Текст книги "Гадкие утята. Книга первая"

Вот пример инграммы: женщине наносят удар, она падает «без сознания». Её пинают ногами, говорят, что она плохая, что у неё вообще семь пятниц на неделе. Кто-то опрокидывает стул в это время. Вода течёт из крана на кухне. Под окном проезжает машина. Инграмма содержит движущуюся запись всего: света, звука, вкуса, запаха, осязательных, органических, кинетических ощущений, того, что женщине хочется пить и в каком состоянии находятся в данный момент её суставы.

Очень важно, что инграмма это не ОПЫТ, а НАВЯЗАННОЕ ДЕЙСТВИЕ. Может быть до того момента, как человек приобрёл обширный словарный запас, инграммы были в какой-то степени полезны, помогали выживанию, но когда человек выработал язык, инграммы стали гораздо более опасными. Язык включает в себя слова, звучащие одинаково, но имеющие совершенно разные значения. Когда инграммы вычеркнуты из реактивного ума, рациональность и эффективность значительно повышаются, здоровье сильно улучшается, человек делает расчёты рационально… Таким образом, инграмма является отрицательной величиной на данном этапе развития человека.

Реактивный ум восхительно прост. Он оперирует только одним уравнением: А=А=А=А=А. (Китайцы так с ума сводили. Кап = кап = кап = кап). Если бы аналитический ум раздумывал о яблоках и червях, это, наверное, выглядело бы таким образом: одни яблоки червивы, другие нет; откусив яблоко, можно наткнуться на червя, черви оставляют в яблоках дырки. Реактивный ум, раздумывая о червях и яблоках, рассуждал бы так: яблоки являются червями, и откусыванием, и дырками в яблоках, а все черви – это яблоки, и они надкусаны… Расчёты реактивного ума женщины, которую пинали ногами: боль пинка = боли удара = перевёрнутому стулу = поезжающей мимо машине = крану на кухне = тому факту, что она притворяется = тому факту, что она нехорошая = тому факту, что она меняет свою точку зрения = тону голоса мужчины. Это сумасшествие? Совершенно верно!

Давайте рассмотрим пример работы реактивного ума на более низком уровне: некая рыбка заплыла на мелкое место, где вода солоноватая, жёлтая и имеет железистый привкус. Она только что схватила креветку, но большая рыба напала на неё и повредила ей хвост. Рыбёшка сумела улизнуть, но испытала физическую боль. Обладая крайне незначительными аналитическими способностями, рыбка полагается на реакцию в выборе своих действий. Хвост поправился, рыбка продолжает жить, но её снова атакует большая рыба, и опять незначительно страдает хвост. Что-то случилось, что-то внутри говорит рыбке, что она стала неосторожной в выборе своих действий. Расчёты рыбки на уровне реактивного ума следующие: отмель равняется жёлтому цвету, равняется привкусу железа, раняется боли в хвосте, равняется креветке во рту. Повреждение хвоста во второй раз «кий-ин» инграмму. («Кий-ин» – момент, когда окружение бодрствующего человека напоминает содержание спящей инграммы). После этого маленькая рыбка, опять заплыв в солоноватую воду, начинает немного «невничать». Однако продолжает плыть, и когда обнаруживает, что вода к тому же стала желтоватой, всё равно не поворачивает назад. Хвост начинает немного побаливать. Но она продолжает плыть. Внезапно она чувтсвоует привкус железа в воде, боль в хвосте становится очень сильной. Рыбка исчезает со скоростью молнии, хотя никто за ней не гнался. Может быть, там было много креветок, но она всё равно уплыла. Опасное место! Этот механизм в какой-то степени помогает выживанию. Для рыбки, может быть, в нём и есть смысл. В случае с женщиной, которая была сбита с ног, вода, текущая из крана, может не подействовать на неё слишком сильно, но вода из крана плюс проезжающая мимо машина могут привести к смутному неудобству в ушибленных местах. К текущей воде и машине за окном мы добавим внезапное падение стула, и она испытает слабый шок. Теперь добавьте запах и голос человека, который её пинал – боль начинает усиливаться. Механизм говорит ей, что она находится в опасном месте, что ей надо уйти. Но ведь она не рыба, а разумное существо, и женщина остаётся. Рыба, которая была ударена и получила инграмму, не отказалась навсегда от креветок. Полная надежды жизнь может перевесить очень большое количество боли.

