Текст книги "Гадкие утята. Книга первая"

СВАМИ МАТХАМА

ГАДКИЕ УТЯТА

(сюрреалистическое эссе)

Книга первая.

Содержание книги:

Глава 1. «В поисках своего я»

Глава 2. «Делёз»

Глава 3. «Совесть и Нарцисс»

Глава 4. «Случайная координата»

Глава 5. «Пассажир без места»

Об авторе: Псевдоним «Свами Матхама» возник случайно. В первый раз я услышал о Махатме от одного «сказочника» и перепутал позже слово. Ошибка сама собой разъяснилась. Но когда я обнаружил несовпадение между смыслом и формами его созерцания и тем самым поставил мат всей честной компании философов, то вспомнил о ней и решил, что это судьба… Я – не философ по образованию, но Делёз и сказал: «Это сделает только не философ».

Аннотация: Можно подумать, что это мемуары, но это не так. Это сюрреалистическое эссе, написанное путём погружения в биографию. Кант в своё время создал первый канон метафизики «Критика чистого разума» и надеялся, что в дальнейшем будет написан весь органон. По-старинному это эссе называлось бы метафизический трактат. Длинные цитирования обусловлены его жанровым уклоном в сверхреализм потому что наше сознание состоит в основном из чужих слов.

Глава 1. В поисках своего я

Эпиграф: «Нет устойчивых фактов,

всё течёт, недоступно, удалено:

наиболее прочны ещё, пожалуй, наши

мнения».

Ф. Ницше.

Я считал себя Гадким Утёнком примерно до шести с половиной лет. Это мнение стойко держалось с тех пор, как я себя помнил, и изменилось в один день, странный во всех отношениях. В этот день хоронили моего отца…

Улица была пуста, солнце тоже пряталось за тучи, но за спиной будто выросла воздушная стена и помешала вернуться домой. Я пошёл в ту сторону, где мы обычно играли… Никто из друзей не появился, только Любка одиноко стояла у своих ворот и печально смотрела вдаль. При моём приближении её глаза наполнились горечью. Кажется, она знала… Я остановился рядом и запрокинул голову к ней, на всякий случай, приготовившись сказать про отца. Пока дерзость позволяла мне молчать. Лицо Любки стало на секунду злым. Потом по нему пробежала какая-то вина. Она первой сказала с неожиданной лестью:

– Ты симпатичный мальчик и уже многим нравишься!

Любка была пьяницей и проституткой. Я отнёсся к её словам скептически, но некоторая радость всё-таки возникла. (Я сообразил, что никогда не смотрел на себя с этой стороны). Радость хлынула сильней. Показалось, что Любка знает! Мой скептицизм стал таять и рассасываться, скоро весь распался в сиянии голубой пустоты, которая засияла перед мысленным взором без единого облачка. Солнце тоже выглянуло из-за тучи и ласково согрело кожу. За спиной выросли крылья. Они до сих пор со мной.

Я все-таки должен задать себе вопрос: почему в раннем детстве о себе у меня такое впечатление: Гадкий Утёнок?

Я был вполне любимым ребёнком. Бабка рассказывала, как заглянула в окно детского садика, куда меня только что сдала, и увидела картину. Воспитаталка хлещет меня по заднице и по спине, а я во весь голос реву после расставания с бабкой. Она вернулась, сообщила воспитательнице всё, что о ней думает, и увела меня домой. Матери было велено искать другой садик.

Мать не забыла эти хлопоты и однажды показала мне садик, в который я сначала ходил. Я совсем его не помню. Даже девочку, в которую был влюблён в школе, не помню. Мы с ней ходили в одну группу. Не помню, как делали фотографию, где папа, мама и я. Я в панике смотрю в сторону фотографа и хватаюсь за мамину грудь. Не помню таких близких с ней отношений…

Помню, как мама привела меня в больницу, как говорила с полной тётей в белом халате, потом куда-то ушла… Я ждал, когда она вернётся. Сначала, казалось, что всё идёт, как обычно. Тётя набирала воду в большую, белую ванну. Это началось ещё при маме. Я смотрел. Казалось, в этой ванне можно бродить по грудь. Я представил, как удобно упираться ногами в твёрдое дно. Можно было и нырять! Я однажды нырял в речке, правда, спина торчала, и сносило течением. В ванне течения не было. Я уже мечтал о том, чтобы понырять в ней. Скоро все сроки возвращения мамы прошли. Тётя сказала, что она вообще сегодня не придёт, а мне надо мыться. Кажется, речь шла об этой ванне. Говоря со мной, тётя уже выключила воду. Бок ванны свидетельствовал, что воды в ней мало. Тётя приказала раздеваться до гола и мыться с мылом. Я даже не возразил против того, чтобы раздеваться до гола, робко попросил побольше воды, подойдя к ванне и увидев её на самом донышке.

