Текст книги "Гадкие утята. Книга первая"

Птичку с острым клювиком так и не удалось увидеть. Мы встаём и уходим: о птичке все забыли. У меня и облегчение, и сомнение, что она вообще была…

Эти воспоминания, оказывается, хранились. Казалось, их не было никогда. Я ещё в детстве удивлялся, когда видел снимок на стене у бабки среди других фотографий: «Неужели это я, такой маленький, между папой и мамой?». Просто больше некому быть! Я был узнаваем, но между мной и снимком бежала трещина беспамятства.

Одна фотостудия в городе регулярно погружала меня в глубокие раздумья, что косвенно подтверждает эти воспоминания. Поворот в нужную сторону в этой студии заставлял меня смотреть, будто, сон с открытыми глазами, поворот в другую сторону никуда не погружал. Я точно знал, что это не туда. Комнаты ничем не отличались, задрапированные до потолка чёрными портьерами. Белые ширмы отражают свет софитов, но память тела погружала в сон только в одном направлении. В этой комнате среди ширм, стульев, игрушек для детей я всегда нахожу глазами в последнюю очередь деревянную камеру на треноге. Она кажется мне, почему-то, в два или три раза меньше, чем я ожидаю. В студии работал приятель: он ничего не знал про большие камеры, говорил: «всегда такие были». Никто не знал и фотографа с бородкой.

Поиски души ещё никому не приносили результата. Мать Тереза просто отчаялась: «Даже глубоко внутри нет ничего кроме пустоты и тьмы…». То же самое только в художественной форме констатировал Андрей Белый: «Сознание Николая Аполлоновича тщетно тщилось светить: оно не светило, как была ужасная темнота, так темнота и осталась… Стаи мыслей слетели от центра сознания, будто стаи оголтелых, бурей спугнутых птиц, но и центра сознания не было; мрачнейшая там прозияла дыра, перед которой стоял растерянный Николай Аполлонович, как перед мрачным колодцем.... стаи мыслей, как птицы, низверглись стремительно в ту пустую дыру; и теперь копошились там какие-то дряблые мыслишки. … Стаи мыслей вторично слетели от центра сознания; но центра сознания не было; перед глазами была подворотня, а в душе – пустая дыра; над пустою дырой задумался Николай Аполлонович». По поводу «центра сознания» что-то определённое не может предложить и восточная мудрость. Первое упражнение Раджа-йоги – отыскать своё «я», но для этого никакие мысли не подходят. Всё это результаты его деятельности: даже сведенные мышцы бровей – не «я». Ницше, в конце концов, разрубил Гордиев узел: «Нет никакого «я»!». Эта мысль пытается прижиться, но толку всё равно от неё никакого… Слишком многое упирается в «неразгаданный феномен человека». Кое-что всё-таки было разгадано! Кант определил природу разума, как стремление к более широкому обобщению в кругу наших понятий. Таким путём разум достигает идеи Бога – своего последнего обобщения. После этого перестаёт вырабатывать достоверные знания, потому что покидает почву опыта. «В пустоте его крылья не прокладывают никакого пути».

Нападки на Канта были по мелочам, в основном, от тех, кто его не читал, особенно, физики, которые любят повторять, что пространство и время «совсем не то, что думал о них Кант». Он, кстати, был физиком, но использовал пространство и время, как философские понятия, чего физики не замечают. Пространство у него «есть не дискурсивное понятие, а чистое созерцание». Время тоже «не дискурсивное понятие… а чистая форма чувственного созерцания». Бедные физики не изучают же формы созерцания. Кант писал, что наша душа «схватывает явления по законам пространства и времени». Мы созерцаем внутри себя явления. «Вещи в себе» за пределами нашего сознания тоже есть, и пространство и время, как «вещь в себе», тоже, наверное, есть, но мы познаём всё это, как явления. Сами пространство и время, как безразмерные «вещи в себе», представлялись Канту чем-то абсурдным, почти, как и физикам. «Вещи в себе» не пребывают внутри сознания, поэтому не познаваемы. Формы созерцания Кант различал между собой следующим образом: «Внутреннее чувство, посредством которого душа созерцает самое себя или своё внутреннее состояние, не даёт, правда, созерцания самой души как объекта, однако это есть определённая форма, при которой единственно возможно созерцание её внутреннего состояния, так что всё, что принадлежит к внутренним определениям, представляется во временных отношениях. Вне нас мы не можем созерцать время, точно также как не можем созерцать внутри нас пространство». Другими словами, созерцание души невозможно в пространстве, но возможно во времени, но это, по Канту. Попытки Николая Апполоновича, хоть он и читал Канта, увидеть «я», так или иначе, были напрасны.

