Текст книги "История России в лицах. Книга первая"

И все это – исподволь, с улыбкой приятной, со словами льстивыми. Не ломать заведенные обычаи, а потихоньку переделывать их, приучать русский народ к иным обычаям. Бояре хоть и ворчали, однако каменные хоромы исправно строили, в атлас и парчу российские рядились сами и рядили своих жен. А иноземцы… так для них особая Немецкая слобода за Яузой выстроена, зря они глаза никому не мозолят, пусть… живут. Все казне прибыток.

Ох, знала бы Софья, чем обернется для нее эта слобода, этот кусочек Европы на окраине Москвы! Отправила бы всех иноземцев подалее – на Волгу-матушку, в Нижний Новгород. Не знала… И только усмехнулась, когда доложили ей, что зачастил братец Петруша к немцам, почитай, днюет там и ночует. А пускай – может, споят его там, благо пить он мастак. Или утопнет на лодчонке своей – туда и дорога.

Князь Голицын, политик изрядный, смог даже давние свары с Польшей решить к обоюдному удовольствию, даже заключил с гордыми поляками Вечный мир. Согласно выговоренным князем Василием условиям, Речь Посполитая юридически признала переход Киева к Русскому государству и подтверждала принадлежность ему Левобережной Украины, Смоленских и Северских земель. Западным границам отныне ничто не угрожало. Равно как и восточным: Нерчинский договор с Китаем уладил отношения с Поднебесной ко взаимному удовлетворению.

Но вот рубежи южные… Постоянные набеги татар со стороны Крыма давно уже следовало пресечь. А для этого – выжечь каленым железом это осиное гнездо злобных и алчных турецких пособников. Воевать Крым нужно – вот что. А кому этим заниматься, как не князю – воеводе? Только вот как расстаться с ним надолго?

Переломила себя, вняла уговорам других советников. Отправился князь Голицын Крым покорять. Софья чуть ли не сутками напролет перед иконами поклоны земные клала, чтобы уберегли ее лапушку, свет ее очей от несчастья какого. Хорошо, хоть весточки регулярно слал.

«…Письма твои, врученны Богу, к нам все дошли в целости из под Перекопу… Я брела пеша из Воздвиженскова, только подхожу к монастырю Сергия Чудотворца, к самым святым воротам, а от вас отписки о боях: я не помню, как взошла, читала идучи, не ведая, чем Бога благодарить за такую милость его и матерь его, Пресвятую Богородицу, и преподобного Сергия, чудотворца милостивого…»

Вымолила… Войско вернулось с полпути: татары подожгли степь. А может, и не татары… Против огня и безводицы было бесполезно новейшее по тем временам вооружение армии: ружья с кремниевыми замками и «винтовые пищали». Войско бесславно вернулось, а на воеводу дождем посыпались милости и награды, как если бы он был истинным «победителем агарян».

Ждала Софья своего князя еще и для того, чтобы посоветоваться с ним по делу наиважнейшему: о продлении династии. Женила она брата Ивана, невесту выбрала из старобоярского рода Салтыковых. Всем была хороша молодая царица Прасковья: бела, дородна, лицом пригожа. Да вот царь… Неспособным оказался Иван к супружеской жизни, отчего новобрачная извелась вконец.

Злые языки поговаривали, что даже девства молодую лишил… братец Петруша. Вот уж воистину мал, да удал. Софья, когда донесли об этом, лишь плечами пожала: пускай резвится, дурачок, ежели понесет от него царица Прасковья, так дитя потом на троне окажется – вместо самого Петра. Правильно говорят: деверь невестке – первый друг. Да только не получилось по-софьиному, родила царица дочь Анну. И что теперь?

– А теперь, Софьюшка, надобно царице Прасковье помочь, – спокойно ответил князь Василий в ответ на рассказ своей возлюбленной. – Есть у меня на примете молодец один, говорят, сила мужская в нем – необыкновенная. Вот и определим его к царской чете в спальники. А там… как Бог даст.

– Грех ведь, Васенька, – засомневалась Софья.

