Текст книги "Враг един. Книга третья. Слепое дитя"

Светящиеся линии на его запястьях мерно пульсировали. Ладоням становилось всё холоднее. У Мэйсона вновь зарумянились щёки.

«Ну точно мать Тереза, чёрт его в душу мать», – усмехнулся про себя Кейр.

Видел бы его сейчас Тео…

* * *

 
В этом мире смертный каждый выбор делает однажды:
Судит он или судим? Власть его или над ним?
Кто считает испытаньем славить «божье наказанье»,
Для того один лишь путь: под удар на смерть шагнуть…
 

Фрейя тронула тачпад, останавливая песню, и задумчиво посмотрела в распахнутое окно-фонарь, за которым плавилось и лучилось лазорево-синее, холодное как лёд северное небо. Далёкий силуэт Дуврского замка в подслеповатой послеполуденной дымке напоминал гигантский военный крейсер с исторических открыток. Под окном тянулись тоскливые ряды треугольных крыш, увитых бахромой потушенных рождественских гирлянд. При дневном свете эта бахрома казалась Фрейе совсем не праздничной и даже слегка мрачноватой, словно клочья закопчённой паутины или обрывки почерневших от старости бельевых верёвок.

А может быть, в этих унылых ассоциациях было виновато то слегка неуютное ощущение, которое не отпускало Фрейю с самого начала разговора.

– «Под удар на смерть шагнуть – и смиренно подчиняться всем, кто научился драться… вправе те казнить иных, став однажды выше их», – процитировала она, снова переводя взгляд на открытую на мониторе папку под витиеватым названием «Обретённая Гиперборея. Черновики». – Довольно категорично. Знаешь, у тебя стали какие-то совсем другие стихи, Флинн.

– А что тебе не нравится? Всё ведь именно так и есть, – Флинн с громким щелчком откупорил очередную банку пива, присаживаясь на барный табурет рядом со стеклянным обеденным столом. – В конце концов, если судить объективно, слепое снисхождение к слабому – это не более чем, так сказать… примитивный человеческий костыль.

– Почему костыль? – непонимающе нахмурилась Фрейя.

– Потому что оно плодит бездельников, которые не в состоянии изменить собственную судьбу, вот почему, – назидательно пояснил Флинн. – Знаешь же, как говорят: это зависть нужно ещё заработать, а жалость мы всегда получаем забесплатно. Поэтому она и создаёт у людей ложное ощущение, что своей слабости им не нужно, так сказать, стыдиться. Так что, как говорится, э-э… «никто из нас не прав, когда не замечает, как ранит та рука, которая щадит»…

– Это что же, намётки ещё одной такой же песни?

– Это не моё. Это вообще был, так сказать, перевод с немецкого, – Флинн усмехнулся и отбросил за спину длинный русый хвост. (Манеру краситься в чёрный, которой тот не изменял до этого много лет, он бросил, насколько понимала Фрейя, тоже в рамках работы над новым имиджем: «Кто, в конце концов, сказал, что светлые волосы – это не достаточно демонично, а?»)

Фрейя отставила от себя ноутбук. Гиперборея… да ещё «обретённая»… Перевод с немецкого… с ума сойти, чёртов дьявол, какие любопытные у Флинна пошли нынче увлечения.

Нет, бывали у того, конечно, и раньше разнообразные экзотические закидоны – взять хотя бы его маниакальную страсть к парашютному спорту, прыжкам с банжди и прочей экстремальщине, которую Фрейя не понимала абсолютно («Молодым, мама, бываешь однажды, а ребёнком дважды, и твой Флинн – прекрасное тому подтверждение», – сказала ей однажды Марьятта после какого-то из их совместных застолий). Или вот эту вечную склонность к псевдофилософскому казуистическому словоблудию, к которой Фрейя старалась относиться с умеренным скепсисом и стоическим терпением – чего только не простишь творческой личности.