По поводу категорий разума, перечисленных Кантом, «прошёлся» и Камю: «Эти всеобъемлющие категории разума – тут есть над чем посмеяться честному человеку. Какая разница – восемь их или девять? «Всё это не имеет ничего общего с умом, отрицает его глубочайшую суть, состоящую в том, что он порабощён миром». Действительно, мы логично мыслим, не думая о категориях разума. Более того, никто не анализирует стол, отделяя ножки от его поверхности, потом не синтезирует их обратно. Для «анализа» стола достаточно акта восприятия. Сознательно не анализируют, и какое из понятий включает в себя другое: «дерево» или «береза». Это тоже очевидно. Логика сама автоматически включается в работу. Она – функция восприятия, в крайнем случае, внимания. Правда, эта функция иногда деформируется в сознании вплоть до позитивных и негативных галлюцинаций… Законы логики открыл Аристотель и довел их до сознания: «То, что ты не потерял, ты имеешь. Ты не потерял рога. Значит, у тебя есть рога». Этот софизм ещё попахивает памятью о козлоногих людях, но знание логики позволяет не быть введённым в заблуждение. Формальная логика может указать на ошибку в первой посылке: «Ты имеешь то, что не потерял, только при условии, что это вообще имел». То, что логика не развивалась со времён Аристотеля, беспокоило не только Канта, но и Гегеля. Камю и сам выражал такое беспокойство: «Действительно, о чём, по какому поводу я мог бы сказать: «Я это знаю!». О моём сердце – ведь я ощущаю его биение и утверждаю, что оно существует. Об этом мире – ведь я могу к нему прикоснуться и опять-таки полагать его существующим. На этом заканчивается вся моя наука, всё остальное мыслительные конструкции. Стоит мне попытаться уловить это «я», существование которого для меня несомненно, определить его и резюмировать, как оно ускользает подобно воде между пальцами». У Канта было право подумать над категориями разума.

То же самое, что Камю, говорит профессор Брюс Худ: «Почему наше восприятие себя иллюзорно?.. Принимая решение мы чувствуем, что некто, которого мы воспринимаем как себя, запустил механизм принятия этого решения. (Например: Я возьму эту чашку кофе). Мы думаем, что вначале приходит мысль, а за ней следует действие. Но данные нейрофизиологических исследований показывают, что там может быть другая последовательность. Что-то в нашем теле хочет эту чашку, и двигательная система в мозгу приготовляется к движению. Примерно полсекунды спустя мы формируем эту сознательную мысль: «Я возьму кофе!» Очевидно, то, что мы называем самостоятельно принимаемым решением, является не тем, чем кажется. …Мы можем представить множество факторов как нити паутины. Наше представление о своей внутренней сущности находится в её центре, как иллюзорный контур. Мы можем видеть нечто, находящееся в центре паутины, но его форма определена тем, что присутствует вокруг». («Наука в фокусе», июль – август 2012). Другими словами, профессор считает, что в случае «я» мы определяем пустоту, почти, как и Ницше, не только как Камю. «Я» давно пытаются отыскать целые научные коллективы. Учёные из разных областей знания однажды собрались вместе, чтобы создать структурную решётку и уловить, наконец, «я»; но в процессе экспериментов «искомый феномен» ушёл сквозь структурную решётку, как вода сквозь сито. И в связи с актуальностью проблемы, никак не разрешаемой, интересно взглянуть, как её обошёл, например, марксизм.

