел к следующей многоэтажке, я увидел бледные отметины на светло-желтом кирпиче: номер 4040. Хотя бы теперь я был в нужном месте. Здесь вестибюль был пуст, так что я быстро прошмыгнул мимо очередного ряда побитых почтовых ящиков и прошел через еще один убитый вестибюль. Лифта вообще не было – на его месте была большая дыра, где должны были быть двери, – а стены были покрыты граффити.

Когда я начал подниматься по лестнице, мне в нос ударил запах мочи. На некоторых этажах на лестничной клетке было темно; на других горел тусклый свет. Я прошел четыре пролета, может, пять, стараясь считать их в уме, а потом пришел на площадку, где стояла группа парней старшего школьного возраста и играла в кости на деньги.

«Ниггер, какого хрена ты тут делаешь?» – заорал один из них. Я пытался разглядеть их лица, но в тусклом свете ничего не видел.

Я снова попытался объяснить: «Я студент в университете, провожу опрос и ищу несколько семей».

Парни окружили меня, столпившись в сантиметрах от моего лица.

Снова кто-то спросил, что я здесь делаю. Я сказал им номера квартир, которые я искал. Они сказали мне, что в здании никто не живет.

Внезапно появилось еще несколько человек, некоторые из них постарше подростков. Один из них, примерно моего возраста и в большой бейсболке, схватил мой планшет и спросил, что я делаю. Я попытался объяснить, но это его не слишком заинтересовало. Он все время поправлял шапку, которая ему была велика и сползала на лицо.

«Хулио тут говорит, что он студент», – сказал он остальным. Его тон говорил о том, что он мне не верит. Он снова повернулся ко мне: «Ты с кем?»

«С кем?» – спросил я.

«Давай, ниггер, – проорал один из парней. – Мы знаем, что ты с кем-то, просто скажи нам, с кем».

Еще один засмеялся и вытащил что-то у себя из-за пояса. Сначала я не мог понять, что это, но потом увидел отблеск света и разглядел пистолет. Он потряс им, несколько раз прицелившись мне в голову, и что-то бубнил, не переставая – кажется, он говорил: «Я с ним разберусь».

Потом он улыбнулся «Не стоит шутить с Королями, – сказал он. – Я бы на твоем месте просто рассказал бы нам, что ты знаешь».

«Постой, ниггер, – сказал другой из них. У него был нож сантиметров двенадцать длиной. Он начал вертеть его пальцами, рукоять вращалась у него в ладони, и мне пришла в голову странная мысль: Мой друг Брайан точно таким же ножом выкопал ямки для нашей палатки в Сьерра Неваде. – Давай повеселимся с этим пацаном, – сказал он. – Ну что, Хулио, ты где живешь? В Ист-Сайде, да? Ты не похож на вест-сайдовых мексиканцев. Направо или налево? Пять или шесть? Ты с Королями, да? Ты же знаешь, что мы узнаем, так что можешь нам просто сказать».

Короли или Акулы, направо или налево, пять или шесть. Видимо, я был Хулио, мексиканский гангстер с Ист-Сайда. Мне пока не было ясно, хорошо это или плохо.

Двое других парней стали обыскивать мою сумку. Они вытащили распечатанные анкеты, ручку и бумагу, несколько учебников по социологии, мои ключи. Еще кто-то обыскал мои карманы. Парень в шапке, которая ему была велика, забравший мой планшет, поглядел на бумаги и отдал все обратно. Он сказал мне задать вопрос.

К тому времени я уже весь вспотел, несмотря на холод. Я наклонился назад, чтобы на анкету попало немного света. Первый вопрос я адаптировал из нескольких похожих анкет; это был один из серии вопросов, нацеленных на восприятие себя у молодежи.

«Каково вам быть черным и бедным? – прочитал я. Потом я прочитал варианты ответа: «Очень плохо, относительно плохо, не плохо и не хорошо, относительно хорошо, очень хорошо».

Парень в великоватой кепке засмеялся, из-за чего другие тоже начали хихикать.

«Иди в жопу, – сказал он. – Ты что, шутишь?»

Он отвернулся и пробормотал что-то, из-за чего все остальные начали истерически смеяться. Они снова начали спорить о том, кто я такой. Они так быстро говорили, что мне было трудно уловить, о чем разговор. Кажется, они были так же озадачены, как и я. У меня не было оружия, татуировок, никаких отличительных знаков других банд – моя кепка не была повернута влево или вправо, например, я не был в синем или красном, у меня нигде не было пяти– или шестиконечной звезды.

Двое из них начали спорить о моей судьбе.

– Если он сюда пришел и не вернется, – сказал один из них, – ты же знаешь, что они пойдут его искать.

– Да, и первый выстрел будет мой, – сказал один из них. – В прошлый раз меня поставили следить за хатой. В жопу это. В этот раз я буду в машине. На этот раз я подстрелю пару ниггеров.

– Эти мексиканцы ничего не боятся. Они друг друга в тюрьме убивают вообще ни за что. Лучше уж оставь это мне, пацан. Ты даже по-мексикански не говоришь.

– Бро, да я их видел в тюрьме. Я пару дней назад троих убил вообще.

По мере того как их истории становились все более преувеличенными, усиливались и оскорбления.

– Да, но твоя маманя говорила по-мексикански, когда я с ней провел ночь.

– Ниггер, твой папаша был мексиканец.

Я присел на холодную бетонную ступеньку. Мне было трудно уловить, о чем они вообще говорили. Часть из них, кажется, думали, что я был шпионом из мексиканской банды, который пришел на разведку перед тем, как обстрелять их из машины. Из того, что я понял, некоторые черные банды союзничали с некоторыми мексиканскими бандами, но в других случаях черные и мексиканские банды враждовали.