Текст книги "Гадкие утята. Книга первая"

Отдельно произносимые звуки в речи встречаются тоже довольно часто, при чём с противоположным смыслом. Звук боли «у-у» выражает неодобрение, иронию или восхищение в зависимости от контекста. Если неодобрение «у-у» более-менее совпадает с болью, то восхищение «у!у!» имеет противоположный смысл. С помощью «ы» тоже можно выразить радость, дело – в интонации. С помощью «хм» («х») можно выразить одобрение. «А» может быть возгласом и боли, и утверждения себя. Междометия оборачиваются вокруг оси почти, как звуки, потому что оборачивается их смысл: «ха!», «ах!», «а-у-у!», «у-а-а!» – Ура! Кто-то считает «Ра» именем божества. Во всяком случае, «ра» имеет семантику преодоления опасности, как «ха!», но «ха!» кажется конкретней. «Ра» вполе может быть первой абстракцией, а «крамольник» – предложением. Короткие звукосочетания, повторяясь друг за другом при коммуникации, что могло быть вызвано стихией одних и тех же событий, по всей видимости, и создали язык. Речь подчинилась правилам. Позже из первых «предложений» образовались слова. Междометия стали слогами слов, и слова соединились снова в предложения. Предложения образовали тексты – третий уровень развития речи. С появлением стойко соединившихся звукосочетаний речь превратилась в язык, но мы находимся практически в современном языке уже и среди междометий. Сомнение возникает, что для развития языков нужны были тысячи лет… Выражение боли самым прозрачным образом стало выражением принадлежности. Боль и есть сама принадлежность. Противоположный смысл «у» сохранился до сих пор в словах «у-рожай», (хорошо) и «у-род» (плохо). Корень у них тоже – один и тот же. Кстати, по-польски, «uroda» до сих пор – «красавица».

В лице Делёза современная философия додумалась до связи смысла событий с поверхностью или плоскостью. Древние руны, которые использовались в гадании, как средство постижения смысла надвигающихся событий, тоже плоские. Руны, чьи названия звучат, как междометия, таким образом, не уступают изощрённости современных абстракций. Например, один из смыслов руны «манназ» – nisudh – не важно: «h» влияло как-то на звучание «d», но всё равно получается «нисуд». Это очень прозрачный смысл. Если «нисуд» – не важно; «суд» – «важно». Кто бы спорил! Но «суд» близок к междометиям, есть в слове «судьба». «Ба» – тоже междометие: «Ба! Какие люди!» – Это что-то громкое, вроде барабана. Может быть, они, и правда, Бога видели: «Ба! Ра!..». Короткие звукосочетания способны выражать и спокойный смысл. Например, «на»,– вполне спокоен. «На, возьми». Вот «ан» – эмоционален! Он и сейчас в речи встречается, если, например, ударило током: «Ан»! В литературе «Ан» используется для усиления отрицания: «Ан-нет!».

Маленькая девочка бежит за голубями: «Ам-ам!». Она хочет схватить их. Обратное звукосочетание: «ма-ма!» –«хватайте меня». То есть, спасайте! Песня М. Боярского: «Ап! – себе говорю, – Ап!». Стоп! – себе говорю! Если обернуть «ап», получается «па». Скорей всего, первоначальный смысл «па» был связан с охотой. Он призывал двигаться на звук голоса или использовался при загоне добычи, до сих пор «па» – предлагает двигаться под музыку, танцы тоже охотничий ритуал у первобытных племён. Если не придавать большого значения правописанию, то и «пАшли» содержит «па».

Мама, папа – ещё и поэзия. Её зачаток в повторении одного и того же междометия.

В праязыке всё пропитано тождеством. Нет существительных, глаголов, подлежащих и сказуемых. Есть структурный элемент языка: – итоговый смысл последнего звука, как вариант акцента, который впоследствии создаёт интонацию.

