Текст книги "Я у мамы дурочка"

Светлана Гершанова
Я у мамы дурочка

От автора

Прозу я начала писать гораздо позже, чем стихи. Собственно, я не знала, проза ли это.

В Ростовском книжном издательстве готовился коллективный сборник. Вениамин Константинович Жак, которому я показывала всё, что писала, сказал редактору, Люде Рычаловской, что я пишу прозу. Мы с ней давно знали друг друга, и она позвонила мне на работу:

– Света, принеси мне свои рассказы.

– Я не уверена, что это именно проза. Давай договоримся: я покажу тебе то, что написала, а ты мне – что у тебя есть для этого сборника.

Принесла школьную тетрадь в клеточку, исписанную карандашом. Только Люда могла читать такое безобразие!

А мне она дала прекрасно оформленную рукопись, на белой бумаге, с полями, абзацами и красной строкой.

– Люда, но у меня же совсем не похоже!

– И слава Богу!

Так моя первая проза появилась в печати. Я осмелела! Я писала ещё! Приносила свою прозу в журнал и в единственное издательство, но не все редактора были так проницательны. У меня спрашивали:

– Какой это жанр?

Я не знала – какой, и мне возвращали рукопись.

Точно так же я не знаю, какой жанр у книги, которую вы открыли. Я бы определила его как исповедальный.

Мне хотелось написать смешную книгу, и сначала вроде получалось. Но чем толще становилась рукопись, тем больше я понимала, что в ней всё смешалось, как в жизни: смех и слёзы, счастье и горе, радость и печаль – как у всех.

Связывает всё это, по-моему, само название. Мне кажется, только человек с такой неистребимой наивностью и доверчивостью, как я, мог нажить материал на целую книгу!

Жизнь решается

В шестом классе со мной стряслась, как мне казалось, самая большая беда в моей жизни. По школе пустили гулять стихи про нашего историка. А поскольку Поэтессой в школе была я…

Не писала я этих стихов! Меня не слышали и не хотели слушать. Учительница литературы выгнала меня из класса до маминого прихода. Историк вообще изгонял меня со своих уроков день за днём без объяснения причин.

Главное, я даже не знала, от чего защищаться, до меня эти стихи не дошли.

Мама пошла в школу. Я ждала её дома и думала, что несчастней меня нет человека на земле. Мама шла домой и думала, наверно, что несчастней её нет человека. Такое у неё было лицо, когда она вошла.

– Ну и что мне с тобой делать? Стихи грязные. Мне и в голову не могло прийти, что ты знаешь такие слова. Что значит – гоп со смыком?!

– Мам, представления не имею, что это значит. Там есть такие слова? Это ужасно… Я не писала этих стихов, я их даже не видела!

– Тебе обязательно надо высовываться, в наше-то время! Я ещё наплачусь с тобой. Зачем ты написала сочинение в стихах? Почему ты хотя бы не делаешь вид, что слушаешь на уроках?

– Что мне делать? Как я посмотрю в глаза Гиббону… Георгию Ивановичу? Он же уверен, что это я!

– Я поговорю с ним, но с твоими стихами надо разобраться. У нашего бухгалтера брат – поэт. Я попрошу, он посмотрит твои стихи и скажет, можно тебе их писать или нет.

– Ну как это – можно ли писать? Разве можно человеку запретить писать стихи?

– А что же делать, если от них одни неприятности! Так ты покажешь ему стихи? Это Жак.

– Жак, тот самый, что написал про Тентика, мальчика-соломинку? Если бы он согласился, было бы здорово!

Господи, сколько в жизни будет связано с Поэтом, которому я несла свои стихи! Как я волновалась!

На той квартире у них я была всего один раз. Полная женщина открыла дверь. Молодой человек, который не помещался на диване, длинные ноги упирались в стенку шкафа, качнулся, как гимнаст, и встал. Наверно, я была очень серьёзной, ещё бы, ведь решалась вся моя жизнь!

Вениамин Константинович сидел за огромным столом в крошечном кабинете. Он показался мне очень пожилым, хотя по сегодняшним подсчётам ему было чуть за сорок.