Инграмма, полученная женщиной, содержит невротическое внушенипе. Ей сказали, что она притворщица, что она всегда меняет своё мнение. Когда инграмма рестимулирована, женщина теперь будет часто менять своё мнение. Можно привести ещё несколько подобных случаев. Одну женщину несколько раз сильно избили, каждый раз обвиняя, что она распущена и спит, с кем попало. Её привёл отец (она развелась к тому времени), который жаловался на то, что она страшно низко пала и неделями предаётся распутству. Она всё это подтвердила, хотя не могла понять, почему так получается. Это её сильно беспокоило. Она даже решила, что тут ничего не поделаешь. Изучение инграмм в её реактивном уме выявило длинную серию избиений с подобным содержанием. Для активизации инграммы необходим «кий-ин». Когда женщина была усталой, мужчина угрожал снова ударить и всячески обзывал её. Это она воспринимала на сознательном уровне, в исследованиях это обнаружилось как «душевно болезненный» для неё опыт. Он был таковым по той причине, что под ним невидимо существовала настоящая физическая боль, она и подключалась на сознательном уровне. Этот инцидент называется «лок» (замок). Здесь действует память из стандартных банков, но действует новым способом. Реактивный ум не утруждает себя точностью отсчёта времени. Когда происходит «кий-ин», этот ум не видит разницы между возрастом в один год и в девяносто.

Устойчивость инграмм в течение максимального срока человеческой жизни не соответствует изменчивости чего угодно в человеке, но нет оснований не верить Хаббарду. Такое «божество», как инграмма, требуют к себе теоретического внимания. Сам Хаббард указывает, что не претендует на создание теории. Ему достаточно, что дианетика работает. Мы должны предпринять теоретические усилия на основании той информации, которую он предоставил. Хаббард вводит понятие вейлансов, интересующее нас, которое позволяет определять всякую личность, как множественную. Это оставляем без изменения, но он использует болезненные эмоции и физическую боль, как синонимы. Физическая боль теоретически относится к материи, а болезненные эмоции – все-таки сознание – опережающее отражение действительности, предвосхищающее боль до её возникновения.

Повторение одного и того же тоже встречается не только в инграммах. Всякое узнавание происходит, как повторение. Думать не надо, пока мы узнаём. Нужно думать, когда не узнаём, а думать трудно. Есть смысл узнавать. Каждую секунду узнавая окружающий мир, мы чувствуем себя, как «рыбка» в воде. Другими словами, жизнь сознания, всё время что-то узнающего и отождествляющего (А=А), похожа на атмосферу реактивного ума…

Само сознание существует, как поверхность на бессознательном, что-то вроде кожи, как у организма. Хаббард упоминает эмоции. Они, видимо, одинаковые, как клетки для организма. Могут формировать инграммы и участвовать в работе сознания. Эмоции, достигшие сознания, и бессознательные эмоции – такое распределение представляется вполне правомерным. Бессознательные эмоции интересны тем, что выступают в роли творца. Пусть это – лишаи, шизофрения и параноя. Невыраженные, бессознательные эмоции возведены в степень, в которой творят.

Известно, что эмоции полярны. Классический пример: – слёзы радости. Смех сквозь слёзы, в принципе, то же самое. Так засмеялась Кабирия, когда всё-таки попала на свадьбу. Её эмоции, как маятник, совершили колебание от одного полюса к другому. Возможно, доверием к своей свадьбе Кабирия сотворила чужую свадьбу вокруг себя. Свадьба – это плод её желания, чужая свадьба –суперпозиция её свадьбы. Мир откликнулся на полное колебание эмоций. Тут растворяется граница между объективным и субъективным. Благодаря силе её желания и веры, у Феллини тоже происходит акт творения, который не уступает инграммам Хаббарда.

Полярность эмоций повторяет структуру смысла, который приходит первым, но люди обычно либо плачут, либо смеются. Эмоции, достигающие сознания, представляют собой какие-то половинки. Эти половинки принято называть проявлением эмоций. Это всегда во множественном числе, будто «ножницы» или «брюки». Выражаемая половинка повторяется: «Ха!-ха!-ха!», – но резонанс рано или поздно затухает.