– Ох, милая, в народе-то как говорят? Грех – пока ноги вверх, а опустил – Бог и простил, – рассмеялся князь, притягивая ее к себе. – Отмолим, чай, не впервой…

Не впервой, это верно. Только не думали, не гадали, что – в последний раз так-то вот любятся, забыв про все на свете. Наутро Софья встала будто росой умытая, спокойная, собранная – правительница! И повелела готовить новый манифест – как бы ответ на челобитную стрельцов о венчании ее на царство. Хватит с нее временной власти, пора и о постоянной подумать!

Два венца грезились ей – царский и брачный. Станет царицей, никто и пикнет не посмеет, коли обвенчается с князем-воеводой. Братец Петруша с потешными мужиками забавляется, в селе Преображенском баталии разыгрывает, да на Кукуе сутками пьянствует. Братец Ванечка – слабоумный, только молитвами тешится, что жена со спальником живьмя живет – не видит. Царица Прасковья вот-вот вторично от бремени разрешится…

Времени не хватало – все враз исполнить, медлительна была Русь, ох медлительна! А поспешишь – людей насмешишь, так еще предки говаривали, а они, чай, не глупее нынешних бояр были.

Вот и со вторым Крымским походом поспешили, предупреждал князь Василий, что нельзя пока татар воевать, нужно сил набраться. Гневался сильно, даже шапку об землю кидал в боярской Думе. Но… пришлось подчиниться.

И хотя на сей раз русская армия выступила в поход ранней весной и избегла огненной ловушки в степи, удалось только добраться до Перекопа. Каменная сова с ворот по-прежнему неприступной крепости равнодушно взирала на русское войско, а по Москве же носились слухи, что крымский хан откупился от Голицына двумя бочками золотых монет. А царица Прасковья вновь дочку родила – Катерину…

Ничего не вышло с брачным венцом. Опередила Софью царица Наталья, женила сыночка Петрушу на Евдокии Лопухиной. А по российским понятиям женатый человек – совершеннолетний муж. Нужды нет, что как был Петр вздорным мальчишкой, так им и остался, да и жену не часто видел. Зато все громче раздавались голоса в его окружении, что пора бы власть передать законному царю, что царские скипетр, да держава – не для бабьих рук ноша.

И Софья решила упредить удар, убрать раз и навсегда с дороги Петра. Как и в первый удачный для себя раз, она сделала ставку на стрельцов. Казалось, осечки не будет – теперь во главе их стоял ее верный слуга Федор Шакловитый. Из покоев Софьи в стрелецкие полки поползли слухи, что Нарышкины опять обижают Милославских: обещают-де не только «извести» царевича Ивана, но называют «великую государыню царевну «девкою», не ставят ее ни во что.

Но, как ни старался Шакловитый, не озлобились стрельцы против «царевниных супостатов». Отказались подписать челобитную к Софье, дабы венчалась на царство, «отшибив» Петра от престола. Ну, что ж… Нашлись смельчаки, взялись «извести волчонка смертью», но… опоздали. Куда больше нашлось тех, кто поспешил предупредить молодого царя об опасности. А Петр…

А что – Петр? Бросил мать, беременную жену Евдокию и своих «потешных» солдат, вскочил на лошадь и в одной рубашке умчался в Троице-Сергиеву лавру: бери его там голыми руками. Опять промедлили, опять опоздали. На защиту молодого царя неожиданно встало высшее духовенство: архимандрит и патриарх. Святейший патриарх даже напомнил Софье, что она – всего лишь правительница при государях.

И вот уже воспрявший духом Петр написал брату:

«Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас».

Призывал брата «государство наше успокоить и обрадовать вскоре» жестко и окончательно, показав, кто есть кто. То ли сам додумался, то ли кто из его советников подсказал, но волчонок внезапно обернулся молодым, сильным волком – вожаком всей стаи. А стая требовала крови… Пока – немногих оставшихся рядом с Софьей людей. Уж лучше бы возжелали ее смерти: страшно, но еще страшнее ждать, что лишат жизни ее друга сердечного, князя Василия.