Категории языка – отпечаток дальнейшего развития смыслов. Категория рода, могла возникнуть ещё до разделения языков. В немецком «der Krieg» – мужской род. «Крик» по-русски – тоже мужской род. Слова находятся в ассоциативном ряду. Русское слово «война», собственно, с той же семантикой: «вой» + «на». Воин, воевать – корнем слова оказывается «во». Третий звук «й» похож на изменчивое окончание, ставшее внутренним звуком слова. Третий звук придавал слову завершающий смысл, был акцентом. Нельзя себе представить, чтобы функция итогового смысла не перешла к нему. Они и перешла: «вой», «вое», «вои». Два последних окончания безударные, значит, не отчётливые, не выполняющие структурную функцию, собственно это и не окончания, только «й» окончание. «Ть» – ударный звук. «Во» + «ва + «ть», «е» – соединительная гласная. Лента речи соединяет междометия и междометия, слова и междометия: вой+на. Английское «war» (во) имеет тот же корень. Даже детское слово «ва-ва» имеет тот же корень.

«Й» – звук необычный: «ыj» – jot в конце. «И» – это jы. В русском языке «й» тяготеет к окончаниям. Не встречаясь в начале слов, он свидетельствует об устойчивом нулевом окончании в праязыке или диалекте праязыка, ставшем основой для русского. Йод – иностранное слово, «ёж» начинается с «jо».

«Jot» – это согласный звук. Если согласный перед гласным ослабляет значение гласного, то согласный после гласного должен усиливать такое значение. «Ы» выражает тоску. «Ыj», следовательно, то же самое, но в более активной форме: – «страх». «Jы» наоборот ослабляет тоску. Это – радость. Точно также «ю» (jу) – юбилейность в противовес боли. Jot после гласного активизирует смысл боли: «уj» – «уй!».

После того, как в языках сложились слова, амбивалентность в коммуникации не была утрачена. «Aufheben» в немецком языке имеет двоякий смысл: «сохранить», «удержать» и в тоже время: «прекратить», «положить конец». «Для спекулятивного мышления отрадно находить в языке слова, имеющие в самих себе спекулятивное значение, в немецком языке много таких слов». (Гегель).

Притворно говоря «ах!», можно иметь надёжную позицию и смеяться, когда всё шатко. «Ага» вообще – «ах» и «ха» вместе. Амбивалентности подвержены и абстрактные слова. Слово «догма» теперь имеет ироническое значение, но раньше имела сверхценный смысл и до сих пор его сохраняет для религии. То же самое можно сказать о словосочетании «для особо одарённых». Различимая амбивалентность находится и в основе метафорической речи. Явления живого переноса смысла медленно застывают в языке.

Междометия тоже подчинились правилам словообразования языка: ахать, аукать. Благодаря этому язык выглядит однородным, но междометие в своей роли выражения события выступило в знаменитом месте из Евгения Онегина: Татьяна – ах, а он реветь. Форма языка неузнаваемо изменилась. События теперь выражает себя в инфинитиве, но структурообразующая роль смысла сохранилась, как лавовый узор. Это же заметно в морфемах слов, которые наращивают своё грамматические значения к концу. Их смысл становится к нему всё детальней и определённей. Самое неопределённое смыслоуказание у приставок: исправить, исправление, исправленный. Приставки одни и те же у прилагательных, существительных, глаголов. Корни тоже принадлежат всем частям речи, но этого не скажешь о суффиксах. Смысловая дифференциация суффиксов не допускает их употребления во всех частях речи без разбора. Вообще же, конкретный смысл (здесь и сейчас) придают словам окончания.

Структура смысла сохранилась не только в морфологии: «подлежащее», «сказуемое» выстраивают своё смыслоуказание точно так же. Смысл всё более уточняется по направлению к сказуемому. Определение может принадлежать множеству объектов: «чёрной» может быть и кошка, и собака. Подлежащее уже более конкретно, это – или кошка, или собака. Сказуемое выражает состояние, в котором пребывает кошка или собака. Это ещё более дифференцированный смысл, как правило, событие: «Собака лаяла».

Застывшая структура смысла являет собой и полную противоположность – порхает, как мотылёк. Предикативность, которой обладает предложение, не совпадает ни с одним его словом, в том числе и со сказуемым. Собака лаяла на дядю фраера. Интонация слишком осложнилась количеством ударений в словах предложения, и собственной интонацией предложения, но структурный элемент (концовка) иногда проявляет себя в тексте. Можно привести выразительный пример на этот счёт из письма М.А.Булгакова жене:

Один неизвестный служащий взглянул в мою бумажку и вдруг спрашивает испуганно:

– Позвольте!.. Это вы написали «Дни Турбиных»?