Маркс не писал трудов по философии, кроме тезисов одной работы. Они так и называются: «Тезисы о Фейербахе». Последний стал знаменитым афоризмом: «Философы различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Эта переиначенная мысль вообще принадлежит Бэкону: «практика – критерий истины». Далее, по мнению Маркса, человек – продукт общественных отношений. Тут мы считаем, что Маркс и сделал обманный финт хвостом. «Продукт общественных отношений» – это утверждение, по сути, что нет никакого человека. Ещё Маркс «поставил диалектику Гегеля с головы на ноги», и в результате диалектической метаморфозы получилось: «Кто был ничем, тот станет всем». «Продукт общественных отношений» – это объект манипуляций. И получается, что с помощью революционного пафоса Маркс «задёрнул шторки» на проблеме «я», потому что утверждение, что человек не только «пляжно-уличная личность», на самом деле, никуда не ведёт. Оно скорее констатирует отсутствие проблемы, как у Ницше, но кто тогда с ужасом спрашивает: «Отношения есть, а меня – нет?!». Если человек детерминирован, продукт исторических обстоятельств, и весь обусловлен… это – пустота вместо ответа, но ловко. Пафос – наше фсё!

Ленин тоже хотел написать материалистическую философскую работу и написал четыре странички: «Отражение – общее свойство материи. Камень, упавший на землю, оставляет на ней след. Наше сознание отражает мир, как земля отражает упавший на неё камень». Рыхлая земля, может быть, и «отражает» камень, но не делает это опрежающе, как сознание. Опережающее отражение действительности материализм бессилен объяснить. Ключевая фраза всех советских компендиумов в связи со сказанным: «марксизм-ленинизм впитал все достижения предшествующей философской мысли».

Но меня лично загипнотизировал апломб Ницше: «Я» – фикция!». Я хотел даже согласиться с ним, так сказать, на собственном примере. Одно всплывшее воспоминание спутало все карты… Мне – два или три года. То ли ранняя весна, то ли поздняя осень. Я брожу по пустому огороду бабы Нюры, замечаю кур за низеньким частоколом, отделяющим огород от ограды, лезу к ним. Я попал в огород через забор, поставил ноги на перекладину и перелез – перелезть через частокол, почему-то, трудней. Он в три раза ниже, но колья цепляются за штаны, ноги не перекидываются. Я стал неуклюжим. Мне вообще-то запрещено трогать кур. Запрет исходит от бабы Марфы. Всё-таки, это – куры бабы Нюры. Я, наконец, перелез. Куры не проявляют ко мне интереса, роют землю, время от времени что-то клюют. Я решил погладить самую приглянувшуюся, но когда присел над ней, курица стремительно унеслась. Две другие тоже унеслись в последний момент. На меня нашёл охотничий азарт. Неожиданно куриные лапы сами вцепились мне в плечи. Я получил тупой удар клювом в голову. Тупых ударов последовало уже несколько. Никак не могу сбросить эти лапы с себя. Наконец, заревел во весь голос. Баба Нюра выросла, как из-под земли. Она немедленно избавила меня от напасти. Я возвращен домой, утешен, меня даже не ругали за кур. А напал на меня петух.

На следующийдень я счёл за благо пойти к бабе Нюре в гости через калитку. Она сама открыла и пригласила проходить в дом. Обычно таких церемоний не было. Подниматься на крыльцо мне совершенно не хотелось, я двинулся сразу в ограду. Меня интересовала стычка с петухом. Он был меньше меня: шансы у меня были хорошие. Я не собирался на этот раз подставлять ему спину. Баба Нюра молча следовала за мной. Это тоже было хорошо.