– Уезжай, батюшка мой, – молила она его не раз и не два. – Схоронись где-нибудь, спаси себя. Сердце за тебя ноет.

Князь только головой качал:

– Нет уж, государыня моя, вместе с тобой останусь. На плаху – так на плаху, на все воля Божья. И не проси, не побегу: невместно Гедеминовичу от подлых людишек прятаться.

– От Петра, от царя проклятущего! Ох, нужно было придавить его в колыбели…

Князь рукой закрыл рот правительнице:

– Окстись, государыня, не множь грехов!

– Да куда уж больше-то, Васенька! – почти простонала Софья. – Вот Бог и карает…

– С Богом судиться не будешь…

Не тронули в тот раз князя, потребовали головы другого близкого Софье человека – боярина Федора Шакловитого. Софья и грозила пришедшим за ним стрельцам, и умоляла о милости – все впустую. Схватили, отвезли к Петру в Лавру и после нечеловеческих пыток – казнили. Как вора казнили, в пыли, на обочине дороги… Той самой дороги, по которой Петр с торжеством возвращался в Москву, Москву покорную, раболепствующую, забывшую о еще недавно всесильной правительнице.

Месяц лишь минул с позорного бегства Петра в Лавру а уже всем казалось странным, как это они почитали за государыню всего-навсего женщину, так ловко вывернувшуюся из мрака терема на свет Божий… Семь лет правила Россией – будто и не было этих семи лет. Коротка память человеческая, ох, коротка!

В полном отчаянии Софья вновь обратилась к стрельцам, еще остававшимся в Москве:

«Злые люди рассорили меня с братом, выдумали какой – то заговор на жизнь младшего царя… Вы, стрельцы, за вашу службу получили важные награды, и я к вам всегда была милостива. Я обещаю вам награду, если останетесь мне верны и не будете мешаться в это дело, а те, которые будут не послушны и начнут творить смуту, будут наказаны…»

Поздно…

Князь Голицын не выдержал пытки ожиданием: отправился навстречу своей судьбе, навстречу Петру – с повинной. Готов был голову сложить, лишь бы не тронули его государыню-царевну. Но молодой царь и видеть его не пожелал, не то что – выслушать. С дороги поворотили князя в дальнюю ссылку. Говорили: помиловали.

За что – помиловали? За верную службу государству российскому? Ой ли? За князя заступился двоюродный брат, Борис Голицын – любимец Петра, выпивоха и балагур известный. Обвинение в измене ложилось пятном на весь род Голицыных, – вот и упросил князь Борис не казнить родственника, а выслать с глаз долой. Заодно и с Софьей разлучить. Только и успела последнее, прощальное письмо передать с верной оказией. С последней верной оказией.

А неделю спустя велено ей было ехать в Новодевичий монастырь и «вести себя там тишайше». О постриге пока не заикались – и на том спасибо. В тридцать два года оказалась бывшая владычица Руси там, где смолоду боялась оказаться: за монастырскими стенами. И не монахиня, и не свободная.

Могла бы тогда Софья заняться одним делом, к которому у нее был явный талант. Многие говаривали, что «царевна могла бы сравниться с лучшими писателями тех времен». Но отлучение от всего, что составляло суть азартной, неукротимой натуры царевны подкосило ее. Любое иное занятие казалось теперь мелким, никчемным, недостойным той высоты, с которой она только что была сброшена. Так и тянулись бесконечные годы, время длилось однообразно до исступления.

Зато по-прежнему кипели страсти за стенами монастырскими. Скончался болезненный и слабоумный «старший царь» – Иван, оставив после себя – себя ли? – трех дочерей. Умерла царица Наталья Кирилловна, хоть как-то сдерживавшая бешеный нрав Петра. По Москве пошли слухи, что молодой царь хочет переделать царство на иностранный лад.

Почувствовав тяжелую руку молодого царя, ненавидевшего все русское, прадедовское, да еще и на расправу скорого, засомневались те, кто отрекся от Софьи ради ее сводного братца. Того ли властителя на престоле укрепили, ту ли от престола отринули?