– Утонешь! – сказала тётя, уходя в соседнюю комнату. Дверной проём между комнатой и ванной был пустым, без двери. Я был доступен подглядыванию. Тётя молча дала понять, что смотреть на меня не собирается…

Тёпленькая полоска на поверхности воды быстро остывала, досаждая сыростью. Я втискивался под эту полоску глубже, но дно жгло холодом кожу. Не оставалось ничего другого, как мыться. Тётя выдала мне новое мыло со свежими оттисками… Я поворачивал его в ладошках, но мыло выскальзывало в воду и норовило больно стукнуть по ноге. Скоро я догадался, как можно меньше в нём измазаться, смыл то, что намазал, синей мыльной водой, как смог, и вылез из ванны без всякого спроса. Майка и плавки показались мне тёплыми и ласковыми. В этот момент меня терзали ощущения Гадкого Утёнка. Я боялся, что справедливый тётин гнев обрушится на мою голову. Я плохо помылся. На новом мыле остались совершенно не стёртые оттиски.

Тётя молча согласилась с моим одеванием. Она даже не взглянула на новенькое мыло и повела по коридору. Мы пришли в какой-то кабинет, где сидела маленькая тётя тоже в белом халате. Она властно отпустила полную тётю, и та покинула меня, как оказалось, навсегда в жизни. Маленькая тётя была со мной ласкова. Она сразу вызвала у меня доверие. Правда, меня охватили сомнения, что нужно брать кровь у меня из вены. Казалось, без этого можно обойтись, но никакие резонные возражения не приходили в голову… Я с ужасом смотрел на толстенный шприц. Он медленно забирал кровь из руки, и невидимые волоски на ней шевелись во время этой процедуры. Помню свои мысли по этому поводу: этот укол мне ставили ни за что мне одному, хотя в последний раз укол ставили всей детсадовской группе. Нам измазали ещё пальцы чёрной краской, прикладывали к холодной гладкой доске. Но это было не больно.

После процедуры меня вела по коридору третья белая тётя. Две женщины шли нам навстречу в длинных, цветных халатах. Одна из них была растрёпанная и демонстрировала длинную, ночную рубашку под распахнутым халатом. Другая, наоборот, плотно запахивалась в свой халат. Тётя, что была растрёпана, при встрече со мной сверкнула просто огромными зубами, она ещё поворачивала голову за мной следом. Я внутренне поёжился от её пристального внимания. После того, как мы разошлись, на повороте коридора я заметил, что она уже стоит на месте и смотрит в мою сторону. Скоро из-за поворота послышались догоняющие шаги. Мне не хотелось больше видеть эту тётю, но сзади раздался нелепый возглас: «Это мой сын!». Рядом не было других детей, тем более мальчиков. Я вопросительно посмотрел на неё. Тётя старалась казаться ласковой, заискивающе наклонилась ко мне, только губы непрерывно двигались. Большие зубы были видны все сразу. Лицо было незнакомым и каким-то старым. Зрачки расширялись во всю радужную оболочку и пламенели. Её подруга тоже оказалась рядом и сосредоточенно смотрела на нас. Я собрался возразить, что у меня есть мама, но неожиданно онемел. Мама недавно исчезла, ничего мне не сказав! Никогда мне самому не приходило в голову, что можно иметь другую маму. Я был к этому не готов. Вместе с мамой исчез папа, прочие родственники исчезли все до единого. Даже бабка стала прозрачной, но дольше других сопротивлялась. Моя прежняя мама была молода, красива, все зубы не показывала, носила аккуратные платья. Все сравнения были в её пользу. Я остро пожалел, что больше никогда её не увижу.

