Текст книги "История России в лицах. Книга первая"

Молодому коронованному Михаилу Федоровичу досталась совершенно разоренная страна. В Новгороде сидели шведы. Поляки заняли 20 русских городов и снова подбирались к Москве. Татары без перерыва грабили южные русские земли. По стране бродили толпы нищих, шайки разбойников. В царской казне не было ни рубля.

А молодой царь безвылазно сидел в Кремле. У него не было не только денег, но и регулярного войска. Поначалу большую роль в управлении страной играли мать царя и ее родственники, составлявшие большинство Боярской думы, но толку от них было немного. Исходя из интересов государства, Филарет и жену, и родичей от престола отстранил. Умный, властный, опытный, он стал уверенно править страной. При этом никакие средства не казались ему преступными или сомнительными.

Сил воевать с противниками у России не было, а мир стране был необходим. Со шведами договориться оказалось нетрудно. Поляки, утомленные долгой войной, пошли, наконец, на перемирие, но оставили за собой Смоленск – важнейшую русскую крепость на западной границе и другие русские города. Потеряла Россия часть своих земель, но независимость ее была упрочена.

Другая напасть: пустая государственная казна. Тут уж Филарет и вовсе ни перед чем не останавливался: обложил новыми налогами всё без исключения, резко повысил цену на соль, повелел чеканить медные монеты вместо серебряных, да еще брал деньги взаймы у монастырей и… не отдавал их.

Тихо и незаметно произошла земельная реформа, о которой мало кто знает: поземельная подать уступила место подворовой. Теперь каждый крестьянский двор должен был платить в казну определенную сумму, независимо от того, какое количество земли было у него в запашке.

Московское государство, постоянно нуждаясь в деньгах, постаралось извлечь максимальную выгоду из торговли с иностранцами через Архангельск. С английскими и голландскими купцами в Россию потекла иностранная серебряная монета («ефимки»). А главное, стали приезжать, как сказали бы сейчас, «иностранные специалисты» – офицеры, ученые, инженеры, врачи… Филарет не слишком-то жаловал иноземцев, но понимал, что без них России пока не обойтись.

И, наконец, церковь в России обрела такое величие, блеск и авторитет, каких у нее до того времени не было. Притихли и бояре: тонко изучивший за время польского плена способы управления «ясновельможными панами», Филарет практически применил свои знания на Родине.

Преступления против царской власти и против Церкви жестоко преследовались. Любая критика Церкви и хула на Бога карались сожжением на костре. За измену царю, оскорбление чести государя, а также бояр и воевод, виновные подвергались казни. Страна притихла, вольнодумные замашки Смутного времени быстро сошли на нет. При Филарете (а формально – при его сыне Михаиле) в России фактически сложилась абсолютная монархия – неограниченной полнотой власти в стране обладал царь и только царь.

Иной раз Филарет и сам дивился тому, сколь неисповедимы бывают пути Господни. Верный слуга Романовых, «простой крестьянин» Иван Сусанин жизнью своей пожертвовал для того, чтобы запутать поляков и не дать им обнаружить местонахождение Михаила Романова и его матери, инокини Марфы. А иначе не бывать бы династии Романовых.

Большинство бояр считало, что выбрали на царство не самого лучшего из них, но – самого удобного. Михаил Романов был слаб здоровьем, не слишком силен умом и чрезвычайно благочестив, несмотря на молодость. Даже его богобоязненных современников поражала глубокая набожность царя. Ежедневно он отстаивал по 5– 6 часов церковной службы, в праздники к тому же присутствовал на пышных служениях в соборах.

Был Михаил Федорович образцовым семьянином. Женился он, как в свое время его отец, по любви на бедной девушке из захудалого рода Стрешневых – Евдокии, и в счастливом браке прижил десятерых детей. В живых, правда, к великому горю родителей, остались только пятеро – сын Алексей и четыре дочери, но все-таки Бог благословил династию Романовых наследником престола.

