Текст книги "Гадкие утята. Книга первая"

Смысл, который приходит первым.

Цикличность логического предложения всегда можно нарушить и обнаружить за ним иначе организованный смысл, но дело, прежде всего, в том, что смысл хрупок настолько, что может опрокинуться в нонсенс и тем самым поставить под удар все отношения логического предложения. Сигнификация, денотация и манифестация рискуют кануть в пропасти безосновного, способного лишь пульсировать чудовищного тела. Вот почему по ту сторону третичного порядка предложения и даже вторичной организации смысла, мы предчувствуем присутствие ужасного первичного порядка, в котором сворачивается весь язык. Идеальное событие – это сингулярность или совокупность сингулярностей, сингулярных точек. Это – поворотные пункты и точки сгибов, узкие места, узлы, преддверия и центры, точки плавления, конденсации и кипения, точки слёз и смеха, болезни и здоровья, надежды и уныния, точки чувствительности. Сингулярность можно рассматривать в существовании, в распределении и в сущности, согласно которой она простирается и распространяется в заданном направлении по линии обычных точек. Второй аспект представляет собой некоторую стабилизацию и начало осуществления сингулярностей. Каждая сингулярная точка аналитически распространяется по серии обычных точек вплоть до окрестности другой сингулярности, и так далее. Значит, мир основан на условии, что серии сходятся («иной» мир начинался бы в окрестностях тех точек, где исходящие из них серии расходились бы). И как можно не чувствовать, что наша свобода и сила обитают не в божественном универсуме и не в человеческой личности, а в этих сингулярностях, которые больше, чем мы сами, божественнее, чем сами боги, раз они оживляют конкретные стихи и афоризмы, перманентную революцию и частное действие?».Это – подлинные трансцендентальности: ни общее, ни индивидуальное, ни личное, ни универсальное…

Парадокс неопределённого регресса – источник всех остальных парадоксов – с необходимостью имеет сериальную форму. В последовательности имён каждое имя сначала берётся с точки зрения обозначения, которое оно осуществляет (понятия, означаемого), а затем того смысла, которое оно выражает (события, означающего), поскольку этот смысл служит в качестве денотата для другого имени. Закон, управляющий двумя сериями, гласит, что последние никогда не равнозначны. Прежде всего, термины каждой серии находятся в непрерывном смещении в отношении терминов другой серии, существует двойное скольжение одной серии над и под другой. Самый важный пункт, обеспечивающий соотносительное смещение двух серий – это парадоксальный элемент. Он непрестанно циркулирует по обеим сериям, и тем обеспечивает их коммуникацию. Это двуликая инстанция, в равной степени представленная как в означающей, так и в означаемой сериях. Она – зеркало. Она сразу – вещь и слово, имя и объект, смысл и денотат, выражение и обозначение, и так далее. Следовательно, это она обеспечивает схождение двух пробегаемых ею серий, но при условии, что сама вынуждает серии все время расходиться. Её свойство – всегда быть смещенной в отношении самой себя. Если термины каждой серии смещены – по отношению друг к другу, – то как раз потому, что они несут в себе абсолютное место. Но такое абсолютное место всегда определяется отстоянием термина серии от того самого элемента, который всегда смещён в двух сериях – по отношению к самому себе. Нужно сказать, что эта парадоксальная инстанция никогда не бывает там, где мы её ищем. И наоборот, мы никогда не находим её там, где она есть. Ей не достаёт своего места. Кроме того, ей не достаёт ещё и самотождественности, самоподобия, саморавновесия и самопроисхожения. Серии строго одновременны в отношении той инстанции, благодаря которой они коммуницируют. Они одновременны, хотя и не равны, поскольку у той инстанции две стороны, одна из которых всегда уклоняется от другой. Следовательно, эта инстанция должна присутствовать в качестве избытка в одной серии, которую она задаёт как означающую, и в качестве недостатка – в другой, которую она задаёт как означаемую. Такова она – расщеплённая по природе, незавершённая по отношению к самой себе. Её избыток всегда отсылает к её собственному недостатку, и наоборот. Эти определения тоже относительны. То, что представляет избыток – это не что иное, как чрезвычайно подвижное пустое место. А то, чего не достаёт в другом случае, – это стремительный объект, эдакий пассажир без места, – всегда сверхштатный и всегда перемещающийся. Поистине нет ничего более странного, чем эта двуликая вещь. Парадоксальный элемент наделяет серии смыслом, выступает в качестве их различителя.