Причиной поведения рыбки тоже, на самом деле, являются эмоции, а не боль, как таковая. Представление о боли есть эмоция, пусть даже хвост болит реально. Это – не соматическое повреждение хвоста. Рыбка опережающе отражает действительность, хоть и иллюзорно, но благоприобретённый условный рефлекс у рыбки возник благодаря её эмоциям. Её молниеносное исчезновение – драматизация, как у женщины, которую пинают ногами. Та драматизирует победный вейланс мужчины, когда кричит на других женщин и детей, оскорбляет и унижает их. Она разыгрывает его победное поведение, как своё собственное. В этот момент она – множественная личность, как и рыбка, которая уплывает от креветок, но питается ими, и тоже, по сути, множественная личность. Если бы рыбка только ела креветок, то, кажется, ничем бы не отличалась от грибов. А так рыбка – автомат, работающий в отношении креветок в двух режимах.

Детёныши животных, как и человеческий плод, развиваются возле утробного бульканья. По идее, они должны быть на нас похожи. Опережающее отражение действительности, на самом деле, есть вообще у всего живого. «Маугли» свидетельствуют, что различий может вообще не быть. Когда в Индии нашли взрослую девочку в стае волков, то не смогли её ничему научить. Она срывала с себя одежду, не ела из тарелки, спала на полу, свернувшись клубком, и ни слова не научилась говорить. Волки оказали на неё неотразимое влияние. Общение с ними придало форму материи её сознания. Можно подумать, что Ленин был прав в своём определении сознания, как материи, но они всё-таки неуловимо отличаются.

Более распространённым феноменом, чем «Маугли», являются домашние животные, которые живут с человеком, а дрессированные животные отличаются от тех же животных, которые живут в дикой природе, не меньше, чем Маугли от людей… Обитание возле человека воздействует на их сознание тоже достаточно радикально: кошки и собаки, стоящие на задних лапах и ходящие на них, не подражают ли нам?

«Мяу!» – речь кошек с людьми. Друг с другом они воют: иногда у маленьких котят «мя-я» содержит звук этого воя. Собака тоже лает в сторону хозяина иначе, чем на прохожих, и если судить по высоте этого лая, находится на пороге истерики от отсутствия к себе внимания: Аф! Аф! Лай на чужих содержит рычание, низкий и грозный хрип: Хаф! – или хотя бы: Гав! Между собой собаки общаются не столько лаем, сколько рычанием, визгом. Общение как у шизофреников, интонационное. Для животных и людей интонация – смыслоуказание. По высоте визга можно определить, какая из собак проигрывает, и думаю, что когда-то мы имели с животными полное взаимопонимание. Аф! или ав! можно свести к ах или ау, – вполне человеческим междометиям. Собаки тоже видят сны, иногда во сне тявкают. Вой на луну вполне может быть первой идеей, объединяющей людей и зверей: А-у-у-у! Не в лесу же они заблудились. Основанием объединения человека и животных может быть то, что все – разумны. Например, христианская церковь почитает Герасима, который жил в одной пещере со львом. Процесс такого объединения продолжается до сих пор. Есть видео, где львица вскакивает на какого-то американского парня, открывающего дверь вольера, обнимает его лапами, прячя когти. Есть фотография, где женщина уткнулась головой в гриву льва. Морда льва смялась и выражает ласку к этой голове, лапы сквозь прутья клетки просунуты и лежат на плечах женщины. Кошки и собаки друг друга не любят, но живут рядом с человеком и относятся друг к другу иначе, чем в дикой природе. А есть видео, где у кота из миски беззастенчиво клюёт попугай. Кот резко бьёт его лапой по голове, не выпуская когтей. Тот теряет ориентацию, но, вернувшись в сознание, снова клюёт из миски. По-хорошему, попугай – сам еда для кошки. Такие отношения между ними – разумная рефлексия на возможную реакцию человека. Кот и попугай в равной степени её проявляют. Животные нас чувствуют. Сумасшедшие домашние животные – у сумасшедших хозяев. Гавкающие без повода маленькие собачки: гад! гад! гад! – выдают неадекватность своих хозяек. Домашние питомцы настроились на «главарей» стаи. Что касается кошек, они ориентируются на человека иначе, чем собаки, но в принципе так же. У сумасшедших хозяев они могут драть гостей когтями. Эти травмы опасней, чем укусы собак. Сознание животных, в чём-то сходное с человеческим, можно подтверждать бесконечным количеством примеров. У меня был котёнок, который бегал по квартире, не обращая внимания на полное блюдце. Оно было облеплено шерстью с его морды, но мыть ему ещё и блюдце было выше моих сил. Мой выбор был беспокоиться за его аппетит. Я заметил, что стоило мне самому достать что-нибудь из холодильника и сесть за стол, как он бросился к блюдцу и, торопливо шевеля ушами, сжирал всё, что там было. Подлец опережающее отражал действительность, настроившись на меня. Он боялся, что я съем. Когда меня начинал беспокоить его аппетит, у меня появился под рукой способ накормить негодяя.