Горячо любил и почитал царь своих родителей, которым, отлучаясь из Москвы на очередное богомолье, регулярно писал письма. Причем отнюдь не царские, а вполне человеческие. В основном, Михаил Федорович сообщал о своих болезнях: болела вся правая сторона тела, отекали ноги, донимало сердце, мучила депрессия…

Филарета все это мало смущало: он-то на здоровье не жаловался. По его инициативе было начато активное покорение Сибири, и не зря: треть доходов казны составляла прибыль от продажи за границу редких мехов. И именно патриарх способствовал воссоединению Украины с Россией в 1654 году, что хоть немного обезопасило западные границы.

Кроме того, было создано и принято так называемое «Соборное Уложение» – новый сборник законов, который оставался действующим вплоть до 1832 (!!) года.

После 32 лет правления Михаил Федорович – первый царь из семейства Романовых – передал своему сыну Алексею державу в таком состоянии, как будто бы Смутного времени и сопутствовавшей ему разрухи и в помине не было. Но главный вдохновитель и созидатель восстановления России, ее истинный правитель, подлинный основатель династии Романовых скончался 1 октября 1633 года – на 12 лет раньше своего царственного сына.

Со смертью Филарета закончилась целая эпоха в истории Российского государства. Фигура достаточно загадочная: почти все бумаги, написанные его рукой, истреблены, а официальная биография выхолощена и прилизана до неузнаваемости. Сохранилось только одно косвенное свидетельство того, что Филарет добивался российской короны в первую очередь для себя самого, а уж потом – для сына. В середине прошлого века, в Коломне, в палатах митрополита нашли портрет Филарета в патриаршем облачении. Портрет перевезли в Москву и там заметили на полотне… корону.

Открылось, что очень плохая живопись неизвестного мастера семнадцатого века покрывала другую, более старую: Федор Никитович Романов в царском облачении с порфирой на плечах и со скипетром в руке. И надпись: «Феодор, царь всея Руси», Примерял-таки Филарет шапку Мономаха!

И еще одно можно сказать с полной уверенностью: если бы Пушкин мог знать всю историческую правду, если бы при нем было известно то, что открывают историки сейчас, Александр Сергеевич, несомненно, написал бы не «Бориса Годунова», а «Федора Романова».

О, судьбы, судьбы человеческие, кто вас выдумывает?!

«Да сохранится имя мое…»

– …и возлагаю на тебя схиму, в коей будешь именоваться ты…

Сестра Сусанна, инокиня Новодевичьего монастыря, внезапно открыла глаза и приподнялась на своем ложе. Смерть была уже совсем близко, стояла у изголовья: вот-вот оборвется тоненькая ниточка жизни. Но нужно было успеть еще одно, последнее, самое важное…

– Софья, – шевельнулись бескровные губы инокини. – Софья…

– …будешь именоваться ты схимонахиней Софией, – нараспев продолжил архимандрит Московский.

– Слава тебе, Господи!

Последние силы ушли на крестное знамение…

Яркое весеннее солнце било в подслеповатые окошки кремлевского терема. Софья зажмурилась – и еще шире распахнула глаза. Праздник нынче, Светлая Пасха! Значит, службу стоять не в тереме, в особой палате, а в домовой церкви, с батюшкой и матушкой, с братцами и сестрицами. И трапезничать потом вместе…

Софья соскочила с высокой постели, наскоро перекрестилась и бросилась к окну. Так и есть: праздник! Вон как птицы гомонят. Распахнула тяжелую створку и всей грудью вдохнула такой знакомый и любимый московский воздух.

– Охти, господи, – раздался позади нее испуганный голос, – негоже так поступать, царевна! А как простынешь?!

– Не простыну, мамушка! – весело отозвалась Софья. – Ништо мне не сделается! А на воле-то как хорошо…

– Чего ж там хорошего-то? – ворчливо заметила нянька Агафья, пестовавшая царевну с рождения. – Еще и снег не весь сошел, зябко, сыро… Вот лето наступит, пойдешь в садик с сестрицами…

Агафья решительно захлопнула окошко и накинула на воспитанницу теплую душегрею. Софья досадливо вздохнула: опять взаперти! И угораздило ж ее родиться царской дочерью! Боярышням, да простолюдинкам хоть есть чего дожидаться: свадьбы. А ей? Либо в тереме состариться, либо в монастырь удалиться.