– Иди к маме! – тётя протянула руки, они оказались возле моих рёбер. Я отдёрнулся с ужасом, готов был уже хныкать и врать, что у меня есть мама. Неожиданно подруга схватила растрёпанную тётю за локоть, стала оттаскивать от меня. Та забилась и заборолась. Она стала рваться ко мне с силой, которую стоило применить на секунду раньше. На помощь «подруге» бросилась тётя, что сопровождала меня. Вдвоём они оттащили «новую маму» на безопасное расстояние… но дверь в палату, где я оказался, даже не запиралась. Зубастая тётя могла войти в неё из коридора. Мой сон был тревожен, но ночью она не появилась. На утро я услышал сдавленный крик в коридоре. Он был похож на тётин голос, вырвавшийся как будто во время борьбы. Больше он ни разу не раздался, но каждый день мне мерещилось, что зубастая тётя входит в палату. Дверь медленно открывалась, она стояла на пороге с пылающими глазами. Мне приходил какой-то конец. Я тяжело боролся с зубастой тётей, но никаких иллюзий себе не строил. Кроме меня в палате было два человека. Сухой старичок в пижаме всё время читал журналы в кровати. Я решил поговорить с ним на тему опасности для нас обоих. Мне требовался союзник. Он на секунду покосился на меня и продолжил читать. Молчаливый толстяк со следами банок на спине на кровати у окна вообще казался неприступен.

Как-то дверь открылась… Моё сердце стало останавливаться, но в палату вошла приветливая молодая тётя в белом халате. Пузатый отложил газету. Его спина скоро покрылась стеклянными банками. Я отважился спросить у тёти про ту, с большими зубами, но голос у меня был хриплый и слов мало. Тётя, ничего не уточняя, кратко сказала:

– Сумасшедшую увезли.

Её слова меня не успокоили, и время от времени я прятался под кроватью.

Отец снял меня с этой кичи. Однажды я услышал его голос с улицы через открытое окно, который громко звал меня по имени, залез на подоконник и, действительно, увидел отца. Морщась от улыбки, я сразу сказал, что хочу домой. Отец протянул руки:

– Прыгай!

Я прыгнул на них, не веря. Мы покинули больницу без всякого спроса, как мне казалось. Я так и оставался на руках для скорости, попробовал рассказать про зубастую тётку, но отец не вник, думал о чём-то своём. Я спросил про маму, затаив дыхание, услышал от него машинальный ответ: «Она ждёт дома».

Я побоялся уточнять, но, судя по всему, мама у меня была та же. Когда мы достигли знакомого перекрёстка, больница оторвалась окончательно у меня за спиной. Моё сознание посветлело. Мы шли домой.

Лицо сумасшедшей на долгие годы врезалось мне в память… Я узнавал его у старухи, которая за частоколом своего палисадника то и дело наблюдала, как я иду домой из школы, а однажды жена вздумала мне петь какую-то песню, глядя в глаза. Я узнал губы сумасшедшей, бегающие по зубам. Одна из родственниц жены вообще сильно была похожа эту сумасшедшую.

Все эти воспоминания не дают ответа на вопрос: откуда взялся Гадкий Утёнок? Он уже есть! Можно обратиться к воспоминаниям более ранним и более отрывочным.

На мне майка и нет штанов… Я ем сырые яйца, в яйца накрошен хлеб. Ложка весело стучит о дно чашки:

– Хочу ещё! – крикнуть получилось отчётливо. «Интересно: поняли меня или нет?». Мама не переспрашивает, значит, поняла, но она говорит совсем не то, что я ожидал: – Надо просить бабушку. Это бабушкины яйца!

Папа ей виновато вторит: – Надо просить бабушку!

Моя радость по поводу внятной речи стала остывать: «Интересно, кому я кричал?». Бабушка сидит рядом на кровати. «Зачем папа и мама встряли?».

Кажется, мой аппетит впервые не встречает у бабушки немедленного одобрения. Она уже встала, готова к действию, но сомневается: «можно ли мне яйца?». Почему может быть нельзя, – я вообще не понимаю. Мне, судя по всему, придётся отдельно просить бабушку. Я забываю слова, что-то говрою, к ней обращаясь, но своё мычание сам не разбираю. Бабушка демонстрирует своё разорение и лезет в подпол: появляется ещё два яйца. Я начинаю их есть, но вкуснейшие яйца превратились в скользкое месиво.

