Текст книги "Люди искусства"

Как музыкант он приковывал к себе общее внимание, и в числе его пламеннейших поклонников были такие лица, как Альфред де Мюссе и Жорж Санд, произведения которых имели на него большое влияние. Дамы ухаживали за ним, за этим «Паганини фортепиано», как называли Листа.

Никто не обращал внимания на то, что Лист простого происхождения, так как отец его был второстепенным чиновником: светские манеры и музыкальный гений заставили аристократические сферы Парижа забыть об этом. Лист сделался настоящим божком, на алтарь которого женщины нередко приносили свою стыдливость, честь и репутацию.

Принесла их в жертву и графиня д'Агу. Она влюбилась в Листа. Возможно, решающую роль сыграло то обстоятельство, что гениальный юноша не ответил сразу на ее чувство, а она к такому обращению не привыкла. Впрочем, пути любви неисповедимы. Тем более, что старания графини увенчались полным успехом: господствовавшая в то время идея свободной любви, воспетая, в частности, в романах Жорж Санд, была очень модной в парижском высшем свете.

Но вот продолжение модного романа оказалось шокирующим: графиня д'Агу бросила мужа и уехала с Листом в Швейцарию. Лист был наверху блаженства, как можно судить по следующему его письму к одному другу-писателю:

«Если хотите описать историю двух счастливых любовников, то выберите берег озера Комо. Никогда еще небо не судило мне столь благословенного уголка на земле. Очарование любви должно там действовать с удвоенной силой. Представьте себе идеальный образ женщины, небесная прелесть которой внушает благоговение, а рядом с ней – юношу, который верен и счастлив не в меру… О, вы, наверно, уже догадываетесь, как зовут эту любовную парочку!»

Счастье Листа продолжалось долго, потому что за время пребывания в Швейцарии графиня родила ему троих детей: Даниэля, Христину и Козиму. Но была ли она сама счастлива? Вряд ли. Лист был любящим отцом, пылким любовником, но… бедным, чтобы не сказать – нищим. Рай в шалаше не получился, ибо графиня д'Агу не привыкла к лишениям. Начались обычные сцены, ссоры, и дело кончилось тем, что любовники расстались.

Любовь закончилась, остались воспоминания. Графиня д'Агу, чтобы заполнить пустоту в своей жизни, занялась литературой. Возможно, она предпочитала считаться представительницей богемы, а не отринутой светом неудачницей. Ее первый роман «Нелида» имел большой успех, так как она описала в нем собственную жизнь. Конечно, Листу в нем досталось «по полной программе», но вряд ли это может удивить. Самой Мари тоже пришлось несладко после выхода в свет романа Бальзака, а уж он-то ни в коей мере не сводил с ней личные счеты.

Роман вызвал много порицаний, но его охотно читали. Шатобриан находил его даже образцом остроумной иронии. Впрочем, беллетризованные мемуары всегда пользуются успехом, особенно если выходят при жизни главных действующих лиц.

Сама писательница обращала мало внимания на критику: она творила. Возможно, ей не давали спать лавры Жорж Санд. Мари ей подражала не только в жизни, но и в литературе и даже выбрала себе мужской псевдоним – Даниэль Стерн. Под ним, между прочим, она издала свою историю революции 1848 года.

В этой книге графиня высказывает демократические воззрения, что, в основном, объясняется остракизмом, которому она подверглась в аристократических сферах из-за незаконной связи с Листом. Впрочем, графиня д'Агу всегда считала себя «исключительным существом», и вряд ли стала бы писать даже историческую книгу по общепринятым канонам.

И все-таки судьба жестоко подшутила над ней. Она была талантливой писательницей, создала блестящий салон, а осталась в истории только как подруга Листа и современница Жорж Санд. Наверное, и сама Мари понимала тщету своих усилий, поскольку жизнь закончила в сумасшедшем доме, забытая практически всеми, в том числе, и детьми.

А Лист, доживший в богатстве и почете до глубокой старости, никогда и ни с кем не говорил о своей возлюбленной. Ни хорошо, ни плохо – никак.