Может, еще не поздно вернуть? Тем паче, что «чертушка», царь-государь Петр Алексеевич изволили в заморские страны отбыть – учиться. Да виданное ли это дело, чтобы помазанник Божий чему-либо у басурман учился? Своих пакостников в Немецкой слободе мало? То ли дело было при государыне-правительнице Софье Алексеевне!

Стрельцы двинулись походом на Москву, «освобождать государыню-царевну и спасать Русь от антихриста, а коли понадобиться – извести его совсем». Ах, ежели бы они это сделали тогда, когда еще был жив Шакловитый, да князь Голицын не отправился в ссылку!

Срочно возвратившийся Петр железной рукой подавил мятеж. Но начал не с пыток и казней стрельцов, а с издевательств над боярами, паче всего – над знатнейшими. Петр собственноручно отрезал им бороды, силком брил и заставлял переодеваться в европейское платье. Лучше бы бил, да за эти самые бороды таскал! Боярская Москва замерла в ужасе перед таким неслыханным поруганием дедовских обычаев.

А потом пришел черед и остальных. Девять лет не видевший обитательницу Новодевичьего монастыря брат явился к ней для решительного объяснения: стрельцы действовали от имени Софьи, хвалились даже, что имеют «грамоту, царевниной рукой писанную, в коей звала она их идти на Москву и вновь ее на царство сажать».

– Не писала я никому, – безучастно роняла Софья. – Поклеп сие.

– А вот допросим твоих прислужниц, выясним – поклеп ли. Тебя на трон стрельцы посадить хотели!

– Эко диво! Я на сем троне семь лет сидела, али забыл, братец?

– Не забыл. И как ты всегда моей смерти желала – помню!

– А ты – моей. Допрашивай, братец. У твоих катов ангелы чертями станут.

– Ангелы, говоришь? Сама ты ведьма! Дознаюсь до истины – быть тебе в самом глухом скиту черницей!

– На все воля Божия, – по-прежнему равнодушно отвечала Софья.

Столица превратилась сперва в пыточную, а затем – в кровавый эшафот. Но ни один человек не показал – даже под самыми страшными пытками, что бывшая правительница хоть как-то участвовала в «злоумышлении на царскую персону».

В гневе на «запирающихся» Петр перешел все границы – собственноручно пытал, сам казнил. На Красной площади одним ломали руки и ноги колесами, другим рубили головы, большинство – вешали. В един день в селе Преображенском лишилось голов сто десять человек. Этим занимались, по приказанию царя, бояре, а сам он, сидя на лошади, смотрел на это зрелище.

Тела казненных лежали неприбранные полгода – до весны, и только тогда велено было зарыть их в ямы близ разных дорог в окрестностях столицы. А под стенами Новодевичьего монастыря повесили сто девяносто пять человек. Перед окнами Софьиной кельи братец Петруша велел повесить троих, вложив в руку каждого стрелецкую челобитную о вступлении царевны на престол.

Только келья та уже была не царевны Софьи, а инокини Сусанны. Когда постригали ее, Софья молчала, стиснув губы, как делали все, насильно постригаемые. Настиг ее все-таки монашеский клобук, но горше всего было то, что имя отобрали, то имя, под которым она уже вошла в историю.

…Воет за окном кельи зимний ветер, раскачиваются обледенелые тела казненных стрельцов. И жить не хочется совсем, нет ни сил, ни желания. Уснуть бы – и не проснуться, наконец-то обрести покой. Только не будет ей покоя, пока носит чужое имя. И молитвы тут не помогут, ни смириться, ни простить она не в силах.