У государя Алексея Михайловича, прозванного «Тишайшим», – шестеро дочерей, да двое сыновей. Всего детушек государыня Мария Ильинична из старинного рода Милославских, родила шестнадцать, да восемь, волею Божией, скончались в младенчестве. Сыновья беспокоили: здоровье слабое, дух весьма некрепок, а младший, Иван, и вовсе главою скорбный. Зато дочери, словно в насмешку, были здоровехоньки. К чему сие царевнам?

Замуж их, испокон веков, не выдавали: заморские женихи в государстве Российском тогда еще были не в чести: не православные. Свои же для царской крови считались слишком худородными. На обособленной женской половине, среди исключительно женского окружения, в молитвах и постах, в занятиях рукоделием, в чтении церковных книг да в невинных девичьих забавах проходила жизнь… безвозвратно и бесследно.

Вот только Софья, подрастая, все чаще привлекала к себе отцовское внимание. Всегда умела настоять на своем, подчинить своей воле братьев и сестер. Выделялась и внешне: крепкая, резкая, лишенная малейших признаков девичьей нерешительности и застенчивости. И смышленая, ох смышленая! В добрую минуту разрешил ей отец присутствовать при занятиях братьев с наставником – Симеоном Полоцким. Так пока Федор с Иваном в буквах путались, сестрица их уже грамоту освоила, а самой всего-то девять годочков исполнилось.

И государь-батюшка, невзирая на недовольство окружающих, позволил Полоцкому заняться воспитанием царевны по-настоящему. Мудрый царь понимал: сыновья слабы, бояре при них все по кускам растащат, о пользе государственной не радея. Пусть братьям Софья дельное что присоветует, хоть бы и втихомолку.

Ожиданий отца она не обманула: училась легко и радостно, шутя осваивала языки, так что вскоре получила разрешение пользоваться достаточно обширной царской библиотекой. Читала царевна взахлеб – на греческом, польском, латыни, и, конечно русском. Герои древности – Византия, Рим, Запад – вот что подстегивало воображение юной царевны.

А однажды батюшка дозволил взглянуть на театральное представление…

– Ну, виданное ли дело?! – привычно ворчала нянька Агафья, собирая с полу светелки гусиные перья. – Девица должна молиться или за пяльцами сидеть! А ты, свет мой, все пишешь, да пишешь… Эдак и умом тронешься, да и грех, чай, вирши-то складывать. От лукавого это…

Софья ее не слышала. Вирши сами складывались в ее голове и выплескивались на бумагу. Она писала свою пьесу, на манер тех, что видела в театре. Жаль, маменька скончалась, теперь рядом с батюшкой другая – мачеха. Молодая, красивая, да худородная: всего-то двести лет Нарышкины в боярах числятся. Но падчериц не обижает, хотя и не любит.

Ну, и они ее не больно-то привечают. Тем паче, батюшка при молодой жене про детей от прежней супруги совсем забыл. Только на нее и смотрит, только ею и дышит, особенно после того, как она ему сыночка родила, Петрушу. Ох, заморочила ведьма нарышкинская царя-батюшку, одурманила ласками греховными, оплела речами сладкими, опоила винами заморскими! Вся Москва только об этом и шепчется.

Софья отложила перо и нахмурилась. Все вирши, да вирши, чтение да рукоделие… А ведь уже девятнадцать лет исполнилось – перестарок. Что с того, что умна, что ковер, сотканный ее руками, лежит в царской горнице – для вящей отцовской гордости. Царица Наталья иголку в руки взять толком не умеет, сама дура-дурой, а замуж за государя вышла и женское счастье сполна вкусила. Кому лучше?