Впрочем, он вообще избегал говорить о женщинах: его единственной возлюбленной всегда была музыка.

Не муза – музыка.

Невеста поэта

Ребёнком она уже знала четыре языка и помогала отцу в его астрономических наблюдениях. В Москве слыла девицей, «одарённой самыми разнообразными и самыми необыкновенными талантами». Была обручена со знаменитым польским поэтом, но вышла замуж за русского дворянина-либерала. Ее салон в Москве пользовался огромной популярностью, ее стихи мгновенно расходились из книжных магазинов. Она была близко знакома со многими известными поэтами и писателями, но умерла – глубокой старухой – в совершенном забвении.

Ее звали Каролиной Павловой…

Она родилась в семье давно обрусевшего немца, профессора Карла Ивановича Яниша, 27 июля 1807 года. Отец Каролины, медик по специальности, он преподавал физику и химию, занимался астрономией и живописью, отлично знал литературу. Под руководством отца Каролина получила прекрасное домашнее воспитание. Ребенком она уже знала четыре языка и помогала отцу в его астрономических наблюдениях. В Москве она слыла девицей, одаренной самыми разнообразными и самыми необыкновенными талантами, причем поэтический талант был не самым ярким.

Когда Каролине исполнилось восемнадцать лет, она познакомилась с Адамом Мицкевичем – польским поэтом, высланным с родины в Москву за причастность к национально-освободительному движению поляков против русского самодержавия. Молодые люди полюбили друг друга и собирались пожениться, но Яниши восстали против брака дочери с необеспеченным и политически неблагонадёжным поэтом.

Каролина готова была бежать со своим возлюбленным из Москвы и где-нибудь тайно обвенчаться, но сам Мицкевич, и без того находившийся под полицейским надзором, как-то незаметно охладел к невесте и вернул ей данное слово. Вскоре Мицкевич оставил Москву, и больше с Каролиной Карловной они не встречались. Эта неудачная любовь отразилась во многих ранних стихах Павловой.

 
«Но на детские моленья,
На порывы бурных лет
Сердцу часто провиденье
Молвит милостиво: нет!»
 

Много лет спустя она написала сыну Мицкевича:

«Воспоминание об этой любви и доселе является счастьем для меня».

В конце 1820-х годов Каролина Карловна сблизилась с московскими литературными кругами, между прочим – с Евгением Баратынским. Тогда же она и сама занялась творчеством – на первых порах в качестве переводчицы на немецкий и французский языки стихотворений Пушкина и других современных русских поэтов.

Первые оригинальные стихи Каролины были также написаны по-немецки и по-французски. Немецкие переводы девицы Яниш были доставлены в рукописи самому Гёте, который одобрил их и прислал переводчице лестное письмо. В 1833 году переводы эти были изданы в Германии.

Несколько позже, в 1839 году, в Париже вышел сделанный Каролиной Карловной французский перевод трагедии Шиллера «Жанна д’Арк». К тому времени она начала писать и русские стихи, пользовавшиеся успехом в московских литературных салонах.

Начало оригинального творчества Павловой на русском языке относится к концу 30-х годов. Стихи её печатались в большинстве современных ей журналов: «Москвитянине», «Отечественных записках», «Современнике» (Плетнёва), «Пантеоне», «Русском вестнике» и других, причем удостаивались достаточно лестных отзывов критики.

А вот личная жизнь Каролины Яниш складывалась не слишком удачно. Ей вот-вот должно было исполниться тридцать лет, участь остаться старой девой становилась реальностью. И тут произошло неожиданное событие, в корне изменившее жизнь Каролины: в 1836 году Янишам досталось довольно значительное наследство, и Каролина Карловна стала богатой невестой.

Немудрено, что вскоре сыскался и жених – известный в своё время писатель Николай Павлов, человек легкомысленный, отчаянный игрок и к тому же бывший на худом счету у начальства (отчасти как автор повестей с довольно резкими антикрепостническими выпадами). Поскольку других претендентов на ее руку не было, мадемуазель Яниш стала мадам Павловой. А может быть, ее подкупило сходство судьбы Павлова с судьбой ее первой любви – тоже преследуемого властями поэта. Кто знает?