Он читал и хмурился, стихи ему не нравились. Сейчас я понимаю его. Мне и самой странно, откуда эта тишина и созерцательность в моих первых стихах, необъяснимый покой души. Будто всё, что происходит вокруг, не больше, чем рябь на поверхности, а в глубине – тишина, небо вспыхивает зарёю, ивы клонятся к воде, лёгкий дым поднимается к небесам…

Приговор был суров, никаких скидок на возраст. Он и потом цитировал чьи-то слова: начинающих поэтов не бывает, если начал – уже поэт.

– В ваших стихах нет судьбы, одни впечатления. Как прошлогодний снег – сверкал, переливался. Растаял, и все забыли.

Я не спорила. Долгие годы прошли, пока я осмелилась на это. Взяла тетрадку, сказала спасибо…

Плакала уже на улице, всю дорогу. И шли стихи:

 
На похвалы был критик очень скуп.
А я в мечтах так высоко летаю!
Так что теперь – удариться в тоску,
Решить, что жизнь – ненужная, пустая?
 
 
А может, он ошибся в чём-нибудь
И я ему совсем не то читала?
Но эту встречу больше не вернуть,
Не прокрутить, как диафильм, с начала.
 
 
Он жизнь провёл за письменным столом,
Его все знают, ценят, уважают,
А что меня с поэзией свело,
И даже после этих горьких слов
Стихам лишь жаловаться заставляет…
 

Мама была довольна, я долго не писала стихов после этого визита. Перестала писать сочинения в стихах, показывать их всем, всем, всем. Действительно, что я могу прибавить к великой литературе, которой я жила, как параллельной жизнью?

А у того стихотворения, про нашего историка, нашёлся автор – через тридцать лет.

Я как-то встретила свою одноклассницу.

– Помнишь те стихи про Гиббона?

– Ещё бы! Мне тогда всю душу вымотали, а я их так и не видела.

– Ведь это я написала. Никто и не подумал, даже обидно было.

– Так призналась бы!

– Ну что ты, у тебя были такие неприятности. Но ведь ты у нас была поэтесса, тебе слава, тебе и неприятности.

Мотоцикл

Это было даже не увлечение, а что-то, поглотившее меня целиком. Ни с чем не сравнимая, какая-то высшая свобода, скорость, ветер в лицо и необыкновенное ощущение счастья!

Мотоцикл был только у одного моего знакомого. И все остальные мальчики отошли куда-то в тень. Я выбегала на балкон, как только слышала грохот его железного коня на тишайшей нашей улице. Бежала к нему вниз по лестнице, радостная, и мы мчались, всё равно куда, – только ветер в лицо, скорость, солнце и огромное, непередаваемое счастье бытия!

Но однажды мотоцикл сломался. Он сломался на шоссе, в нескольких километрах от города. Мы стояли втроём на обочине – он, я и мотоцикл. Он заглядывал мотоциклу в недра, в переплетенье проводов и трубок, абсолютно непонятных для меня. Мотоцикл молчал.

Он молчал и, как ослик, упрямо не хотел сдвинуться с места. Тогда мы выкатили его на шоссе и начали толкать к городу. Мы толкали его до самой окраины, хотя наступил вечер, потом совсем стемнело.

Но вот уже показались троллейбусные провода и самая дальняя автобусная остановка.

– Поезжай домой, – сказал он.

– Что ты! Как же я вас брошу!

– Кого это – нас?

– Тебя и мотоцикл.

– Ну ты даёшь! Ты настоящий человек, я и не думал.

– Выгляжу несерьёзно?

– Очень даже серьёзно, когда не бросаешь друга в беде.

Милиционер повелительно указал нам жезлом на обочину.

– Что случилось?

– Поломались, – ответила я.

– Ездить не умеете. Так и будете его возить, пока не научитесь!

Мы долго катили мотоцикл по освещённым редкими фонарями, потом залитым светом пустынным улицам – была уже настоящая ночь.

Он не приходил несколько дней. Всё, подумала я, конец мотоциклу.

