Текст книги "Когда жизнь останавливается: травма, привязанность и семейная расстановка. Источник любви: теория и практика «семейных расстановок»"

И вина, и стыд появились у более развитых видов животных, когда те начали образовывать социальные группы. Формирование социальных связей и уважения иерархического порядка дали им преимущество перед более примитивными животными в плане выживания. Общественные связи способствовали выживанию группы в целом. Стать изгоем общества значило получить смертельный приговор, потому что за отделившимся никто больше не присматривал и ничем с ними не делился.

Стыд призван способствовать уважению системы социальной иерархии – он помогает установить порядок в стае. На уровне эволюции это, возможно, нужно для того, чтобы зависимый член стаи автоматически подчинялся взрослому лидеру (мужского пола). У некоторых животных есть поза стыда, в которую они встают, признавая свое низкое положение по отношению к собрату, стоящему выше по иерархии. Это своеобразный цикл обратной связи, тесно переплетенный с процессом обучения тому, как вписываться в социальную группу. Таким образом, стыд можно рассматривать как ранний инстинкт, который человеческие младенцы приобретают в течение первых пятнадцати месяцев жизни.

Способность испытывать чувство вины появляется позже. Вина укрепляет чувство принадлежности к социальной группе или семье. Явно испытывать ее ребенок начинает где-то с трех лет, когда уже знаком с системой ценностей родителей. Он старается подражать родительской фигуре, и когда у него не получается соответствовать, он испытывает вину, что побуждает исправлять свое поведение. С помощью этого чувства формируется коллективная совесть и чувство принадлежности к группе, которая будет защищать нас и которую постараемся защитить мы. С эволюционной точки зрения формирование вины было особенно важно для общин собирателей, членам которой приходилось рассчитывать друг на друга, чтобы выжить и обезопасить себя от хищников, болезней и нехватки ресурсов.

Можно сказать, что стыд больше относится к внутригрупповой иерархии, тогда как вина сигнализирует о том, что дозволено, а что запрещено внутри той группы, к которой человек относится. Вместе они регулируют и укрепляют чувство принадлежности.

Стыд предостерегает нас, когда мы действуем так, что другие могут отречься от нас и перестать приходить к нам на помощь, а вина помогает определить, приведут ли наши действия к риску исключения из группы или нет, чтобы остановить потенциально опасную линию поведения и как-то исправить ситуацию. Естественный отбор покровительствует именно тем, кто способен испытывать вину и стыд. Существует достаточно много исследований, доказывающих, что эти чувства являются важной адаптивной функцией, способствующей выживанию.

В некоторых научных кругах давно спорят о том, в чем же заключается разница между виной и стыдом и какова их относительная важность. В жизни мы их часто не различаем, и некоторые исследователи тоже их не разграничивают или утверждают, что вина – это просто разновидность стыда, которая находится в одном общем спектре с ним. Несмотря на то что в конце концов нам приходится преодолевать парализующее влияние этих чувств, я считаю, что они помогают сознанию человека проводить различия.

Стыд развивается гораздо раньше и сильнее связан с тем, кто мы такие как личность. Он развивается, когда самосознание еще толком не сформировалось; из-за него ребенок становится уязвим к мнению окружающих, к их осуждающим или уничижающим взглядам. Когда дело касается стыда, не так важно, что именно мы сделали, важно то, что мы чувствуем, как нас осуждают и обесценивают как человека, заставляют сомневаться в себе. Как следствие, нас чаще беспокоит то, как скрыть свое поведение, а не как изменить его. Интенсивность стыда соответствует уровню осуждения и обесценивания, который мы ощущаем со стороны критикующего нас человека.

Вина же, наоборот, больше связана с тем, что мы сделали и насколько это было неуместно в определенной ситуации. Именно поэтому такое чувство часто приводит к тому, что мы стараемся исправиться, и когда у нас получается, оно исчезает. Интенсивность вины теснее связана с внутренними ценностями личности или с ценностями человека, которого эта личность уважает.