Выйдя за Павлова замуж, Каролина Карловна немедленно завела собственный литературный салон, в котором безраздельно царила. Писатели, учёные, артисты, художники и музыканты охотно посещали собрания у Павловой, но относились к ней несколько насмешливо, недолюбливали за чопорность, громадное самомнение и необоримую страсть зачитывать всех и каждого своими стихами.

Так же, как и для всех прочих представителей «чистой поэзии», форма для Павловой имела самодовлеющее значение:

«Нужней насущного мне хлеба

Казалась звучных рифм игра».

Отсюда пристрастие поэтессы к необычным, острым рифмам, своеобразие её поэтического языка. Стих Павловой сжатый, выразительный, энергичный; в то же время ему свойственна некоторая отвлечённость, делающая его почти внеобразным. Разнообразием жанров поэзия Павловой не блещет; наиболее культивируются ею лирические жанры – элегии, послания.

1840-е годы были временем наибольших успехов Павловой и расцвета её поэтического дарования. Она писала много, деятельно участвовала в журналах и альманахах, выработала свою характерную поэтическую манеру, несколько холодноватую, но в высшей степени эффектную, овладела отточенным стихотворным мастерством.

Она считала, что поэты «идут средь потрясений, Бросая в мир свой громкий стих, Им песнь важней людских стремлений, Им сны нужней даров земных». Подавляющее большинство её стихотворений представляет собой образцы интимной лирики, плод углубления поэтессы в свой внутренний мир элегических раздумий и воспоминаний: будущее – «немая даль», «простор грядущего мне пуст»; в настоящем полное отречение; лишь прошлое – «сквозь лет прожитых тени ребяческий великолепный мир».

В 1848 году был издан роман Павловой «Двойная жизнь», написанный стихами и прозой. В нем Каролина Карловна противопоставляла действительной жизни, знакомой и близкой поэтессе лишь в её светской оболочке, «подлинной жизни души».

К тому же времени относится её небольшая поэма «Разговор в Трианоне», которую сама она считала лучшим своим произведением. Поэма построена в форме диалога между сторонником свободы (Мирабо) и представителем умудрённого тысячелетним опытом здравого смысла (Калиостро) на тему о начинающейся французской революции.

Почему-то поэма была запрещена николаевской цензурой, хотя её можно с полным правом считать реакционной; Павлова выступила в ней убеждённой и воинствующей противницей передовых идей, со страхом встретившей революционные события, развернувшиеся в 1848 году на Западе.

Одним из наиболее ярких её выражений является следующая строфа:

 
«И нынешнего поколения
Утихнут грозные броженья,
Людской толпе, поверьте, граф,
Опять понадобятся узы,
И бросят эти же французы
Наследство вырученных прав».
 

Написанное позднее стихотворение «К С. Н. К.», могущее служить как бы комментарием к поэме, свидетельствует о глубокой аполитичности автора. Перед лицом крупных политических событий поэтесса преисполнена лишь одним желанием:

 
«Нашедши уголок уютный,
Где можно грёзам дать простор,
Годины этой многосмутной
Хочу не слушать крик и спор».
 

А в реальной жизни у Каролины Карловны были сплошные неприятности. Она была несчастлива в семейной жизни. Павлов промотал её состояние и в 1852 году между супругами произошёл полный разрыв. Старик Яниш по наущению дочери (как утверждали) пожаловался на Павлова начальству, которое только искало случая придраться к слывшему неблагонадёжным человеку.

У Павлова был произведён обыск и найдено множество запрещённых книг. Сначала его посадили в долговую тюрьму, так называемую «Яму», а потом выслали под надзор полиции в Пермь.