Это может означать следующее: парадоксальный элемент, приближаясь к сингулярным точкам, наделяет их смыслом вопреки значениям и, удаляясь от сингулярных точек, лишает их значения смысла…

Фантазм – ни действие, ни страдание, а результат действий и страданий – то есть чистое событие. Вторая характеристика фантазма – ситуация эго в самом фантазме. Упраздняется всякое разделение на субъект и объект, субъект не нацелен на объект или его знак, он включен в последовательность его образов. Фантазм с лёгкостью покрывает расстояние между психическими системами, переходя от сознания к бессознательному и обратно, от ночных снов к дневным мечтам, от внутреннего к внешнему и наоборот. Фантазм легко возвращается к собственному истоку, без особых усилий собирает источник фантазма. Фантазм – процесс полагания бестелесного. Это машина для выделения некоторого количества мысли, для распределения разницы потенциалов на краях трещины и для поляризации церебрального поля.

Идеальная игра.

«Льюис Кэррол вводит некий вид идеальной игры, чей смысл и функцию трудно оценить с первого взгляда. Например, бег по кругу в Алисе, где каждый начинает, когда вздумается, и останавливается, когда захочет; или крокетный матч, где мячи – ёжики, клюшки – фламинго, а свернутые петлей солдаты –ворота непрестанно перемещаются с одного конца игрового поля на другой. У этих игр есть общие черты: в них очень много движения; у них, по-видимому, нет точных правил; они не допускают ни победителей, ни побежденных. Нам не «знакомы» такие игры, которые, как кажется, противоречат сами себе. Знакомые нам игры отвечают определенному числу принципов, которые могут стать объектом теории. Эта теория применима равным образом как к играм, основанным на ловкости участников, так и к играм, где всё решает случай, хотя природа правил здесь разная. 1) Нужно, чтобы всякий раз набор правил предшествовал началу игры, а в процессе игры – обладал безусловным значением. 2) Данные правила определяют гипотезы, распределяющие шансы, то есть, гипотезы проигрыша и выигрыша (что случится, если…). 3) Гипотезы регулируют ход игры в соответствии с множеством бросков, которые реально или численно отличаются друг от друга. Каждый из них задает фиксированное распределение, соответствующее тому или иному случаю. (Даже если игра держится на одном броске, то такой бросок будет сочтен удачным только благодаря фиксированному распределению, которое он задаст, а также в силу его численных особенностей.) 4) Результаты бросков ранжируются по альтернативе "победа или поражение". Следовательно, для нормальной игры характерны заранее установленные безусловные правила; гипотезы, распределяющие шансы; фиксированные и численно различающиеся распределения; твердые результаты. Такие игры частичны в двух отношениях: прежде всего, они характеризуют лишь часть человеческой деятельности, а кроме того, даже если возвести их в абсолют, то они удерживают случай лишь в определенных точках, подразумевая механическое развитие последовательностей или сноровку, понятую как искусство каузальности. Таким образом, они неизбежно – сами имея смешанный характер – отсылают к другому типу деятельности, труда или этики, чьей карикатурой и двойником они являются и чьи элементы они объединяют в новый порядок. Будь то рискующий на пари человек Паскаля или играющий в шахматы Бог Лейбница, такие игры явным образом берутся в качестве модели именно потому, что за ними неявно стоит иная модель – уже не игра: нравственная модель Хорошего или Наилучшего, экономическая модель причин и эффектов, средств и целей. Но недостаточно противопоставлять некую «старшую» игру младшей игре человека или божественную игру человеческой игре. Нужно вообразить другие принципы – пусть даже ни к чему не приложимые, но благодаря которым игра стала бы чистой игрой. 1) Нет заранее установленных правил, каждое движение изобретает и применяет свои собственные правила. 2) Нет никакого распределения шансов среди реально различного числа бросков; совокупность бросков утверждает случай и бесконечно разветвляет его с каждым новым броском. 3) Следовательно, броски реально или численно неотличимы… Это уже игра проблем и вопроса, а не категорического и гипотетического. 4) Такая игра – без правил, без победителей и побежденных, без ответственности, игра невинности, бег по кругу, где сноровка и случай больше не различимы, такая игра, по-видимому, не реальна. Да вряд ли она кого-нибудь развлекла бы. И уж точно, это не игра паскалевского авантюриста или лейбницевского Бога. Какой обман кроется в морализирующем пари Паскаля! Какой неверный ход кроется в экономной комбинации Лейбница! Здесь мир уже отнюдь не произведение искусства. Идеальная игра, о которой мы говорим, не может быть сыграна ни человеком, ни Богом. Ее можно помыслить только как нонсенс. Но как раз поэтому она является реальностью самой мысли. Она – бессознательное чистой мысли.

