Текст книги "Я у мамы дурочка"

Критик

Прошли годы, меня приняли в Союз писателей, я переехала в Москву.

Я очень полюбила Переделкино. Это была любовь с первого взгляда, с первого приезда. Стояла зима – белый снег, белые берёзы, белая сказка…

Со временем этот Дом творчества раз или два в году становился моим домом.

Чаще всего путёвки доставались не в сезон, но мне было хорошо там в любое время года.

Полупустая столовая, мы сидим за столом с немолодым человеком. Завтракаем вдвоём, ужинаем вдвоём, днём он в городе. Ведём ни к чему не обязывающую светскую беседу.

– Опять дождь! – хмурится он.

– Хорошо!

– Почему хорошо?

– В дождь пишется хорошо.

– А вы пишете? Я думал, вы чья-нибудь дочка. В это время здесь родственники в основном. Да вы не обижайтесь!

– Я и не обижаюсь, привыкла. Как-то забыла членский билет. Опаздываю на интересный семинар, прошу женщину на вахте в Доме литераторов: «Пропустите меня, пожалуйста! Я вам завтра билет покажу!» А она спрашивает: «Чей билет? Папин? Мамин?»

Мы смеёмся вместе. А назавтра опять:

– Ну, погода!

– Хорошо! Не тянет на улицу. А то приезжаю и несколько дней за стол сесть не могу, хожу обнимаюсь с берёзами.

– Да? А что вы пишете?

– Всегда писала стихи, для них за столом сидеть не надо. А сейчас пробую прозу, тут уж от стола – никуда.

– Дайте стихи почитать.

– Нет. Я вас боюсь.

Это была чистая правда. В какой-то момент я вдруг узнала в нём того обличителя мелкобуржуазности, из давнего семинара молодых, но отступать было поздно. Да и зачем, он меня явно не узнавал. Ну, мелькнуло много лет назад в толпе молодых поэтов лицо, и то – муж, сын, дочка в проекте.

Такой хороший повод заклеймить мелкобуржуазность как вредоносное явление для нашего строя!

– Ну что вы! Не бойтесь, я вам обещаю – если мне не понравится, я просто вам ничего не скажу.

И я дала ему стихи, дурочка. Мы продолжали встречаться за завтраком и за ужином. Он ничего не говорил о моих стихах. Светская беседа! Одиннадцать дней.

Чего мне стоило держаться, не задавать вопросов, да просто не пересесть за другой столик!

На двенадцатый он сказал:

– Я закончил, наконец, срочную работу и прочёл ваши стихи. Вы счастливый человек, а наше поколение заставляли писать на злобу дня…

Гостиница

Это было так давно, будто смотришь в перевёрнутый бинокль.

Жила в Ростове-на-Дону, работала в своём КБ и писала стихи, я всегда писала стихи. Ко мне хорошо относились в городе. Вышла первая книжка, и я считалась молодой, подающей надежды поэтессой. Поэтому, когда приезжал какой-нибудь поэт, выступать с ним посылали меня.

Он был очень пожилым, на мой тогдашний взгляд. Невысок, сутул и похож на птицу, старую птицу. Этот медленный птичий взгляд с поволокой…

Читал стихи только про любовь таинственным низким голосом, и женщины в залах замирали, заворожённые. Каждой казалось, что это адресовано именно ей.

А потом я читала свои девчоночьи стихи. Их тоже слушали. Наверно, думали, что сказали бы именно так, если бы могли писать стихи. Впрочем, не знаю, что они думали.

И он слушал мои стихи, склонив голову и прикрыв глаза.

– Знаешь, принеси мне стихи в гостиницу. Я почитаю глазами, и мы поговорим.

– Правда? Спасибо! Я обязательно приду. Когда вам удобно?

– Завтра воскресенье, ты свободна. Часа в три и приходи, пятьсот десятый номер.

Я пришла ровно в три часа. Дежурная посмотрела на меня и снова уткнулась в свои бумаги.

