Текст книги "Гадкие утята. Книга первая"

Я немедленно оценил слёзы и добавил нужную интонацию. Это было заклинание: «Видишь, я покаялся!». Моё отчаяние стало расчётливым…

Интересно, что я, по сути, солгал матери, но в этот момент не чувствовал себя Гадким Утёнком и остался, как был, наглым. Эти слёзы я, почему-то, запомнил.

Каким-то детским голосом мать продолжала говорить, что она и так всё время молчит. Мне всё сходит с рук. Эта клевета на меня звучала, почему-то, как жалоба. В её голосе изменилась интонация. Я немного успокоился… Дома она ничего не сказала.

Слёзы, которые я запомнил, не снимали стресс: его, по сути, не было; какая-то отчаянность была. Я врал матери, но не врал себе и не был Гадким Утёнком. Я вёл себя предельно активно. Когда я чувствовал себя Гадким Утёнком, я тоже мог вести себя более активно: убежать домой и не разговаривать с парнем, мог сесть на землю и т.д… Я всегда что-то мог, но вместо этого доводил до предела своё терпение.

Теперь я понимаю, о чём могла идти речь и у матери, собравшейся бороться со своим молчанием. Это в её семейных разговорах стало больше молчания…

Как-то к нам в гости пришла крёстная отца, тётя Таня. Она любила выпить без всякого праздника, и, видимо, отец с ней и выпил. Помню, тётя Таня сидит за маленьким кухонным столом, за которым готовят. Разговор сделался каким-то напряжённым, но отца рядом нет. Гостья оборачивалась к кому-то, спокойно отвечает, сжимая губы. Бабка сидела на кровати рядом с ней, поворачиваться так нужды бы не было… Наверное, за спиной моя мать выражает претензии по поводу спаивания мужа. Скоро тётя Таня исчезает из гостей… Трезвый отец, вернувшись откуда-то, вдруг стал пьяным и разъярённо ломает стол в комнате. Мне, почему-то, кажется, что там, где он крушит его, вспыхнул свет. Видимо, из комнаты несётся ярчайшая ругань с металлическим визгом гвоздей. Верхняя доска стола, которую отец оторвал, покрылась щучьими зубами этих гвоздей с обратной стороны. Это последнее, что я запомнил. Мы с матерью спешно бежим из избы.

Баба Нюра нам постелила толстый, мягкий матрас на полу. Наверное, это была перина, по крайней мере, мне понравился матрас. Сумрак и тишина тоже понравились. Я выражаю мысль жить здесь. Мать молчит. Баба Нюра тоже не поддержала этот разговор. Когда за окном засерело, ставень неприятно задребезжал. Баба Нюра, почему-то, уверена, что это пришёл отец. Мне кажется, что он не мог прийти. Мы от него ушли – и всё. Мать, к моему удивлению, выходит на этот неприятный стук на крыльцо и с кем-то бубнит… Через некоторое время я водворён в избу.

Матери где-то нет. Отец чинит разбитый стол. Бабка качает на него головой. Папа, свесив голову, не огрызается. Я тоже качаю на него головой. Мысленно я удивляюсь, что он умеет делать столы…

Если бабка в схватках с дедом возвращалась в избу победительницей, то мать вернулась проигравшей. Не смотря на извинения, принесённые отцом, ей в дальнейшем пришлось «фильтровать базар». В избе для неё установилось то самое «молчание». Когда отец строил наш дом, он не отступил ни на метр «от мамы» (бабки). Мать предлагала сделать разрыв между избой и новым домом, хотя бы на метр, но её уже никто не слушал, и получилась пристройка. Она по закону принадлежала бабе Марфе. Мы с матерью жили в доме, но официально не имели жилья, благодаря этому мать получила сначала комнату, а потом квартиру. Почти сразу, как появилась комната, она через суд оформила дом на себя. Имей она жильё, никакой квартиры бы по закону не полагалось. Так что «молчание» оказалось судьбоносным. Этот судьбоносный толчок принадлежал крёстной моего отца, любившей выпить…

Крёстные по линии отца почитались… Бабка неоднократно мне подчёркивала, что Тамара – моя крёстная, дядя Толя – крёстный. На самом деле, крёстных у меня оказалось трое. Тамара говорила, что в церковь ходила ещё одна моя тётя. Они были подруги, делили обязанности и держали меня по очереди. Дядя Толя, брат матери, нёс меня в церковь. Разумеется, бабка возглавляла поход.