Эта скандальная история произвела в Москве большой шум и вооружила против Каролины Карловны общественное мнение, поскольку в ней видели главную виновницу беды, свалившейся на Павлова. Известный остряк Соболевский пустил по рукам злое стихотворение, которое начиналось так:

 
«Ах, куда ни взглянешь,
Всё любви могила!
Мужа мамзель Яниш
В Яму посадила…»
 

Оставаться в Москве Каролине Павловой было неловко, и весной 1853 года она уехала в Петербург, а оттуда – в Дерпт, где подружилась с поэтом А.К.Толстым (впоследствии она перевела на немецкий язык его баллады, поэмы и драмы).

На политические события 1854 года (Крымская война с французами и англичанами, оборона Севастополя) Павлова откликнулась поэмой «Разговор в Кремле», написанной в охранительном, официально-патриотическом духе. В передовых общественных и литературных кругах поэму, естественно, встретили в штыки.

Обиженная и растерявшаяся, но не сдавшая своих консервативных позиций, Павлова решила покинуть Россию. Она побывала в Константинополе, в Италии, в Швейцарии, а в 1861 году окончательно поселилась в Германии, в Дрездене, лишь изредка и на короткое время наезжая в Россию.

Иногда стихи её появлялись во второстепенных русских изданиях. В 1863 году в Москве вышел небольшой сборник её стихотворений, насмешливо встреченный передовой критикой. Сборник этот безнадёжно запоздал: поэзия, жившая преданиями романтизма 1830-х годов и начисто отрешённая от задач общественной борьбы, в эпоху 1860-х годов была совершенно не ко времени.

Позднее общую резко-отрицательную оценку поэзии Каролины Павловой дал Салтыков-Щедрин, назвавший её представительницей «мотыльковой поэзии», для которой действительное блаженство заключается в бестелесности и… истинный comme il faut состоит в том, чтобы питаться эфиром, запивать эту пищу росой и испускать из себя амбре. Где источник этого сплошного лганья? С какой целью допускается такое тунеядское празднословие? Это явление странное, но оно не необъяснимо. Это продукт целого строя понятий, того самого строя, который в философии порождает Юркевичей, в драматическом искусстве даёт балет, в политической сфере отзывается славянофилами, в воспитании – институтками, сосущими и грызущими карандаши. Тут нет ни одного живого места, тут всё фраза, всё призрак, тут одна нелепость доказывается посредством другой, и все эти пустяки, склеенные вместе, образуют под конец такую трущобу, которую с трудом пробивают самые смелые попытки здравого смысла» («Современник», 1863, V).

Салтыков-Щедрин, человек сугубо прозаический, конечно, перегнул палку, хотя, сам того не заметив, сделал Павловой комплимент, приравняв ее поэзию к балету. Сам он к этому виду искусства относился более чем скептически, что, впрочем не было чем-то из ряда вон выходящим, если вспомнить, например, описание балета, данное Львом Толстым в романе «Война и Мир».

В последний период жизни Павловой оригинальное творчество её иссякло, и она посвятила себя переводам. Ею переведён в этот период на немецкий язык ряд произведений А.К.Толстого («Дон-Жуан», «Царь Фёдор Иоаннович», «Смерть Иоанна Грозного», а также его баллады), а на русский язык – «Смерть Валленштейна» Шиллера.

Смерть её, 14 декабря 1893 года, осталась незамеченной, и сама память о ней надолго заглохла.

«Воскресил» Павлову Валерий Брюсов, издавший в 1915 году собрание её сочинений. Время всё ставит на своё место. Обрела его и Каролина Павлова – в истории русской поэзии 1840—1850-х годов, когда она с немалым талантом и бесспорным мастерством создала лучшие свои произведения.