Она знала Флинна лет с семи, а пытаться совместно записывать музыку они начали ещё в школе, когда им обоим только исполнилось по восемнадцать, и Флинн всегда был для неё самым лучшим ответом на классический вопрос о том, возможна ли дружба между мужчиной и женщиной. Между ними никогда не случалось ничего, даже отдалённо напоминавшего роман, хотя Флинн, было дело, однажды от души дал по морде отцу Марьятты, узнав, что тот Фрейе изменяет. Но при этом, сколько Фрейя себя помнила, почему-то всегда выходило так, что она оказывалась рядом с Флинном всякий раз, когда в жизни у того хоть что-нибудь начинало идти наперекосяк (а случаям этим она давно уже успела потерять счёт).

Ещё в шестом классе, когда Флинн умудрился забыть освежитель воздуха на включённом обогревателе у них в гостиной, и тот взорвался и выбил окно, а Фрейя соврала родителям, что это она во всём виновата.

Или десяток лет спустя, когда Флинн несколько недель подряд ночевал на надувном матрасе в кухне её съёмной квартиры после развода с Унельмой («Сперва, как говорится, поставь избу да сложи печь, – ядовито сказала ему, помнится, на прощание та, прежде чем выставить за дверь. – А потом уже жену в дом зови…»). И когда Флинн потом чуть было не сорвал запись первого альбома «Псов полуночи», заливая водкой затянувшуюся депрессию…

Или даже год назад, когда Фрейя каждый божий день моталась к нему в больницу, после того как тот на месяц свалился с какой-то непонятной хворью после возвращения с Филиппин.

Флинн всю жизнь был для неё… ну, наверное, кем-то наподобие родного брата, с которым ты не разлей вода чуть ли не с самого своего рождения и которого давным-давно уже знаешь как облупленного. Любитель витать в облаках и умничать, балагур и стихотворец, обаятельный балбес и страшно артистичный выпендрёжник…

В общем, невероятно талантливый раздолбай.

И, наверное, именно поэтому – несмотря на то, что они с Флинном были погодками, Фрейя вечно ощущала себя необъяснимо старше, ответственнее, опытнее. И даже сейчас, когда им обоим давно уже стукнуло под пятьдесят, ничего, казалось, не изменилось…

– Раньше ты вроде бы чаще писал о том, что людям в этом мире, наоборот, не хватает сострадания… – Фрейя рассеянно провела рукой по ледяному радиатору отопления за своей спиной («И вот не холодно же ему сейчас в этой норе, чёртов дьявол…»), прислушиваясь к отголоскам футбольного матча, который транслировался в баре неподалёку.

По правде говоря, она никогда особенно не любила здесь бывать. Фрейя не жаловала ни Дувр, ни вообще Англию, и, если желание Флинна время от времени пожить отдельно от соотечественников она ещё и могла отчасти разделить, то вот любовь музыканта, который запросто мог бы на всю зиму махнуть в Эмираты, на Барбадос или вовсе на Виргинские острова, к этому насквозь депрессивному городку… или желание Флинна сочинять новую музыку не где-нибудь, а именно в этом древнем домике с низкими потолками, узкими лестницами и неистребимым сырым душком из подвала – это желание объяснить было нельзя, с точки зрения Фрейи, уже вообще ничем.

– Ну и чушь я писал раньше, – отмахнулся Флинн.

– Почему чушь?

– Потому что смысл нашего существования в том, чтобы обрести себя, понимаешь, Фрейя? Обрести подлинного се-бя, – Флинн свёл перед лицом татуированные ладони, отрешённо рассматривая ободранный чёрный лак на собственных ногтях. – Избавиться от шелухи, увидеть в себе причину любой своей неприятности, взять на себя полную и безоговорочную, так сказать, ответственность за собственную жизнь. Кто ты? Какой ты? На что ты, адова сатана, вообще способен? Существует ли та грань, которую ты не в силах переступить? – мужчина с хрустом смял в кулаке опустевшую пивную банку. – Ох, ты замёрзла, наверное, да? Я сейчас закрою окно… всё время забываю, что у меня теперь, так сказать…

Не договорив, Флинн встал, метко зашвырнул банку в мусорное ведро и щёлкнул кнопкой на оконном пульте.

– А жалость, золотце моё, она… ну, она, так сказать, является слабостью в той мере, в какой она причиняет тебе боль. Испытывая жалость, ты теряешь свою жизненную энергию, – глубокомысленно продолжил он. – Жалость делает чужую боль заразной и противоречит всем тем эмоциям, которые укрепляют нашу внутреннюю силу, поэтому…

– Откуда у тебя всё это взялось? – перебила его Фрейя. – Тоже от этих твоих… новых приятелей?