– Да сохранится имя мое, – вновь и вновь беззвучно шепчет она. – Да не забудут меня и деяния мои… Господи, вразуми, господи, наставь…

Даже за стены обители проникали мирские слухи. Царицу Евдокию постригли в монахини и отправили в Суздаль. Нужды нет, что родила царю наследника, что никогда не перечила венценосному супругу. Неугодна, немила – с глаз долой, заживо похоронена…

Ох, Петруша, ох, братец, круто забирает, как бы не надорвался! Шведов воевать надумал, а сам с турками еле-еле справляется. Столицу, вишь, новую решил ставить – на болотах, да кочках. Москва, стало быть, тоже неугодна стала…

Только еще разочек бы побывать в Кремле, в любимых садах, вдохнуть московского – особенного – воздуха, послушать праздничный благовест! Поздно. Все реже поднимается с ложа, все меньше нужно пищи бренному телу. Конец скоро. Только вот… похоронят как инокиню Сусанну – и сгинет она навеки.

– Схиму принять желаю, – прошептала как-то прислужнице. – Скажи настоятельнице, пусть постригут в схиму… перед смертью.

Радостным, звонким июньским днем инокиня Сусанна приняла схиму под именем Софьи. Сутки спустя сестры Новодевичьего монастыря закрыли ей глаза и проводили в последний путь.

Первая российская женщина-правительница прожила сорок шесть лет. Имя ее помнят до сих пор.

Петровские хроники
Или женщины Петра Первого

Вот сколь ни молись, сколь ни совершай паломничеств – прогневается Господь за что-нибудь на рабов своих и ничем уже этого гнева не утишить. Благочестивая, набожная царица Мария Ильинична, верная жена и нежная мать, скончалась от родильной горячки Великим Постом 1669 года, жития же ей было отпущено 45 лет. Пять дней мучилась после тяжелейших родов, а младенец, дочь Евдокия-младшая уже отошла в Царствие небесное. Последний, тринадцатый ребенок.

Не успели похоронить царицу – новая беда – занемог и умер царевич Симеон, которому и четырех годочков не исполнилось. А через год скончался шестнадцатилетний царевич Алексей, отцовская гордость и надежда, наследник престола российского. Первенца-то, Дмитрия, Господь призвал к себе еще младенцем.

Вот и осталось из пяти сыновей двое – Федор, да Иоанн, оба здоровьем слабые. Да шесть дочерей из восьми – все крепкие и здоровые. Что за радость – все равно девкам – царским дочерям одна дорога – в монастырь. А престол кому передавать?

Сильно кручинился государь русский Алексей Михайлович, которого в народе прозвали Тишайшим. И супругу свою, с которой 21 год прожил в любви и согласии, оплакивал, и о судьбе престола беспокоился. А самому-то сорок всего, мужчина в самом соку, любивший пиры да охоту, когда дела государственные позволяли из Москвы отлучиться. И на руках – восемь сирот, старшей из которых 19, а младшему, царевичу Иоанну, 3 года всего. На мамок-нянек надежда плохая, да и стране царица нужна, а дому – хозяйка.

Но на ком жениться-то? Опять смотрины затевать, как то на Руси принято? Да кого же он лучше Марьюшки-то сыщет? Опять же мачеха к детям должна быть ласковой, доброй. И… своих детей рожать. Здоровых. Тогда и о судьбе престола, Бог даст, можно будет не беспокоиться.

Разгонять тоску-кручину Алексей Михайлович частенько приезжал к своему ближайшему советнику и другу боярину Артамону Сергеевичу Матвееву, с которым вместе рос и воспитывался.

Воспитывались-то вместе, да воспитались по-разному. Артамон Сергеевич с юности тяготел ко всему иноземному, даже женился – с позволения друга-царя – на иностранке Марии Гамильтон, дочери английского эмигранта, во святом крещении – Евдокии. И в доме у себя устраивал приемы, о которых судачила вся Москва – не для бояр, для иноземных гостей, у которых узнавал все заграничные новости.

«…Боярин Артамон Сергеевич Матвеев, дьячий сын, другой любимец царя, первый москвич, открывший в своем по-европейски убранном доме нечто вроде журфиксов, собрания с целью поговорить, обменяться мыслями и новостями, с участием хозяйки и без попоек, устроитель придворного театра», – писал о нем историк В. О. Ключевский.