Когда мы испытываем стыд, то занимаемся самоосуждением, начинаем считать себя плохим человеком. Мы кажемся себе болезненно неполноценными как личность. Такие чувства часто ведут к пассивности, склонности отчаиваться и сдаваться. Вина же заставляет задумываться о своих действиях. Когда мы чувствуем себя виноватыми, то с гораздо большей вероятностью будем стараться исправиться и сгладить последствия наших действий. Вина помогает становиться более эмпатичными, а стыд ведет к замкнутости, человек начинает прятаться от осуждения других и часто утопает в жалости к себе.

В некоторых экспериментальных исследованиях двухлетние дети участвовали в игре, во время которой случалось происшествие, в котором они якобы были виноваты. Малыши, которые сильнее всего испытывали стыд, чаще стремились избегать экспериментатора после происшествия и неохотно о нем говорили. Дети, которые ощущали вину, вели себя с точностью до наоборот: они пытались рассказать экспериментатору о произошедшем, хотели извиниться.

Получается, когда мы испытываем вину, нас больше волнует, как мы воспринимаем самих себя: именно поэтому мы чувствуем себя виноватыми даже когда никто не знает, что мы сделали. Когда дело касается стыда, нас больше волнует, как мы выглядим в глазах других: мы боимся, что нас выведут на чистую воду. Именно поэтому стыд может привести к новым проступкам и лжи, призванной защитить от внешнего осуждения.

Стыд распознать гораздо сложнее, чем вину – он часто становится едва заметным фоновым чувством, сопровождающим многие наши действия. Например, мы можем не догадаться, что потребность человека покрасоваться на самом деле проистекает из чувства стыда – стыда за то, что он недостаточно хорош. Это чувство развивается в нас достаточно рано, когда наши детские потребности не удовлетворяются в течение долгого времени. Ребенок нуждается в защите и чувстве безопасности, в любви и заботе, в возможности изучать окружающий мир. Так как в глубоком детстве мы еще не можем говорить, то полностью зависим от того, насколько хорошо мать (или любой другой человек, который о нас заботится) понимает наши потребности и насколько адекватно на них отвечает. Когда малыш плачет, мать, которая внимательна к своему ребенку, поймет, что ему нужно. Если же потребности самой матери в детстве плохо удовлетворялись или она травмирована, то ей будет гораздо сложнее понять, в чем нуждается ее дитя и как правильно реагировать на его просьбы.

Когда потребности ребенка не удовлетворяются, он сначала протестует, потом злится, а иногда даже впадает в ярость. Но, когда все эти реакции не приводят к удовлетворению его потребностей, он сдается и затихает. Так как он не может обратиться за помощью еще к кому-нибудь, единственным выходом из положения становится диссоциация – ребенок становится замкнутым. Как мы разобрали ранее, эта диссоциация не имеет ничего общего с тишиной спокойствия и удовлетворенности.

Ребенку необходимо удовлетворять свои потребности, но в то же время природа запрограммировала его привязываться к своей матери, потому что в идеале именно она должна обеспечивать его всем необходимым. И когда та не исполняет свою предполагаемую роль, особенно если это происходит в течение длительного периода, в ребенке разгорается внутренний конфликт между его базовыми потребностями для выживания и потребностью в связи с матерью. Часто, чтобы не потерять этот контакт, ребенок предпочитает отказаться от собственных потребностей, но ни в коем случае не признавать, что с матерью что-то не так – так подготавливается почва для развития токсичного стыда.

Дети не могут принять то, что их родители неидеальны: чаще всего они начинают думать, что что-то не так с ними самими. В особенности это касается случаев, когда взрослые не берут во внимание, что их ребенок нуждается в любви, безопасности или изучении мира. Вот что, к примеру, они могут говорить своим детям: «Не будь таким капризным. Ты уже не маленький», «Хватит везде совать свой нос», «Ты ничего не понимаешь», «Ты такой(-ая) же, как твой отец/мать», «Если ты продолжишь в том же духе, то кончишь как твой дед».