Но как-то снова раздался на улице знакомый рокот. Как я бежала по нашей железной лестнице, по двору, через ворота, мимо него – к мотоциклу!

Он посмотрел на меня внимательно. В следующий раз пришёл пешком, без мотоцикла. И приходил ещё несколько раз. Но мне было скучно с ним, мне с ним не о чем было разговаривать!

Для этого у меня были другие мальчики.

Первая книжка

Я ждала свою первую книжку стихов. Подержала первую в жизни корректуру. Вот-вот должен был выйти «сигнал» – образец, первый экземпляр.

И вдруг мне дали отпуск на работе. Никогда не доставался отпуск летом, и вот – именно сейчас!

Я поехала в технический отдел.

– У меня завтра день рождения, и меня ждут друзья. За мной пришлют катер к «ракете». Уезжаю завтра, ничего не могу отменить. Я самый несчастливый человек на земле.

– Ну что ты! Не расстраивайся, приходи завтра, я поеду с утра в типографию и постараюсь привезти сигнал. Хоть в руках подержишь! – сказала техред Женя Долинская.

Отпуск начинается с перерыва. Уходишь на перерыв, и ты уже в отпуску. Я летела в издательство, ничего не видя вокруг, лавируя между прохожими, потом по лестнице, потом коридор…

Тишина, только стук моих каблуков по ступенькам, потом по линолеуму.

Во всём издательстве одна секретарша директора прихорашивается перед зеркалом, прежде чем уйти. Лизнула палец, поправила бровки, улыбнулась мне в зеркало:

– Перерыв у нас, нет никого. Но Женя привезла вашу книжку, с утра ездила. У вас сегодня день рождения?

– Да…

– Поздравляю! Это ж надо, такой подарок в день рождения – книжку! Первую! Вы счастливая!

– Спасибо. Но я эту книжку не видела, я опоздаю на «ракету», а её будет ждать катер!

– Ой, не расстраивайтесь, неужели не подождут до следующей «ракеты»? Значит, так. Женя привезла два экземпляра. Один в шкафу у редакторов, один в сейфе у главного. Может, шкаф открыт? Пойдёмте посмотрим!

Шкаф был закрыт, конечно.

– Вы ждите, сидите и ждите. Кто из них первый придёт, тот и покажет вам книжку. А меня ожидают, вон, на тротуаре, кучерявенький такой.

Я осталась одна в пустом коридоре. Посидела на подоконнике, погладила стенку, поднялась на этаж выше, в журнал. Никого, ну никого, всем в перерыв понадобилось в город!

Время не шло, оно просто остановилось между часом и двумя. «Ракета» в четыре тридцать, сорок пять минут хотя бы добежать до дома, минут пятьдесят до «ракеты», спуститься к Дону и по набережной… Нет, позже двух тридцати я не имею права задерживаться!

В половине второго раздаются шаги на лестнице, и я пулей лечу вниз. На первом этаже незнакомый мужчина открывает боковую дверь своим ключом. Я опять сажусь на подоконник.

Без десяти два начали подходить люди, работники журнала в основном. Потом потянулись писатели – и в журнале, и в издательстве всегда можно было встретить писателей!

Первым пришёл Виталий Сёмин.

– Ты чего тут сидишь? И почему у тебя такой несчастный вид?

– Книжка вышла…

– Здрасте! Ты должна прыгать до потолка! Там всё, как тебе хотелось, – шрифт, переплёт, стихи?

– Да!

– Так в чём же дело?!

– Понимаешь, я уезжаю, у меня день рождения, а она заперта в шкафу, и никого, ну никого нет – ни редакторов, ни главного!

На лестнице уже целая толпа, все шумят, смеются, поздравляют меня. Кто-то предлагает:

– Пойдёмте посмотрим, может, у шкафа отстаёт задняя стенка?

Несколько человек отодвигают от стены тяжеленный, набитый книгами и рукописями шкаф. Задняя стенка не отстаёт.

Половина третьего, мне пора уходить, мне давно уже пора уходить!

И тут Михаил Андреевич Никулин, нормальный живой классик, с которым мы раньше и двух слов не сказали, достал перочинный нож. Все замерли.