Гостиница была старая и стояла на главной улице моего города, сколько я себя помнила. Но как-то получилось, что я сюда пришла впервые.

Номер был как номер. Люкс ему по статусу, как я потом поняла, не полагался. Не начальство, не секретарь Союза и даже не известный московский поэт.

Первым делом протянула ему свою свёрнутую в трубочку тетрадку.

– Вот, я принесла стихи.

– Молодец, посмотрим. Хочешь чаю? У меня кипятильник с собой.

– Спасибо, я из дома. Знаете, здесь привыкли к моим стихам, а вы человек новый…

– Посмотрим твои стихи, не торопись. Потом посмотрим.

И вдруг, совершенно неожиданно, он обнял меня! Я удивилась, я так удивилась! Высвободилась и смотрела на него во все глаза. Но он снова притянул меня за плечи и стал целовать в шею. У меня началась жуткая паника. Я вырвалась и заметалась по комнате.

– Что с тобой? Ты что, не знаешь, зачем пришла?

– Я принесла стихи…

– Это же предлог! Ты не маленькая. Ну, перестань дурить, иди сюда, что я, мальчик – гоняться за тобой!

Я хотела одного – бежать от него, бежать из этой ужасной комнаты как можно дальше. Но дверь была заперта. Когда он успел запереть дверь?

– Выпустите меня!

– И не подумаю. Ты с ума сошла? – Он встал и пошёл на меня, широко расставив руки. Я всё же смогла проскочить вдоль стенки к окну и прыгнула на подоконник. Страх гнал меня, я совершенно потеряла голову.

С годами у меня стал язык, как бритва. И я бы припечатала его к месту, это он не знал бы, куда деваться, но тогда! Шпингалеты не поддавались.

– Что ты делаешь, идиотка!

– Выпустите меня, или…

– Слезь немедленно, это же пятый этаж!

– Знаю. Откройте дверь и отойдите к столу.

– Уходи, ненормальная! Этого мне только не хватало, только твоей разбитой головы мне не хватало в жизни! Я могу взять любую женщину, какую захочу! – кричал он, ища по карманам ключ. Открыл дверь и бросил мне вдогонку тетрадку.

– Тебе надо к невропатологу!

Я никому не сказала. Мы продолжали выступать вместе. Помню, как шли после выступления по мокрой после дождя мостовой, блики фонарей отражались в лужах…

Он крепко держал меня за локоть и твердил:

– Ты не женщина. Как ты можешь писать стихи, не понимаю. В первый раз со мной такое случается. Тебе надо к невропатологу, ты никогда не выйдешь замуж!

А тут ещё мама сказала:

– Пригласи его к нам на обед, человек питается по столовкам.

И был щедрый ростовский стол и домашнее вино, моя мама была радушна, он блистал остроумием.

А потом сказал мне:

– Твоя мама в тысячу раз больше женщина. Ты просто никогда не сможешь выйти замуж, поверь моему опыту.

Я поверила. И долго меня преследовал страх, что Бог в меня чего-то не доложил, я не женщина… Почти до самого замужества.

Через стройку

Самое сложное в командировках – устроиться в гостиницу, если не удавалось забронировать место заранее. В тот раз удалось. Но в гостинице на ВДНХ мне сказали:

– Ваша бронь в другом корпусе.

– Вы не можете уточнить по телефону?

– Я звоню-звоню, а там занято. Это близко, через стройку, и вы там. Вещи можете оставить пока.

– Я иду в тот корпус, пойдёмте! – предложил молодой человек.

Через стройку была протоптана чёткая тропинка, наверно, такими же командировочными, как мы.

Дежурная даёт парню бумаги для заполнения. Потом спрашивает мою фамилию и возмущается:

– О чём она там думает! Мы же ещё утром договорились. – И кричит в телефонную трубку: – Оля! Ты забыла? Её велели к тебе. А мне что делать? У меня даже брони не осталось, всё под завязку. Поселишь её? Спасибо! Идите обратно, хорошо, что с вещами не тащились.