В дверях послышался какой-то шум, приглушенные голоса, вроде бы даже вскрики. Софья прислушалась: что там стряслось. И тут в ее светелку влетела сестра – царевна Катерина, простоволосая, зареванная, страшная…

– Батюшка померли! – выкрикнула она и завыла в голос.

Софья так и обмерла…

За гробом отца несли на носилках нового царя – благоверного Федора Алексеевича, хворого, безусого отрока, всего-то шестнадцати лет от роду. Бояре пристойно вздыхали: ничего, Бог управит. Первому Романову, Михаилу Федоровичу, тоже шестнадцать лет было, когда его на престол возвели, а процарствовал в благолепии тридцать с лишним лет. Хотя здоровья был не богатырского… Зато ближних бояр всегда слушал…

Федор Алексеевич, надев шапку Мономаха, ровно преобразился: хоть и хворый, а умудрился и влюбиться, и жениться, да все – против воли бояр. Жену взял, как и покойный батюшка, худородную – Аграфену Грушницкую, красавицу-полячку. То-то загомонили на Москве, вспомнив недоброй памяти Маринку Мнишкову, «царицу» заморскую.

Софья помалкивала, жену брата привечала, перенимала от нее иноземную моду и манеры, а сама тихонько, незаметно освобождала Федора от дел государственных, прилежно в них вникая. Пусть Федор царствует – она будет править.

Но тут после тяжелейших родов скончалась царица Аграфена, а через день умер и младенец ее – царевич Илья. Федор Алексеевич так и не оправился от этого удара – занемог окончательно. Тут уж Софья решительно отодвинула всех и стала подле брата почти неотлучно. Она кормила и поила его из своих рук, давала ему лекарства и всячески хлопотала над ним.

Но царь есть царь, хоть на престоле, хоть в постели. Так и оказалась Софья среди бояр, военачальников да иных государственных лиц. Уж и льстила она им, уж и подлаживалась, и помалкивала – когда нужно, и говорила – тоже впопад. Окружение царя только диву давалось: до чего светла умом, да славна благочестием царевна. А та лишь усмехалась про себя: мудрено ли умом да добродетелью светиться, коли учителем был сам Симеон Полоцкий?

А потом и сами бояре могли бы внятно объяснить, как такое могло случиться: девица, девка незамужняя, пусть и царская дочь, вершит государственными делами? Так ведь не зря Симеон составил однажды гороскоп, в котором говорилось, что «вознесется царевна на высоту небывалую». Она тогда усомнилась:

– Разве есть путь на Руси, на котором женщина может вознестись и прославиться?

В ответ Симеон поведал ей историю Пульхерии Августы, дочери греческого кесаря Аркадия, которая после смерти отца стала править греческой империей вместо своего брата, скорбного главою. Что ж, с головой у родных братьев царевны действительно не все было ладно, что у Федора, что у Иоанна.

Софья про сию Пульхерию не забыла и ликовала в душе, когда тугодумные бояре смирнехонько принимали решения «по воле государевой». А волю-то эту кто царю Федору внушил? То-то и оно…

Но однажды подняла глаза и… Сердце так и рухнуло вниз, точно с горушки покатилось. Намедни вернулся из Польши князь-воевода Василий Васильевич Голицын, муж – ума государственного. Да и внешней привлекательностью Бог князя не обидел: хорош был Василий Васильевич, точно сказочный витязь. Ни разу еще не доводилось царевне повстречать такого мужчину…

– Мамушка, неужто я непригожа? – с утра огорошила Софья вопросом старую няньку. – И ростом не вышла, и лицом неказиста…

– Окстись, дитятко, – перепугалась Агафья, – с чего это ты? Личико бело, шейка кругленька, сама, слава Богу, в теле. Да такой красоты, такой несказанной…

Царевна махнула рукой. Шейка, вишь ты, кругленька, сама – в теле. Правда, дородство женщины на Руси всегда ценилось, многих девиц специально откармливали, чтобы не меньше пяти пудов весили. А личико… Личико московские красавицы щедро размалевывали: белили, румянили, брови сурьмили, ресницы красили.