Тот чудный разговор сбил меня с толку. Яйца навалены горой в глубокой чашке, что стоит в подполе. Я не могу поверить, что бабушке их жалко для меня, но сейчас смысл этого разговора позволяет реконструировать семейное предание. Мать как-то рассказала, что я раздавил бабушкиных цыплят доской, которая огораживала их место. Ещё переспрашивала с удивлением: «Ты что, совсем не помнишь?». Я не вспомнил, но потом, будто, сам и нафантазировал: любопытством потянулся к жёлтеньким цыпляткам, облокотился на доску мне по пояс и упал вместе с ней. Под доской оказалось несколько замерших цыплят. Никакой вины у меня не было. Цыплятки остались точно такими же… Видимо, мамина очередь была следить за мной. Бабка взяла с неё деньги за цыплят.

Ещё я припоминаю, как бабка меня пугает даже смотреть в сторону беленьких кур. Они параллельно гуляют со мной во дворе. Почему-то, бабка называет их цыплятами, но молоденькие куры меня не интересуют. Запрет довольно неудобный. Кажется, что я должен отводить глаза и бежать в какую-то другую сторону от беленьких тоненьких кур, но двор сильно ограничен. Может, мне вообще в углу стоять лицом к стене?Моя цель – проследить возникновение представления о себе, как о Гадком Утёнке, и понять, почему это первое сознательное восприятие себя? Оно припоминается только, когда я мылся в большой ванне, но уже существующим.

Видя какой-то сон, я почувствовал, что хочу писить, почти дотянулся до сознания проснуться, но всё равно напрудил в кровать и сам встал в ней, чтобы не лежать в тёплой луже. Бабка сняла с меня мокрую майку и спустила на пол, чтобы перестелить. В кухне уже трещит печка. Я выбегаю посмотреть, как падают красные угольки в подувало. Бабка всегда запрещает лезть к печке. Поэтому я сел на корточки на расстоянии, чтобы заранее парировать её возможные возражения, и заглядываю в поддувало. В него только что очень удачно выпал даже не уголёк, а маленький огонёк. В это время Тамарка, лежащая под одеялом на бабушкиной кровати, (почему-то, никогда её там не видел, видимо, я просыпаюсь всегда позже её, а засыпаю раньше), ни с того, ни с сего обиженно заявляет, что у меня писька торчит:

– Как не сты-ыдно!

Я и без того не уверен в своих действиях. Тамарка меня ещё отвлекает. Писька из меня всегда торчит. Правда, сейчас на мне нет и майки, только собственная кожа. Майка и раньше письку не закрывала, но Тамарка никогда не обижалась. Мне в голову не приходило стыдиться, никто и не требовал. Что такое Тамарка выдумала? Я пробую представить себе стыд… Какая-то сырость в области живота представляется неотчётливо. Кажется, в это время мне предписано стыдиться ссаться в кровать. Это предписание интонационное, какое-то тоническое, и я искренне сотрудничаю с обращённой к себе интонацией.

Еще один эпизод. Мы с Тамаркой ужинаем за маленьким кухонным столом, за которым готовят. Где-то рядом бабка. Я громко объявляю:

– Хочу какать!

Похвала обеспечена. Бабка не похвалила, но со мной соглашается: – Беги на горшок!

Горшок стоит в двух метрах у печки и накрыт крышкой. Штанов на мне нет. Я бегу, но возиться с крышкой некогда. Кажется, что не успеваю. Я оперативно сажусь и какаю рядом с горшом на пол. Кожа осталась чистой. Я молодец! Мне радостно. Тамарка обиженно хихикает: – Мы еди-им!

Она опять меня не одобряет. Бабка смотрит на всё молча, и не сказала, что я – молодец. Какое-то сомнение в своём поступке у меня возникло.

С ощущениями Гадкого Утёнка эти воспоминания всё же не отождествляются. На самом деле, Тамарка меня не смущает, и никогда и не смущала. Возможно, дело тоже в интонациях её голоса. Ей пятнадцать лет. Она ещё не взрослая, но я об этом не знаю. Тамаркой её называют все, и я в том числе.

Как бабке удалось сделать так, что я не могу потрогать ручку духовки? Она нагревается слабо и в последнюю очередь у затопленной печки. Я знаю об этом, но бабка запретила трогать все заслонки. Я могу прикоснуться к ней, только переломив себя, а когда печка была не топленной, я специально прикасался к чугунным заслонкам. Холод от них, как ожог, проникал в кожу пальцев.