– Знаете, я человек старый, терять мне нечего.

И шагнул к шкафу. Замок поддался легко и охотно, будто ждал именно этого.

Книжку нашли не сразу, она была тоненькая, в мягкой обложке, один печатный лист. Она просто утонула в серьёзных фолиантах в редакторском шкафу. Но вот она, вот она! Никак не попадает ко мне в руки, все, ну все хотят подержать её, посмотреть, потрогать!

Наконец я держу её. Как она чудесно пахнет типографской краской! А Виталий Сёмин говорит:

– Смотрите, смотрите же на Светлану! Вы больше никогда в жизни не увидите такого счастливого человека…

Розы от капитана

Это была счастливая-счастливая полоса в моей жизни. Жалко, что она оборвалась на взлёте. Люди в один прекрасный день просыпаются знаменитыми. Я в один прекрасный день проснулась изгоем.

Но до этого ещё было далеко. А пока небо было ясным, мою тоненькую книжечку стихов в один голос хвалила вся ростовская пресса и даже «Комсомольская правда»!

Я была счастлива.

Приехала на денёк в Ростов с острова, где проводила свой отпуск, забежала в Союз писателей. Встретила в коридоре Иллариона Николаевича Стальского, поздоровалась, прошла мимо, услышала вслед его громовой голос:

– Столько шума из-за одного печатного листа!

В бюро пропаганды меня как будто только и ждали:

– Хотите поехать по Дону на агитационном теплоходе?

– Конечно хочу!

Это было продолжением счастливой полосы. Синее небо, тихий Дон, свежий ветер и свобода!

На теплоходе выставка художников Дона, две милые девушки-искусствоведы, два известных ростовских поэта, молоденькая поэтесса, только что кончила библиотечный институт, приехала работать в нашу областную библиотеку. Здесь она – от библиотеки.

И я радуюсь, дурочка: поэтесса, будем дружить, а то одни ребята пишут стихи!

Директор бюро пропаганды на одной из стоянок загрузил целую гору арбузов. Команду не угощают.

– Они же ловят рыбу и отдают её в общий котёл! – возмущаюсь я. – Не буду есть ваши арбузы.

Меня поддерживают все, бунт на корабле! И справедливость торжествует.

Команда ведёт себя так, будто они одни на теплоходике. Ловят рыбу удочками. Такое впечатление, что мы идём в каком-то рыбном косяке. Они не успевают насаживать приманку: карпы с коричневой чешуёй, изящная сула – так на Дону называют судака.

Рыбу жарят на завтрак, обед и ужин, из неё варят настоящую донскую уху с помидорами, которых на Дону так же много, как рыбы и арбузов. Щедрый август!

Команда ходит в немыслимых трусах и майках, в старых шлёпанцах или босиком, и капитан в том числе.

Вот и сейчас он стоит у штурвала, майка растянута, трусы до колен, он небрит и растрёпан, сигарета в углу рта.

Наши снобы команду вообще не замечают, ведут себя так, будто именно они одни на теплоходике.

Но чего в меня Господь не доложил, так это снобизма.

Я сажусь рядом на бухту каната и улыбаюсь. И капитан поглядывает на меня искоса.

– Хорошо идём, – сообщаю я, – быстро!

– Так надо успеть к вашему выступлению.

– Выступление только в шесть часов!

– Так нам ещё три часа ходу. А вы что, лекцию какую читаете?

– Какую лекцию, – смеюсь я, – стихи читаю, свои, у меня только две недели назад первая книжка вышла. А вы приходите к нам на выступление!

– Спасибо, непременно.

Теплоход ждали на каждой стоянке. Ставили прямо в поле сцену из свежеструганых досок, стол, трибуну с микрофоном, длинные-длинные скамейки прямо на траве под чистейшим небом, перед самой сценой рассаживались ребятишки.

Но такой толпы мы не видели нигде. Люди не только сидели, они стояли сплошной стеной! Объяснение нашлось – на щите висела самодельная афиша, и на ней огромными буквами значились: Рыбников и Ларионова. Помельче – известные ростовские поэты. Совсем крошечными буквами – все остальные, и я в том числе.