Флинн прилёг рядом с женщиной на заваленный цветастыми подушками диван и положил голову ей на колени.

– А вот что ты, собственно, имеешь против моих приятелей, а… мамочка? – слегка раздражённо поинтересовался он, прикрывая глаза.

Некоторое время Фрейя смотрела на стальную гавайскую гитару в углу и молчала, бессознательно покусывая нижнюю губу.

Все эти странности с Флинном начались, насколько она помнила, около полутора месяцев назад – вскоре после того, как тот умудрился разбить где-то в Америке, в окрестностях Вермонта, свой спортивный самолёт. Сколько Фрейя ни добивалась от него потом правдивого ответа, ей так и не удалось выяснить, что именно стало тому причиной, хотя она крепко подозревала, что на самом деле музыкант просто нарушил много раз данные самому себе зароки и в очередной раз хлебнул спиртного перед полётом.

Фрейя и сама не могла толком сказать, когда в первый раз почувствовала в происходящем что-то неладное.

Скорее всего, это произошло сразу же, как только она прилетела навестить Флинна в Бостоне в последние дни его отпуска и вдруг услышала в его голосе эти новые, какие-то нарочито снисходительные и вместе с тем мечтательные интонации. А может быть, когда она увидела ту подборку аудиокниг на его ноутбуке… какую-то абсолютно безумную подборку на всех языках мира от албанского до эсперанто.

– Ты что, собрался создавать собственную библиотеку сэмплов? – оторопело предположила Фрейя единственное, что ей пришло тогда в голову. – Смотри только не обожгись с авторскими правами, как это случилось в прошлый раз…

– Да нет… считай, просто увлёкся изучением иностранных языков на старости лет, – ухмыльнулся ей в ответ Флинн.

– А что тогда на бумаге ничего не собираешь? – шутливо поинтересовалась она.

– А читать у меня не получается, – откликнулся тот, и тон его показался Фрейе таким неожиданно серьёзным, что та невольно замешкалась, не найдясь, что ответить.

Или когда появились вот эти двое.

В первый раз Фрейя увидела их там же, у Флинна в его бостонской квартире. Вроде бы у него даже были какие-то планы на этот день (Фрейя ни разу так и не сумела потом вспомнить, какие же именно), а Флинн, как обычно, всё никак не мог найти ключи от машины, и она, отвесив ему шутливую затрещину, вытянула ключи из кармана его же собственной куртки. А потом тот пошёл за какими-то вещами и оставил их на несколько минут втроём.

Кажется, Фрейя успела произнести лишь одну-единственную стандартную фразу из тех, что полагается говорить при первом знакомстве – что-то вроде «Очень приятно!» или «Вы уже давно живёте в Штатах?» (оба мужчины слишком уж хорошо говорили по-фински, чтобы их можно было принять за американцев). Высокий светлокожий блондин сплёл перед грудью руки, и Фрейя поймала на себе его взгляд – лениво-любопытный, словно у исследователя, который столкнулся с каким-то редким видом экзотической фауны.

– А ведь у тебя вовсе не такое уж слабое сердце, скрипачка, – задумчиво сказал он после паузы и обернулся ко второму, кудрявому и рыжеволосому. – Как ты думаешь, Вильф?

– Никогда не жаловалась, – Фрейя попыталась улыбнуться, хотя ей на секунду сделалось слегка не по себе – то ли от интонации, с которой были произнесены эти слова, то ли от их полнейшей на тот момент неуместности.

– Тебе очень повезло работать вместе с таким, как Флинн, – продолжил блондин, чуть склоняя голову набок.

– Ну, это ещё неизвестно, кому из нас больше повезло, – натянуто усмехнулась Фрейя. – Вполне возможно, что это как раз ему повезло со мной, а вовсе не наоборот.

– Ты так думаешь, скрипачка?

– Именно так я и думаю, – отрезала та. – А ещё у меня вообще-то есть имя, – сердито добавила она, стараясь стряхнуть с себя внезапное оцепенение: ей всё меньше нравился разговор и отчего-то делалось очень некомфортно под этим изучающим взглядом.