После этого у ребенка к чувству потребности в чем-то начинает на постоянной основе подмешиваться чувство стыда. Ему начинает казаться, что он какой-то неправильный, что он неспособен делать что-либо как следует, что он плохой. Этот стыд развивается из-за веры в то, что наши родители или опекуны видят нас такими, какие мы есть на самом деле, тогда как в реальности они просто не могут отвечать на наши потребности с пониманием и эмпатией. В некотором роде стыд – это самодельный продукт – убежденность в том, что не является правдой.

Родителям часто надо естественным образом ограничивать своего младенца и говорить нет его намерениям. Вопрос здесь в том, смогут ли они проявить при этом к нему эмпатию. Если им не удается отвечать отказом с сочувствием, то, скорее всего, в ребенке разовьется токсичный стыд – чувство, будто в нем есть какой-то врожденный дефект. Люди, которые растут в абьюзивной среде, могут легко перенять мнение, что они недостаточно хороши, неадекватны и неполноценны – они начинают стыдиться самих себя.

Через некоторое время острое чувство стыда может отравить самовосприятие и занизить самооценку. Человек начинает сильно беспокоиться о том, что подумают другие, начинает болезненно воспринимать то, что кажется ему критикой (даже если это на самом деле не так), ему может казаться, что его все отвергают. Такого человека переполняют болезненные чувства бесполезности и презрения к себе.

Глубинный стыд – результат ранней психологической травмы, которая препятствует росту. Находясь в эмпатичной среде, мы начинаем развивать более надежные представления о самих себе, что помогает вместо стыда начать испытывать вину – чувство, которое больше связано с необходимостью брать ответственность на себя, отделять чужое мнение от своего и в то же время беспокоиться за других.

Люди, которых постоянно стыдили в детстве, во взрослом возрасте часто начинают судить других. Частый же стыд говорит, скорее всего, о том, что человека много стыдили в раннем детстве. Именно так это чувство передается из одного поколения в другое. Вместо того, чтобы стыдить кого-то, гораздо лучше будет помочь человеку осознать, как именно его действия влияют на окружающих и какие шаги он может предпринять, чтобы исправить последствия своих проступков.

Если стыд – более сложная эмоция, которая, согласно исследованиям, активирует больше областей мозга, то вина в основном связана с усвоенными человеком социальными стандартами. Иначе говоря, она оказывает менее деструктивное воздействие на личность в целом, с ней легче справится и ее проще преодолеть. Токсичная же вина развивается на базе токсичного стыда: мы чувствуем себя виноватыми, когда нарушаем нормы морали, этики или религии, критикуем себя за это. Такая критика может быстро перерасти в самоистязание: она отсылает нас к временам, когда людей учили следовать жестким моральным кодексам и стандартам. Чем строже правила и чем упорнее семья или общество стараются навязать их, тем бо́льшую вину мы испытываем, когда нарушаем эти нормы. Чувство вины работает как внутренняя сигнализация, которая предупреждает нас о нарушении правил, о поведении вопреки ценностям нашей семьи или социальной группы, которая может осудить и отнять право принадлежать к ней.

Чем сильнее в нас потребность в принадлежности группе, тем с большей вероятностью мы попадаем под влияние вины. Детям трудно ее выносить, потому что на эмоциональном уровне они сильно зависят от одобрения и любви родителей. Именно поэтому они так или иначе пытаются исправить свое поведение и стараются соответствовать идеалам взрослых. Эта тактика помогает снизить интенсивность чувства вины и снимает с детских плеч тяжелую ношу. Родители часто, сознательно или бессознательно, вызывают чувство вины в своих детях, чтобы их было легче контролировать. Худшее наказание от родителя – сказать: «Ты больше не мой ребенок».