Ибо только для мысли возможно утверждать весь случай и превращать случай в объект утверждения. Если попытаться сыграть в эту игру вне мысли, то ничего не случится, а если попытаться получить результат иной, чем произведение искусства, то ничего не получится. Значит, такая игра предназначена только для мысли и для искусства. Она не даёт ничего, кроме побед для тех, кто знает, как играть, то есть как утверждать и разветвлять случай, а не разделять последний ради того, чтобы властвовать над ним, чтобы рисковать, чтобы выиграть. Но благодаря такой игре, которая может быть только мысленной и которая не порождает ничего, кроме произведения искусства, мысль и искусство суть реалии, беспокоящие действительность, этику и экономику мира».

Парадокспоказывает, что нельзя разделить два направления, единственно возможный смысл не может быть установлен – ни для серьезной мысли и работы, ни для отдыха и несерьезных игр». Смысл, кторый приходит первым, идёт в двух направлениях сразу.

Вечное возвращение.

«Платонизм подчинял идее необходимости различения «самой вещи» и симулякров, вместо того, чтобы мыслить различие в нём самом. Он сразу относит различие к обоснованию, подчиняет одинаковому и вводит опосредование в мифической форме. Опровергнуть платонизм означает следующее: отвергнуть примат оригинала над копией, образца над образом. Восславить царство симулякров и отражений. Вечное возвращение в точном смысле означает, что каждая вещь существует, лишь возвращаясь как копия бесконечного числа копий, не оставляющих места оригиналу, ни даже его истоку. Поэтому вечное возвращение названо «пародийным»: оно квалифицирует всё, чему позволяет быть (или возвращаться), как симулякр. Симулякр – подлинный признак или форма того, что есть «сущего». Когда идентичность вещей распылена, бытие ускользает, становится однозначным. То, что есть или вернулось, лишено предварительного учреждённого тождества: вещь сведена к различию, раскалывающему её, ко всем заключённым в ней различиям, через которые она проходит. Вечное возвращение – эта сила бытия – вынуждает присутствовать при всеобщем крахе содержания. Различие смещено, разделение оборачивается против самого себя, действует в противоположном направлении и, углубляя симулякр (грёзу, тень, отражение, живопись), показывает его неотличимость от оригинала или образца. Это неоформленный необоснованный хаос, у которого нет иного «закона», кроме собственного повторения, своего воспроизведения в расходящемся и смещающемся развитии. Всё стало симулякром.

Симулякр – инстанция, включающая в себя различие двух расходящихся рядов, которыми он играет, устраняя любое подобие, чтобы с этого момента нельзя было указать на существование оригинала или копии, вечное возвращение уже не личностей и миров, а чистых событий. Нет ничего, кроме События, одного лишь События, которое коммуницирует с самим собой благодаря собственной дистанции, резонирует сквозь все свои разрывы».

Хронос и Эон.

«Величие мысли стоиков в том, что они показали необходимость двух прочтений времени. Иногда можно сказать, что только настоящее существует, что оно впитывает в себя прошлое и будущее, сжимает их в себе и, двигаясь от сжатия к сжатию, со всё большей глубиной достигает пределов всего Универсума, становясь живым космическим настоящим. Достаточно двигаться в обратном порядке растягивания, чтобы Универсум начался снова. С другой стороны, можно сказать, что существует только прошлое и будущее, что они делят каждое настоящее до бесконечности, каким бы малым оно ни было. Точнее, такое время не бесконечно, поскольку оно никогда не возвращается назад к себе. Оно – чистая прямая линия, две крайние точки которой непрестанно отдаляются друг от друга в прошлое и будущее. Нет ли в Эоне лабиринта совершенно иного, чем лабиринт Хроноса, лабиринта более ужасного? Эон – время становления, Хронос – время «ставшего», изменчивого, но определённого.