Когда я вышла из подъезда, было уже темно. Ну ничего, там же чёткая тропинка!

Только такая дурочка, как я, могла решиться идти через стройку ночью. Я же пошла уверенно, тропинка была видна на шаг вперёд, не сомневалась, что вот-вот выйду к тем двум доскам, через которые мы с попутчиком попали на стройку.

Где-то наверху загорелся фонарь. Теперь тропинка была видна на несколько шагов вперёд, страха не было совсем. Он появился, только когда невдалеке мелькнула какая-то тень. Я испугалась и побежала, человек тоже побежал.

Я его видела, когда оборачивалась. Он бежал, но был грузен, шаги тяжеловаты. И всё же я их слышала ближе и ближе, хотя бежала изо всех сил.

Тропинка упиралась прямо в забор, и я, наконец, смогла дотронуться до него руками. Но досок, которые раздвигались, не оказалось! Я повернулась к забору спиной и лицом к лицу оказалась с мужиком, который бежал за мной.

Страх отступил. Я спокойно разглядывала его.

Сейчас бы его назвали бомжем, но тогда это определение ещё не было таким повсеместным. Просто пожилой человек, неряшливо и грязно одетый, давно не брит… Но он стоял так близко!

– Вы меня очень напугали! – сообщила я ему.

– Это ты меня напугала! – возразил он.

Как я могла напугать его, ведь это он бежал за мной, а не я за ним, подумала я, смешно!

И вдруг руками за спиной я нащупала шатучую доску в заборе – вот он, выход! Я повернулась, раздвинула доски, просунула голову наружу…

Там была обычная московская улица, щедро освещённая фонарями, но безлюдная. Я совершенно успокоилась. Вон он, вестибюль гостиницы! Светится приветливо и ждёт меня.

И тут почувствовала, что мужик схватил меня за плечи и тянет назад.

– Ма-моч-ка-а-а! – закричала я на всю округу. Почему-то не звала на помощь ни милицию, которая должна была быть где-то поблизости, ни случайных прохожих. Я звала маму за тысячу километров.

От неожиданности он выпустил мои плечи, всего на мгновение, но этого хватило. Я оказалась на улице и бежала до самой гостиницы. Дрожащими руками заполнила бланк. Было всё ещё страшно, ещё долго было страшно. А потом прошло.

Магистраль

Лучший друг моего школьного товарища был математиком. Вся их компания давно защитила диссертации – кто по физике, кто по математике. А он был среди них самый умный, про него говорили с уважением – могучий интеллект.

Все они читали самиздат, но только он дал мне один раз Солженицына. Ему влетело. Боялись, что я открою странички в метро или на работе?

Он писал стихи. Я читала их и вспоминала себя маленькую. Я заикалась в детстве, родители забеспокоились и повели к логопеду. К счастью, умный попался врач:

– Она думает быстрее, чем говорит, это скоро пройдёт.

И прошло!

Так и у него – слишком много было идей, проблем, которые интересовали и будоражили. Всё это выливалось в стихи. Просто не успевал думать о форме, содержание поглощало целиком!

В один из моих приездов он позвал меня в литературное объединение «Магистраль» на обсуждение своих стихов.

Руководителем был Григорий Михайлович Левин. Мы потом общались долгие годы. Его давно нет на свете, а я всё помню, как мы с ним после занятий спускаемся в метро, и он держит листки с моими стихами.

– Откуда у вас эти интонации, эта музыка?

– Не знаю…

У него был редкий дар – восхищаться чужими стихами.

А тогда я пришла и села в дальний угол. Меня не замечали, все знали друг друга и общались, как мы когда-то в Клубе молодых литераторов в Ростове.

Несколько экземпляров стихов моего спутника ходят по рядам, пока он читает их возле стола. Потом начинается обсуждение.

У нас всё было не так! Мы не начинали критику с неточных рифм и других погрешностей!