Я говорю:

– Я…

Он вытаращил глаза, выронил бумажку и воскликнул:

– Нет? Ей богу?!

Я так растерялся, что ответил:

– Честное слово!

Вместе с интонацией написанных слов здесь начинает бежать смысл после «честное слово» по тексту назад, двигаться в противоположную сторону. Это идеальный звук. Смысл – поверхностное что-то, – как говорит Делёз, – и автономен по отношению к существованию денотата. А вот современный пример: «Мёртвое море знаете? Путин убил». – Смысл снова совершает движение вспять по тексту и распространяется, как звук.

Всё, что было приведено выше, свидетельствует, что структура смысла тоже безусловна, если оказывается той же самой текстах и в междометиях. Что окажется безусловней: смысл или совесть – ещё предстоит выяснить.

Глава 2. Жиль Делез

Ф. Гваттари считал, что когда-нибудь 20 век назовут именем Делёза. Мы хотим сделать шаг в сторону этого.

«Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Всё остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа – за ним последуют определённые действия. Эту очевидность чует сердце, но в неё необходимо вникнуть, чтобы сделать ясной для ума». – Камю с этими словами будто обращается к Делёзу. Между ними будто возникнет мистическая переписка, и Делёз ответит в «Логике смысла»: Камю нет. Речь идёт о другом: мысли Камю об абсурде не подходят: «Кэрролл да, Камю нет», – но возникает между ними и какой-то диалог вне пространства и времени.

Надо сказать, что понятия у Камю самые литературные: «самоубийство, сердце, абсурд…». Абсурд оставлен в качестве чувства. Делёз использует иные философские лекала: «Декарт не хочет определять человека как разумное животное, поскольку такое определение предполагает точное знание понятия «разумное» и «животное». Необходимое количество выработанных Делёзом понятий, которое нам понадобится в данной работе, мы собрали в компендиум. Он написан на основании книг Делёза «Различение и повторение» и «Логика смысла». Так как смысл не редуцируем, эти цитирования длинные… Делёза нельзя переписать от руки.

«Проблема начала в философии всегда считалась очень деликатной. Чистое «я» в «я мыслю» представляется началом только потому, что оно относит все допущения к эмпирическому «я». Таким образом, подлинного начала в философии нет. Речь идёт о том, чтобы эксплицитно выявить в понятии то, что было просто известно без понятия, имплицитно. Форма субъективного или имплицитного допущения: «всем известно…». Всем известно до понятия и дофилософским способом. Всем известно, что значит мыслить и быть… так что, когда философ говорит «я мыслю, следовательно, существую», он может предположить имплицитную общеизвестность своих посылок. Всем известно, никто не может отрицать – форма представления и речь представляющего. Философия противопоставляет «идиота» – педанту. Евдокс противостоит Эпистемону, добрая воля – слишком развитой рассудочности, человек, наделённый только своим естественным мышлением – человеку, испорченному общественными истинами своего времени. Философия встаёт на сторону идиота. Это человек без допущений. На самом деле, Евдокс и Эпистемон – один и тот же обманщик. Евдокс имеет не меньше допущений, чем Эпистемон, только у них «частная», а не «публичная» форма.

Форма естественной мысли позволяет делать вид, что философия начинает без допущений, изображать невинность – ведь она ничего не сохранила, правда, кроме главного, то есть формы речи. Философ полагает общеизвестным лишь форму представления, но у этой формы есть стихия. Эта стихия состоит в представлении мышления как естественного проявления способности. Мысль способна к истине, естественная мысль соприкасается с истиной в двойном облике доброй воли мыслителя и правдивой сущности мышления. Таким образом, самая распространённая форма представления заключена в стихии обыденного сознания как правдивая сущность и добрая воля. В этом смысле имплицитным допущением концептуального философского мышления является дофилософский, естественный, почерпнутый из чистой стихии обыденноего сознания образ мышления. Согласно этому образу, мышление близко к истине, формально обладает истиной и материально желает истины. Мы можем назвать этот образ мышления догматическим или ортодоксальным; образом моральным. Когда Ницше задается вопросом о самых общих допущениях философии, он говорит, что они в основном моральные, поскольку только Мораль способна убедить нас в том, что у мышления правдивая сущность, а у мыслителя – добрая воля; только Добро может основать предполагаемое родство мышления и Истины… Если отказаться от дофилософского образа мышления, от формы представления, как элемента обыденного сознания, то у философии в союзниках останется только парадокс.