Мучительная сторона чистого события в том, что оно есть нечто, что только что случилось или вот-вот произойдёт, но никогда то, что происходит вот сейчас. «Икс», являющийся тем, что только случилось, – это тема «вести». А «икс», который всегда вот-вот должен случиться, это тема «вымысла». Чистое событие – это разом и весть и вымысел, но никогда не актуальная реальность. Именно в этом смысле события суть знаки. Стоики иногда говорят, что знаки – это всегда настоящее, что они знаки присутствующих вещей. О том, кого смертельно ранили, нельзя сказать, что он был ранен и что он умрёт. Можно сказать: он раненный, и он умирает. Такое настоящее не противоречит Эону. Настоящее, как бытие разума, подразделяется до бесконечности на то, что только что случилось или вот-вот случится, всегда ускользая в этих двух направлениях одновременно. В этом тайна события: оно существует на линиии Эона, не заполняя её. Да и как могло бы бестелесное заполнить бестелесное? Только тела пронизывают друг друга. Только Хронос заполняется положениями вещей и движениями тел, которым даёт меру».

В связи с Делёзом следовало упомянуть не столько Камю, сколько Дугина, который рассматривает постмодернизм, как интеллектуальную свалку.По его справедливому мнению, на ней можно отыскать, что угодно, и приспособить для своих нужд. При этом Дугин определяет Делёза, как постмодерниста. Он вовсе не стремится унизить Делёза, более того, определение даже справедливо, но вкрадывается некая досада. Во-первых, Делёз не нашёл смысл, который приходит первым, «на свалке», и сам указывает на это: «Гуссерль остался в рамках здравного смысла». – Смысл, который приходит первым, открыл Делёз. Таким образом, возникает вопрос в связи с определением постмодернизма: только ли постмодернист Делёз?

Проблема с определённостью всякого высказываемого смысла возникает по некой объективной причине. У самого Делёза тоже при попытках распределить какой-то смысл в формах созерцания «космос превращается в хаосмос». Он ищет источник смысла в глубинах человека, становится на сторону «гуманистов пещер».

Делёз уделил много внимания Антонену Арто: «Грубые сходства таят ловушку. Антонен Арто иногда восстаёт на Кэррола. При чтении первого четверостишия «Бармаглота», как его переводит Арто, складывается впечатление, что первые две строчки соответствуют критериям самого Кэррола, но далее происходит соскальзывание и даже некий коренной творческий коллапс, переносящий нас в иной мир и в совершенно другой язык. С ужасом мы сразу понимаем: это язык шизофрении. Слова перегружены гортанными звуками. Тут мы в полной мере ощущаем дистацию между языком Кэррола, излучаемым на поверхности, и языком Арто, высеченным в глубине тел. Мы ощущаем, в какой мере различна соответствующая им проблематика. «Когда продираешься сквозь дерьмо бытия и его язык, стихи неизбежно тоже воняют». У Кэррола целые куски отдают фекалиями, но это фекальность английского сноба, накручивающего в себе непристойности, как кудри на бигудях. Кэррол, по мнению Арто, не чувствует реальных проблем языка в глубине – шизофренических проблем страдания, смерти и жизни. Кэрроловские игры кажутся ему пустыми, пища – слишком мирской, а фекальность – лицемерной и благовоспитанной.

Что касется фекальности, то, по словам Арто, в работах Кэррола она присутствует повсеместно. Когда Арто развивает свою серию антиномий – «быть и подчиняться, жить и существовать, действовать и думать, материя и душа, тело и разум», – то у него самого возникает ощущение необычного сходства с Кэрролом. Он объясняет это впечатление, говоря, что Кэррол протянул руку через время, чтобы обворовать, заняться плагиатом у него, Антонена Арто. Почему такое необычное сходство соседствует с радикальной и явной неприязнью?