Ей малеваться недосуг, да и не для кого. Князь Василий… ах, князь Василий в Польше, небось, насмотрелся на тамошних красавиц. Да и законная супруга его, княгиня Евдокия, слыла одной из первых красавиц на Руси. Ну и что? Слова молвить путного не может, лебедушка белая. А Софья говорит – у князя Василия очи загораются, на ланиты румянец набегает…

– Мамушка, – позвала Софья, – поди-ка ты к братцу Феденьке, да скажи, что мне князь Голицын нужен для беседы важной. Пусть повелит ему прийти сюда…

Нянька аж побелела:

– Да ты в уме ли, дитятко? В девичью горницу – да мужчину?! Стыд-то какой…

– Иди сей же час! – прикрикнула Софья. – Не тебе, дуре темной, решать, что мне в своих покоях делать! И возвращайся побыстрее.

Нянька, ворча и охая, удалилась. А Софья, решившая было для встречи с князем надеть новое – польское! – платье, вдруг передумала. Ни к чему сие, платье уж больно диковинное для русского боярина. Хотя в Польше паненки щеголяют затянутой в корсет талией, да полуобнаженной грудью, пусть пока князь Василий увидит царевну в сарафане, да с лентой на голове. Ленту нужно повязать синюю – в цвет глаз…

Мужа дельного, значит, пригласить для приличной беседы – стыд? А сестрицам родным, Катерине да Марфе, которые после смерти батюшки только польское платье и носят, да в светелки свои певчих приваживают – им не стыд? Да последняя судомойка в Кремле знает, чем царевны занимаются!

Ничего, привыкнут к тому, что у нее, Софьи, совсем другие гости в терем захаживают. А если кто бурчать начнет, братец Феденька такому рот-то быстро заткнет. Лучше в Москве молчать, чем в Сибири ворчать…

Стукнула дверь в передней горнице, послышались голоса. Софья задохнулась на секунду от волнения, потом взяла себя в руки, опустилась на стул с высокой спинкой, скрестила руки на груди. Так оно девице приличнее будет.

– Звала, государыня-царевна? – осведомился вошедший князь Василий. – Так вот он я, холоп твой верный.

Глаза их встретились – как тогда, у царской постели. Но Софья уже справилась со сладким мороком, ответила пристойно:

– Звала, батюшка. Присаживайся, разговор у нас с тобой долгим может быть. А говорить хочу о том, о чем при самом государе беседовать невместно.

– Слушаю, государыня.

– Женить нужно царя, хватит ему вдовствовать. России наследник престола нужен, да не нарышкинский пащенок, а нашего, Милославского корня. Царевич Иван молод еще…

– Не зря тебя, царевна, Софьей назвали, – тихо ответил князь. – Мудра ты, государыня…

– Не рано ли государыней величаешь, князь? – усмехнулась Софья.

– В самый раз, – вернул тот ей усмешку.

«Ох, красив, ох, грех-то, прости, Господи!»

Но если бы был князюшка только пригож, сумела бы царевна совладать со своими чувствами. Только второго такого, как Голицын, во всей Руси тогда не сыскать было. Дом его, первейший в Москве, был устроен совершенно на западный манер: с изящной мебелью и огромной библиотекой. Все прибывавшие в Московию иностранцы непременно были гостями Голицына и неизменно приходили в восхищение от общения с этим умнейшим человеком.

Муж ума отменного, государственного, рода – знатнейшего: потомок в пятнадцатом колене великого князя литовского Гедиминаса. Немудрено, что пленил он Софью. Слушала его, как некогда Симеона Полоцкого: ликуя и загораясь душой. Его бы планы – да в жизнь воплотить! Батюшка покойный начал было, да не успел. Может, теперь время настало?