– Я же сказал по телефону – может быть, они приедут! По неподтверждённым данным! – оправдывался директор бюро пропаганды.

Толпа была огромная. Люди, наверно, съехались из всех окрестных станиц! Мы буквально пробивались к сцене. Женя Долинская шла впереди, как Жанна д’Арк, и твердила:

– Пропустите, товарищи, пропустите, пожалуйста! Если мы не дойдём до сцены, ничего не состоится!

Нам неохотно давали щёлочку, в которую мы протискивались с трудом.

И вот мы на сцене. Конечно, среди нас нет ни Ларионовой, ни Рыбникова, и у меня тревожное ожидание скандала. Да нас просто забросают помидорами, благо они лежат рядом огромными буртами! Нас никто не станет слушать! А я ещё пригласила капитана. Хоть бы он не пришёл!

Толпа гудит. Люди хорошо знают в лицо и Рыбникова, и Ларионову и прекрасно видят, что на сцене их нет.

Но директор бюро пропаганды нисколько не смущён.

– Внимание, товарищи! Рыбников и Ларионова приехать не смогли по не зависящим от нас обстоятельствам. Но поверьте мне, наша Светлана вполне вам заменит Ларионову, а Рыбникова – ну вдвоём Долинский со Скрёбовым!

Толпа хохочет, а я в ужасе. Я?! Ларионову? Эту изумительную красавицу, которой не пришлось бы даже и говорить ничего, только улыбаться, и все были бы счастливы!

Но я всё же выхожу к микрофону. И люди слушают меня! Эта толпа, которую собрали фактически обманом, обещая встречу с любимыми артистами слушает девчонку-поэтессу, её нехитрые стихи. Я понимаю, что мне хлопают больше за храбрость.

И вдруг сквозь толпу протискивается молодой красивый моряк в парадном кителе с огромным букетом алых роз! И толпа встречает его оглушительными аплодисментами. Хлопают ему, его белоснежному кителю, его алым розам, моей счастливой растерянной улыбке…

И люди за столом замирают на мгновение, будто видят нашего капитана впервые, а потом, не сговариваясь, тоже начинают аплодировать.

Господи, сколько счастья мне выпало в жизни!

Семинар молодых

После отпуска я оказалась в совершенно другой обстановке на работе. Чёрная полоса не дождалась, пока ступлю на неё, пошла навстречу. Как во время прилива, сначала мелкие волны наступают по сантиметру…

Прошла реорганизация, я сама выбрала лабораторию, у меня были добрые отношения с её будущим руководителем. Но его уволили за время моего отпуска и назначили другого. С ним отношения были такие, что первое побуждение – бежать, бежать!

Но мой заказ был в этой лаборатории. И новый её начальник сказал:

– Обещаю, тебе здесь будет хорошо. Наши личные отношения тут ни при чём.

И я поверила, дурочка!

Я никогда не отпрашивалась на выступления и вообще старалась, чтобы эти две мои ипостаси не соприкасались.

Впрочем, все знали, что я пишу стихи. Могла на работе подписывать конверты в журналы, по телефону из лаборатории решала все свои литературные дела, дома не было телефона.

Могла, чтобы не забыть, на работе записывать какие-то строчки. Кто-нибудь склонялся над моим плечом, и я говорила:

– Это было в походе. Такой тяжёлый поход, рюкзак просто пудовый, а ночью – вдруг звездопад!

Не надо было, не надо было, не надо было!

И вдруг звонок.

– Света, приходи срочно в Союз писателей, тебя ждёт Бахарев.

Александр Арсеньевич был секретарём Союза. Он хорошо ко мне относился, да я была уверена, что ко мне все хорошо относятся! Разве что Гарнакерьян… Разве что Халупский….

– Я в перерыв, хорошо?

Перерыв – сорок пять минут. Сколько раз я бежала, не ожидая троллейбуса, только бы успеть вернуться!

– Светлана, поздравляю, тебя вызвали в Москву, на семинар молодых поэтов России.