Бабка куда-то уходила с Тамаркой, хотела взять меня с собой, но передумала. Она была поглощена предстоящим делом, и оставила родителям. Матери тоже нужно было куда-то уйти: вопрос взять меня с собой даже не стоял. Она, как виноватая, говорила с отцом и обещала быстро вернуться. Всё интересное в этот день проходило мимо меня… Папа угрюмо сидел на табуретке в кухне. Между нами повисло совсем уж беззвучное молчание. Я решил что-нибудь сказать, чтобы поддержать разговор, и сказал, что хочу писить. Ведро стояло рядом с печкой. Я уже умел им пользоваться. Папа взорвался:

– Ну, что тебе кепку подставить?!

Другой эпизод общения с отцом. Мы сидим на корточках во дворе. Он решил доказать мне, что ракета летит, не как самолёт, нарисовал на земле самолёт с крыльями. Я слышу о самолёте впервые и весьма заинтригован, но отец упомянул о нём вскользь. Бескрылая ракета, нарисованная рядом, выглядит не так романтично. Папа объясняет:

– Ракета так не летит. У неё отрывается первая ступень, она летит на второй, потом отрывается вторая, она летит на третьей… Ты понял!? – Я уже мысленно полетел на самолёте. Мне хочется вернуть папу к разговору о нём, но как-то боязно. Я представил нашу избу, которая летит в небе… Ступенька отрывается от крыльца – это как-то влияет на полёт избы? Я всё равно представляю, что она летит… Потом вторая ступенька отрывается. Что изба может от этого и не развалиться, я представляю. Третьей ступени у крыльца не было. Я всё равно сказал папе, что понял… В настоящее время бабкина изба, летевшая в небе и терявшая ступени от крыльца, затонула в земле. Кончик крыши торчит, как нос корабля. Нет, папа не вызывает у меня никаких ощущений Гадкого Утёнка. Я, скорее, чувствую себя в опасности.

Бабка как-то сказала, что отец был уважительным сыном: всегда называл её «мама», никогда «мать». Однажды он сильно на неё разозлился, но всё равно выговорил правильно. Это – система уважения. Разумеется, речь идет об уважении к мнениям старших, но семейное предание сохранило историю, что старшие боролись за свои мнения на равных. Бабка уходила из избы ночевать к соседке, если дед требовал денег на водку. На фронте он «пристрастился». Она не желала входить в его положение. К утру дед остывал. Соседка, к которой она уходила ночевать, имела такого же мужа. Она стала моей второй бабкой по материнской линии. Это была баба Нюра. Я подозреваю, что бабка присмотрела мою мать во время таких ночёвок. Отец и мать сначала относились друг к другу, как соседи. Мать даже говорила, что они не интересовались друг другом: «У него были свои взрослые девки». Отец старше на шесть лет. Есть фотография, где он в длиннополом пальто и какой-то внушительной кепке, на другом снимке в костюмчике без галстука. Всё это до женитьбы. Баба Нюра как-то рассказала, как моя бабка пришла свататься: «Уведёт без свадьбы! Кошку из-под стола выманить нечем!». На что она ответила достойно: «Так не уведёт. Сначала пусть распишется в загсе, а свадьба мне твоя не нужна». Так что «придумали» меня бабки: заключили между собой какое-то компромиссное соглашение и оказали влияние на детей. Оба деда к этому времени уже умерли. Это было уже бабье царство.

После загса мать ночевала дома. Отец уговорил её жить вместе только через неделю. «Чёрт знает, что такое!». Возможно, я произвольно связываю факты, но бабкино сватовство имело для меня кармические последствия. Я не был ни на одной свадьбе в своей жизни. Катализатором этой странности стала тётя Вера, старшая сестра матери. Как-то она вдруг не захотела, чтобы я присутствовал на свадьбе её дочери: моей старшей двоюродной сестры. У бабы Нюры даже спор возник по этому поводу «с Верой». Мне было тогда пятнадцать лет, сознание мне надо было тренировать, наверное; но я помню, что чувствовал облегчение, что не поеду на свадьбу. Тягостно было представлять себя гостем. Когда вступали в брак другие братья и сёстры, я жил далеко от дома.