 
«10-го ноября 1840*
Среди забот и в людной той пустыне,
Свои мечты покинув и меня,
Успел ли ты былое вспомнить ныне?
Заветного ты не забыл ли дня?
Подумал ли, скажи, ты ныне снова,
Что с верою я детской, в оный час,
Из рук твоих свой жребий взять готова,
Тебе навек без страха обреклась?
Что свят тот миг пред божьим провиденьем,
Когда душа, глубоко полюбя,
С невольным скажет убежденьем
Душе чужой: я верую в тебя!
Что этот луч, ниспосланный из рая, —
Какой судьба дорогой ни веди, —
Как в камне искра спит живая,
В остылой будет спать груди;
Что не погубит горя бремя
В ней этой тайны неземной;
Что не истлеет это семя
И расцветет в стране другой.
Ты вспомнил ли, как я, при шуме бала,
Безмолвно назвалась твоей?
Как больно сердце задрожало,
Как гордо вспыхнул огнь очей?
Взносясь над всей тревогой света,
В тебе хоть жизнь свое взяла,
Осталась ли минута эта
Средь измененного цела?»
 

*Воспоминания о 10 ноября 1827 г., когда А. Мицкевич сделал предложение Каролине Яниш и она стала считать себя невестой польского поэта.

Поэт-царедворец

Первая книга его стихов была издана только в 1854 году, когда поэту был уже 51 год, хотя сочинять он начал, кажется, едва научившись читать и писать, а скорее всего – до этого. Во всяком случае, в двенадцатилетнем возрасте он блестяще переводил Горация, а в четырнадцатилетнем – был принят в Литературное общество Московского университета. Но уже в двадцать лет он стал дипломатом – и на долгие годы расстался с Россией.

Тем удивительнее, что все его стихи – куда более русские, чем стихи никогда не пересекавших границ Пушкина и Лермонтова. Строчки из его стихотворений практически у всех на слуху… только мало кто может назвать их автора.

В статье, написанной уже после смерти поэта, Некрасов совершенно искренне воскликнул:

«Во всех этих стихотворениях есть или удачная мысль, или чувство, или картина, и все они выражены поэтически, как умеют выражаться только люди даровитые… мы решительно относим талант Ф. Т-ва к русским первостепенным поэтическим талантам и повторяем здесь только наше сожаление, что он написал слишком мало»…

Статья называлась «Русские „второстепенные“ поэты», а приведенный отрывок относится к Федору Ивановичу Тютчеву, про которого Лев Толстой как-то сказал:

– Без Тютчева нельзя жить.

Без стихов Тютчева, разумеется. Да мы без них и не живём…

Фёдор Иванович Тютчев родился 5 декабря 1803 года в родовой усадьбе Овстуг Орловской губернии. Мальчик получил прекрасное домашнее образование, помимо обычных дисциплин изучал латынь и древнеримскую поэзию, что и сподвигло его на занятия переводами од Горация. Помимо этого, писал стихи, как и все подростки – подражательные, но безукоризненно правильные: сказалось римское влияние.

В 1817 году начал посещать лекции на Словесном отделении в Московском университете в качестве сначала вольнослушателя. Был зачислен в студенты осенью следующего года, а еще через год шестнадцатилетний юноша был избран членом Общества любителей российской словесности.

Никаких юношеских шалостей за ним не замечалось, никаких крамольных идей он не высказывал и не горел желанием их слушать, самодержавие воспринимал как Богом данное государственное устройство и полагал кощунственным менять установившийся порядок. Чрезвычайно скучная юность, не так ли? Такие «правильные мальчики» обычно не становятся поэтами. Но дело в том, что Феденька Тютчев поэтом родился, и стихи писал так же легко, как иные – любовные записочки барышням, то есть совершенно не задумываясь.

Получив аттестат об окончании университета в 1821 году, Тютчев поступил на службу в Государственную коллегию иностранных дел (как Пушкин!) и… отправился в Мюнхен в качестве атташе Российской дипломатической миссии. С этого времени его связь с русской литературной жизнью надолго прервалась (совсем не как у Пушкина!). Тютчев провел за границей, в Мюнхене, двадцать два года. Здесь он женился, здесь познакомился с философом Шеллингом и подружился с Г. Гейне, став первым переводчиком его стихов на русский язык.

Блистательным, кстати сказать, переводчиком.