Первое, что очевидно для шизофреника, – это то, что поверхность раскололась. Изначальный аспект шизофренического тела состоит в том, что оно является неким телом-решетом. Фрейд подчёркивал эту способность шизофреника воспринимать поверхность и кожу так, как если бы они были исколоты бесчисленными маленькими дырочками. Тело в целом уже ни что иное, как глубина. Всё есть тело и телесное. Всё – смесь тел и внутри тел, сплетение и взаимопроникновение. Тело – некий футляр, упакованная пища и экскременты. Так как нет поверхности, то у внутреннего и внешнего больше нет чётких границ. Тело-решето, раздробленное тело и разложившееся тело – три основных измерения шизофренического тела. При этом крушении поверхности слово полностью теряет свой смысл. Возможно, оно сохраняет определённую силу обозначения, но эта последняя воспринимается как пустота; определённую силу манифестации, но она воспринимается как безразличие; определённое значение, но оно воспринимается как «ложь». Как бы то ни было, но слово теряет свой смысл – то есть свою способность собирать и выражать бестелесный эффект, отличный от действий и страданий тела, а также идеальное событие, отличное от его реализации в настоящем. Каждое событие реализуется пусть даже в форме галюцинации. Каждое слово физично и воздействует на тело, проявляется в заглавных буквах, напечатанных как в коллаже, который его обездвиживает и освобождает от смысла. Но в тот момент, когда обездвиженное слово лишается своего смысла, оно раскалывается на куски, разлагается на слоги, буквы и, более того, на согласные, непосредственно воздействующие на тело, проникая в последнее и травмируя его. Фрагменты слова внедряются в тело, где формируют смесь и новое положение вещей так, как если бы они были самой громогласной, ядовитой пищей или упакованными экскрементами. Части тела определяются функцией разложенных элементов, атакующих и насилующих их. В муках этой борьбы эффект языка заменяется чистым языком-аффектом: «всё, что пишется, похабщина». Для шизофреника речь идёт не о том, чтобы переоткрыть смысл, а о том, чтобы разрушить слово, вызвать аффект и превратить болезненное страдание тела в победоносное действие, превратить подчинение в команду – при чём всегда в глубине, ниже расколотой поверхности. Победа может быть достигнута только благодаря введению слов-дыханий, слов-спазмов, где все буквенные, слоговые и фонетические значимости замещаются значимостями исключительно тоническими, которым соответствует великолепное тело – новое измерение шизофренического тела – организм без частей, работающий всецело на вдувании, дыхании, испарении и перетеканиях (высшее тело или тело без органов Арто). Хрупкость смысла состоит в том, что у атрибута совсем иная природа, чем у телесных качеств. У события совсем иная природа, чем у действий и страданий тела. Но он вытекает из них: смысл – это результат телесных причин и смесей. Таким образом, причины всегда угрожают пресечь событие. Арто – единственный, кто достиг абсолютной глубины в литературе, кто открыл живое тело и чудовищный язык этого тела, исследовал инфра-смысл, всё ещё не известный сегодня. Мы не отдали бы и одной страницы Антонена Арто за всего Кэрролла».

Плод развивается в утробе матери. Его окружают звуки тела. «В глубине шумно: хлопки, треск, скрежет, хруст, взрывы, звуки разбиваемых вдребезги внутренних объектов, кроме того – нечленораздельные и бессвязные спазмы-дыхания тела». Звуки имеют смысл, как мы выяснили в первой главе, и плод с самого начала погружён в смысловое поле. Делёз ссылается на Мелани Клейн, по мысли которой бессознательные комплексы формируются в материнской утробе. Мы принимаем это утверждение, но, на наш взгляд, смысл не связан только с утробным бульканьем, а возникает как-то и без него, например, птицы развиваются из яиц. «Наука, творчество и повседневное мышление невозможны без аналогий. Раньше считалось, что аналогии проводят только люди и человкообразные обезьяны, затем к списку добавили гвинейских павианов Papio papio. Недавно специалисты Биологического факультета МГУ и университета Айовы (США) доказали, что выявлять сходство по аналогии способны и серые вороны Corvus cornix». Вот, что «глубина организует поверхности и сворачивается внутри поверхностей», – с этим можно согласиться. Поверхностью для множества событий может являться что-то сингулярное. Например, бесконечный ряд событий внутри тела определяется, как метаболический вихрь. А галактики, похожие на вихри звёзд, вообще имеют плоскую форму в космических масштабах. Поверхность игральных карт, рун, монеток для гадания о будущих событиях – тоже метафизическая плоскость. Смысл парит над плоскостью, как и над поверхностью слов.