Такой же кармической (судьбоносной) представляется история с кошкой, которую «из-под стола выматить нечем». По словам Тамары, их кошка была очень красивой. Гладкая чёрная шерсть, белые кончики лапок, ушек и хвоста, на груди белая бабочка, – но пропала куда-то. Тамара её искала целый год, а когда у всех в избе разболелась голова, Тамаре стало казаться, что кошка мяукает на улице. – Отведи ты её к доктору! – сказала бабка деду. – Что ей всё время кажется?

Тут баба Нюра закричала с улицы, стуча в окно:– Ваша кошка нашлась!

Кошка, действительно, разбегалась, прыгала на дверь и громко орала. Баба Нюра увидела это через своё окно, выходившее в бабкин двор, а когда зашла в избу, почувствовала угар… Мой отец в это время служил в армии, тёти Вали не было дома. Это ей сказали прикрыть заслонку. Она, убегая на танцы и шевеля ею, чтобы найти оптимальное положение, задвинула слишком сильно. Младшее поколение между собой тоже боролось за мнения. Мой папа, как старший брат, мог дать тёте Вале подзатыльник. На моей памяти, правда, тётя Валя с нами уже не жила, она вышла замуж. Со своей младшей сестрой Тамарой мой отец тоже не слишком щепетилен. Дверной проём сенок заносило снегом так, что белая плёнка набивалась до самых верхних углов. Когда открывали дверь, казалось,что из избы нет выхода. Мой папа брал Тамарку и бросал через дверь: «прочистить проход». Хищная шутка заставляла Тамару визжать. Под дверью лежал большой сугроб. Какое-то небрежное отношение к младшей сестре всё равно здесь можно заметить…

Всё-таки, откуда взялся Гадкий Утёнок, если в традициях избы его нет?

Мы с матерью идём в гости. Она не разрешает снять колючую шапку и расстегнуть пальто. Я почувствовал непреклонность в её голосе. Интонация является для меня безошибочным смыслоуказанием, но в тесном пальто трудно дышать. Шапка прокалывает голову до самого черепа, я, тем не менее, оставляю намерение плакать. Это обессилит меня. Я и так еле передвигаю ноги. Я иду и чувствую себя Гадким Утёнком… Под пальто ещё костюм с начёсом. Его бы одного хватило для такой погоды. Дома с бабкой было комфортно, но мама ласково привязалась: «Пойдём, да пойдём…». Сесть на землю, что ли? Ещё лучше – лечь! Дышать всё равно будет трудно. Мы отошли от дома на квартал, идти вперёд ещё целых три: вернуться бы домой! Мать требует идти вперёд и тянет за руку.

Я не могу снять ни пальто, ни шапку, я не контролирую пределы своего тела. Прав Ницше: моя «воля к власти» ущемлена. Поэтому я – Гадкий Утёнок.

Я запомнил этот случай, потому что тогда не заплакал.

В гостях меня раздевают, но я, по-прежнему, Гадкий Утёнок. Меня снова оденут, выведут на крыльцо и сфотографируют. Подпись на фотографии говорит, что мне два года. Фотограф что-то заподозрил: вывел меня во второй раз без пальто и без шапки. Я прикоснулся к животу ладошками на второй фотографии: – жест готовности оставаться таким, но выражение лица на обеих фотографиях не отличается… я уже скрытен.

Эта шапка долго никуда не могла деться. Когда я учился в институте, то ходил в ней на лыжах. Она по-прежнему колола голову.

Иногда мать тревожно говорила: «Опять ты будешь уросить». Она делала это несколько раз, когда мне даже не хотелось. Заботясь о ней, я обещал не уросить, тем более, что никаких потребностей в тот момент у меня не было. Слёз, о которых она говорит, я не помню. Видимо, они снимали стресс и забывались тут же. Я не думал, что ими кого-то контролирую, а в тех гостях мы бывали не раз. Однажды я бегал там с местными детьми во дворе. Игра не клеилась. Я никого там не знал и даже не делал попыток познакомиться: всегда чувствовал себя в этом месте Гадким Утёнком. Мне захотелось в туалет. Он стоял на улице в углу двора, но, казалось, в спину будут смотреть огромные глаза, если я туда побегу. Со мной во дворе были дочки тех, у кого мы в гостях. Глупо – бояться глаз, которые, якобы, неподвижно смотрят тебе в спину, – и самостоятельно выдавать себя. Я ничего не могу поделать с нелогичным желанием попросить у кого-то разрешения и обращаюсь к одной из девочек, которой больше доверяю.