На мой взгляд, выработавшийся рефлекс котёнка на основе эмоционального, отражения действительности – зачаток мысли. Ницше просто определяет сознание моего котёнка, когда пишет: «В прежние времена видели во всём происходящем намерение, это наша старейшая привычка. Имеет ли её также и животное? Как живущее, не принуждено ли и оно толковать вещи по своему образу? Мера того, что вообще доходит до нашего сознания, находится в полнейшей зависимости от грубой полезности осознания». Это, может быть, и верно, но какой-то низший, животный уровень. Поведение моего котёнка адекватно представляемой им реальности, даже логично, и такие поведенческие рефлексии животных встречаются на каждом шагу. Самая маленькая и слабая собака в стае начинает первой лаять на потенциальную жертву всей стаи: Ах, моська, знать она сильна, коль лает на слона.

Ум у животных, как у нас. Собака тоже всё отождествляет: принимает еду, цепь и побои от хозяина без драки с ним. В лучшем случае, с жалобным визгом. Хозяин кормит её – это главное. А ещё он её привязал; если не накормит, собаке конец. Резонно и, что на незнакомца собака бросается с хриплым лаем. Лучше себя привести в боевую форму. Если вдруг незнакомец нападёт, она уже готова. Убежать с цепи всё равно нельзя: надо только драться. Это – опрежающее отражение. Лай ещё и заводит собаку, как сказанные слова. Эмоции оказываются накручены… В сущности, собака врёт, когда рвётся с цепи и брешет. Если собаке скучно, она и лает по-другому. Не все они подозрительные, но некоторые развлекаются лаем всерьёз, особенно, если хозяин – параноик. Шизофрения у собак своя, а параноя – от хозяина. Если собака не сидит на цепи, она пробегает мимо прохожих. Она не обращает на них внимания. У неё масса выборов – удрать, не скучно и еду можно искать. Не смотря на всяческое отождествление, собака не мыслит хозяина и прохожего, как тождественные объекты. Она их различает, если верить Ницше по поводу полезности всякого осознания, по основанию выживания для себя. Насколько её думанье при этом отличается от нашего? Чем я (маленький) в фотостудии отличаюсь от собачки, которая места себе не находит? Мне тоже надо заглянуть за ширму, убедиться, что там нет какого-нибудь врача с повязкой и уколом в руках, и я подчиняюсь реакции родителей на ширму, как собака старшим в стае. На всякий случай, я всё равно хочу быть готов к тому, что это больница, меня не должны застать врасплох. Моя самостоятельность лишь в этом. Эта готовность мне самому неприятна, но лучше её иметь. Совершенно нежелательно, чтобы это оказалась больница, но если мои чувства не будут мобилизованы – ещё хуже. Это мышление собаки, шизофренически распавшееся на себя и на авторитет стаи. Шизофренически распадается всякое мышление, – даже у рыбки. Там, где регулярно кормят птиц, они тоже лезут под ноги, перестав опасаться людей. Тождество в поведении (а сначала в сознании) нарушается. Это – Голос Бытия, единый для всех, если отбросить утилитарный подход.