В двадцать три года Федор Иванович женился по страстной любви на немецкой аристократке Элеоноре Петерсон, урождённой графине фон Ботмер, которая родила ему троих дочерей – Анну, Дарью и Екатерину. Впоследствии все они были фрейлинами императорского двора, а старшая, Анна, вышла замуж за Ивана Аксакова – писателя и главного биографа своего отца.

Связь с русской литературной жизнью прервалась в том смысле, что Тютчев не мог в ней лично участвовать. Но уже через два года после свадьбы было написано стихотворение, первую строчку из которого знают наизусть практически все и которое цитируют каждую весну:

«Люблю грозу в начале мая…»

При этом молодой дипломат и отец семейства ни на минуту не желал признавать себя профессиональным поэтом и относился к собственному творчеству с великолепной небрежностью: мог записать на салфетке в кафе прелестное рондо и… оставить его кельнеру вместе с чаевыми. Бог весть сколько талантливых стихов не дошло до нас из-за аристократических предрассудков Федора Ивановича: поэзию он считал едва ли вообще достойным занятием для мужчины.

Почти сто лет спустя молодой писатель Юрий Тынянов выдвинул теорию о том, что Тютчев и Пушкин принадлежат к настолько различным направлениям русской литературы, что это различие исключает даже признание одного поэта другим. Откуда это взялось – непонятно: Тютчев всегда с интересом и уважением следил за творчеством Александра Сергеевича, а тот вполне осознанно поместил стихи в своем журнале «Современник», отдавая тем самым дань блистательному таланту своего младшего товарища. Впрочем, Тынянов был большим выдумщиком и насмешником.

Тем не менее, поэтическая образность Тютчева и Пушкина в самом деле имеют серьёзные различия. Один из литературоведов сформулировал эту разницу так:

«Пушкин рисует человека, живущего кипучей, реальной, подчас даже будничной жизнью, Тютчев – человека вне будней, иногда даже вне реальности, вслушивающегося в мгновенный звон эоловой арфы, впитывающего в себя красоту природы и преклоняющегося перед нею, тоскующего перед „глухими времени стенаньями“».

Трудно не согласиться. Вряд ли среди пушкинских стихов о природе сыщется такое «отстраненное», ликующе-звонкое стихотворение, как «Весенние воды»:

 
«Еще в полях белеет снег,
А воды уж весной шумят —
Бегут и будят сонный брег,
Бегут, и блещут, и гласят…
Они гласят во все концы:
«Весна идет, весна идет,
Мы молодой весны гонцы,
Она нас выслала вперед!…»
 

Кстати, Тютчев посвятил Пушкину два стихотворения: «К оде Пушкина на Вольность» и «29 января 1837», последнее из которых кардинально отличается от произведений других поэтов на смерть Пушкина отсутствием прямых пушкинских реминисценций и архаизированным языком в своей стилистике.

 
«…И осененный опочил
Хоругвью горести народной.
Вражду твою пусть Тот рассудит,
Кто слышит пролитую кровь…
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..»
 

Последние две строки все знают. Их автора не знает практически никто. Как и строки другого великолепного стихотворения «Silenium»:

 
«Молчи, скрывайся и таи
И мысли, и мечты свои…
…Мысль изреченная есть ложь…»
 

Как сказали бы сейчас, Федор Иванович представления не имел о том, как нужно «пиарить» свое творчество. Он не читал стихов по светским гостиным, не писал их в альбомы барышень, не старался во что бы то ни стало опубликовать хоть строчку. Писал – и забывал, хорошо еще, если в ящике письменного стола.

Современник, князь Гагарин, вспоминал о нем так:

«…Можно сказать, что в тщеславии у Тютчева был органический недостаток. Он любил свет – это правда; но не личный успех, не утехи самолюбия влекли его к свету. Он любил его блеск и красивость; ему нравилась эта театральная, почти международная арена, воздвигнутая на общественных высотах, где в роскошной сценической обстановке выступает изящная внешность европейского общежития со всею прелестью утонченной культуры; где – во имя единства цивилизации, условных форм и приличий – сходятся граждане всего образованного мира, как равноправная труппа актеров.