– Действительно, почему бы нам не называть её по имени, правда, Тео? – рассмеялся вдруг рыжеволосый. – У тебя очень красивое древнее имя, скрипачка. Мне нравится. По-своему оно тебе даже очень идёт…

У него был необыкновенно заразительный смех, который совершенно не вязался с каким-то настороженно-хищным, постоянно будто прицеливающимся выражением орлиноносого лица. И он тоже рассматривал Фрейю как забавную, но не заслуживающую особенного внимания зверюшку, и что-то было в его глазах такое, что её, привыкшую за время долгой музыкальной карьеры совсем к другим взглядам, неожиданно замутило. Ей почему-то вспомнились крошечные белые мышата в зоомагазинах – вот точно так же равнодушно-оценивающе их обычно разглядывают владельцы домашних террариумов, когда выбирают своим питомцам пищу посытнее…

– Фрейя, дочь морского повелителя Ньерда, жительница Асгарда и предводительница валькирий, – нараспев продолжил рыжий, насмешливо прищурившись. – Наделённая сердцем, полным сочувствия ко всему живому… и проливающая золотые слёзы над каждой смертной несправедливостью, м-м? Если я правильно припоминаю, та ещё, кажется, держала в качестве домашнего любимца лесного вепря, верно, Тео? – Он подошёл к Фрейе вплотную. – А каких любимцев предпочитаешь держать при себе ты, а, скрипачка? Других смертных, должно быть? Или, может быть, даже вовсе бессмертных? М-м?

Фрейя невольно отступила от него на шаг и уже открыла было рот, чтобы сообщить им обоим, что она, чёртов дьявол, вообще-то тоже училась в школе и в гробу видела такие вот оригинальные подкаты (хотя на флирт, пускай даже и очень причудливый, вся эта бессмысленная беседа, по правде говоря, с каждой секундой походила всё меньше). Но тут появился Флинн, и оба мужчины сразу же утратили к ней всякий интерес.

– Твоя подруга вспомнила, что у неё есть неотложные дела, музыкант, – улыбнулся тому рыжий. – Так ведь… Фрейя?

…Фрейя потом так и не сумела объяснить самой себе, что именно произошло с ней при этих словах. Будто бы тонкую раскалённую спицу-иглу мгновенно вонзили под левую грудь, снизу вверх, куда-то под рёбра – и сразу же снова вытащили. И она без единого слова вышла за дверь, глядя прямо перед собой и не обращая никакого внимания на недоуменный взгляд Флинна. Только уже сев в машину и вдавив кнопку зажигания, женщина почувствовала, как слабой судорогой сковавшее её тело напряжение немного отпускает и сменяется необыкновенно сильным желанием, заслонившим на какой-то момент все остальные: убраться-отсюда-поскорее…

С тех пор Фрейя видела этих двоих рядом с Флинном ещё несколько раз – сначала в Бостоне, потом, совершенно неожиданно для себя, уже в Хельсинки, прямо у них в студии. И каждый раз она бессознательно пыталась избежать с ними встречи. Фрейя сама не понимала, в чём тут могло быть дело. Так, наверное, ползущая по кромке обрыва черепаха старается держаться подальше от его края: даже не оттого, что чувствует исходящую оттуда угрозу, а просто потому что…

Просто потому что.

Нет, Фрейя понятия не имела, как ей всё это называть.

Впрочем, не попадаться этой паре на глаза оказалось не так уж и сложно: мужчин явно по какой-то причине интересовал один только Флинн, а на Фрейю после того первого и единственного разговора оба они стали обращать не больше внимания, чем на мух или ос, что, бывает, вьются над столиками открытых ресторанчиков в жаркие летние дни.

Пару раз она пробовала поговорить обо всём этом с Флинном – в конце концов, Фрейя работала с ним бок о бок двадцать с лишним лет, слишком давно, чтобы не ощутить, что в его жизни творится что-то очень странное, – но тот только сердито отмахивался: «Хватит меня контролировать, мамочка. Ты вовсе не обязана любить всех, с кем я общаюсь…»

А если по-хорошему, так и в самом деле: какое у неё было право вообще предъявлять Флинну какие-то претензии? И какие аргументы она могла привести, кроме собственной интуиции, над которой тот и в лучшие времена при всяком удобном случае предпочитал подтрунивать?