Сразу заметить петуха среди кур не удалось. Я подумал, что он опять у меня за спиной и резко обернулся, чтобы скорей его заметить, к бабе Нюре: – Где петух! –Она откыто удивилась: – Мы ещё вчера его съели! Отрубили голову и сварили суп. – Тут я почувствовал стыд перед петухом… Теперь я стою перед этим стыдом, немея от изумления. Больше ни перед кем стыда не было. Мой поступок совпадал с запретом для меня что-то делать: это вызывало отдельную досаду. «Наши инстинкты, в том числе и моральный инстинкт, заботятся о пользе», – говорит Ницше. В данном случае речь не идёт о моей пользе. Речь вообще не идёт о чьей-то пользе. Мой стыд бесполезен для петуха, бесполезен для меня и для бабы Нюры. Она ждала облегчения с моей стороны, сказав о смерти петуха. Я тогда проявил скрытность, но посетовал на его смерть бабе Марфе. Она встала на сторону бабы Нюры:

– Он мог тебе глаз выклюнуть!

Я об этом как-то не подумал.

Врождённая совесть – совершенно неожиданная новость. Не может быть и речи, что это внушение. Внушения я фильтрую: они вызывают у меня досаду. На всякий случай стоит себя проверить на лицемерие… Я опять забрел к бабе Нюре. Обычно створки двери в комнату из кухни открыты, сейчас, почему-то закрыты. Я открыл их. За дверью оказалось много народу: моя младшая тётя, тётя Эля и баба Нюра. Они повернули ко мне головы, молча, посылая мысль, чтобы я ушел. «В чём, собственно, дело?».

Младшая тётя стоит боком и примеряет лифчик. Тётя Эля с ним возится. На младшей тёте ещё нет трусов. Я из любопытства остаюсь, я даже дверь закрыл, чтобы понятно было. Тут младшая тётя начинает на меня наступать с басистым голосом: «Бука! Бука! Бука!». Это, видимо, чёрный треугольник. Он совсем не пугает меня, но тётя, почему-то, думает наоборот. Бука оказывается рядом. Мне хочется с размаху ударить по ней ладошкой, но сбивает с толку уверенность тёти, что я должен бояться. Я вижу слабые волоски на буке тоже не страшные, даже беззащитные. Вдруг в воображении бука становится огромной и страшной. Я с рёвом неуклюже отступаю за дверь… Пожалуй, это лицемерие… но на него был спрос. В случае же с петухом я заметил спрос бабы Нюры на облегчение, но моя реакция на его смерть не была рассчитанной. Притворства с моей стороны хватило только на скрытность. Этот стыд фундаментальней того или иного выбора моего воспринимающего центра.

Всё можно объяснить! Младшая тётя оказала интонационное воздействие голосом: «Бука! Бука! Бука!». Баба Нюра тоже стремилась оказать на меня воздействие безапелляционностью исчезновения петуха из моей жизни, но интонационное воздействие тёти во мне отражено рефлексией, а стыд перед петухом подавил рефлексию. Стыд перед петухом манипулирует моим воспринимающим центром, сил хватает только на скрытность. Этот стыд безусловен. Кант в своё время не нашёл безусловное, но не исключил его возможность.

Дядя Толя рассказывал бабе Нюре что-то невероятное. Она весело смеялась и верила. Я выражаю вслух сомнение: «Он же врёт!».

– Он шутит, – объяснила баба Нюра.

Я не уловил разницу, но выгоду почувствовал. На следующий день я сообщаю дяде Толе что-то корыстное для себя. Он немедленно реагирует:

– Ты врешь!

Я решил вывернуться:

– Я шучу!

– Нет, ты врешь!!

Крыть мне было нечем: упорство вело в тупик. Лучше было притвориться непонятым.

Нет нужды трудиться над дефиницией, что это – цинизм, лицемерие? Во мне достаточно обусловленного. Я способен манипулировать им уже в самом нежном возрасте, а стыд перед петухом манипулировал мной.

Противоречия можно найти в чём угодно. Я вру дяде Толе, но, почему-то, не чувствую себя Гадким Утёнком, загоняемый в угол, скорее, близок к ощущению отчаяния. Гадкий Утёнок и отчаяние несоместимы. Они неуловимо отличаются друг от друга, и «враньё», как основание, оказывается расколовшимся. Развивать мысль по поводу дефиниции лжи без противоречий, действительно, невозможно. Скорее, различием самой лжи является то, чему ты позволяешь случиться. Цент восприятия относится к воспринятому смыслу, выбирает отношение, но вдруг берут и «выбирают» его! Это делает совесть. Она отменяет выбор и навязывает свой императив.