Но любя свет, всю жизнь вращаясь в свете, Тютчев ни в молодости не был, ни потом не стал «светским человеком». Соблюдая по возможности все внешние светские приличия, он не рабствовал пред ними душою, не покорялся условной светской «морали», хранил полную свободу мысли и чувства. Блеск и обаяние света возбуждали его нервы, и словно ключом било наружу его вдохновенное, грациозное остроумие.

Но самое проявление этой способности не было у него делом тщеславного расчета: он сам тут же забывал сказанное, никогда не повторялся и охотно предоставлял другим авторские права на свои, нередко гениальные, изречения. Вообще, как в устном слове, точно так и в поэзии, его творчество только в самую минуту творения, не долее, доставляло ему авторскую отраду. Оно быстро, мгновенно вспыхивало и столь же быстро, выразившись в речи или в стихах, угасало и исчезало из памяти.

Он никогда не становился ни в какую позу, не рисовался, был всегда сам собою, таков, как есть, прост, независим, произволен…»

Впрочем, дипломатическая работа оставляла мало времени на писание стихов. Зато все признавали, что, как собеседнику, Тютчеву не было равных. Стоило этому невысокому, внешне невзрачному человеку заговорить о чем-нибудь с мужчиной или дамой, почти сразу же вокруг начинали собираться слушатели.

И все-таки друзья добились того, что в 1829 году в малоизвестном журнале «Галатея» были опубликованы стихотворения Тютчева, свидетельствовавшие о зрелости его поэтического таланта, но не принесшие известности автору. И подборка оказалась не слишком удачной, и журнал, как уже было сказано, не пользовался особой популярностью.

Настоящее признание поэзия Тютчева впервые получила почти десять лет спустя, в 1836 году, когда в пушкинском «Современнике» появились его 16 стихотворений. Но и это признание оказалось недолговечным: литературные круги были заняты совсем другим. Трагическая гибель Пушкина в 1937, почти дубль этой трагедии спустя четыре года у Лермонтова, появление новых, более честолюбивых поэтов…

Да и Тютчеву в те годы было не до поэзии. Пароход «Николай I», на котором семья Тютчева плыла из Петербурга в Турин (куда Тютчев был назначен первым секретарем Русской миссии), потерпел бедствие в Балтийском море. Эта катастрофа серьёзно подкосила здоровье Элеоноры Тютчевой. В 1838 году она скоропостижно скончалась еще совсем молодой. Тютчев был настолько сражен смертью супруги, что, проведя ночь у ее гроба, как утверждали очевидцы, поседел за несколько часов. Эмоции, страсти – это всегда перехлестывало у Тютчева через край, удивительным образом сочетаясь с жаждой жизни.

Ибо уже через год Тютчев обвенчался с баронессой Эрнестиной фон Дёрнберг, которая, по всей видимости, какое-то время уже была его любовницей. Сохранились воспоминания Эрнестины об одном бале в феврале 1833 года, на котором её первый муж почувствовал себя нездоровым. Не желая мешать жене веселиться, он решил уехать домой один. Обратившись к молодому русскому, с которым разговаривала баронесса, он сказал:

– Поручаю вам мою жену.

Этим русским был Тютчев. Через несколько дней барон фон Дёрнберг умер от тифа, эпидемия которого охватила в то время Мюнхен. Федор Иванович, по-видимому, воспринял светскую фразу барона слишком буквально.

Венчался Тютчев на сей раз в Швейцарии, куда отправился без разрешения начальства. Этот служебный проступок положил конец его дипломатической службе. Федор Иванович подал в отставку и поселился в Мюнхене, где провел еще пять лет, не имея никакого официального положения и настойчиво пытаясь вернуться на государственную службу, без которой (точнее, без сопровождающих ее всевозможных раутов, встреч и балов) не мыслил себе жизни.