В эволюционном плане вина укрепляет связи внутри социальной группы и способствует ее благополучию, мотивируя ее членов придерживаться общественных договоренностей. При этом под влиянием вины человек становится менее склонен к естественному, конструктивному и эмпатичному поведению. Иными словами, слепой последователь неспособен испытывать настоящую любовь, он способен только соответствовать чужим ожиданиям. Степень испытываемой вины часто становится индикатором того, насколько нам важно принадлежать к определенной социальной группе.

И чувство вины, и чувство стыда могут быть вызваны одним и тем же действием. Разница лишь в том, что, испытывая стыд, мы воспринимаем в негативном ключе самих себя («Я совершил нечто ужасное!»), а, испытывая вину, – определенное действие («Я совершил что-то ужасное!») Мы испытываем вину, потому что наши действия задели кого-то другого, и мы чувствуем ответственность за это. В положительном ключе это побуждает нас постараться исправить содеянное – извиниться или сделать что-то, чтобы «заплатить по счетам». Испытывая стыд, пытаться что-то исправить проблематично, потому что мы не можем изменить самих себя.

Вина становится токсичной, когда начинает контролировать нашу жизнь до такой степени, что мы больше не можем заниматься ничем из того, что нас радует – настолько сильно можно попасть под контроль социальных норм. Буквально становится трудно даже дышать. Строгие правила морали наряду с религиозными обществами и объединениями создают именно такую атмосферу, в результате чего любой человек, посмевший хоть на шаг отступить от правил, сразу же осуждается и подвергается стигматизации. Все естественные импульсы (особенно сексуальные) подавляются. Вина становится инструментом социального контроля и доминирования, что в результате может разрушить благополучие человека и его жизнь в целом. Христианство даже учит тому, что человек рождается во грехе, так что тут даже не стоит вопрос о том, что ты делаешь, – ты уже с рождения виновен.

Иногда вина не связана с определенным событием или личным поведением, порой мы чувствуем свою вину из-за событий, которые не можем контролировать. В некоторых случаях это чувство может возникнуть из-за того, что человек считает себя чрезвычайно важным и возлагает на себя чересчур большую ответственность. Дети испытывают нечто подобное, когда проходят через нарциссическую стадию развития, во время которой учатся осознавать свое «я». Например, иногда им кажется, будто гроза началась потому, что днем они соврали, а теперь Бог их наказывает. Систематическая вина может быть связана с расстройством иерархии, когда ребенок пытается спасти родителя от определенной судьбы – мы вернемся к этому в следующей главе.

Люди, которые смогли пережить травматическое событие, при котором другие не выжили (например, аварию или природную катастрофу), часто испытывают глубокое и длительное чувство вины. Такое явление называют синдромом выжившего. В научных кругах до сих пор ведутся споры о том, насколько он связан с простой виной, стыдом или и тем, и другим.

Вполне вероятно, что любое травматическое событие пробуждает в человеке вину или стыд, особенно если мы виним себя в случившемся. Мы можем зациклиться на мыслях о том, что мы могли или должны были сделать иначе, как мы могли предотвратить случившееся. Реакция зависит от того, что больше характерно для нас как для личности – вина или стыд, – а также от того, с каким именно типом травмы нам пришлось столкнуться. Вина или самобичевание в той или иной степени могут помешать нам нормально функционировать.

Например, жертва насилия может поверить в то, что она сама виновата в том, что насильник счел ее привлекательной. Человек, переживший холокост, может терзать себя мыслями о том, почему выжил именно он, а не его друг. После аварии водитель может корить себя за то, что не заметил машину, съехавшую со встречной полосы, и не успел быстро среагировать. Мы можем испытывать вину за то, что так и не наладили полноценные отношения с любимым человеком, который умер. Бывает, что и в незначительных ситуациях (например, когда мы не можем найти ключи от машины) некоторые люди начинают чрезмерно винить себя за такие мелочи. Только представьте, насколько подобное негативное отношение к себе усилится в случае реального травматического события. Наша реакция на травму – вина или стыд – во многом зависит от того, насколько нас подавляли в раннем детстве.