Конкретную уторобу матери можно рассматривать, как некую регулярную точку, воплощающую сингулярность. Приближаясь, парадоксальный элемент наделяет её сингулярность смыслом, после чего регулярная точка вмещает в себя множество внутренних конкретных событий, разворачивающихся на её сингулярной плоскости. «История начинается с самого ужасного: она начинается с театра жестокости. В этом театре грудной младенец с самого первого года жизни сразу является и сценой, и актёром, и драмой. Оральность, рот и грудь – изначальные бездонные глубины. Грудь и всё тело матери не только распадаются на хороший и плохой объекты, но они агрессивно опустошаются, рассыпаются на крошки и съедобные кусочки. Интроецирование этих частичных объектов в тело ребёнка сопровождается проецированием агрессивности на эти внутренние объекты и ре-проецированием этих объектов на материнское тело. Интроецированные кусочки подобны вредным, назойливым, взрывчатым и токсичным субстанциям, угрожающим телу ребёнка изнутри и без конца воспроизводящимся в теле матери. В результате – необходимость постоянного ре-проецирования. Вся система интроекции и проекции – это коммуникация тел в глубине и посредством глубины. Естественным продолжением оральности является каннибализм и анальность. В последнем случае частичные объекты – это экскременты, пучащие тело матери, так же как и тело ребёнка. Частицы одного всегда преследуют другое, и в этой отвратительной смеси, составляющей страдание грудного ребёнка, преследователь и преследуемый – всегда одно и то же. В этой системе рот-анус, пища-экскременты тела проваливаются сами и сталкивают другие тела в некую всеобщую выгребную яму. Мы называем этот мир интроецированных и проецированных пищеварительных и экскрементальных частичных внутренних объектов миром симулякров».

Метаморфозы внутриутробного смысла отличаются подвижностью. Они, по мысли Делёза, даже достигают некоего этического порога: «Линия, которую фаллос прочертил на поверхности – через каждую частичную поверхность, – является теперь следом кастрации, где рассеивается сам фаллос, а вместе с ним и пенис. У органа пениса уже довольно долгая история, связанная с шизоидной и депрессивной позициями. Как и все органы, пенис познал приключения глубины, где его расчленили, где он жертва и агрессор и отождествляется с ядовитыми кусками пищи или с извергаемыми экскрементами. Но ему не менее знакомы и приключения высоты, где он – будучи благотворным и хорошим органом – несёт любовь и наказание, одновременно удаляясь с тем, чтобы сформировать цельную личность или орган, соответствующий голосу, то есть объединённому идолу обоих родителей. Эдип рассеивает инфернальную власть глубины и астральную власть высоты и взывает теперь только к третьему царству поверхности. Фаллос не врезается, а скорее, – подобно плугу, вспахивающему плодородный слой земли, – прочерчивает линию на поверхности. Эта линия, исходящая из генитальной зоны, связывает вместе все эрогенные зоны, обеспечивая, таким образом, их соединение и «взаимообмен» и сводя вместе все частичные поверхности в одну и ту же поверхность на теле ребёнка. Именно в эдиповой фаллической фазе происходит резкое различение двух родителей: матери, взятой в аспекте повреждённого тела, которое нужно залатать, и отца, взятого в аспекте хорошего объекта, который надо вернуть. Следовательно, нужно представлять себе Эдипа не только невинным, но и полным рвения и благих намерений… Появление – в случае Эдипа – намерения как этической категории имеет большое позитивное значение.