– Они мне не нравятся, – хмуро сказала Фрейя. – Вот совершенно не нравятся. Ты очень изменился с тех пор, как начал с ними общаться. Все эти твои разговорчики… И ты забросил все свои дочерние проекты…

– Разберутся и без меня. В конце концов, в мире есть столько всего интересного, кроме этой человеческой рутины…

– Знаешь, иногда я тебя совсем не узнаю… или, может быть, не понимаю?

Флинн загадочно улыбнулся:

– Видимо, уже и не поймёшь, ненаглядная моя смертная…

Он приподнялся на локте, притянул женщину к себе, обдав запахом крепкого одеколона, и шутливо чмокнул её в седеющий висок.

* * *

– А вот в этом здании я родился, – улыбнулся Аспид. – Уже целых пятнадцать лет назад, прикинь?

– Офонареть. Я вот даже и не знаю, где я там родился, – признался Кейр, рассматривая трёхэтажный дом за узорчатой кованой решёткой. – Как-то никогда не приходило в голову спрашивать…

Вокруг уже давно стемнело; ледяные мошки слетали с низко нависшего, фиолетово-рыжего от городской подсветки неба, тая на щеках. Ели в центре аллеи, по которой они сейчас шагали, прятались под белоснежными покрывалами; припаркованные тут и там машины местами тоже почти полностью засыпало снегом, а груды этого снега на обочинах были высотой едва ли не по плечо взрослому человеку.

Жёлтые рамки пешеходных переходов казались пятнистыми от снежных клякс; с красно-синих гирлянд на уличных фонарях свисали гроздья тонких как спицы сосулек.

Они миновали памятник какому-то мужику – тоже с пушистой снежной шапкой на самой макушке – и вышли на заваленную сугробами набережную.

Улица здесь обрывалась, казалось, прямо в воду, а на противоположном берегу тянулся к небу огромный собор с бронзовым куполом и множеством каменных колонн. По шоссе, матеря длинными гудками вечерний час пик и разбрызгивая ошмётки мокрой грязи из-под колёс, катились заклеенные голографическими рекламами беспилотные автобусы и многочисленные автомобили с как будто закопчёнными боками.

«Трудно же им тут живётся, пожалуй, – сочувственно подумал Кейр. – Машины в такую погоду, небось, и мыть уже бесполезно, а уж для того, чтобы проехаться на байке, пожалуй, стоило бы и вовсе иметь при себе какой-нибудь там, типа, защитный спецкостюм…»

– Ну и как тебе у нас? – спросил Аспид.

Кейр немного помолчал, разглядывая усеянную осколками крупных серых льдин широченную реку перед собой. Река угрюмо морщилась от ветра и напоминала полотнище смятого чёрного шёлка; за празднично подсвеченным мостом возвышалось длинное здание с кучей печных труб – очень нарядное, со всех сторон усыпанное мириадами изумрудных огоньков, – и казалось, что где-то то ли за зданием, то ли как будто вовсе на его крыше проступает сквозь зябкую синь фигурка каменного ангела с поднятым над головой тяжёлым крестом. А дальше вдоль набережной тянулись всякие арки, и сверкающие в темноте золотистые шпили, и ярко освещённые дома – все как один жутко непростые, украшенные вычурной лепкой, бахромой голографических снежинок на балконных перильцах, скульптурами в стенных нишах и чёрт знает чем ещё.

Издали всё это больше всего походило на драгоценную цепочку на лиловом бархате люксового ювелирного салона – из тех, к которым вечно в жизни не подберёшься, пока не хакнешь какую-нибудь там хитровывернутую многоступенчатую систему сигнализации.

– Очень… торжественно, – сказал наконец Кейр. – И народ тут весь какой-то такой сосредоточенный. И ещё я, кажется, никогда раньше не видел столько снега одновременно. Разве что, может быть, в Лейк-Пласид… нас туда один мамкин бойфренд как-то возил кататься на сноуборде, мне лет шестнадцать было. Там тоже холодрыга стояла жуткая, плюс двадцать, наверное…

Аспид на секунду озадаченно нахмурился.