Когда строительство дома закончилось, тётя Таня выступила с речью. Её слушал я и кто-то ещё… Дело было в примете: перед тем, как поселиться в новый дом, следовало запустить в него на ночь, не кормленных три дня, собаку, кошку и петуха. Если к утру сдохнет петух, жить в доме можно. Если кошка или собака, жить, кажется, было нельзя, в доме будет покойник. Почему животные не могли выжить все сразу? – я не понял. Представить себе, что построить новый дом и не жить в нём, тоже не смог.

По случайному совпадению отец погиб, чуть ли не после того, как в доме расставили вещи. Он был в командировке на уборке урожая, а перед ней ему приснился сон, что он на машине упал с моста. Так и случилось… Получалось, что крёстная защищала его на каком-то недоступном для сознания уровне.

Когда отца привезли домой, мать сказала, что я буду ночевать в избе у бабы Марфы. Я там ещё чувствовал себя привычней, чем дома, и прекрасно выспался. Утром, по приказу матери, пошёл к отцу в новый дом.

Бабка сидела у гроба. Этот гроб смутил меня. Почему отец лежит не на кровати? Я почувствовал: что-то серьёзное, но не понимал совершенно определённо, что именно случилось. Отец с закрытыми глазами ничем от себя не отличался. На всякий случай, я поинтересовался у бабки, когда он встанет?

Её морщинки стали мокрыми: – Он не встанет.

На следующий вопрос она ответила после длинной паузы. По её словам, его было бесполезно щекотать. Мне не верилось. Я не выразил сомнение вслух, проявил осторожность, хотя совершенно не боялся говорить с бабкой на любые темы.

Бабка сидела возле гроба одинокой и несчастной. Я побыл с ней какое-то время и пошёл на улицу, где и встретил Любку…

Самыми весёлыми в тот день были молодые музыканты. Они позже всех появились. С ними во дворе стало тесно. Нас, оказывается, знало много народу. Помню, бабка на коленях рыдала в открытую могилу, рядом голосили тётки. Наверное, не было таких отчаянных похорон в мире… Позже тётки зачастили, гладили меня по головке и причитали: «Сиротка!». Слово мне не понравилось, показалось неприятным. С тех пор и без того малознакомые тётки отца вместе с тётей Таней стали вызывать у меня отчуждение.

Система уважения к старшим, существовавшая в избе, досталась деду и бабке в наследство от их родителей. Я сужу об этом косвенно, но по одному из рассказов бабки.

Что-то много сестёр было у бабки: шестеро, что ли, а у деда было ещё больше братьев и сестёр. Ещё у них было двенадцать лошадей, девятнадцать коров, тьма овец, что-то не считанное… работали всей семьёй. Бабка это подчеркнула: «Никого не нанимали». Я запомнил, но не понял. Мысли у меня в этот момент разъехались. Получалось, что они были кулаки: то ли мне стыдно стало, то ли гордость возникла. Чтобы дочки не убегали на гулянье с парнями, прадед запирал их на ночь в каком-то то ли овине, то ли амбаре. Одна из них – Дунька – подставляла к стене этой тюрьмы оглоблю и то ли вылазила из овина, то ли перелазила через овин. Бабка сказала: – Отец бы её убил, если б узнал! – На её морщинистом лице зажглись выцветшие глаза. Я заподозрил, что бабка сама хотела бегать на гулянье, но, казалось, всё было так давно, что не имело смысла и спрашивать. Ещё, казалось, что бабка что-то не договаривает про Дуньку… Потом она сама родила такую же Дуньку, только звали её тётя Валя.

Хоть и не убегала бабка из овина, но тоже была не промах. Слёзы закапали из-за неё у какого-то жениха «возле налоя». Его имя бабка произносила, будто конфетку во рту держала. Это был сначала бабкин жених. Дело расстроилось у них после каких-то простеньких слов. Можно было только крепче обнять друг друга после таких слов, но – нет! Бабка припомнила и мирные интонации, но одновременно складывалось впечатление, будто бы она сама и виновата… После их ссоры родственники решили женить Ванюшку. Его свадьба состоялась в церкви, куда набилась вся деревня. Жизнь с церковью, вдруг всплывшая в словах бабки, меня удивила.