Когда мы шли с мамой в гости, я мог сесть на землю и потребовать идти домой. Я выбирал отношение к возникшему многофакторному смыслу и, выбрав, чувствовал себя Гадким Утёнком… Слёзы выбивали меня из колеи, но слёзы это – отчаянность. Гадкий Утёнок и отчаянность неуловимо отличаются. Где тут совесть?

Мой воспринимающий центр, безошибочно настроенный на смысл, вполне допускает лицемерные и циничные расчёты, но почему он предаётся то острой отчаянности, то унылым ощущениям Гадкого Утёнка? Количество унылых ощущений явно превосходит количество ощущений острой отчаянности… «Центр», видимо, не безусловен. Совесть безусловней. У центра был шанс оказаться «я». Всё равно хорошо, что совесть нашлась.

Кудрявый мальчик против обыкновения подошёл ко мне за оградой детского сада. Он сказал, что Галька покажет письку, если пообещать, что покажешь ей свою. Я выслушал эту новость с удивлением ещё и потому, что, говоря со мной, мальчик вёл себя сознательно и целенаправленно. Нам не доводилось с ним играть. Все бы охотно выслушали такую новость. Я не ожидал ни мальчика, ни новости, от растерянности вслух усомнился в его словах. Он заверил, что она согласится, он определенно давал мне совет. Я, почему-то, подумал, что за советом стоит сама Галька. Спрашивать: делал ли он это, я не стал, это было как-то не правильно спрашивать… Галька мне никогда не нравилась, но была единственной девчонкой, с которой можно было поговорить запросто. Она бегала с нами во дворе, но меняла правила игры по двадцать раз. Меня это раздражало.

По наущению кудрявого мальчика, я предложил ей показать свою письку. Она согласилась легко и просто. В этот момент я сам не понимал, что говорю, но Галька была уже сориентирована. Мы, по её предложению, побежали в туалет. Там я с недоумением смотрю на свою письку. То, что Галька показала, было для меня, почему-то, предвиденным. Я подумал потрогать её письку рукой, но не стал, толком не понял, к чему прикасаться. Мы вернулись во двор, каждый стал играть сам по себе. Мне всё-таки захотелось потрогать её письку! Я ещё раз позвал Гальку. Она согласилась, но уже уступая… В туалете я по-честному обнажил свою письку, к моему удивлению, она налилась и приподнималась без помощи рук. Галька, тем временем, шагнула к дырке и села писить. Её писька, которую я планировал потрогать, унеслась далеко. Солнечные зайчики играли в струе, но я был не доволен. Я произнёс бессмысленную фразу:

– Покажи свою!

– Смотри! – с недоумением сказала она. Потом Галька встала и убежала играть.

Она опять вызывала у меня досаду. Я с тяжёлым сердцем уже хотел покинуть туалет, но тут возле него появилась другая девочка. Она всегда мне нравилась и была прекрасной заменой Гальке! Я опасался, что она зайдёт в соседнюю дверь, высунулся в открытую щель и позвал её шёпотом:

– Заходи! Заходи!

Девочка отреагировала на моё предложение самым неприятным мне образом, со злостью крикнула: – Я всё расскажу воспитательнице! – и убежала.

Тут я немного опомнился. Мои отношения с Галькой не распространялись на всех, – и сам удрал из туалета. Я стал играть во дворе, как ни в чём не бывало, но какое-то время казалось, что раздастся голос воспитательницы, зовущей меня по имени. Я не знал, что буду врать. Воображение мне переклинило. К счастью, всё осталось тихо.