– А сколько это будет, если по-нормальному? – спросил он после короткой паузы.

Тай-Утка выглянула у мальчишки из-за пазухи, повертела головой, принюхиваясь к мокрым автомобильным выхлопам, недовольно чихнула и опять юркнула ему под воротник куртки.

– Ну откуда я знаю, Аспид? – Кейр со вздохом закатил глаза. – Это когда лёд уже не тает.

– Всё у вас не как у людей. Никогда не привыкну, – хмыкнул тот. – А я вот на сноуборде не умею кататься.

– Да ты что, бро, это же такой кайф. Я тебе обязательно покажу. Можем даже сегодня махнуть куда-нибудь там, ага? Развеемся…

По совести говоря, эта идея пришла Кейру в голову совершенно неожиданно, потому что развеяться хотелось прежде всего ему самому. На душе у парня было необычайно муторно.

Поспать ему, правда, в итоге вроде бы удалось – в Нью-Йорке сейчас как раз было около девяти утра, но вчерашний разговор с Мэйсоном всё никак не шёл у Кейра из головы.

За просто так делиться со смертным своей энергией – это было, конечно… как выразился бы, наверное, Вильф, «страшно трогательно». И большой чести подлинному тули-па подобные финты, прямо скажем, вот вообще не делали…

Ну да это всё ещё было ладно, чёрт бы с ним. В конце концов, Мэйсон, как ни крути, всё равно оставался пока что членом байк-клуба… и только Кейра касалось, на кого из своих парней ему вдруг вздумалось потратить собственные силы и кровь – ведь правда? Как там тогда выразилась Верена…

(…золотистые распущенные волосы, голубые глаза, ямочки на щеках: «Мой контроль означает, что правила устанавливаю я, а не кто-то там ещё, верно, мистер философ?» Целых тридцать восемь дней назад… уже так давно. А интересно, что младшая ни-шуур сказала бы ему сейчас, если бы они могли ещё хотя бы разочек снова…)

Кейр яростно помотал головой, прогоняя из неё мгновенно вспыхнувший образ. «Не смей, – привычно приказал он самому себе. – Только попробуй мне ещё хоть раз вспомнить об этой треклятой свиданке…»

Парень проводил взглядом карапуза в дутой серебристой курточке, который, разведя для равновесия руки, с разбегу проехался по ледяной дорожке посреди тротуара. «Спрашивается, как там учит нас в таких случаях Цитадель? – натужно продолжил он про себя, упрямо возвращая разбежавшиеся мысли в прежнее русло. – А учит она нас, типа, что если ты жертвуешь силы и кровь тому, кто тебя сильней, ты просто признаёшь таким образом его старшинство… так, да? А вот когда отдаёшь свои силы более слабому, ты этим, наоборот, привязываешь его к себе…» Так вроде бы объясняла донья Милис, когда Аспид с Кейром однажды спросили её про эту его Тай-Утку («Ни-шуур любят рассуждать, что энергией можно делиться только бескорыстно, но вы-то понимаете, что бескорыстие не имеет ничего общего со справедливостью, верно, юные воины?»).

Просто отпад. Вот только привязать к себе Мэйсона Кейру ещё и не хватало для полного, на хрен, счастья…

И вообще, вступаться за чужих рабов – это был, мягко говоря, уже ОЧЕНЬ дурной тон. А уж напрягать Вильфа, чтобы тот, да по своей собственной воле, вдруг взял да отказался от…

…чёрт, ну вот и во что Кейр, мать твою, ввязался, а? Идиотское человеческое. Будто у него своих собственных проблем было мало, вот правда…

– Ну что, прыгаем ко мне? – Аспид остановился около автобусной остановки, мутные стёкла которой сплошь покрывали узоры мелких водяных брызг. – Сейчас я тебя с Женьком познакомлю…

– Ты, типа, не в этом… Петербурге, а где-то в пригороде живёшь, ага? Давай тогда ещё взлетим сначала, – предложил Кейр, скрещивая на груди запястья. – Обожаю смотреть на новые города сверху…

…а кроме того, сказать по правде, находиться в облике зверя ему сейчас определённо было бы комфортнее, потому что в гриндерсах Кейра уже вовсю хлюпал талый снег.