Когда вся деревня была в церкви, она сидела дома, но к ней зашла какая-то толстогубая, красивая подруга в красных бусах, стала уговаривать пойти в церковь. Имя бабка назвала, но я забыл. Бабка не хотела идти, но подруга пела:

– Пойдем, Марфуша, посмотрим свадьбу!

Бабка и явилась, прошла в первый ряд. Поп в это время водил молодожёнов «вокруг налоя», и на свечку жениха и закапали слезы. Сестра жениха бросилась ей на шею: – Марфуня, что же ты наделала! – Я пробовал представить себе, как моя морщинистая бабка проходит в первый ряд сквозь редкую толпу. На меня это никакого впечатления не произвело. Всё равно, Ванюшку было жалко. Потом по поводу Ванюшки я немного одумался. Он даже вызвал у меня досаду. Этот Ванюшка мог стать бабкиным мужем. У них были бы другие дети вместо отца, тёти Вали и Тамары. Без тёти Вали можно было бы обойтись, но Тамара всё время сжимала губы, чтобы не улыбаться. Я не смог представить себе её не существующей. Под вопросом было и моё существование. Я посмотрел на бабку с подозрением: от неё, оказывается, многое зависело. Я всё равно не смог представить бабку молодой и красивой. Такой образ тут же рассыпался на куски, хотя по слуху от тёти Вали, в 1920 году бабка шла шестнадцатилетней по своей деревне, и люди выглядывали в окошки: «Мол, вон Марфа идёт – какая красивая!».

– А где был дед?

Дед был из другой деревни. Бабку сосватал какой-то старик, имевший славу колдуна. Он остановил её возле какого-то курятника (я представил бабкин курятник, но курятник, видимо, был другой), спросил, дёрнув «до трёх раз за косу»: – Пойдёшь за… – Бабка, вспомнила свой ответ и выпучила глаза, как шестнадцатилетняя: – Понравится, так пойду! – Деда она никогда не видела.

Бабка вдруг обратила внимание на меня: – А ведь ты ко мне на могилки ходить не будешь. – Я удивился. Вообще мне казалось, что наша такая жизнь никогда не кончится, но не стал противоречить: – Буду ходить!

– Нет, не будешь…

Бабка оказалась права. Я не был на её похоронах (жил в другом городе), за всю жизнь «на могилках» был тоже считанные разы, если не отведет Тамара, не найду… Умела бабка «вспоминать» будущее.

Это просто какое-то счастье, что все родственники быстро отставали от меня. В моём раннем детстве бабка эпизодически тоже пыталась меня чему-то учить, но быстро делала вывод: «Ты ещё глупой». Преимущество сироты свалилось на меня, будто, с неба, и я довольно рано осознал счастье быть предоставленным себе самому. Если бы за меня взялись всерьёз, логики бы в моём поведении не было. Я сужу об этом по своим двоюродным братьям: Сергею и Андрею. В такой картине, разумеется, не может быть последовательности, и что-то в меня от окружающих проникало.

Помню, дома появилась азбука с отличнейшими картинками, я много раз смотрел на них, но мать, почему-то, тянула с первым занятием. Я подтолкнул её. Мы сидели уже в новом доме. Книжку, по её инициативе, начали изучать с неожиданного места, а не с первой страницы. На картинке в деревянной клетке сидели два зайчика, я уже видел их много раз. Рядом была нарисована такая же клетка, в ней сидел один зайчик, второй был за пределами клетки. Мама начала заниматься со мной: – В клетке сидят два кролика. Один убежал. Что нужно сделать?

Я даже не стал выяснять, почему это кролики, мне хотелось поощрить маму быстрым ответом: – Нужно его поймать и посадить обратно!

Мама, почему-то, опускает руки: – Тебя рано учить.