Дома хранится фотография детсадовской группы, где я нахожу Гальку – яркую еврейскую девочку, – и ту красавицу, что от меня убежала, узнаю любимую воспитательницами «куклу» Таню, узнаю кудрявого мальчика. Петька такой маленький, что даже не верится! Голова этого ребёнка с тонкими ручками и детским пузиком бывала нагружена мрачнейшими мыслями. Он как-то отозвал меня в сторону и показал ржавый гвоздик, который собирался зажимать в кулаке и драться с Карандашом, целя ему в глаз. Мы не играли с Карандашом, но это ровным счётом ничего не значило. Мир встал в моей голове на дыбы. Меня охватила немая оторопь от Петькиных слов. Я не мог оценить гвоздь, как оружие, возможность Петьки попасть им в глаз – тоже, но испытал ужас за мироздание. Я возразил ему, и он больше не проронил ни слова. Тогда я не манипулировал своим поведением.

После сада мы с Петькой попали в разные школы, но в пятом классе опять встретились и оказались за одной партой. Правда, нас быстро рассадили. В шестом классе мы подрались. Мне надоели его бессмысленные интриги и паранойя в отношении одноклассников. На следующий год Петька ушёл из школы в другую. Надо сказать, что в своей жизни он наломал дров. Разбиваясь на мотоцикле несколько раз, никак не мог успокоиться. В семнадцать лет у него была искусственная пластина в черепе, стальная спица в ноге, которую он раздробил на мелкие косточки… Вторая нога была просто сломана. Руки само собой были тоже сломаны, хотя бы по разу. Сломанные ребра Петька за травмы не считал. Когда он о себе рассказывал, нам было лет по девятнадцать: в армию не ходил ни он, ни я. Я, кстати, тоже из-за Петьки. Мы записались в секцию горных лыж, по его инициативе, и, отправляясь на второе занятие, я попал под машину. Петька опять попросил совета в закамуфлированной форме. Какой-то Бык проигрался Струте в карты. Я не стал уточнять, что было проиграно. Но Петька с Быком пришли к Струте, чтобы его убить. Ни много – ни мало! Им открыла Струтина мать, его самого не было дома. Они ушли, но хотели идти снова. Я знал и Струту, и мать, мы жили на одной улице. Петьку удалось отговорить очень просто. Я сказал, что Струту не надо убивать. Мой бывший закадычный друг опять не проронил ни звука.

По слухам, Струту, действительно, убили, но это случилось позже. И по слухам же, Струта сам протянул руку своей судьбе. Он сидел в тюрьме и не оставил вооружённому охраннику другого выбора.

Петька умер примерно в возрасте сорока лет… Как-то в трамвае я встретил малыша. Он сидел на коленях у отца и смотрел на меня сосредоточенным, как у Петьки, взглядом. Пока я сам смотрел на малыша, он хлопнул пару раз веками по глазам, как курица… и уснул. Чьи воспоминания его усыпили, мои или свои собственные?

Стыд – самое простое проявление совести. Она вплеталась в работу моего воспринимающего центра не только в случае с петухом бабы Нюры. Когда Петька говорил про Карандаша, я произносил неразумные для себя слова, отговаривая его. Я чувствовал, что выгляжу трусом, но обнажал свой ужас. Его драка с Карандашом меня не касалась. Мои слова уже касались – я скрытен по воспитанию. Совесть навязывает мне неразумные слова, она же блокирует мой разум до полной немоты, когда я думаю, что буду врать воспитательнице, если меня начнут допрашивать про туалет. «Разум с совестью – в превеликой ссоре». (Крылов).

Совесть и мой воспринимающий центр состоят друг с другом в отношениях. Я включаю в себя не только совесть, но и разум. Разум, конечно же, обусловлен, но если бы я не имел безусловного момента, тогда можно было бы просто согласиться с Ницше: Нет никакого «я»! Мы находимся в реальности, в которой являться только совестью – самоубийство. Наличие врождённой совести вносит интригу в «неразгаданный феномен человека», но его давно бы разгадали без интриги… Могу ли я быть безусловным и обусловленным одновременно? Это противоречие в определении. «Я» может быть чем-то безусловным, должен быть чем-то безусловным! Совесть, как безусловное, правда, не включает в себя то, что я считаю собой. Я не могу отречься ни при каком условии от того, что выворачивается и лжёт, и совестью не является. Безусловная совесть не может иметь и регулятор своего применения. Она прекращает быть безусловной. Им становится регулятор. Моё сознание, таким образом, имеет не вполне ясное начало.