– Правда? Меня? А когда ехать?

– Через два дня. Возьми на десять дней отпуск за свой счёт, командировку мы тебе оформим. Если на работе будут сложности, позвони, я улажу.

Мой начальник тогда сорвался в первый раз:

– Никакого отпуска! Ты прекрасный инженер, а увлекаешься всякой чепухой. Бросай свою музыку и занимайся делом!

Звоню Бахареву, чуть не плачу:

– Меня не отпускают, Александр Арсеньевич!

– Я тебе давно говорил: бросай свою контору и занимайся делом! Не переживай, этот вопрос беру на себя.

Следующий звонок Жаку. Он волнуется, переспрашивает один и второй раз:

– Вы едете? Когда? А когда начало? Командировка от Союза? Но это же прекрасно, Светочка!

Еду, еду, какое счастье! Со всеми делюсь этой радостью – жизнь меня ничему не учит, ни тогда, ни сейчас.

Боря Примеров, который только недавно говорил мне, хлопая по плечу:

– Я гений и ты гений, остальные барахло! – Неважно, что назавтра он говорил то же самое кому-нибудь другому…

Боря Примеров сказал:

– Тебе просто повезло. Моя книжка задержалась, была договорённость в Москве, что вызовут меня.

А Коля Скрёбов, я и к нему пришла поделиться радостью, сказал:

– Поздравляю. Но если бы тебя не вызвали, поехал бы я, уже все бумаги подготовлены.

Оказывается, все, кроме меня, знали, что готовится семинар. И я начинаю кому-то переходить дорогу…

Семинар шёл несколько дней, а мне показалось – целую вечность. Целая вечность праздника!

Мы жили в гостинице «Юность». Днём семинары, а вечером, в кафе, собирались снова, и приходили молодые московские поэты, мы им были интересны, молодые поэты со всей России!

Однажды, когда кафе гудело, как обычно, спорами, разговорами и стихами, вдруг кто-то вбежал:

– Ребята, Кеннеди убили!

Это было как разорвавшаяся бомба! И кто-то из гостей сказал растерянно:

– Наша разведка тут ни при чём, я точно знаю!

На семинарах нами занимались известные поэты. Мы, молодые, были им интересны! Почему в Ростове мы были интересны только Жаку? Он и на этот семинар приехал, я увидела его в коридоре и удивилась. Хотя чему было удивляться, неужели годы должны были пройти, чтобы я поняла: он приехал поддержать меня!

Кого только не видели мы в кулуарах! Мы знали этих поэтов по книгам и журналам, они были для нас непререкаемым авторитетом.

И Юлия Друнина говорит, что у меня самые интересные стихи в семинаре. И Борис Ручьёв дарит мне свою книжку, а ведь один молодой поэт просил её на коленях.

И я, как в юности, хожу со свитой в три-четыре человека, и тот же молодой поэт объясняется мне в любви.

Я влюбляюсь, только не в него, а в красивого морячка. Мы ходим с ним за руку. Его корабль уходит на Кубу. Ему ещё служить полгода, а потом он по дороге домой за мной заедет.

Не заехал, конечно. Когда мы с ним пришли в гости к Дине Терещенко, она это сразу поняла:

– У вас ничего не получится, он слишком красив.

Но это было потом, в чёрную полосу, когда и так всё было плохо, карета стала тыквой, а лакеи – крысами.

А тогда… Мы сидим на ступеньках в Доме союза и слушаем любимых поэтов. Зал переполнен, нас впустили без мест. Мы на ступеньках, они на сцене, хотя мы почти ровесники. И ни тени зависти в душе! Всё ещё будет у меня, я уверена, и ведь сбылось же!

Но когда ещё это будет. Сколько за это нужно съесть кислых яблок у встречной яблоньки, как та падчерица, ситных пирожков, делать всё то, на чём проверяет на прочность судьба.

Я даже не огорчаюсь, когда Сергей Поделков ругает меня в докладе за мелкобуржуазность. Были у меня стихи в сборнике, как я любуюсь мужем и сыном, а муж хочет ещё и дочку.