То, что она любит князя Голицына, Софья поняла лишь тогда, когда пришлось ему отъехать к войску в Малороссию ради безопасности южных рубежей России. Вернулся через год – с подписанным Бахчисарайским мирным договором, за что был пожалован царем Федором Алексеевичем большими земельными владениями. А царевной – особой ее благосклонностью…

Кто был больше потрясен в начале их романа, неясно. Софья со всем пылом отдалась любимому безоглядно и ни о чем не жалея. А князь… Сорок с лишним лет прожил, всегда любил женщин, но такую встретил впервые: пылкую, страстную, неутомимую и… умную. Не думал Василий Васильевич, что станет так восхищаться женским умом, тем паче, что доселе и не сталкивался с ним. Хотя ум у его любовницы был уж точно не женским – государственным.

Ну, с какой, скажите на милость, женщиной, мог бы он после опустошающих ласк обсуждать свои сокровенные идеи: справедливое налогообложение крестьян, регулярная дворянская армия, правый суд? Кому мог поведать о давней мечте: искоренить устаревшее, тянущее Россию назад «местничество», при котором высокие посты распределялись не по уму и не по способностям, а исключительно «по древности рода»? Только с ней, с его «царь-девицей», понимавшей с полуслова его мысли и развивавшей их дальше – до воплощения в жизнь.

А какие письма она ему писала! Пронзительно-нежные, восторженные, полные любовью!

«…А мне, свет мой, веры не имеется, что ты к нам возвратишься; тогда веры пойму, когда увижу во объятиях своих тебя…

Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета! …Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь.

Если бы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила перед собою.

А что, свет мой, пишешь, чтобы я помолилась, будто я верна грешная перед Богом и недостойна, однако же дерзаю, надеяться на его благоутробие, хоть и грешная…»

Еще бы не грешная! Нянька Агафья, почитай, с колен не вставала, молила Богородицу и всех святых, чтобы помиловали ее ласточку, да направили на путь истинный. Только… теми же руками, какими крестное знамение творила, отворяла двери в светелку царевны для князя, а потом стерегла покой любовников. И письма князя к царевне передавала исправно…

Он отвечал – и вполовину не так одухотворенно, но его письма были для нее глотком свежего воздуха, лучом света, смыслом жизни. Даже ее безмерное честолюбие отступало перед силой ее любви: ради своего князюшки она бы, не задумываясь, отдала жизнь. Да что там жизнь – она бы свободой пожертвовала, кабы смогла стать его законной женой. Только… невместно было царевне венчаться со своим «холопом», даже если этот «холоп» был самого высокого происхождения.

Хотя… Найди князь Василий в себе силы отправить супругу Евдокию в монастырь и обвенчаться с возлюбленной Софьей, она сумела бы заставить бояр примириться с этим браком. Царь Федор Алексеевич, братец Феденька, ни в чем любимой сестре не перечил, поддержал бы. Особенно после того, как она сосватала ему юную красавицу Марфу Апраксину. Теперь бы наследника дождаться – тогда сводному братцу Петрушке одна дорога: под клобук…

..Тело новопреставленного царя Федора несли стольники в санях, а за ним в других санях несли молодую вдову Марфу Матвеевну. Всего-то два месяца и побыла царицей… Софья только одна из царевен, в противность обычаю, шла за гробом и так громко голосила, что покрывала вопль целой толпы черниц, которые по обряду должны были причитывать над умершим.

И, возвращаясь домой, Софья всенародно вопила:

– Брат наш, царь Федор, нечаянно отошел со света отравою от врагов. Умилосердитесь, добрые люди, над нами, сиротами. Нет у нас ни батюшки, ни матушки, ни брата царя. Иван, наш брат, не избран на царство. Если мы чем перед вами или боярами провинились, отпустите нас живых в чужую землю к христианским королям…

Горе ее было непритворным, а горло то и дело перехватывало спазмом страха: на царство избрали не шестнадцатилетнего Ивана, а десятилетнего Петра, «волчонка», «нарышкинское семя». Сам-то еще мал, да при нем матушка, Наталья Кирилловна, а при матушке – весь род Нарышкиных, многочисленный, наглый, жадный до богатств и почестей. Возьмут верх – прощай, власть, прощай, любовь, прощай сама жизнь…

Оттого и кричала царевна об отраве: смутить народ, настроить против Нарышкиных, а там, Бог даст, Иван на трон сядет. А ей что при Федоре, что при Иване – править по-прежнему, рука об руку с другом сердечным, зазнобой непреходящей, князем-воеводой Голицыным, от которого… ох, от которого непраздна она теперь, дите носит.