Я всегда сначала говорю или делаю что-то, а думаю потом…

– Я слушаю и не понимаю, о чём вы говорите. По-моему, стихи дают простор для совершенно другого разговора. Посмотрите, какие он затрагивает темы, какие глубокие мысли, какие яркие замыслы в каждом стихотворении, как это ёмко! Сначала, по-моему, надо говорить о содержании, а потом о форме. Она может быть безупречной, как воздушный шар с пустотой внутри.

Григорий Михайлович оживляется:

– Да, вы так думаете? А кто вы, собственно, вы у нас первый раз? Тоже поэтесса, из Ростова? Может, вы нам почитаете что-нибудь в конце?

Я очень волнуюсь. Сейчас они покажут, что я сама не умею писать стихи, а туда же – критиковать столичное литературное объединение…

Но они улыбаются, они рады мне! И в первый же выходной я выступаю с ними в парке Горького. И Григорий Михайлович не говорит перед моим выступлением, что я не член литобъединения, а всего-навсего гостья из Ростова, чтобы меня не судили строго…

Персональное дело

Как-то я шла по лестнице с начальником одного из отделов нашего конструкторского бюро. На лестничной площадке три-четыре человека привычно курили. На любом предприятии есть такие завзятые курильщики, которых никогда нельзя застать на рабочем месте. Но в курилке – легко!

Начальник не выдержал:

– Вы работаете хоть когда-нибудь? Я вас только здесь и вижу!

Человека на костылях звали Николай Семёнович. Ему оторвало ногу в первый день войны. Он любил рассказывать о своих фронтовых буднях:

– Когда мы стояли в боевом охранении…

Тогда он нагло заявил:

– Мы обсуждаем последнее письмо Политбюро.

– Идите на своё рабочее место и не занимайтесь глупостями!

И мы пошли к нему в кабинет решать какой-то производственный вопрос. Он был молодым, умным и эрудированным человеком, работать с ним было легко.

Я забыла о том случае на лестнице, не придала ему никакого значения! И он, как выяснилось, тоже.

В тот день я очень торопилась, у меня было выступление в Новочеркасском политехническом. Я надеялась заскочить домой, пообедать. Собирала вещи и думала, как лучше ехать, автобусом или электричкой.

И тут Николай Семёнович объявляет:

– Сегодня у нас партийное собрание.

– Какое собрание?

– Внеочередное. Объявления надо читать.

Я расстроилась. Сколько оно протянется? Пообедать не успею и на выступление могу опоздать!

Но выхода не было, села поближе к двери. Как медленно выбирают президиум! И вдруг меня выбирают, и я ещё должна писать протокол!

Так. Повестка дня… Персональное дело того самого начальника отдела, его политическая безответственность!

И я пишу, пишу всю эту ахинею, этот фарс, и мне некогда даже выступить и сказать, что это фарс и ахинея!

Но начальник человек прямой. Для него это собрание тоже неожиданность, возмутительная, невообразимая глупость и подлость. И он говорит это в серьёзное, полное значительности лицо председателя президиума. А председатель, конечно же, Николай Семёнович!

Я перестаю писать, но он оборачивается ко мне:

– Пиши, ты пиши всё подробно!

Собрание голосует, я собираю свои бумаги и убегаю, мне же ехать в Новочеркасск!

Не сплю всю ночь. Что же это делается! Если протокол в таком виде попадёт в райком… Этого нельзя допустить!

Я работала уже месяц в одном отделе с Николаем Семёновичем. Попала туда не по своей воле и вскоре вырвалась оттуда, но пока…

Захожу в свой отдел, и наш начальник, добрейший генерал в отставке, говорит:

– Светочка, на вас лица нет! Это вы из-за вчерашнего собрания? Напрасно вы переживаете, в тридцать седьмом и не такое было!

– Но у нас не тридцать седьмой, слава Богу!

До прихода Николая Семёновича я успела сбежать в библиотеку. Она подчинялась «виновнику торжества». Заведующая по моей просьбе растерянно повесила табличку «Закрыто» и заперла двери.