Сознание ребёнка, сознание подростка, сознание взрослого… Оно развивалось, содержит в себе обязательный, обусловленный момент, но надо исходить из того, что «я» появляется на свет в результате рождения, а не воспитания. Когда у меня родился сын, в возрасте одной недели он умел плакать с весьма разными интонациями. Я слышал в них требовательность, нетерпение, отчаяние, тоску… В плаче содержался весь смысловой спектр, известный мне, а в это время он умел только сосать титю и лежать на спине. В дальнейшем сознания ребёнка включилось в работу в режиме общества, в котором он живёт, но у меня такое впечатление, что со смыслом он уже родился…

Жалобные звуки слабеньким голосом в первые недели жизни произвели на меня сильное впечатление и заставили им поделиться с соседом. У него была дочь пяти месяцев: – Подожди, скоро начнёт орать! – сказал он. Действительно, голос прорезался примерно через месяц: «а!а!а!», «у!у!», «э!э!», – но сначала были беспомощные звуки: «ы-ы-ы», включавшие в себя весь возможный человеческий смысл, весь его спектр. Потом будет пальчик, указующий на предметы: «ы-ы-ы?».

Если я понимаю интонацию плача, – это явление семантического порядка, но современная лингвистика считает, что у звуков нет смысла. Междометия для неё тоже являются звукосочетаниями, не имеющими смысла, но выражающими эмоциональность: ха-ха!, ах! Сразу можно заметить, что ха-ха! и ах! содержат звуки, переставленные местами. Их эмоциональность тоже имеет смысл какой-то переставленный, противоположный. Лингвистика изучает язык, как систему, структура языка – её мечта. Возможно, при структурном подходе у неё есть шанс себе доказать, что отдельные звуки имеют смысл.

В потоке современной речи «а» нередко встречается совершенно отдельно.

«А завтра?». «А сколько времени?». «А не знаю». Человек, таким образом, выделяет высказывание из ленты речи, что-то в нём акцентирует, как будто вставляет в сообщение какой-то смысл при помощи «а». Стоит допустить, что он вставляет в сообщение себя, говорит «я».

Если «а» – это «я», то, что такое «х-х-х»? Кажется, что эмоциональный фон становится опасным для здоровья… «Х-х-х» – это враг. Теперь почему «ха!» – это весело, «ах!» – наоборот? Выражаемая эмоциональность междометия совпадает с последним звуком. В междометиях акцентируется концовка. «Ха!» – в итоге «я», «ах!» – в итоге «враг». Последний звук имеет дополнительный смысл. Он берётся как бы два раза. Жиль Делёз выдвигает фундаментальное положение: «Смыслом обладают только события». Междометие, как раз и есть событие: «ха-ха!», «ах!».

Такая же смысловая структура прослеживается в отдельных звуках, например, в фырканье лошади: «хр-р-р», «фр-р-р». «Р» – это угроза – или предупреждение об опасности. Такое предупреждение принципиально ничем не отличается от опережающего отражения действительности.

Итоговый смысл последнего звука – первый уровень развёртывания смысла в речи. На нём стоит смыловой акцент, который имеет отношение к интонации в целом. Впоследствии на итоговое значение последнего звука накладывается структура языка в целом. Звуковой ряд мог варьироваться в языках, но сама структура – нет.

Делёз также выдвинул понятие о едином Голосе Бытия: «Бытие – это Голос, который говорит, и говорит обо всём в одном и том же «смысле». То, о чём говорится, вовсе не одно и то же, но бытие – одно и то же для всего, о чём оно говорит. Оно уникальное событие во всём, что происходит даже с самыми разными вещами». Достоверно, что мир издает звуки. Это шум, выражаемый в согласных: п, к, т, с, в, ф… Все согласные звуки на конце имеют редуцированное «ы». Фамилия популярного советского актёра Фрунзика Мкртчяна даже не произносится без вставляемых в неё «ы»: – Мыкыртчян. То же самое: «кс-кс». «Ы» – это общий знаменатель согласных, единый Голос шума. Он создаёт несколько тоскливое впечатление, но в отличие от шума, – гласный.