И дите это травить придется, грех смертный на душу брать, иначе… Иначе и подумать страшно, как все обернется. Вон, и сейчас в толпе голоса раздаются: негоже, мол, царевне появляться на людях да ещё в голос плакать. Ничего, гоже. Вырвавшись на волю из постылого терема, возвращаться туда она не собиралась. Совсем другое было на уме ее: посадить на трон брата Ивана и – править.

Легко сказать: посадить на трон. Иван хоть и старше Петра на шесть лет, но слабоумен, болезнен, да еще и подслеповат. Петрушка – волчонок по годам ребенок, а по уму… Востер, ничего не скажешь, да и здоров, окаянный, еще как здоров! В самый день смерти Федора, как только удар колокола возвестил Москве о кончине царя, бояре съехались в Кремль, и большинство их уже было на стороне Петра, лишь некоторые поддерживали право первородства Ивана.

Патриарх Иоаким, как самое почетное лицо после царя, поторопился возвестить народу с Красного крыльца Кремля:

– Да будет великим государем царем Петр Алексеевич!

Новоизбранный царь находился в это время в хоромах, где лежало тело Федора. Патриарх и святители отправились к нему, нарекли царем и благословили крестом, а потом посадили на престоле, и все принесли ему присягу, поздравляли его с восшествием на престол и подходили к царской руке. Пришлось и Софье поздравить – а куда денешься? Вот тогда-то и решила смутить народ воплями об отравлении царя Федора. И – смутила.

Верные люди разбежались по стрелецким полкам с вестью, что Нарышкины задушили царевича Ивана и злоумышляют теперь на царевича Петра, чтобы посадить на престол кого-нибудь из своих. Вечно недовольные стрельцы, казалось, только того и ждали: бунт вспыхнул, как сухая солома, через считанные часы им была охвачена уже вся Москва.

Стрельцы ворвались в Кремль, требовали «выдать им Нарышкиных головою». Царица Наталья Кирилловна, по совету патриарха, вышла в сопровождении бояр на Красное крыльцо, держа за руки царевичей Иоанна и Петра. Не помогло. Стрельцы уже не желали останавливаться, поднимали на копья всех неугодных, а заодно – и вовсе невинных людей. Затем разбежались по городу и три дня кряду тешились убийствами, грабежами и поджогами.

Эта кровавая волна и вынесла Софью на самую вершину власти. По воле стрельцов стало на Руси аж два царя – Иоанн и Петр, а над ними – она, правительница, государыня-царевна. Настоящая владычица земли русской… Надолго ли?

А на все воля Божья! По этой-то воле не пришлось Софье совершать смертный грех: травить дитя в утробе. Выкинула младенчика в один из тех дней, когда стрельцы на Москве буйствовали. Может быть, поэтому отказалась свершить то, о чем ей в уши дудели князь Иван Хованский, да боярин Федор Шакловитый: извести под корень весь нарышкинский род.

Все вспоминался Борис Годунов, да убиенный им (им ли?) царевич Дмитрий. Нельзя царскую кровь проливать, от такого деяния смута в государстве делается великая, да долгая. А ей сейчас смута не нужна, дел важных, наиважнейших нужно успеть сделать немерено. А если Петрушка, чертенок вертлявый, сам себе где шею свернет или в речке утонет – так за то она, Софья, ответа не несет. То – воля Божья.

Семь лет практически безраздельно царствовала она. По сути, впервые после княгини Ольги русской землей управляла женщина. Если бы не смуты, не бесконечные свары боярские, да не козни окаянных Нарышкиных! И не только их.