Догматический образ мышления предполагает добрую волю мыслителя в качестве доброй природы мышления и считает только ошибку – принимать ложное по природе за истинное по своей воле – своим злоключением. Но разве сама ошибка не свидетельствует, что одна единственная способность не может ошибаться? Нужно хотя бы две, действующие совместно, когда объект первой совпадает с другим объектом второй. Что такое ошибка как не всегда ложное узнавание? Следует оценить трансцендентальную модель, включённую в имплицитный образ мышления. Это модель узнавания. Один и тот же объект можно увидеть, потрогать, вспомнить, вообразить, задумать. Тождественность объекта требует обоснования единством мыслящего субъекта, чьими модусами должны быть все остальные способности. Таков смысл cogito как начала: оно выражает единство всех способностей субъекта. «Я мыслю» – наиболее общий принцип представления. Такая ориентация для философии очень досадна. Она уже не имеет никакой возможности осуществить разрыв с доксой. Очевидно, что акты узнавания занимают большую часть нашей повседневной жизни: «это стол», «это яблоко», но кто поверит, что, узнавая, мы уже мыслим? Мышление здесь наполнено только своим собственным образом. Оно узнаёт себя тем лучше, чем лучше узнаёт вещи: «это палец», «это стол». Но когда не узнают или затрудняются узнать, разве при этом не мыслят по-настоящему?

Сомнительное не заставляет нас отказаться от точки зрения узнавания. Есть вещи сомнительные и точные. Точные вещи предполагают добрую природу мышления, понятую как идеал узнавания – мнимое сходство с истиной. В мышлении о них не хватает власти абсолютной необходимости, то есть первичного насилия над мышлением, способного вывести его из естественного оцепенения, странности, враждебности. Существует только невольная мысль, совершенно необходимая, возникающая из случайного. Нечто, заставляющее мыслить – объект основополагающей встречи. Растёт насилие того, что заставляет мыслить. Все способности сорвались с петель. Но что такое петли, если не форма обыденного сознания, заставляющего все способности двигаться по кругу и совпадать? Вместо совпадения всех способностей, способствующего общему усилению узнавания объекта, налицо расхождения, когда каждая способность поставлена перед лицом «присущего» ей в том, что к ней сущностно относится. Разноголосица способностей, цепь натяжения, бикфордов шнур, когда каждая из них наталкивается на свой предел и получает от другой (или передаёт ей) только насилие, сталкивающее её с собственной стихией, как несвязанностью или несоответствием…

Платон предлагает различать: 1. ограниченные, обладающие мерой вещи, фиксированные качества – постоянные или временные, – предполагающие паузы и остановки, и 2. чистое становление. Один тип имён в языке обозначает паузы и остановки, испытывающие воздействие Идей, а другой – выражает движение и мятежное становление… Все приключения Алисы составляют взаимообратимость роста и уменьшения, взаимообратимость дня до и дня после, а настоящее всегда убегает – «варенье завтра и варенье вчера, но не сегодня»; взаимообратимость причины и эффекта: отбывать наказание до совершения преступления, плакать до того, как уколешься, исполнять работу до получения задания. Взаимообратимости оспаривают самотождественность Алисы. Потеря собственного имени повторяется во всех её приключениях, ибо наличие собственного или единичного имени гарантирует постоянство знания, воплощённого в общих именах, обозначающих паузы и остановки, в существительных и прилагательных, с которыми имя собственное поддерживает постоянную связь. Но когда существительные и прилагательные начинают плавиться, когда имена пауз и остановок сметаются глаголами чистого становления и соскальзывают на язык событий, всякое тождество из «я», мира и Бога исчезает. Стоики тоже проводили различие между телами со своими внутренними силами, физическими качествами, действиями и страданиями. Эти действия и страдания определяются тем, как тела перемешаны межу собой. Для тел и положений вещей есть только одно время – настоящее. Живое настоящее измеряет конкретное действие того, что действует, и конкретное страдание того, что страдает. Космическое настоящее охватывает весь универсум: только тела существуют в пространстве и только настоящее существует во времени. Среди тел нет причин и следствий. Все тела сами суть причины по отношению друг к другу. В масштабе космического настоящего такое единство называется Судьбой. Тела – причины друг для друга, но причины чего? Они причины особых вещей совершенно иной природы. Такие эффекты не тела, они «бестелесны». Они не являются ни физическими качествами, ни свойствами. Это не вещи или положения вещей, а события. Когда скальпель рассекает плоть, одно тело сообщает другому не новое качество, а атрибут. Этот атрибут всегда выражен глаголом, подразумевающим не бытие, а способ бытия: «быть порезанным». Такой способ бытия находится где-то на грани, на поверхности того бытия, чья природа не способна к изменению. Стоики радикально разводили два среза бытия: с одной стороны реальное и действенное бытие, сила; с другой – срез фактов, резвящихся на поверхности бытия.