Поведение людей во время ссор снова скатывается к тождествам, как чему-то фундаментальному. Повторение одного и того же – это схема ссоры: «Дай сюда! – Нет! – Дай сюда! – Нет! – Дай сюда!!!». Кстати, в чём отличие от собак? Как только дело дошло до эмоций, возникает определённость – тождество, которое повторяет себя. При этом смысл валится в неразличиму кучу. Хотя, вроде бы, нет ничего проще тождеств, эмоции в то же время его закрывают. В логике закон тождества ограничен, действует в случае достаточного основания. Цветы сегодня – могут стать ягодами завтра, но ограничивать тождества нужно ещё научиться. Так что птичку, клюющую у людей прямо из рук, можно считать продвинутой.

Можно указать множество тождеств и в поведении детей. Общеизвестно, что они всё тащат в рот. В начале жизни ребёнок имеет дело с едой: всё и есть еда. Малыш сидит у отца на руках: «Это – яблоко!», – говорит отец. Новое для себя слово малыш повторяет так: «Это – тыблако!». Когда тыговоришь «я», значит это – ты. Анализ основан на тождестве: узнавании части слова и знакомом преобразовании. Маленькая девочка движется в сторону мамы и папы, хнычет и хочет на ручки. Она закована в комбинезон, но родители учат её передвигаться самостоятельно и на ручки не берут. Я прохожу мимо. Девочка смотрит на меня мокрыми глазами: «Может, я возьму?». Нет разницы между папой и дядей. Всё, что умеют дети, это проявлять эмоции, но тождество – единственная доступная детям определённость. Научиться вовремя останавливаться в отождествлении – их первая задача.

Дети плачут и успокаиваются легко: детские эмоции – самое честное, потому что их сознание сначала ничем кроме эмоций не является. Позже – тоже, но как только дети научились говорить, с честностью происходит метаморфоза… Маленькая девочка идёт из детского сада вместе с негодующе молчащей бабушкой. В каждом слове девочки новая интонация: «Я знаю. Мне нельзя есть снег!». Тождества младенца ещё манят её, но девочка чего-то опасается…

Как только смысл выражен словами, он стал обусловленным и немедленно превратился в ложь. Безусловный смысл из своего инобытия выражает себя именно так, как ложь. Ложь – сама условность. Интонация непосредственно выражает смысл, в то же время является индикатором лжи. В серьёзных случаях интонация может стать низкой и хриплой… Как правило, мы говорим в этот момент что-то, обычно не выражаемое в словах, существующее только в мыслях.

Дети, следя за кукольным представлением, тоже прикованы к интонации персонажей. Пустота разыгрываемых сцен ускользает от них. Она не имеет никакого значения. Дети в этот момент учатся выражать смысл… и лгать. Так что детские эмоции – самое честное, пока дети совсем маленькие и ещё не умеют говорить. И это что-то объективное, если невинные дети лгут, как только научились говорить. При чём если они лгут сознательно: совесть им мешает. Впрочем, и взрослые редко хорошо лгут. Опять же совесть! Но девочка, говорившая бабушке: «Я знаю. Мне нельзя есть снег», – лгала хорошо. Совесть ей позволяла. Сознание работает в каких-то двух режимах, по крайней мере, когда лжётся плохо и когда лжётся хорошо. Я хорошо лгал матери, что раскаялся. Отцу хорошо солгал, и дяде Толе. Моя совесть, которая всегда со мной, при этом была парализована, а они, даже если и заподозрили что-то, не ловили меня за руку. Это был совершенно законный режим поведения с моей стороны, как и со стороны девочки, знающей, что нельзя есть снег.

Выраженный смысл (ложь) и совесть взаимодействуют между собой по какому-то правилу. Когда мне было шестнадцать лет, я воспринимал условные события в фильме «Иван Васильевич меняет профессию», как возможные. В кукольное представление я бы не поверил. Кино, почему-то, вызывало доверие. Совесть воспринимает ложь, поступающую со стороны, почему-то, как правду. Условности фильма остались для меня незаметными, в то же время разницы между детским и взрослым «представлением», в принципе, нет. Этот фильм меня тоже чему-то учил, тренировал фантазию. Совесть, почему-то, побуждает доверять внешней лжи и не отождествляет её с собственной ложью. Какой-то её режим совершенно законен для совести, как «добро». Это может быть в то же время следующий этап развития сознания – как можно лучше различать ложь.