Смута, смута… Стрельцы много воли взяли, а их предводитель, князь Иван Хованский и вовсе задумал несусветное. Донесли верные люди, что пожелал Ивашка женить сына на одной из царевен, а затем и на трон посадить. Нужды нет, что царевны поведения блудного. Нет уж, ни одной из сестриц княгиней Хованской не быть! Да и самим Хованским надобно урок дать, чтобы другим неповадно было…

Судили князя боярским судом по обвинению в государственной измене. В селе Воздвиженском, аккурат в день ангела правительницы, отрубили голову и ему, и его сыну. Считай, обезглавили все стрелецкое войско. Тут же Софья призвала дворянское ополчение «ради защиты живота нашего и трона родительского». И неделю спустя торжественно вступила в Первопрестольную, как законная правительница, Богом избранная. Как та греческая цесаревна Пульхерия…

Ох, не единожды потом вспомнит Софья сию цесаревну «поверяя её судьбою собственную жизнь». Семя было брошено в добрую почву и дало пышные всходы, да только… Да только, видно, и из сходного семени на Руси другие совсем цветы вырастают. Или сорняки их глушат… не прополотые вовремя.

Но пока все шло на удивление гладко, даже недоброжелатели Софьи это признавали. Да и советника такого у русских царей доселе не было. Князь-лапушка, Василий Голицын подле престола своей возлюбленной государыни обрел новую, грозную, но мудрую силу. Ужесточилась борьба с произволом местных властей, взятками, поборами. Женщины, убившие своих мужей, уже не карались страшной смертью – «окапыванием», что означало зарывание виноватой живьем в могилу. Простой народ государыню-царевну только что не боготворил.

Но и сословия повыше были не в обиде. Софья повелела всемерно развивать торговлю с иноземными странами, а чтобы страна богатела и процветала, указала наладить в России свое производство. Стали сами изготавливать дорогие ткани: бархат, атлас и парчу, которые ранее привозили из-за моря, а для обучения русских мастеров выписывались специалисты-иностранцы.

И строили, строили… В начале ее правления то ли случайно, то ли нет – полыхнул в Кремле пожар немалый. Сгорели дотла деревянные хоромы Петра Алексеевича и царевен, занялся и первопрестольный Успенский собор. Насилу успели людей спасти, а сколько добра сгорело – и вспомнить страшно.

Через три года на месте погоревших были выстроены новые хоромы для царя Петра и его матери, а для царевны Софьи и других меньших царевен возведены трехэтажные каменные палаты, в нижнем этаже которых была устроена, по приказанию Софьи, комната, «где сидят с боярами и слушают всякие дела». Царица Наталья тогда сильно осерчала, кричала, что «скоро-де, царевна трон к себе в светлицу перетащит!» Ну, покричала-покричала, да и затихла.

Зато все так и ахнули, когда возле верхнего Красного сада и новых хором царя Петра, возвели церковь Святых Петра и Павла, обновили Грановитую, Золотую, Ответную и другие палаты. Батюшка бы порадовался: то, что он только начал, Софья за несколько лет завершила. Кремль сиял величием, какого не было никогда доселе.

И не только он… Москва стала истинно столицей русского православия, храмом России, алтарем которого как раз и был Кремль. Без счета было в Златоглавой церквей, с утра до вечера плыл над ней величавый перезвон колоколов. А через Москву-реку перекинули Каменный мост, считавшийся чудом столицы наравне с Иваном Великим.

Ну, это все в камне, это все – глазу утеха, душе радость. Но и науки при ней, при Софье, в небрежении отнюдь не находились. Открылась Заиконоспаская академия, любимое детище наставника Софьи, Симеона Полоцкого. Завелись на Москве пушечно – литейные и стеклянные заводы, выделка своего оружия, сахароварение, ботанические сады… А сколько еще задумывалось в беседах задушевных, заполночных с сердечным другом, советчиком умным, князем Голицыным!