Я не понимаю, в чём дело? Оказывается, нужно было от двух отнять один…

Я был в недоумении. Это казалось и так очевидно. Я совершенно не помню, чтобы учился считать. В лучшем случае на это ушло минут пять – и не мамой. Кто-то рассказал последовательный счёт до десяти, а дальше повторялось всё самым прозрачным образом. Мне и до этого было известно, что восемнадцать копеек больше шестнадцати на две копейки. Скорей всего, бабка сказала. Как бывшая колхозница, она получала пособие за потерю кормильца, то есть деда, и строго упоминала все свои копейки: двадцать семь рублей и 29 копеек, называла их «пензией». Никаким своим богатством бабка не пренебрегала. Она слыла скупой, но в её скупости существовала какая-то прореха. Когда я, бывало, сопровождал её в магазин, она покупала кирпич хлеба за 16 копеек, и по своей инициативе брала мне ромовую бабу за 18 копеек. Я всегда этому удивлялся. Видимо, когда-то бабка сказала, что маленькая ромовая баба дороже на две копейки. Она начинала быть вкусной только снизу. Я и начинал её есть снизу, но, добравшись до сухого верха, тоже его съедал. Скоро я полюбил ромовые бабы.

Самым большим сокровищем примерно в то же время у меня были 85 копеек. Я копил деньги, чтобы самостоятельно купить себе конфет. Копить требовалось ещё долго. Самые дешёвые конфеты стоили один рубль. Мои деньги хранились под крыльцом, вернее, под железякой у крыльца, на которой лежала тряпка, чтобы вытирать ноги… Однажды я нашёл в траве стёртый большой пятак, сбегал в «сокровищницу» и снова побежал искать. Денег в траве больше не было. Я вернулся сосчитать то, что уже есть, хоть и так помнил. Денег под железякой не оказалось. Их серебристая горсть только что была здесь! Мой громчайший плач привлёк внимание матери. Я бы, конечно, утерпел плакать так, если бы не видел деньги только что. Мне пришлось объяснить матери, что я потерял. Она сказала, что их нашла… Моё сознание немного просветлело. Моя тайна только пострадала. Мать мыла крыльцо и зачем-то подняла железяку… Недавно бабка жаловалась, что потеряла какие-то деньги, и мать отдала их ей.

Мои слёзы вернули всё на место, но желание копить деньги пропало. Я истратил 85 копеек, наверное, на ромовые бабы. Покупка конфет оставалась недосягаемой мечтой, но дядя Толя, который был крёстный (вообще у меня было три дяди Толи), зачем-то, попросил проводить его до трамвая. Это был первый предлог в моей жизни, и я принял его за чистую монету. По дороге он мне стал рассказывать про какого-то взрослого человека, который в тайне от всех копил деньги… Он накопил много, но потом умер, не успев их истратить. Я понял, что концовка имеет назидательный характер. Мать, зачем-то, гнала волну среди родственников. Пример мне не подходил: умирать я не собирался, деньги копить тоже, но объяснять это было скучно. Тут дядя Толя задал нелепый вопрос: – Зачем тебе деньги?

Я объяснил, что ради конфет. Он нашёл проблему пустяковой. Мы в это время проходили мимо магазина. Дядя Толя вытащил из кармана сорок копеек и протянул мне с неожиданными словами: «Купи себе конфет каких-нибудь хороших». Я с сожалением посмотрел на деньги… Они были не плохие, но я был вынужден от них отказаться, не понимая, почему он сам не знает?Услышав от меня про рубль за «простые», дядя Толя неожиданно сказал: «Да ты не умеешь покупать! Зачем тебе килограмм?! (я начал что-то смекать). Купи себе сто грамм. Пойдём!». В магазине он сам купил конфет, и продавщица безропотно отвесила «дорогих» на сорок копеек.

С тех пор я умею покупать не только ромовые бабы. Крёстный отец сыграл в роль в расширении моих возможностей. Крёстные матери тоже это сделают, но окажутся орудиями более дальнего прицела… Несколько раз бабка тёте Вале выговаривала, что Серёжка не крещённый. Бедная тётя Валя! Как она хотела этого спустя годы, но мёртвых уже не крестят…