Тела и их глубина существуют как смешение. Одно тело проникает в другое и сосуществует с ним. Одно тело вытекает из другого как жидкость из вазы, но то, что мы подразумеваем под «расти», «уменьшаться», «краснеть», «зеленеть», «резать», «порезаться» – нечто совсем другое. Это уже не положения вещей, не тела, перемешанные во внутренней глубине. Это бестелесные события на поверхности – результаты смешения тел. Высшим понятием у стоиков, таким образом, оказывается не Бытие, а Нечто. Оно принадлежит бытию и небытию, существованию и присущности. У Платона в глубине вещей, в глубинах земли бушуют мрачные раздоры. Стоики осуществили радикальный переворот: эффект, бестелесное, теперь принадлежит к бесстрастному сверхбытию – стерильному, бездействующему, находящемуся на поверхности вещей, а тела принимают все характеристики субстанций. Потаённое становится явным. Становление само является идеальным и бестелесным событием. Событие соразмерно становлению, а становление соразмерно языку. Между событиями-эффектами и языком – самой возможностью языка – имеется существенная связь. Именно события выражаются в предложениях.

В предложении можно выделить три разных отношения: денотацию, манифестацию, сигнификацию. Что значит, что нечто соответствует своему имени? И если вещи не соответствуют своему имени, что может уберечь их от его потери? Что оградит нас от произвола денотаций, которым ничего не соответствует, от пустоты индексов? Обозначения обязательно предполагают смысл. Мы неизбежно оказываемся сразу внутри смысла всякий раз, когда что-либо обозначаем. Смысл – это четвёртое отношение предложения, то, что выражается. Стоики открыли его вместе с событием: бестелесную и ни к чему иному нередуцируемую сущность на поверхности вещей.

Кому достаточно слов, вещей, образов и идей, тому трудно объяснить, что такое смысл? Нельзя даже сказать, существует ли смысл в вещах или в разуме. У него нет ни физического, ни ментального существования. Можем ли мы сказать, по крайней мере, что он полезен? Его нужно допустить из утилитарных соображений! Нет, смысл наделён бездейственным, бесстрастным, стерильным блеском. Только эмпиризм знает, как выйти за пределы видимостей опыта, не попадая в плен Идей, и как выследить, поймать, заключить, а может быть самому вызвать его фантом на границе продолженного и развёрнутого до предела опыта. Мы не переходим от звуков к образам и от образов к смыслу: мы с самого начала помещены в смысл. Смысл всегда предполагается, как только я начинаю говорить. Без такого предположения я не мог бы начать речь. В то же время я никогда не проговариваю смысл того, о чём идёт речь. Я могу сделать это в следующем предложении, смысл которого в свою очередь не проговариваю. Это парадокс неопределённого размножения. Чтобы его избежать, нужно изолировать предложение и удерживать в этом состоянии столь долго, сколько нужно, чтобы можно было выделить его смысл – тонкую плёнку на границе вещей и слов. Смысл осуществляет приостановку, как утверждения, так и отрицания. Смысл автономен по отношению к существованию денотата. Суждения «Бог есть» и «Бога нет» имеют один и тот же смысл. Это всегда двойной смысл и исключает возможность наличия в данном отношении «здравого смысла». Если смысл, как двойник предложения, безразличен к утверждению или отрицанию; если он ни активен, ни пассивен, то никакая форма предложения не может повлиять на него, – возможность, реальность, необходимость объекта не могут воздействовать на смысл. Смысл – предопределённое, по Кэрроллу, «световодозвуконепроницаемое».