При всей своей набожности, царь Алексей Михайлович тяготел к светским развлечениям, но и пиры, и охота уже прискучили. А в доме Артамоновых – всегда что-то новое, да к тому же они старались придерживаться европейского образа жизни. Все то, что впоследствии так поразило юного Петра в Немецкой слободе, еще до его рождения было обычным в доме его дядьки. В его домашнем театре давались концерты и ставились пьесы – неслыханные по тем временам вещи. А супруга не сидела взаперти в тереме – принимала гостей вместе с мужем.

У Матвеевых был единственный сын – Андрей, и супруги взяли себе воспитанницу – дальнюю родственницу, дочь бедного тарусского помещика Кирилла Нарышкина Наталью. Девица отличалась красотой и, подражая своей воспитательнице, очень быстро усвоила свободные манеры и получила неплохое образование. Ее-то, девятнадцатилетнюю черноглазую красавицу и узрел как-то царь…

Небольшое отступление. Наш знаменитый «советский граф» Алексей Толстой, по роману, которого, мы, собственно, до недавнего времени и составляли себе представление о Петре Первом, историю знал, мягко говоря, скверно. Потому и получилась у него Наталья Кирилловна обычной русской боярыней захудалого рода, красоты ради ставшая царицей. Царицей, которую падчерицы попрекали тем, что «с мужиками за одним столом вино пила». Так оно и было, только писатель не счел нужным пояснить: была Наталья Кирилловна много умнее и образованнее тогдашних боярышень: воспитатели у нее были получше, чем у самих царевен. Да и «мужики» были все больше иностранными дипломатами.

Царь недолго собирался: устроил на скорую руку «смотрины» – обязательный тогда «конкурс красоты» для царских невест, и обвенчался с черноглазой умницей, воспитанницей своего давнего друга. Мечтал жить с ней в радости долгие годы, да судьба распорядилась иначе.

С появлением новой царицы при дворе начались перемены – и не всех они радовали. При царице Марии Ильиничне единственным развлечением были церковные службы, даже светская музыка была под суровым запретом. Больше всего страдала от этого любимица царя – Софья, девица умная, обучавшаяся вместе с братьями латыни, греческому, польскому и другим наукам. Ей бы радоваться, что терема царевен распахнулись, но…

Но отец теперь любил не ее, а свою молодую супругу, которую Софья тут же и возненавидела, причем настроила так же и своих братьев и сестер. Наталья Кирилловна, правда, не шибко печалилась: она упивалась положением царицы и любовью мужа. А тот ради своей черноглазой красавицы не только музыку во дворце разрешил – велел соорудить сцену в пустовавшем боярском доме в Кремле и стал поощрять сочинение и постановку пьес. Правда, на библейские темы, но все же…

А молодая царица еще и вводила русский народ в великое смущение: едет по Москве – и велит открыть окна, дабы городом полюбоваться. Простые смертные видят почти божественный лик супруги царя – неслыханно! А она и на охоту вместе с ним ездила, и танцы в своих покоях устраивала. Соблазн, ересь! А царь будто ослеп и оглох: все делает только ради своей ненаглядной Наташеньки. Даже детей забросил – редко имели они счастье видеть своего помолодевшего и повеселевшего батюшку.

Через полгода после свадьбы царский астролог Симеон Полоцкий заявил Алексею Михайловичу, что ночью расположение звезд «сулило зачатие великой женой мальчика, судьба которого – необыкновенна и возвышенна, и который будет славен так, как никто из русских царей до него».

Вскоре выяснилось, что Наталья Кирилловна и впрямь непраздна. Ровно через девять месяцев после этого разговора 28 мая 1672 года у царицы начались схватки. Роды были столь тяжелые, что царицу на третьи сутки даже соборовали и причастили. Алексей Михайлович был в отчаянии, но тот же Симеон заявил, что царица благополучно разрешится от бремени через пять часов.