На самом деле, бабка первой сообщила мне, что я «пригожий». Информация, правда, шла в контексте, и я пропустил её мимо ушей. Сначала она тащила меня за руку через дорогу, чтобы я поиграл с соседской девчонкой, сама хотела посидеть с её бабкой на солнышке. Я упирался от стыда. На другой день сам тянул бабку за руку через дорогу. Она решила охладить мой любовный пыл и стала мне открывать глаза: «Людка старее тебя на год. У неё рот, как куриная гузка. А ты – мальчик пригожий». На самом деле, эти слова были направлены против моего желания играть с Людкой, и я не уловил в них что-то о себе…

Кстати, Людка была миленькой девочкой в детстве. Толстая верхняя губка её даже украшала. Мать у неё была симпатичная женщина, бабка вполне красивая, увядшая старуха. Моя бабка в курсе про толстые губы: подруга в «красных бусах» у неё красивая. Толстые губки, тонкие черты лица и светленькая кожа у маленькой Людки смешивались так, что привлекали к себе внимание, но бабка, как в воду смотрела. Я видел взрослую Людку. Лицо покрыто лиловой кожей со множеством прыщей, толстая верхняя губа подчёркивает сжатость нижней, запирающей лицо на замок… Это было ужасно. Как узнать, что Людка станет такой? Бабка могла спроецировать в будущее мою невнимательность к себе. «Могилки» для неё имели смысл. Она предсказала, что меня там не будет.

Могилки можно понять, хотя в тот момент для меня это просто «грядки». Я могу переоценить её прозорливость по поводу «могилок», но точное попадание в белокожую Людку, ставшую лиловой, всё равно производит впечатление. Правда, у меня однажды получилось прозреть что-то, тоже находившееся за пределами моего опыта, в то же время, включившееся самым прямым образом. Дело было первого сентября. Мы перешли в шестой класс. Весь строй стоял в узком коридоре после линейки, набивая его вместе с остальными. И в это время Саня Хлебников громко попросил у технички закурить. Я понял, как он будет жить, как именно у него всё кончится. Всё это было в тоне его голоса: так потом и случилось. Я испытывал комплекс неполноценности при сравнении себя с Хлебой. Он имел выдержку, блестящие навыки при игре в карты, ум… знал в отличие от меня окружающий мир, но от судьбы не ушёл…

Ещё фантастичней был случай, когда я не нашёл эпизодов, где я взрослый, роясь в памяти. Я подумал, что это какой-то непорядок, и решил вспомнить. Я увидел в своём воображении, как вылажу из полного автобуса: я – в клетчатой красной рубахе, раздражён давкой, как взрослый, и, кажется, не отличаюсь от окружающих своими размерами. Но детей рядом нет, чтобы сравнивать. Моя детская грудь в общественном транспорте всегда находилась где-то на уровне поясов. Никогда мне не было тесно в любой давке. Я «вылез» из автобуса в самой дальней точке известного мне мира. Бабка возила меня туда пару раз, но на трамвае, потом мы выходили на узкую обочину и шли вниз по какой-то грязи в гости к тёткам. Я же вылез на ровный асфальт, причём не на узенький тротуар, а на широкий, как дорога, и двинулся пешком в ту же сторону, что и автобус, который шёл к заводам. Будто мне и пойти больше некуда. Я показался себе каким-то работягой, насторожился, посмотрел на свои ладони. Они не были пропитаны мазутом.

Фантазия про автобус мне не нравилась, воздух, которым я дышал, будто содержал густую пыль и резал лёгкие. Я осмотрел его. Он казался прозрачным и чистым, но острый недостаток кислорода мной всё равно продолжал ощущаться, пока видение было перед глазами. Я дышал самыми короткими вдохами и самыми верхушками лёгких. В избе в это время воздух был чистый, им только что дышалось вполне нормально. Я «рылся» в своей памяти, лёжа на бабкиной кровати. Тут мне пришло в голову, что я не помню себя взрослым, потому что никогда им не был! Я перестал косить глаза на видение и выбрал дышать воздухом избы, видя её вокруг себя. Дыхание снова стало лёгким.