Но чтобы добиться осуществления своей мечты, Тютчеву с семьей пришлось вернуться в Россию. Только там в 1844 году он был вновь принят на службу в Министерство иностранных дел. От второй обожаемой супруги у него уже было двое детей – дочь Мария и сын Дмитрий. Третий ребенок – сын Иван – родился уже в России в 1846 году.

Секрет осуществления мечты был прост: в конце 1843 года Тютчев встретился со всесильным начальником III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии А. Х. Бенкендорфом. Итогом этой встречи стала поддержка императором Николаем I всех инициатив Тютчева в работе по созданию позитивного облика России на Западе. Тютчеву дали добро на самостоятельное выступление в печати по политическим проблемам взаимоотношений между Европой и Россией.

Большой интерес Николая I вызвала анонимно опубликованная Тютчевым статья «Письмо к г-ну доктору Кольбу» («Россия и Германия»; 1844). Эта работа была предоставлена императору, который, как сообщил родителям Тютчев, «нашел в ней все свои мысли и будто бы поинтересовался, кто ее автор».

В 1843 – 1850 выступил с политическими статьями «Россия и Германия», «Россия и Революция», «Папство и римский вопрос», делая вывод о неизбежности столкновения между Россией и Западом и конечного торжества «России будущего», которая представлялась ему «всеславянской» империей. В статье «Россия и революция» Тютчевым была проведена мысль, что в «современном мире» существуют только две силы: революционная Европа и консервативная Россия. Тут же излагалась и идея создания союза славянско-православных государств под эгидой России…

Все на эмоциях, все через край…

В. Соллогуб писал:

«…Было бы серьезной ошибкой воображать, что Тютчев, проведший двадцать два года в Мюнхене, был в течение всего этого времени погружен в германскую стихию. Несомненно, он прочитал изрядное количество немецких писателей, в течение нескольких месяцев часто видался с Гейне, беседовал иногда с Шеллингом, но по обществу, среди которого жил, по чтению, которое его увлекало, и по всем навыкам своего ума он был гораздо доступнее французским влияниям, нежели немецким.

Близость Италии и Франции живо ощущалась в столице Баварии, и, не говоря о дипломатическом корпусе, отличавшемся более или менее космополитическим характером и составляющем основу общества, которое мы наиболее усердно посещали, в самом баварском обществе были элементы французские и итальянские, которые, не нарушая немецкого благодушия, весьма способствовали устранению из общественных отношений всякой чопорности и придавали мюнхенским гостиным особенно любезный и изящный характер.

Разговоры всегда велись по-французски. Были осведомлены о всем, что печаталось в Париже, особенно читали парижские газеты, а германская печать, германская литература, германские дела очень мало интересовали это общество…»

Князь Мещерский, хозяин одного из самых блестящих салонов Санкт-Петербурга вспоминал:

«…Он был одним из усерднейших посетителей моих вечеров; он сидел в гостиной на диване, окруженный очарованными слушателями и слушательницами. Много мне случалось на моем веку разговаривать и слушать знаменитых рассказчиков, но не один из них не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев. Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст. Он был едва ли не самым светским человеком в России, но светским в полном значении этого слова. Ему были нужны как воздух каждый вечер яркий свет люстр и ламп, веселое шуршание дорогих женских платьев, говор и смех хорошеньких женщин.

Между тем его наружность очень не соответствовала его вкусам; он был дурен собою, небрежно одет, неуклюж и рассеян; но все, все это исчезало, когда он начинал говорить, рассказывать; все мгновенно умолкали, и во всей комнате только и слышался голос Тютчева; я думаю, что главной прелестью Тютчева в этом случае было то, что <…> в его рассказах не было ничего приготовленного, выученного, придуманного. Соперник его по салонным успехам, князь Вяземский, хотя обладал редкой привлекательностью, но никогда не славился этой простотой обаятельности, которой отличался ум Тютчева…»

С 1848 года Тютчев занимал должность старшего цензора Министерства иностранных дел. Будучи им, он не разрешил распространять в России «Манифест коммунистической партии» на русском языке, заявляя что «кому надо, прочтут и на немецком».