Я позвонила её начальнику:

– Я должна оформить протокол. Мне кажется, вам следует самому отредактировать вчерашнее выступление. Я понимаю, вы были вне себя…

– Спасибо, Светлана, сейчас приду.

Он читал внимательно, думал над каждой фразой. Я сидела молча, сжав кулаки. Телефон звонил не переставая:

– Света, в чём дело? Почему ты оформляешь протокол не здесь, а в библиотеке? Поднимайся, я тебе помогу! – В голосе Николая Семёновича звенела сталь – тоже, наверно, оттуда, из тридцать седьмого.

– Николай Семёнович, кончу и поднимусь. Мне здесь удобнее, есть машинка.

– Достану тебе машинку, поднимайся!

Я держала оборону два часа, напряжение было жуткое. Но протокол стал настоящим сатирическим произведением. Любой здравомыслящий человек понял бы всю карикатурную нелепость этого собрания.

Когда я отнесла протокол Николаю Семёновичу, у меня в первый раз в жизни прихватило сердце. До конца дня меня продержали в медпункте.

Почитайте стихи…

Это было в 65-м или в 66-м году. Я только вышла в очередной раз из сердечной клиники. В первый же выходной по нашей железной лестнице с трудом поднялась молодая женщина с огромным животом. Отдышалась и сказала:

– Светлана, пожалуйста, очень прошу, почитайте стихи моим трудным ученикам.

– Знаете, я только из больницы. Немного приду в себя и тогда…

– Хорошо.

В следующее воскресенье она снова поднялась по моей жуткой лестнице со своим огромным животом.

– Светлана, пожалуйста…

Я не смогла это перенести. В троллейбусе решила морально подготовиться:

– Какой возраст у ваших трудных учеников?

– Они взрослые, это заключённые. Вы знаете, у нас в городе есть колония для рецидивистов.

– Вы… преподаёте рецидивистам? Что вы им преподаёте?

– Русский язык и литературу.

– И вы не боитесь заходить к ним? – Я посмотрела на её живот и отвела глаза.

– Нет, не боюсь. К мужчинам не страшно, это к женщинам нельзя ни в коем случае. Их даже охрана боится.

Мы выходим на последней остановке. Я и не подозревала, что колония рецидивистов может быть в городе, всегда думала, что они где-то в малонаселённых местах страны.

Входим в какую-то комнату. Несколько мужчин в военной форме сидят, стоят, курят, и все улыбаются мне. И я привычно улыбаюсь в ответ, только мелькает мысль: какие же они все сытые, форма буквально трещит на их плотных фигурах.

И вдруг один из них подходит ко мне:

– Не узнаёшь меня? Клуб молодых литераторов, я Алексей, – он называет фамилию. – Вижу, что не узнаёшь.

– В Клубе ты был таким худющим! И мечтал после истфака поехать в колхоз?

– Да, помнишь, мы ютились с мамой в одной комнате, и вообще – тянуло меня к земле. Казалось, горы сверну. Три года боролся с колхозом, который разваливался на глазах. Чужой я там был. Вернулся – работы никакой, жить негде… Предложили пойти в органы. Оказался здесь, в охране. Пойдём на воздух, учительница тебе пропуск оформляет.

У входа к нам бросается пожилая женщина:

– Сынок, передай сигареты, очень тебя прошу!

– Пошла отсюда! Целый день ходят и ходят…

Я онемела, но он даже не заметил моей реакции.

Идём внутрь, в зону. Впервые вижу эту систему дверей, когда входишь в комнату, а перед тобой стена, следующая дверь сбоку. И так надо пройти через две-три комнаты…

Зал как в среднем кинотеатре, и сидят в нём обыкновенные люди, они совсем не походят на бандитов и убийц! Только один, во втором ряду, как-то соответствует моим представлениям – узенький лоб, волосы как проволока, широченные плечи, руки, обнажённые до локтей и покрытые волосами…

Я читала им стихи, пока могла вспомнить хоть одну строчку. Прочла им все, что написала до этого.