Мальчишка, согласно кивнув, тоже свёл перед собой кисти, и миг спустя две стремительные тени – исполинская серая ящерица с перепончатыми лапами и покрытый густой шерстью то ли медведь, то ли длиннопалая горилла с волчьей головой – взвились в высоту прямо над головами нескольких в ужасе отшатнувшихся прохожих. Крошечный дракончик вспорхнул вслед за ними, ещё в движении становясь невидимым.

С высоты город действительно выглядел круто. Распластанный по земле (лишь на горизонте вроде как виднелось несколько иголочек далёких небоскрёбов), он весь был словно облит светящейся позолотой: глянцевитые полосы воды в обрамлении янтарных огней, искрящиеся от инея деревья, медно-оранжевые громадины церквей – одна, другая, третья, офонареть можно, как их тут много, – мосты, мосты, мосты, и толпы народа на улицах, и квадратные стенды интерактивных афиш, и крохотные фонарики окон, и ещё паутина каких-то странных проводов над каждым перекрёстком, и заваленные снегом крыши…

Полуволк чуть снизил высоту, чтобы рассмотреть одну из крыш поближе, и неожиданно увидел, как из распахнутой пасти чердачного окошка выскальзывает едва различимая с этого расстояния человеческая фигурка.

Сперва Кейр даже решил, что ему померещилось, но когда он привычно напряг зрение тули-па, то разглядел в густых сумерках тоненький женский силуэт.

Оставляя на снегу чёткие, будто пятна чёрной краски, следы, фигурка осторожно переступала по пластинам крутой («Градусов тридцать, не меньше», – невольно прикинул про себя Кейр) металлической кровли. Потом она обогнула наглухо замурованную печную трубу и ухватилась за разлапистый куст какой-то антенны, поднося к глазам огромную, явно недешёвую фотокамеру с длинным объективом.

– С-смотри, кто это там, Ас-спид?

Гигантский ящер спикировал вниз, приближаясь к Кейру.

И в этот момент правая нога неизвестной вдруг поехала по припорошённому снежной пыльцой кровельному листу, и девушка рухнула на спину, не удержав равновесия. На несколько секунд соскользнувшая вниз фигурка ещё попыталась затормозить у самого края крыши, цепляясь за ограждающую этот край низенькую решётку, но в следующую секунду решётка проломилась под весом её тела – и девчонка полетела внутрь тёмного узкого двора, нелепо раскинув в стороны руки, из которых, словно в замедленном кадре, выскользнула слетевшая с шеи тяжёлая камера.

* * *

Широкогрудая кобыла с длинными ногами, желтоватыми подпалинами на поджарых боках и мускулистой шеей прижала уши, оскалила зубы и нервно дёрнула хвостом, настороженно косясь на Вильфа. Рыжеволосый улыбнулся и провёл ладонью по атласно лоснящейся холке, придерживая лошадь за узду. Та отчаянно тряхнула гривой, высоко задрав бархатистую морду, всхрапнула, резко рванулась в сторону и вдруг – низко опустила голову, развела уши и замерла неподвижно, облизывая чёрные губы и жуя пустым ртом.

– Странно, Конни обычно очень норовистая… а тебя так слушается, – задумчиво сказал Флинн, наблюдая, как рыжий умело подтягивает подпругу, а потом просовывает левую ногу в стремя, ухватившись за повод, и легко запрыгивает в седло.

– Надо всего лишь почувствовать её разум, будущий воин, – хмыкнул сидящий на гнедом жеребце Тео, трогая поводья. – Попробуй сам, это совсем нетрудно. Много проще, чем со смертными.

Флинн с сомнением посмотрел на статного вороного коня с белой проточиной на лбу, который флегматично пощипывал жёсткую декабрьскую травку.

Когда речь заходила о подобных трюках, эти двое никогда не старались объяснять ему ничего особенно подробно… но если кто-то из них вот так походя замечал, что освоить какую-нибудь новую хитрость «совсем нетрудно», искушению в очередной раз испытать собственные силы было решительно невозможно противиться.