Маринка меня проводила. Внутри сортира – острый запах хлорки. Я заглянул в вонючую, глубокую яму, в которой кишели белые черви, и серьёзно испугался. Сюда следовало идти с мамой. Маринка деликатно предлагает меня подержать. Я не могу себе позволить такие отношения с ней. Маринка нравится мне. Правда, она учится в школе дольше, чем я живу. Я закрываюсь в туалете один, но мысль сложиться над глубокой ямой в неустойчивом равновесии вызывает у меня непреодолимый ужас. Нагадить в штаны тоже не выход. К маме бежать поздно. Я выбираю не самое приличное действие и какаю на пол. Это можно было бы сделать на улице, но меня было бы видно. Через некоторое время во дворе поднимается тихое волнение, какой-то парень задает вопросы… Он подходит к девочкам. Я уже удрал за ограду и смотрю на это через частокол, в принципе, можно удрать домой, дорогу я помню. Мама потом придёт сама. Но мы никогда так не делали, я колеблюсь. Кажется, Маринка не выдает. Светка на меня показывает головой, парень подходит. Я «честно» отвечаю на его вопрос: «Я не какал в уборной на пол». Гадкий Утенок распускает во мне все свои лепестки…

Кажется, я поймал его за руку! Он связан с враньём. Надо только расширить понятие вранья, в том числе, и до делания вранья. Когда я не стягиваю шапку с головы против воли мамы, я тоже вру. Я иду с ней в гости и не плачу – это враньё! Мать тянет меня за руку, а мне нужно сидеть на земле, даже лежать, нужно в другую сторону, но я иду с ней. Я чувствую себя Гадким Утёнком, потому что вру… Я был Гадким Утёнком и на новогоднем утреннике. Как только мать сняла с меня от пальто и верхние штаны, я был опозорен. Это случилось прямо на глазах светлого ангела, девочки, в которую я в первую же секунду влюбился безнадёжно. Она смотрела своими жутко большими, прозрачными, голубыми глазами, как меня раздевают: была в белых носочках и белой обуви, в белом платье и белой сияющей короне на голове. В это время мать безжалостно разоблачила на мне голую полоску тела между короткими штанами и чулками. Я согласился на чулки, потому что думал: мы снимем их незаметно, когда придём. Жуткий компромисс был с моей стороны вообще надевать их, мне не хотелось иметь их, даже под одеждой…

Мать обещала снять чулки, как только мы придём, но повела себя вероломно: «Оставайся в чулках!». Из-за белой полоски тела между чулками и штанами я чувствовал себя неприлично голым. Утренник превратился в пытку. Мне хотелось забиться в угол, стать невидимым и плакать. Я понимал, что это невозможно – плакать незаметно, – поэтому я вёл себя нормально. Я только прятался в толпе незнакомых детей, не смотрел на белых снежинок, чтобы не встретиться глазами с той самой девочкой, уходил за ёлку от части зала, где по моим расчётам, была она… Бесконечно униженный чулками, я был ещё и сфотографирован матерью. Мой позор навеки растягивался во времени. Это было последней каплей… Больше всего, мне хотелось отказаться наотрез, но это требовало слёз. Я бы привлёк к себе внимания в чулках всей ёлки… Нет несчастней меня существа, чем на этом снимке. Я жёстко сгорал перед фотографом. К своему удивлению, сейчас я вижу доверчивые детские глаза и кривую улыбку на этом снимке, не смотря на длительные мучения и желание слёз, кажется, что я едва ли не веселюсь. Плечи светлой рубахи с короткими рукавами свисают до локтей, лямки тёмных штанов перехватывают грудь, которая детски доверчиво подаётся вперёд. Я – миленький и нежный. Даже открытая белая полоска ног между штанами и чулками не портит такого малыша. Снимок кажется мне удачным. Эти чулки на мне больше не болят…

Я мог бы не прятаться за ёлкой, находиться там же, где девочка в сверкающей короне. Это было бы счастьем. На мне бы болтались штаны на лямках и светло-жёлтая рубаха. Всё это я мог бы стерпеть. В воображении я приближался к ней, но на мне не должно было быть чулков, как мать и обещала. Я бы осмелился находиться где-то рядом, немея, возможно, что-то бы сказал… Это был бы фантастический флирт.