Гласный в согласных – некая суперпозиция. Если прислушаться, все музыкальные инструменты заканчивают звучание на «ы». Из тоскливого он становится юбилейным. Когда согласный и гласный неразрывно слились, начинают размножаться противоположности.

Можно сказать, что из музыкальных инструментов ничего другого, кроме «Ы», не звучит, но иногда встречается и у певцов. Валерий Леонтьев – был ярким примером такого вокала. Ещё – Маша Распутина. Они, правда, испортили всё дело, пытаясь подчеркнуть специфику своего дара. Сознательная рефлексия им не удалась. Голос В. Леонтьева сейчас почти не различается на современных носителях даже в его лучших песнях: «Там в сентябре», «Разноцветные ярмарки», но прежде «Ы» слышался отчётливо. «Ы» у Маши Распутиной тоже иногда выскакивало. Валерий Сюткин, например, поёт иначе. У него голос на «э». Луи Армстронг тоже поёт «э», при этом оба поют его по-разному, но такой вокалсам парит над музыкальным сопровождением, как уникальный музыкальный инструмент. Достаточно яркий пример рефлексии единого Голоса Бытия (удачный) можно встретить у Аллы Борисовны Пугачёвой. Её песня «Мэрри» имеет не просто много звуков на «ы», – они там все.

Из «ы» развиваются другие гласные. Мы знаем их пять вместе с «ы»: «ы», «у», «о», «э», а». И пять дифтонгов: «и», «ю», «ё», «е», «я» («jы», «jу», «jо», «jэ», «jа»). Все эти звуки обладают определённостью под ударением, а в безударном положении слышатся неопределённо, похожи друг на друга. Ударение – основной элемент структуры смысла и структуры языка. Событие, обладающее смыслом, и само по себе есть что-то «ударное». Проще всего из выражения тоски «ы» образуется «у». Это голос боли и живого существа. Из «у» также довольно просто образуется «о». «О» ещё более сознателен. Это – внимание, возможно, действующее на опережения боли. Это – взгляд. «Э» образуется из «о». Внимание направлено на объект. «А» образуется из «э», – сознание себя, некая противоположность объекта – субъект. Круг замкнулся. Субъект противостоит боли и тоске «ы».

«Звуки – сочетание телесных действий и страданий». (Делёз). «Ж-у-у-у!», – муха не может пробиться через стекло. Что это за «у-у-у» такое? Уж не просит ли муха помощи, посылая сигнал боли? «Уж, не у меня ли!». Я охочусь за ней, чтобы убить. Моё сочувствие не распространяется на мух.

Убийство – противоположный полюс сочувствию. В едином Голосе Бытия противоположности связаны, как согласный с гласным. Противоположности – в единстве, а единство в противоположностях. Можно привести в единство физиков и богословов: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было – «БАХ!». (Иоанн, 1;1)

Звуковые кирпичики в словах сохранили свой смысловой узор, связанный именно из противоположностей в неком чистом виде. Слова «посмотреть» и «осмотреть» отличаются только одним звуком в приставке, но «осмотреть» кажется длиннее по действию. Ещё короче по действию «просмотреть», и нередко используется в противоположном смысле: «не заметить». Вместо «о» –взгляд – стало «не взгляд». Согласные, накопившись перед гласным, изменили смысл на противоположный. Что «о» – именно «взгляд», свидетельствует пример, который приводит Шарль Балли в одной из своих лингвистических работ на французском языке. Он иллюстрирует нарастание краткости с нарастанием эмоциональностью высказывания: «Я удивлён тем, что вижу вас здесь». «Вы? Здесь!». «Как? Вы!». «Вы!». И, наконец: «Оh!». Только последнее восклицание не требует перевода. Предлоги в современной речи тоже нередко звуки или короткие звукосочетания. Их смысл вне контекста требует длинной вербализации, но их существование в современной речи доказывает, что звуки (тем более, согласные) имеют смысл.