Потом мне почти всю жизнь пришлось прожить рядом с тем местом, где я «вылез» из автобуса. Там, действительно, лежит широкий асфальтовый тротуар, но ездят троллейбусы. Такие автобусы исчезли, как вид транспорта. Автобусы тоже стали совсем другими… У меня в паспорте вклеена фотография, где я в клетчатой рубахе. Эта фотография возникла, как символ, мне на память. Паспорт с фотографией в костюмчике я потерял. Рубаха в паспорте не красного цвета, но красная была до неё… тётя Валя подарила. Рубаха подошла мне, как вторая кожа. Я износил её до дыр, купил следующую вдогонку, но продлить удовольствие уже не удалось. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Вторая рубаха была хоть и клетчатая, но, скорее, зелёная и с клёпками вместо пуговиц, жесткая, как джинсы, и настолько же мне посторонняя, как первая была личной. На паспорте я выгляжу старше и неприятней, чем в видении, но что это меняет? Видение будущего использовало известные элементы настоящего, где я ещё миленький.

Однажды Лузин заметил моё существование. Он казался особенно злым по сравнению с собой обычным, но при этом нуждался в помощнике. Бабка что-то не спешила меня спасать… Она была с Лузиным всегда не согласна, но тут не проронила ни звука. Тамара тоже молчала. Кажется, они вместе держали что-то в голове. Я смирился.

Когда я мысленно выбирал себе «самого любимого дядю», вопрос о рейтинге Лузина даже не стоял. Он сразу двинулся в конец списка. Первое место тогда держал дядя Ваня – муж тёти Веры. (Я оговаривал с собой, что это не из-за меркантильных интересов). Дело в том, что при каждой встрече дядя Ваня дарил мне железный рубль: солдата-Освободителя или Ленина. Они возникали у него из кармана, как ненужные вещицы. Это стало происходить, видимо, после истории с накоплением мной денег. Сама тётя Вера сделала такой жест однажды, сразу после дяди Толи. Она без всяких выдумок про «проводить» пригласила меня с собой на Пятый в магазин и купила шоколадку… Обычно во время семейных праздников, я крутился среди взрослых во дворе у бабы Нюры, оказывался возле дяди Вани, как оказывался возле всех… В конце концов, он поразил мне воображение.

Итак, Лузин схватил деталь, которую я раньше никогда не видел, с намерением её разбирать вместе со мной. Это был какой-то «якорь»: – Все хотят газовать! – ругал меня Лузин. – Никто не хочет копаться в моторе! – Это была неправда. Я никогда не хотел газовать. Он сам доводил свой мотоцикл до пронзительного визга во дворе. Слова о газовании отражали какую-то реальность, но меня она не касалась. Я, всё-таки, оглянулся на бабку. Система уважения не позволяла мне возмущённо пресечь эту бессовестность Лузина, но она слушала его даже с каким-то одобрением.

Мнение о Лузине у нас у всех было одинаковым. Он был бешеный пьяница, надо сказать, не только газовавший на своём мотоцикле во дворе, но ещё и гонявший на нём под сто сорок по городу, так, что сторонились его люльки все родственники. Мнение о нём мне и досталось от них, главным образом, от бабки, у которой Лузин не сходил с языка.

К счастью, Лузин не стал проверять, хватит ли у меня сил открутить винты на «якоре», и сам открутил. Он резко бросал их на табуретку, вставляя в процесс обучения мат, но, скорее, на винты, чем на меня. В этот раз он был трезвый. Всё остальное с «якорем» он тоже проделал сам. Я добросовестно пытался вникнуть в смысл «якоря», но не вник. Лузин, к счастью, и не проверял. Это была другая учёба, чем в школе. Скоро ему пришло в голову бросить на табуретке разобранный якорь. Мы пошли во двор газовать. Мне всё-таки пришлось держать ручку газа. Я ждал, когда всё это кончится, но мотоцикл визжал по моей воле, и время от времени это доставляло удовольствие. Тётя Эля неожиданно стала ругаться нас из окна. Мы могли разбудить спящую Гальку – мою двоюродную сестру. Я перестал газовать и смылся… Не смотря на вечную готовность совершить какой-нибудь вредный поступок, Лузин, к моему удивлению, не стал раздувать скандал. Во дворе всё стихло. Мотор в ограде больше не взревел. В дальнейшем ко мне с обучением Лузин не лез. Я думаю, что это бабка и подстрекнула его: её заботило моё будущее. Она никогда не ходила в школу, обучение понимала по-своему: в социальной среде. Мы с Лузиным, как два дурака, оказались жертвами женского коварства…