– Зачем нам все эти семейные радости! – гремел он с трибуны.

Какие семейные радости, я не замужем, и я ещё не знаю этого, но у меня никогда не будет ни сына, ни дочки.

Аршак Тер-Маркарян, из нашего Клуба молодых литераторов, говорил мне потом, что этот доклад они проходили в Литинституте.

Он был полностью опубликован в «Литературной газете», и я фигурировала в нём как образец мелкобуржуазности.

Но это ещё когда будет! А пока пять человек принимают в Союз, про меня спорят, за меня и Ручьёв, и Юлия Друнина, но Марк Соболь говорит:

– Она написала прекрасную книжку. Эта книжка завершена, она вложила в неё всё, что могла, и, по-моему, больше ничего не напишет. Давайте подождём вторую книжку, а там посмотрим!

И его послушали. Я оказалась в числе тех, кого отложили до второй книжки.

Конечно, вся моя жизнь сложилась бы по-другому, но я уезжала уверенная, что это временная отсрочка. Как это я больше не напишу стихов? Да пока дышать я умею!

И вторая пятёрка – это как серебряная медаль на Олимпиаде!

В Ростове мне сказали, что на поэтической секции состоится обсуждение моих стихов.

Мудрый Жак сказал:

– Откажитесь, послушайте опытного человека!

Не послушалась, дурочка.

Осталось ощущение, что меня заманили и избили жёстко и жестоко. Помню, что очень хвалили стихи другой поэтессы, моей подруги. Особенно – Гарнакерьян. И она решила, что теперь он будет поддерживать её, помогать, но он и думать о ней забыл назавтра!

Она спрашивала у меня:

– Ты не знаешь, почему?

А я была просто ошеломлена. За меня никто не заступился! Ни Егоров, который только недавно хвалил меня в рецензии на целую газетную полосу, ни Долинский, ни Коля Скрёбов – никто.

Я не задавала вопросов, но, наверно, что-то было в моих глазах, если Даня Долинский сказал при встрече:

– Мы должны были поставить тебя на место, иначе бы ты загордилась и перестала писать стихи.

Я и не писала полгода. Коля потом долго напоминал мне строчки, которые появились у меня после этого обсуждения:

 
Пройдут года, и не представит кто-то,
Как я стою на линии огня,
В окопы залегла Донская рота
И целит в безоружную, в меня,
Из амбразур, из дотов и из дзотов,
А бывшие друзья из-за угла,
Чтоб мне казалось: вся стреляет рота,
А каждых глаз я видеть не могла.
Вдруг оказалось, что я одна, никого вокруг.
 

Кто сказал, что друзья познаются в беде? Один был далеко, второй теперь ухаживал за другой поэтессой. Такой парадокс: всю её жизнь, даже после моего отъезда, мальчики, потом взрослые мужчины, которые безрезультатно ухаживали за мной, переходили к ней. Она спрашивала у меня с досадой:

– Почему они после тебя приходят ко мне?

– Наверно, думают, что мы похожи, раз ты тоже пишешь стихи.

– Но они уходят!

– Потому что мы разные.

А тогда, после обсуждения на секции, она вдруг прислала мне письмо – мы не можем дружить, не должны, потому что нас друг с другом сравнивают и сталкивают лбами.

Ну не должны, так не должны. Я ничему не удивлялась, маятник стоял в крайней противоположной точке. Стоял намертво.

Я очень разозлилась – на себя, конечно. Давно не сидела за столом, мы с ним отвыкли друг от друга! И у настольной лампы давно сломан абажур.

– Мы ещё поборемся! Ты будешь сидеть за столом каждый день. Даже если ничего не будет получаться. Абажур можно сделать из ватмана и скрепок.

У меня потом несколько лет был абажур из ватмана с моими подписями вместо рисунка.

И Гарнакерьян год за годом, встречая меня в городе, спрашивал:

– Светлана, почему ты не приходишь к нам на секцию поэзии? У нас теперь всё по-другому.

– Спасибо, мне хватило одного раза.

– Ну-ну…