Когда пошел пятый час, Симеон встал на колени перед образами и стал истово молиться о том, чтобы родовые муки продлились еще час. Разгневанный царь чуть не пришиб астролога, но тот сказал:

– Если царевич родится в первом получасе от сего момента, то веку его будет 50 лет с малым, а если во втором получасе, то доживет и до 70.

Едва он это произнес, как прибежали с известием, что царица родила сына, крепкого, здорового, крупного. Народу об этом возвестил Большой колокол Успенского Собора Кремля. Было сие 30 мая 1762 года.

Радость царя была безгранична. И он щедро делился ею с окружающими, в том числе, и с детьми от первого брака. Теперь царевны и царевичи участвовали во всех развлечениях и поездках отца и мачехи, чего быть не могло при жизни их родной матери. Евдокия и Марфа, правда, от этих развлечений по собственной воле уклонялись: старшие падчерицы были ровесницами мачехи и полученное ими строгое теремное воспитания давало о себе знать. Но остальные проводили время превесело.

Правда, в том же 1762 году умерла и воспитательница Натальи Кирилловны – Евдокия Матвеева (в девичестве Мэри Гамильтон). Царица горько ее оплакивала, но когда на род Матвеевых посыпались всяческие беды, сказала как-то:

– Пожалел Бог тетеньку, не дал ей видеть и пережить эти беды…

Через год с небольшим, в августе 1673 года царица родила дочь, крещеную тоже Натальей, которой отец предрекал великое будущее, то есть блестящее замужество. Алексей Михайлович и Петрушу-то мечтал женить на какой-нибудь иноземной принцессе, дабы ускорить пробуждение России от многовековой спячки. Женился же один из великих Московских князей на византийской царевне Зое Палеолог – и стала Москва после этого, не шутя, зваться «Третьим Римом».

Мечтала о необычной судьбе для своих детей и Наталья Кирилловна. Только одно событие омрачило ее счастливую супружескую жизнь: смерть в младенчестве второй дочери Феодоры. Но ведь царица была еще так молода, да и царю едва сорок пять лет исполнилось!

Не Софья, а Наталья Кирилловна первой приоткрыла дверь в женских теремах России. Она как бы готовила почву для преобразований своего великого сына, точно так же, как деятельность некоторых государственных людей при Алексее Михайловиче подготовляли Петру почву для преобразований в государственной области. Да и сам царь Алексей Михайлович при поддержке друга Артамона Сергеевича начинал воспитание младшего сына в европейском духе: царевича одевали в «иноземный военный мундирчик», заказанный в Немецкой слободе, обычных мамок и нянек при мальчике не было. И мать всячески это поддерживала.

Вообще-то Наталью Кирилловну принято изображать эдакой «старомосковской боярыней», молившейся, да кудахтавшей над сыночком – непоседой. А она была – до своего вдовства, во всяком случае – молодой, энергичной женщиной, опорой и единомышленницей своего супруга. Конечно, по заведенному в Москве обиходу, овдовев, она обязана была много времени проводить в обществе духовных лиц, в том числе, и высшего звания. Но до февраля 1676 года, когда скоропостижно скончался царь Алексей Михайлович, царский двор был, пожалуй, одним из самых веселых и светских мест на Руси.

Наталье Кирилловне было всего-то двадцать шесть лет, когда она овдовела. На престол взошел ее пасынок Федор, человек добрый и мягкий, но слабый умом и недалекий здоровьем. О молодой вдове и ее детях почти все забыли, дорога к Преображенскому дворцу, куда их определили на жительство, зарастала травой, челядь от скуки спала целыми днями.

Наталья Кирилловна вмиг постарела, от былой красоты остались только огромные темные глаза. Молилась, воспитывала младшую дочь Наташеньку, следила за воспитанием Петруши, к которому еще царь Федор Алексеевич приставил воспитателем Никиту Моисеевича Зотова – по рекомендации самого Симеона Полоцкого. По русской традиции, заставлял своего ученика учить наизусть Часослов, Псалтирь, Евангелие. Обычно на этом образование знатных отроков и заканчивалось, но Зотов пошел дальше.