– А ну-ка, Принц… – шепнул Флинн, осторожно погладив вороного по морде, и протянул тому горсть вынутых из кармана кожаного пальто кусочков рафинада.

Конь пряданул ушами, доверчиво фыркнул и потянулся губами к его ладони. Флинн прикрыл глаза – он успел уже выяснить, что человеческое зрение в таких случаях обычно только мешало, – и ему действительно показалось, что исходящее от животного тепло, ласковое и спокойное, будто растворяется в его собственной крови… плывёт в воздухе звоном незримых колокольчиков…

Нет, на самом деле это были, конечно, никакие не звуки… и уж тем более не слова. Это были даже не картинки – лишь какие-то тёплые и часто сменяющие друг друга тактильные образы, напоминающие то ли налипающие на пальцы песчинки, то ли горячие гладкие горошинки, перекатывающиеся по раскрытой ладони… но узоры, в которые те складывались, тут же превращались в смыслы, и Флинн действительно мог отчётливо различать эти смыслы, словно слепой, читающий по Брайлю: «Тёмное там на земле, далеко-не двигается-не страшно-но-лучше-обойти… старшая не сопротивляется тем-чужим, значит-опасности-нет. Старшая-всегда-знает-когда-опасно… Отгоняет от еды, больно-щиплет-за-ноги-но-всегда-знает-когда-убегать. Старшая всё знает, лучшее-место-в-тени-всегда-её… я хочу с-тобой-а-не-с-теми…»

Принц снова фыркнул и прихватил его зубами за рукав.

– Потрясающе, адова сатана… – проговорил Флинн.

Потом он ласково потрепал жеребца по холке и тоже запрыгнул в седло.

Последние недели принесли ему множество открытий, и с каждым днём осознавать себя и свои способности музыканту становилось всё легче. Раньше ему и в голову бы не пришло, наверное, даже фантазировать о чём-нибудь подобном – слишком уж это всё напоминало бы какой-то фантастический роман, но в данном случае истина заключалась в том, что все фантазии оказались лишь тысячной долей факта… в то время как факт, между прочим, всё ещё оставался основой для тысячи разных новых фантазий.

И когда Флинн, сидя по вечерам перед телемонитором, перебирал новостные программы, и все языки мира делались ему понятными, это был факт, а вовсе никакая не фантазия. Или когда он пробовал выпускать когти на руках, стоя перед зеркалом, или когда на спор сминал в пальцах монетку, чтобы закадрить очередную девочку («Фокус-покус, смотри-ка, как я умею, а чем ты, кстати, занята сегодня вечером, золотце?»).

И невероятно легко писались стихи…

Флинн тронул пятками жеребца, преодолевая очередной плавный подъём. Было зябко, и людей вокруг не было видно совсем – наверное, мало находилось желающих шляться здесь в такую погоду.

Музыкант всегда любил бывать на Белых скалах, любил крики чаек, тугой и горький, как лакричная конфета, ветер, любил ароматы йода, соли и мокрых камней – ему всегда мерещилась в этом месте какая-то особенная, как любят выражаться эзотерики, «гармония стихий». А сегодня ещё и небо было голубым и прозрачным – очень непривычным для Туманного Альбиона, и предвечернее солнце в его кристальной глубине пылало ослепительно ярким кусочком платины.

«…вся наша жизнь похожа на музыканта с голубой гитарой, – философски подумал Флинн. – Гитара его голуба, словно бездонное небо ранней зимы, а инкрустация на ней светится и слепит, будто платиновое солнце…»

Хорошая могла бы, наверное, выйти песня. Музыкант-жизнь играет, не зная усталости, и с его струн срывается нота за нотой; иногда мелодия, льющаяся из-под его пальцев, размеренна и тиха, иногда она похожа на крик боли, иногда – на просьбу об утешении. Небесные аккорды переливаются цветами жидкого серебра, прохладного, как тяжёлые тени поздним вечером, загадочного, как ледяной туман над спящим лесом, а иногда – обжигают огненными стрелами, ошпаривают жаркой лавой и заставляют корчиться в немом крике, потому что нет таких слов, которые способны были бы выразить всю полноту восхищения и благодарности того, кто расслышал в суетном шуме человеческого мира Ту Самую Мелодию.