Данная утверждение выглядит не достоверным, потому что если определить источник нравственности, он окажется безусловней, чем сама нравственность. Сингулярность, в лучшем случае, можно проанализировать отвлечённо, как какой-то смысл. Наравственность – это тоже сингулярность. Ей подчиняются, так или иначе, все люди, как регулярные точки. Со следующим отверждением можно согласиться: Только совсем недавно предположение о связи между сексуальностью и мыслью как таковой перестали считаться чем-то комичным. Нет ничего комичного (или грустного) в той одержимости, какой отмечен путь мыслителя. Это не значит, что мыслитель думает о сексуальности, или что мыслитель размышляет о браке. Именно мысль является метаморфозой пола, и мыслитель – метаморфозой супружеской пары… Риск, очевидно, состоит в том, что фантазм отступает к наибеднейшей мысли, к ребячески-незрелым, чремерным ежедневным мечтам «про» сексуальность всякий раз, когда он не удерживается на своей отметке и снижается, то есть всякий раз, когда он отступает «в-между» двух поверхностей. Но есть и триумфальный путь фантазма – путь, который указан Прустом. От вопроса: «Должен ли я жениться на Жильберте?», – до произведения искусства, которое еще надо создать… Но в целом Делёз создал некий «портрет клетчатого». В сериале «Клуб самоубийц» клетчатого по этому портрету могли узнать только «знатоки».

Нас касается в гораздо большей степени, как ментальная поверхность развивается после рождения ребёнка. Мы обратимся к Рону Хаббарду:

«Идея, с которой началась дианетика, была идея эволюции. Клетка – это «единица жизни», которая стремится выжить и только выжить. Человек – это структура из клеток. Оптимальная модель поведения для выживания была сформулирована и исследована на предмет исключений, но исключений не оказалось. Насмешки над человеческой натурой, которые часто приходится слышать, порождены тем, что люди не в состоянии отличить нерациональное поведение, вызванное некачественной информацией от нерационального поведения, имеющего другие, гораздо более серьёзные истоки… Реактивным умом наделён каждый. Этот ум выключает звуковой рикол. Он устанавливает в уме звуковые контакты. Он делает людей глухими к звуковым тональностям. Он заставляет людей заикаться. Он вызывает то, что можно обнаружить в любом списке психических заболеваний. Может наделить человека артритом, бурситом, астмой, аллергией, гайморитом, сосудистыми заболеваниями, повышенным давлением и так далее по списку психосоматических заболеваний, с добавлением тех, которые находятся за пределами этого списка, как, например, обычная простуда».

Получается, что реактивный ум – настоящий творец! Правда, он творит некие горести: «сделать хотел грозу, а получил козу»… И лишай впридачу.

«В банках памяти аналитического ума мы обнаружим все возможные виды ощущений. В банках памяти аналитического ума есть и чувство времени. Оно точное, как будто организм имеет отличные часы, но и странное – с провалами. Кажется, что в отдельные моменты в банки ничего не вкладывалось. Эти провалы образуются в моменты «бессознательности» – того состояния, которое вызывается наркозом, наркотиками, травмами или шоком. Если вы исследуете под гипнозом память человека об операции, которую он перенёс, сведения о ней будут единственными, которых вы не найдёте. Существует два вида записей, которые, казалось бы, должны находиться, однако отсутствуют в стандартном банке памяти: болезненные эмоции и физическая боль… Существуют некоторые доказательства в пользу электрической теории нервной системы. Когда человек испытывает боль, нервы находятся под серьёзной перегрузкой. Возможно, мозг поглощает чрезмерно сильные импульсы. Действия аналитического ума прекращается в моменты интенсивной боли. Это обстоятельство невозможности выживания. Могло ли случиться, чтобы организм оставил эту проблему неразрешённой? Биологически проблема очень сложна, и решение, возможно, было не лучшим, но оно позволяет получить серьёзную поддержку в те моменты, когда организм оказывается в бессознательном состоянии.

Клинические исследования доказывают научность следующих фактов: 1. на протяжении всей жизни организма ведутся записи на определённом уровне сознания, 2. записи доступны: полного отключения ума не происходит, пока человек жив. Существует некая часть ума, с которой невозможно установить контакт на уровне сознания, но которая, тем не менее, содержит информацию…

Реактивный ум устроен очень грубо. Реактивный банк не сохраняет воспоминаний в том виде, как мы их себе представляем. Он записывает инграммы. Эти записи похожи на кинофильмы, если бы те содержали все ощущения света, звука, запаха, вкуса и т.д. Есть совершенно отчётливая разница между инграммой и памятью. Инграмма может быть постоянно подключена в любую цепь организма, ведёт себя, как особое существо. В лабораторных исследованиях было установлено, что ингаммы обладают «неисчерпаемым» источником власти над телом. Независимо от того, сколько раз инграмма проявляется, мощность свою она сохраняет. На самом деле она становится тем сильнее, чем чаще реактивируется.