Из нейтральности смысла вытекает ещё один парадокс. Предложения, обозначающие несовместимые объекты, имеют смысл. Однако их денотация при этом совершенно невыполнима, например, квадратный круг. Такие объекты существуют без значения, то есть они абсурдны, но нельзя смешивать два понятия – абсурд и нонсенс. Мы знаем, что нормальный закон для всех имён, наделённых смыслом, состоит в том, что их смысл может быть обозначен только другим именем. Имя же, высказывающее свой собственный смысл, может быть только нонсенсом… Нонсенс противоположен отсутствию смысла, а не самому смыслу, который он производит в избытке.

Здравый смысл.

«Здравый смысл высказывается в одном направлении: он уникален и выражает требование такого порядка, согласно которому необходимо избрать одно направление и придерживаться его. Это направление легко определить – оно ведет от более дифференцированного к менее дифференцированному, от вещей к первичному огню. Стрела времени ориентирована именно по этому направлению, более дифференцированное по необходимости выступает как прошлое, поскольку определяет происхождение индивидуальной системы, тогда как менее дифференцированное выступает как будущее и цель. Такой порядок времени – от прошлого к будущему – соотнесен с настоящим, то есть с фазой времени, выбранной внутри рассматриваемой конкретной системы. Следовательно, здравый смысл располагает всеми условиями для выполнения своей сущностной функции – предвидения. Ясно, что предвидение было бы невозможно в ином направлении, то есть, если двигаться от менее дифференцированного к более дифференцированному – например, если бы температуры, сначала всюду одинаковые, начали бы вдруг отличаться друг от друга. Вот почему здравый смысл заново переоткрывается в контексте термодинамики. Хотя по своим истокам здравый смысл претендует на родство с высшими моделями, здравый смысл существенным образом распределителен: «с одной стороны, с другой стороны» – вот его формула. Но выполняемое им распределение осуществляется так, что различие полагается с самого начала и включается в направленное движение, призванное, как считают, подавить, уравнять, аннулировать и компенсировать это различие. В этом и состоит подлинный смысл фраз: «от вещей к первичному огню» и «от миров (индивидуальных систем) к Богу». Такое задаваемое здравым смыслом распределение можно определить именно как фиксированное, или оседлое, распределение. Сущность здравого смысла отдаться сингулярности для того, чтобы растянуть её по всей линии обычных регулярных точек, которые зависят от сингулярности, но в то же время отклоняют и ослабляют её. В целом здравый смысл – нечто пережигающее и пищеварительное, агрикультурное, неотделимое от аграрных проблем, от огораживания и от жизни среднего класса, разные части которого, как считают, уравновешивают и регулируют друг друга. Паровая машина и домашний скот; свойства и классы – вот живительные источники здравого смысла: это не просто факты, возникающие в то или иное время, это – вечные архетипы. Сказанное – не просто метафора; здесь увязаны воедино все смыслы терминов «свойства» и «классы». Итак, системные характеристики здравого смысла следующие: утверждение единственного направления; определение его как идущего от более дифференцированного к менее дифференцированному, от сингулярного к регулярному и от замечательного к обыкновенному; соответствующая ориентация стрелы времени – от прошлого к будущему; направляющая роль настоящего в этой ориентации; возможность предвидения на этой основе; оседлый тип распределения, вобравший все предыдущие характеристики. Здравый смысл играет главную роль в сигнификации, но не играет никакой в даровании смысла. Дело в том, что здравый смысл всегда приходит вторым, а выполняемое им осёдлое распределение предполагает [прежде себя] иное распределение. Точно так же огораживание предполагает, прежде всего, наличие свободного, открытого и неограниченного пространства – ту сторону холма, например…

Общезначимый смысл.