Как они слушали, какая стояла тишина! И у того, во втором ряду, по лицу катились слёзы.

После меня вышел на сцену военный, начальник, очевидно.

– Вы, свиньи! Человек потратил на вас выходной, она работает, между прочим, в отличие от вас, которые не хотят работать!

Я была просто оглушена! Неужели с людьми нельзя говорить по-человечески? Я же видела их глаза! И видела в них людей учительница, которая не боялась входить к ним в класс на девятом месяце.

В кабинете я сказала этому начальнику всё, что о нём думаю.

– Как вы могли! Они же чувствовали себя людьми, им женщина стихи читает, а вы – свиньи. Зачем я тогда приехала, что ли перед свиньями стихи читать? Вы же всё сломали!

– Они работать не хотят! Освобождаются – на счету ни копейки, я им из своего кармана билет покупаю! А вам легко говорить, поработали бы здесь.

– А учительница? Что она, обязана была ездить за мной?

– Я ей сто раз говорил: сиди дома, рожай, не ходи по лезвию.

И толпа у дверей его кабинета, все просят мой адрес.

– Никаких адресов! Расходитесь! Всё через учительницу!

Я получала письма от заключённых, через редакции журналов, где публиковались стихи. А из той зоны – никогда.

Наверно, учительница родила малыша и больше не вернулась к ним, закрылся этот кусочек неба в окне за решётками.

Алексей провожает меня на волю. Дверь. Направо, теперь налево, снова направо. Выход, и вся охрана улыбается мне, и я улыбаюсь, и какая-то женщина протягивает свёрток:

– Родненький, передай сигареты, там написано всё! Будь человеком!

– Пошла отсюда! – говорит он и улыбается мне.

Господи, какой ужас…

Наверно, месяц не могла прийти в себя.

Еврейское счастье

Я по-прежнему посылала стихи в разные журналы. Конверты были большие, коричневые, купила по случаю целую стопку. Бумага серая, почти прозрачная. Опять же по случаю я купила пять пачек, мне надолго хватило. Машинка старая, с мелким шрифтом и пляшущими буквами.

Это были письма надежды! Всё равно что бросать бутылку с запиской в океан, на счастье, вдруг повезёт!

В хитросплетениях литературной жизни не разбиралась. Западники, почвенники – для меня не имело значения. Я просто писала стихи. Очень хотелось, чтобы они дошли до читателя.

И вдруг получаю письмо от главного редактора журнала «Молодая гвардия».

Он писал – в портфеле журнала нет ничего, что можно было бы поставить рядом с моими стихами. Просил прислать ещё, на большую подборку!

Я была на седьмом небе от счастья. Оно не умещалось во мне, требовало выхода. Очень скоро об этом письме знало всё наше КБ и всё Ростовское отделение Союза писателей.

Но Союз писателей знал то, чего я не знала: этот главный редактор не любил евреев. И два наших молодых поэта отправились в Москву открыть ему глаза на моё происхождение.

Я его никогда не скрывала и не стыдилась, никаких псевдонимов, в паспорте, во всех анкетах значилась еврейкой. Сложности возникали, конечно, особенно когда время от времени у нас в стране вдруг поднималась волна антисемитизма. Странно поднималась, будто по чьей-то команде, и так же странно, будто по чьей-то команде, спадала.

Главный редактор ушёл в другой журнал и там напечатал мои стихи, несмотря на свою стойкую репутацию и репутацию журнала. В «Молодой гвардии» мою подборку потеряли.

Эти два поэта общались со мной как ни в чём не бывало. Один их них и сейчас здоровается со мной, когда мы случайно встречаемся.

Второй умер, пусть ему земля будет пухом.

А тогда он так же, как и до той истории, хлопал меня по плечу:

– Я гений, и ты гений, остальные – барахло!

Правда, он мог в тот же день хлопнуть по плечу кого-нибудь другого…