Воспитание детей начинается с требования вести себя смирно. Они не должны проявлять эмоций. Такая последовательная стратегия даёт свои результаты. Дети накапливают изменения в поведении. Они становятся подростками. Между собой подростки по-прежнему свободно проявляют свои эмоции, их природную полярность, но совсем другая игра между мальчиками и девочками, с взрослыми – третья. В поведении накапливаются различия. Эмоциональное тождество себе самому покидает человека. Личность покрывается масками.

Характерная мимика лица складывается рано. Мы умываемся, завтракаем или идём по улице, в это время наша нижняя губа рефлекторно поджата. Впечатления нашей жизни пришли к общему знаменателю. Мама с маленьким сыном стоит в очереди к кассе. Малыш с размаху бьёт по длинным палкам смешариков. Они громко шуршат. Мама говорит: «Не трогай! Я тебе уже купила». Ребёнок, кажется, понимает слова, тихо постоял, потом снова бьёт. Мама повторяет: «Нельзя!». Он постоял, всё-таки бьёт в третий раз! Я наклоняюсь к нему дружелюбно. Делать в очереди всё равно нечего. На меня смотрят внимательные детские глаза. Под ними проглоченная нижняя губа… Через некоторое время ребёнок трогает ладошкой мою бороду. С высоты на нас хихикнула мама.

Ни бороду потрогать, ни по игрушкам ударить, чтобы чего-нибудь не услышать. Нужно проглотить нижнюю губу, чтобы что-нибудь сделать… Мир противоречит нам.

Я сознательно столкнулся с противоречием, когда читал роман «Мастер и Маргарита», – до этого оно жило во мне не осознанно. Берлиоз обрушился за спину иностранца, жестикулируя: «Не противоречь! Не противоречь!» – Эти слова и привели меня к дзенн-буддистскому просветлению. Я понял, осознал противоречие, как постоянное условие своей жизни. Мне самому не удавалось говорить ни с кем, чтобы не противоречить, и я не слышал других разговоров, обращенных к себе. Понимание этого позволило измениться, но окружающий мир остался прежним.

Какие-то опасения регулярно доводят нас до ощущения лёгкой тошноты из-за противоречия, как условия жизни. Антуан Рокантен не смог наклониться на улице и поднять из грязи тетрадный листок. Он хотел рассмотреть его, помять в руках, отрывая кусочки, послушать, как они трещат. Он испугался, что может показаться странным. Антуан Рокантен у Сартра постепенно выташнивает из себя раба, которого Чехов выжимал из себя по капле, а Галич требовал подставить себе корыто или ведро. Они – выдающиеся люди. Мы, надев маску, принимаем её за лицо.

По врождённой эмоциональной привычке мы отождествляемся с маской. Это приносит зло. «Зла вообще нет, – гласит еврейская кабалистика. – Зло есть не востребованное добро». Это можно понять следующим образом. Структура смысла совпадает со структурой эмоций. После того как эмоции оказались выраженными, остаётся их невыраженная половинка, и невыраженный смысл позже проявит себя, как объективная реальность. Не востребованное добро –второй полюс смысла.

Какое-то время наша мысль объединяет полюса, потом она останавливается. Для здравого смысла достаточно. Оставшийся невыраженным смысл, не учтённый в здравом смысле, наносит нам свой удар из инобытия, приводит положение дел в соответствие с собой, причиняя нам зло. Потому что только выраженный смысл есть объективная ложь, это всегда лишь половина смысла, который приходит первым.

Интересно, что смысловые соотношения в языке воспроизводятся буквально. «Обусловленное» – смысл, выраженный в словах. Такое буквальное указание можно усмотреть и на тождество эмоций с единым Голосом Бытия. Темп – характеристика музыкальная, то есть звуковая, а темперамент определяет продолжительность и силу эмоций.

Кажется, что кто-то топал впереди и давал всему имена. Делёз его заметил и назвал «тёмным предшественником». Много информации предлагает на эту тему Вашкевич. Один и тот же смысл символически рассыпается у него на осколки в истории, биологии, географии, медицине… Его «билингвический подход» имеет дело со смыслом, который идёт в обе стороны: «коран» – «нарок».