Бабка, обладая способностями запутывать и видеть будущее, как-то странно распорядилась своей судьбой. Дед, которого она «побеждала», экономя рубли, рано умер. Слюнтяем он не был и проигрывал ей поневоле. Мне, почему-то, рассказал Сергей часть семейного предания, касающуюся деда, а не взрослые. Им, видимо, к слову не пришлось. Он бежал из плена с товарищами. Немцы их поймали и сказали: «Расстреляем в следующий раз». В следующий раз они бежали удачно, но, по ехидству судьбы, дед, убежавший из плена, оставил хорошо бегавшую ногу в медсанбате. Видимо, сдав «экзамен» с ногами, он получил от неё новое «задание». С ним он тоже справился, оказался лёгким на подъём и перевёз всю семью в город, поссорившись с председателем колхоза. Тот не хотел отдать моего отца учиться на шофёра: «Пусть конюхом работает». «Пусть твой сын конюхом работает!», – сказал дед.

В городе отец стал шофёром и даже женился на дочери шофёра. Это случилось уже после смерти деда, и после смерти того шофера, на дочери которого женился отец, но если бы бабка не «побеждала» деда, судьба у неё, возможно, сложилась бы иначе, правда, меня бы на свете не было. Мои родители так и остались бы соседями. После войны у деда, как инвалида, были льготы. На нашей улице жил точно такой же дед без одной ноги, с таким же сыном. У них была «инвалидка», потом «запорожец». Всё то же самое касалось моего деда. Моя не грамотная бабка могла жить, как советский comme il faut, даже приехать в свою деревню на личной машине «поздоровкаться» с председателем, но сложилось всё так, как сложилось…

Жизнь «сокрушила» её. Это сначала мать искала другой садик и отдавала меня крестить в церковь, потом возникла фронда. Такое отношение матери казалось мне естественным. Это была просто моя бабка. Я не понимал, что она извлечена из своей среды. Этот дом был только для меня родным. «Привезли меня сюда, а сами ушли на пески» (бабка).

Иногда я задумывался, кем стану? Сначала хотелось стать инженером, как дядя Толя, всё равно, какой. Оба брата матери были инженеры и оба дяди Толи. Баба Нюра гордилась их образованием. Мать тоже против инженеров ничего не имела. Потом без всяких оснований мне захотелось выдумать что-то своё, и я решил стать писателем. Планы были на будущее. Ни к чему прямо сейчас они меня не обязывали. Но как-то летом, на солнышке во дворе, крутя переднее колесо лежащего на боку велосипеда и представляя себя водителем автобуса, я вдруг почувствовал озабоченность: «Мне скоро десять лет, а ещё ничего не написано». Быть водителем автобуса – было временное развлечение. Я покинул солнечный двор.

Карандаш и тетрадный листок украсили бабкину кухонную клеёнку (ручки летом не нашлось). Карандаш выдавливал на листке шероховатости клеёнки. Я написал корявей, чем умел: «Жил-был мальчик». Ноги мальчика сами пошли в сторону «Пятого». Я этого пока не писал… Мальчик нёс на плечах голову, полную приключений. Если написать: «Он пошёл на Пятый, в магазин…», – какое-то примитивное повествование о внешней стороне жизни получалось. В то же время фантазии отзывались в каждом его шаге. Вообще, следовало придумать мальчику имя, чтобы он так не напоминал меня, но как записывать фантазии? Они бесконечны и безначальны. Выбрать другое имя тоже оказалось непросто. Всякое выдуманное имя сразу опустошало фантазии. Промучившись какое-то время, я решил отложить проблему. Солнечный двор и тёплый песок манили меня. В кухне было тенисто. После этого писатель во мне уснул на много лет. Я опять стал накачивать себя мыслью, что буду писателем, лет в пятнадцать. Нужно было научить «этих дураков» всё правильно понимать… Впечатление такое, что мои мысли кто-то подслушал: «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Дальше устных фантазий тогда дело не пошло. Лет в девятнадцать была сделана ещё одна письменная попытка. Она стала значимой, благодаря фразе: «Она надела очки…». Я написал её случайно, потом оказалось, это единственная фраза, которая не требует напряжения извилин и припоминаний, что я хотел сказать. Я также случайно её дописал: «чтобы лучше меня видеть», – и опьянел. Это было озарение! Некто совершил простое действие – надел очки. Для этого у него были основания. В этом был смысл. Я сам различал нижнюю строчку в таблице окулиста, когда мне показывали на две строчки выше, поэтому сначала показалось, что девушка просто так надела очки, для красоты.