В моем случае, сразу после трагедии с Мирой я испытывал огромное чувство вины на самых разных уровнях: я чувствовал себя виноватым в том, что повез ее туда на отдых, в том, что не позаботился о ней лучше и не стал дополнительно проверять баллон, в том, что отплыл слишком далеко во время погружения. Я буквально чувствовал себя так, словно убил ее, считал, что именно я ответственен за произошедшее. Это предательское чувство продолжало возвращаться ко мне многие месяцы, и никакие разумные мысли или слова других людей не могли изменить это чувство внутри.

Вина во мне могла пробудить практически все, что угодно. Я чувствовал себя ужасно из-за того, что не мог организовать для Миры более красивую церемонию, не мог оставаться рядом с ее телом все время, не смог предотвратить вскрытие. Я жалел и ее, и себя. Как худшее событие в моей жизни могло произойти в самом неподходящем для этого месте? Почему именно сейчас и именно здесь? Я был там совсем один, меня некому было поддержать. Все было таким безвкусным, примитивным, недостойным того, чтобы почтить уход моей жены из этой жизни.

Я брал на себя ответственность практически за все. Чувствовал себя таким беспомощным, одиноким и лишенным всякой надежды, каким за всю жизнь я не чувствовал себя никогда. Я просто хотел исчезнуть вместе с Мирой. Почему это случилось с ней, а не со мной? Иногда вина накатывала на меня такой волной, что просто хотелось разбить голову о стену. Мне кажется, что только необходимость разобраться со всеми практическими делами заставляла меня выбираться из этих состояний.

Оглядываясь назад, я все еще поражаюсь тому, как мне удавалось функционировать и организовывать столько разных вещей, которые и в обычной ситуации могли бы меня вымотать. Полагаю, что это было возможно только благодаря тому, что я находился в состоянии измененного сознания с высокой степенью диссоциации. Количество эндорфинов, выделившееся в организме, помогло моему разуму функционировать достаточно хорошо для того, чтобы принимать практические решения и не утонуть в эмоциях. Сильный прилив адреналина поддерживал во мне бодрость, почти не давая уснуть, а периодические эмоциональные всплески способствовали разрядке энергии, благодаря чему мой организм мог снизить уровень напряжения. Полагаю, что годы практики медитации и время, проведенное с Мастером, помогли мне напоминать себе о том, что смерть – это не великое несчастье, хотя на физическом и эмоциональном уровне она этим и была.

На протяжении следующих месяцев я практиковался так: просто позволял всем чувствам, эмоциям и ощущениям течь естественным путем, не пытаясь на них как-то повлиять, не стремясь контролировать, откладывать, снижая их интенсивность. В любой момент времени я разрешал себе реагировать так, как хотел мой организм, не заботясь о мнении окружающих. Например, на улице или в трамвае у меня могли внезапно потечь слезы, и плач мог всецело поглотить меня. Возможно, это и помогло мне медленно выходить из состояния диссоциации.

Наш разум умеет находить бесконечное количество причин, по которым мы в чем-то виноваты или за что-то ответственны. Конечно, иногда мы и правда можем наделать ошибок, а позже обнаружить то, что раньше не замечали. Но речь не об этом. Мы говорим о том, насколько мучительным и подавляющим может быть неконтролируемое чувство вины или стыда. Мозг продолжает маниакально воспроизводить одну и ту же цепочку мыслей в бесплодной попытке взять контроль над ситуацией и переписать прошлое. Простая комбинация вины и беспомощности, подпитываемая гипервозбужденностью, энергетически опустошает человека и доводит его до депрессии.

Полезно научиться распознавать эти чувства как закономерную реакцию на травму, принимать их и находить способы для разрядки растущего напряжения. Как и в случае с другими симптомами, человеку стоит научиться проживать горе, боль и другие сложные чувства с состраданием и любовью к себе. Также важно развивать медитативную осознанность и понимание того, что мы все играем определенную роль в одной большой космической драме и едва ли что-то можем с этим сделать.