По воспоминаниям своего современника, Зотов «хотя и не знал наук и языков, но был… довольно сведущ в истории, а паче отечественной; он рассказывал царевичу о лицах и событиях прошлого, пользуясь в качестве иллюстраций к своим рассказам нарочно изготовленными для того потешными книгами с кунштами, показывал ему „Артикул со всеми военными экзерцициями“, составленный при отце его, знакомил отчасти и с жизнью Запада по картинкам, изображавшим знатные европейские города, великолепные здания, корабли и прочее».

Так что знакомство Петра с военным делом и Европой началось отнюдь не в Кукуйской слободе, как пытается уверить в своем историческом романе Алексей Толстой. Все случилось гораздо раньше, да и учитель у Петра был не заурядным дьяком, а весьма образованным для своего времени человеком, к тому же – передовых взглядов.

По завещанию Алексея Михайловича, помогать Федору царствовать должен был Артамон Сергеевич Матвеев. Но Милославские добились того, сначала Матвеев был отправлен на воеводство в Верхотурье, а по дороге туда был остановлен и по дикому обвинению в «чернокнижии и злых умыслах на жизнь царя Фёдора силой волшебства и призыванием нечистых духов», лишен имений и всяких почестей и сослан, как государственный преступник, со всей семьей в далекий, дикий Пустозерск, где жил в страшной бедности. Были отправлены в ссылку и братья вдовы-царицы: Иван Кириллович – на Рязань, в город Ряжск, а Афанасий Кириллович – вообще неведомо куда. Наталья Кирилловна осталась одна с двумя малолетними детьми и в вечном страхе перед кознями Милославских.

Увы, Милославские недолго ликовали: первая супруга царя Федора – полячка Аграфена Грушецкая – родила сына, царевича Илью, и скончалась в родах, а младенец вскоре последовал за матерью. Уговорили царя «осупружиться» вторично, подобрали кроткую четырнадцатилетнюю красавицу Марфу Апраксину, но после свадьбы он прожил лишь два месяца, даже не прикоснувшись к молодой жене. Федор скончался в апреле 1682 года, не оставив завещания.

Оно, собственно говоря, было и не нужно: царевичу Иоанну Алексеевичу было четырнадцать лет, вполне мог занять престол под опекой Милославских. Но даже ближайшее окружение его понимало: слаб головой царевич, даже достойно повторять принятые кем-то решения вряд ли сможет. Значит – править будет, как и при Федоре, царевна Софья, а при ней слишком уж большую силу набирал ее «галант» – князь Василий Васильевич Голицын, человек государственного ума и небывалой по тому времени образованности.

Случись что с Иоанном – кто помешает этой паре обвенчаться и царствовать? Нужды нет, что Голицын женат – жену можно и в монастырь отправить. Что ж тогда, Васька царем станет? Да не бывать этому!

Вот ведь, еще один наследник законный – от Нарышкинского, правда, корня, но царской крови. Десятилетний, здоровый, шустрый… Патриарх с Боярской Думой приговорили: быть царем Петру, до совершеннолетия – под опекой матери. Да и в народе все громче раздавались голоса за Петра: Милославские уже всем поперек горла встали. Опять же Артамонова царь Федор Алексеевич перед смертью из ссылки вернул со всеми почестями. Вот и советник малолетнему царю толковый…

Просто так выпустить власть из рук Софья не могла: для нее это значило разлуку с любимым, заточение в монастырь, конец жизни. Интриганка она была опытная и умелая, спровоцировать верные ей стрелецкие полки оказалось легко. Достаточно было царевне, идя за гробом брата Федора, голосить истошно, что «видите, как брат наш царь Феодор неожиданно отошел с сего света: отравили его враги зложелательные; умилосердитесь над нами сиротами, нет у нас ни батюшки, ни матушки, ни брата, старший брат наш Иван не выбран на царство; а если мы перед вами или боярами провинились, то отпустите нас живых в чужие земли, к королям христианским». А потом пустила слух, что Нарышкины убили царевича Иоанна, хотят задушить Петра, а брат царицы-де уже царский венец примерял.