В случае общезначимого смысла, «смысл» относится уже не к направлению, а к органу. Он называется «общезначимым» [commun] потому, что это – орган, функция, способность отождествления, которая заставляет разнообразное принимать общую форму Того же Самого. Общезначимый смысл отождествляет и опознает так же, как здравый смысл предвидит. В субъективном отношении, общезначимый смысл связывает собой различные способности души и дифференцированные органы тела в совокупное единство, способное сказать «я». Одно и то же «я» воспринимает, воображает, вспоминает, знает, и так далее. Одно и то же «я» дышит, спит, гуляет и ест. … Язык невозможен без этого субъекта, который выражает и манифестирует себя в нём, проговаривает то, что делает. С объективной точки зрения, общезначимый смысл связывает данное разнообразие и соотносит его с единством конкретной формы объекта или с индивидуализированной формой мира. Я вижу, обоняю, пробую на вкус или касаюсь одного и того же объекта; я воспринимаю, воображаю и вспоминаю тот же самый объект… Я дышу, гуляю, просыпаюсь и засыпаю в одном и том же мире, так же, как я двигаюсь от одного объекта к другому по законам детерминированной системы. И опять-таки, язык невозможно представить себе вне тех тождеств, которые он обозначает. Взаимодополнительность этих усилий здравого смысла и общезначимого смысла очевидна. Здравый смысл не мог бы фиксировать никакого начала, конца и направления, он не мог бы распределить никакого разнообразия, если бы только не был способен выходить за собственные пределы навстречу некой инстанции, способной соотнести это разнообразие с формой субъективной самотождественности, с формой неизменного постоянства объекта или мира, которое, как предполагается, налицо от начала и до конца. И наоборот, эта форма тождества внутри общезначимого смысла оставалась бы пустой, если бы она не выступала навстречу инстанции, способной наполнить её конкретным разнообразием, которое начинается отсюда, а заканчивается там, тянется столько, сколько считается нужным для уравнивания его частей. Необходимо, чтобы свойство сразу было установлено, измерено, правильно приписано и идентифицировано. В такой взаимной дополнительности здравого смысла и общезначимого смысла запечатлен альянс между «я», миром и Богом ~ Богом как предельным исходом направлений и верховным принципом тождеств.

Я первично и самодостаточно в порядке речи, поскольку сворачивает значения, которые должны ещё сами развернуться в порядке языка. Если эти значения разрушаются… то личная идентичность утрачивается. Тогда Бог, мир, «я» становятся зыбкими образами сновидения того, кто сам едва определён… В ответ на платоново определение человека как «существа двуногого и без перьев» Диоген Киник бросил к ногам Платона ощипанного петуха: «Это – человек».

Психология считает доказанным, что мыслящий субъект не может созерцать самого себя, но вопрос не в этом, а втом, чтобы знать, не является ли сам мыслящий субъект созерцанием, не является ли он созерцанием в самом себе, а также можно ли научиться сформировать своё поведение иначе, чем созерцая. После того как центр внимания переместился с потерпевших неудачу Сущностей (платоновских идей) на понятие смысла, философский водораздел, по-видимому, должен пройти между теми, кто связал смысл с новой трансценденцией, с новым воплощением Бога и преображёнными небесами, – и теми, кто обнаружил смысл в человеке и его безднах, во вновь открытой глубине и подземелье. Новые теологи туманных небес (небес Кенигсберга) и новые гуманисты пещер вышли на сцену от имени Бога-человека и Человека-бога как тайны смысла. Их порой трудно отличить друг от друга, но если что-то сегодня и препятствует такому различению, то прежде всего наша усталость от бесконечного выяснения, кто кого везёт: то ли осёл человека, то ли человек осла и себя самого. Более того, возникает впечатление, что на смысл наложился некий чистый контр-смысл; ибо всюду – и на небесах, и под землёй – смысл представлен как Принцип, Сокровищница, Резерв, Начало. В качестве небесного Принципа он, говорят, забыт и завуалирован, а в качестве подземного принципа – от него совершенно отказались и упоминают с отчуждением. Но за забытьем и вуалью мы призваны усмотреть и восстановить смысл либо в Боге, который не был как следует понят, либо в человеке, глубины которого ещё далеко не исследованы.