На кончике моей шариковой ручки было больше ума, чем у меня самого. Но эти воспоминания уже не приводят к более фундаментальному выводу, чем тот, что случайно нащупан был в младенческих воспоминаниях. Чувствительность к интонации является основанием, на котором начинает формироваться сознание. Можно лишь констатировать, что с течением времени сознание выглядит всё запутанней.

Теперь посмотрим на моё сознание ещё раз внимательно. Мне два года. Я шагаю в гости с мамой, испытываю колебание: «плакать – не плакать». Тесное пальто поверх тёплого костюма не даёт дышать. Шапка прокалывает голову. В отказе матери снять её с меня –категорическая интонация. Смысл интонации отражён недавно народившимся сознанием, адекватен действительности, но это ещё не всё. Я определённо помню, что решил не плакать: воспринимающий и анализирующий центр так решил! Он услышал интонацию, но исходит из себя. Если я буду плакать, иголки шапки вопьются в мокрую голову, тесная одежда прилипнет к телу, мне станет ещё хуже. Сила уйдёт на плач, а надо ещё идти, мать тащит меня за руку: сделать шаг, потом ещё шаг… не шевелить головой, чтобы шапка не прокалывала голову, двигаясь. По возможности, не забывать об этом. Мой воспринимающий центр осведомлён обо всех последствиях выбора «плакать». Мой выбор – не делать себе хуже собственными слезами, своими же руками! Мой центр может исходить из смысла действительности как-то иначе. Интонация мамы позволяет мне опережающе отражать действительность. Я выбираю определённое опережающее отражение действительности, сообразуясь с собой, но после этого чувствую себя Гадким Утёнком…

На фотографии, где «папа, мама и я», я не умею говорить, но уже умею отчаиваться. Я даже смутно припоминаю, что там было.

Мне кажется, что мы собираемся в больницу. Я встревожен: мама всегда говорит, что больно не будет. Сегодня она добавила, что с нами идет папа. Это – правда. Я всё же сидел в очереди, как на иголках. Мать обманывает меня часто. Мы вошли втроём. Сверху темно. Сбоку – яркий свет, белые ширмы скрывают что-то. Я готов паниковать: это самая страшная больница из всех!

Папа вместе со мной и с мамой терпеливо садится на стул. Белая ширма стоит у нас, в том числе, и за спиной, но ни его, ни маму совершенно не волнует. Дядя с бородкой не просит снять с меня одежду. На нём нет белого халата. За одну ширму можно легко заглянуть. Там стоит ободранный стул в полутьме. Ширма за спиной – непроглядная. Родители на неё всё равно не обращают внимания, спокойно настроены. И дядя с бородкой вроде добр. Ещё бы за ширму разрешил заглянуть… Кажется, раздевания не будет, но моё внимание привлекают к какому-то ящику. Я сначала его и не заметил. Дядя сказал, что из него вылетит какая-то необычная птичка. Я не очень заинтересовался птичкой. Дядя добавил, что её надо ловить. Мама сказала тоже: надо ловить птичку, при чём мне. Мне не жалко: пусть бы птичка летала. Почему заботу о ней взвалили на меня? Нужно быть теперь внимательным. Птичка, которую надо поймать, кажется мне деревянной, как ящик. В моём воображении она выскочила из него, порхает и щебечет, летает быстро и непредсказуемо. У неё длинный, деревянный клювик. У меня возникают опасения: я такой неуклюжий, чтобы поймать птичку, к тому же должен сидеть неподвижно. Кожа моих рук открыта, кожа лица тоже. Птичка может больно клюнуть меня: от неё, чего доброго, придётся ещё отбиваться. В режиме опережающего отражения действительности я обращаюсь к матери за защитой, я тяну руку к её груди, видимо, в это время и продолжаю испуганно смотреть в камеру. Мне велено не сводить с неё глаз…