«Снежинок» на ёлке было несколько. Одна из них попала на мой снимок, но она – брюнетка и не тоненькая, у неё соски под платьицем и мягкости на ногах. Вот кому хотелось сфотографироваться, – но только не мне!

Чаще всего мне приходится «врать», когда я иду в детский сад. Я хочу носить шарф, как взрослые, под пальто, или хотя бы узлом спереди, но даже это невозможно доказать матери. Узел сзади – совсем не теплее! Я не закатываю истерик. В детский сад шагает Гадкий Утёнок, но откуда взялась эта «система терпения», почему на фотографии, где папа, мама и я, – я не терплю, испуганно хватаюсь за мамину грудь вместо того, чтобы что-то терпеть, а на снимке, где мне два года, я уже – Гадкий Утёнок. Что-то вывернулось наизнанку. Что стало определять меня за промежуток времени, который не может быть длинным?

Мама ласково уговаривает пойти вместе с ней на улицу: «Там тепло и легко дышится». Мне и в избе легко дышится. Я не понимаю аргумент, мне не хочется ничего менять, но трудно измышлять слова для отказа. Я поддаюсь уговорам. Мама натягивает на меня зимнее пальто, валенки, шапку, завязывает шарф сзади… На улице, действительно, солнечный денёк, но холодней, чем в избе. Я стою во дворе рядом с мамой, которая в стареньком, лёгком весеннем пальто отбрасывает штыковой лопаткой снег от сенок. Она смотрит всё время на меня и улыбается. Её голова покрыта лёгким платком вместо шали. На мне толстая, зимняя одежда, которая мешает движениям, поэтому шевелиться – не хочется. Двор завален сплошным сугробом, по нему тянется тропинка в огород. Можно пойти по ней. Больше идти всё равно некуда. Это требует движений, и я не иду. Воздух хладно касается моего лица. Никакой он не тёплый!

– Возьми меня на ручки! – Я думаю, что моё лицо будет рядом с её лицом. Так теплее, пальто покажется не таким тяжёлым.

Тоненькое лицо у мамы, как на фотографии, и смотрит на меня с недоумением. Она отказывается. Я понимаю, что просить бесполезно и неуклюже застываю на узкой тропинке. От холодка щёки не спрячешь. Мои отношения с матерью замерзают на этом мартовском ветерке.

Спустя год или два, мы бегали во дворе детского сада друг за другом, смеясь. Или это я за Петькой бегал – уже и не помню. Настроение у нас было лёгким, –стоял тёплый май. Мы были в рубашках с коротким рукавом и не понимали, что нам говорит новая воспитательница, которую поставили на нашу группу. Я заметил скрытую угрозу в её спокойной интонации и запутался… прочитал интонацию по верхнему слою, но это был мой выбор заметить то, что удобно. Это опять случай чувствительности к интонации: я воспринимаю в ней смысла даже больше, чем довожу до собственного сведения, потому что на уровне сознания могу оперировать только частью информации. По её словам, мы играли как-то не так, но мы ровным счётом ничего не делали, и я продолжил бегать за Петькой, а он хихикать и убегать. Воспитательница пообещала всё рассказать матери. Я не понял, что она расскажет. Я совершенно не волновался, но воспитательница, зачем-то, сдержала слово… Мать по дороге домой стала талдычить мне то же самое. То, что нам вменялось в вину, было неправдой. Не было у нас намерений! Я надеялся, что мать это понимает. Мне не хотелось объяснять пустяки. Это было унизительно, и по дороге домой я совсем не старался оправдаться. Видя, что я не боюсь, мать произнесла несколько раз, что не будет молчать: всё расскажет отцу. Я не понимал, что она расскажет, но пустые выдумки про меня, звучащие дома вызвали досаду. Кроме отца это могла услышать бабка и Тамара… где им ещё быть, если не дома? Наказания я не боялся: отец меня не наказывал. По сути, я даже не представлял, что он может мне сделать. Бабка тоже не наказывала. Я мимолётно подумал о Тамаре. Это было вообще смешно. Но, по словам матери, мне грозила дома какая-то злейшая, неизвестная опасность. В очередной раз она сказала, что не будет молчать. Наконец, слёзы отчаяния хлынули из меня: – Не рас-сказы-вай!!!