Текст книги "Подражание королю"

Цифра на щеке в этом случае оказалась римской, но уже во втором эпизоде парень перешел к арабской нумерации.

Между прочим, это обстоятельство – «несходство почерка», как выразилось одно высокое лицо, не пожелавшее признавать появление в городе серийного убийцы, – стало причиной того, что специальная следственная группа прокуратуры была создана только после того, как он добрался до госпожи Шебуевой. Что же до второго эпизода, то он выглядел на этом фоне вполне заурядно: бульвар Конституции, один из самых престижных микрорайонов, с особой планировкой и застройкой «улучшенного качества», дворовый бытовой блок: две мастерские – по ремонту обуви и электроники, – крохотное кафе и овощной магазинчик. На задворках овощного в половине одиннадцатого вечера на крыше мусорного контейнера и была обнаружена голова еще одной пожилой женщины. Расхождения в последовательности действий убийцы действительно имелись, но их характер был таков, будто он колебался или вынужден был, против обыкновения, очень торопиться. Это, однако, не помешало ему спрятать тело женщины так, что оно по сей день не было найдено. Зато цифра оказалась на своем месте, и положение головы говорило само за себя.

Между первым и вторым эпизодами прошло две недели, между вторым и третьим – десять дней, но за это время следствие не продвинулось ни на шаг; к тому же массу времени заняли попытки установления личности первой жертвы, которая, похоже, водилась с бомжами и при себе никаких документов не имела. Со второй было проще – ее опознали жильцы, местный участковый дотошно прочесал весь микрорайон, но женщина оказалась совершенно одинокой, и ее смертью никто не заинтересовался, кроме соседей. Дело повисло. Оставалось ждать следующих шагов Дровосека, как кто-то окрестил этого олигофрена.

В конце концов, уже после объединения всех трех эпизодов в одно дело, городское УВД проснулось и выползло в эфир на местных телеканалах, предъявив народу сильно отретушированные фотографии голов, и невнятно попросило помощи тех, кто знал жертвы, не сообщив, однако, о характере преступлений. Разумеется, изображение предпринимателя и мецената Капитолины Шебуевой в обращении не фигурировало.

Результат, однако, и после этого остался нулевым. В довершение всех бедствий маньяк бесповоротно отравил мне последние недели практики в прокуратуре.

Вместо того чтобы появляться там два раза в неделю, как и полагалось бы заурядному студенту пятого курса юридического, а в остальное время сидеть дома, передирая для отчета всякие там протоколы изъятия и постановления о привлечении в качестве гражданского ответчика, я оказался в самой гуще событий и трудился не разгибаясь с утра до позднего вечера.

Погубил меня, как водится, длинный язык. Я проболтался руководителю практики, что довольно сносно печатаю на машинке и владею компьютерной грамотой, и был за это жестоко наказан. Вся документация специальной следственной группы по делу о тройном убийстве обрушилась на меня, как плита перекрытия при землетрясении. Я был придан в качестве «технического персонала» спецгруппе и получил все шансы обзавестись любой из профессиональных болезней машинисток и компьютерных наборщиков – от геморроя до туннельного кистевого синдрома, И во всех этих мегабайтах текстов, которыми я засорял свои мозги, смысла содержалось не больше, чем в упомянутой железобетонной плите, потому что наш парень по всем параметрам переигрывал следствие. В его действиях не усматривалось явных мотивов. Он мог остановиться и на месяцы и годы лечь на дно, как нередко поступают серийные убийцы, и тогда достать его не было бы никакой возможности. Он был, так сказать, логически неуязвим, потому что его логика отличалась от логики следствия примерно так, как новенький «феррари» от велосипеда «Украина».

К тому же он ни разу не ошибся, потому что принадлежал к тому типу убийц, которых называют «организованными». Это означало, что он вел вполне нормальный образ жизни, был опрятен и собран, обладал довольно высоким интеллектом, был контактен и способен вызвать симпатию. Статистически к этой разновидности относятся люди не старше тридцати пяти. И самое главное – ни один из них не останавливается до тех пор, пока им не помешают, потому что потребность убивать у них равносильна потребности обычного человека в воде. При этом никакой ненависти к своим жертвам они не испытывают; убийство для них – всего лишь способ разрешения собственных внутренних проблем.

Но мне-то от этого легче не становилось. После случая с Капитолиной производство бумаг в прокуратуре достигло неслыханных масштабов, я зашивался; к тому же на мне висела работа, суточные дежурства, что называется «сутки-трое», и мне приходилось без конца изворачиваться и переносить рабочие дни, сдвигая их на выходные, в результате я не высыпался и нервничал.

Дошло до того, что даже на идиотские замечания руководителя практики следователя Гаврюшенко по поводу серьги у меня в ухе, пряди на выстриженном затылке и спецназовских ботинок, которые громыхали по ободранному паркету следственного отдела, я уже не огрызался, а только вздыхал и вяло кивал, усаживаясь в восемь пятнадцать за монитор допотопной «трехсотки» с мыслью, что в иные минуты тоже вполне способен на немотивированное убийство.

В особенности если под руку подвернется средних лет работник прокуратуры с претензиями на остроумие и солидным стажем работы.

Глава 2

На этом фоне к концу марта окрепло и мое намерение уйти с работы.

Причем настолько, что я как-то сразу успокоился. Вместе с этим и планы на лето приобрели конкретные очертания. После сессии я постановил ехать к родителям и уговорить отца окончательно перебраться ко мне вместе с мамой. Встретив с ними Новый год, я понял, что кто-то из нас все-таки должен положить конец неопределенности, вызванной состоянием матери. Я хорохорился изо всех сил в те два праздничных дня, избегая смотреть на ее неузнаваемо похудевшее лицо, где прежними остались лишь глаза, в которых, правда, теперь навсегда поселились испуг и сострадание к нам обоим. Мы с отцом молча много пили. Невеселые получились проводы високосного года, а через неделю после моего отъезда матери сделали очередную операцию…

Моя работа давала возможность об этом поразмыслить, поскольку заключалась в круглосуточных дежурствах в подъезде нашего шестнадцатиэтажного дома в качестве не то вахтера, не то охранника. Уже около года я совмещал эту должность с учебой в институте, зарплату мне и моим трем коллегам выплачивал «совет кондоминиума», как пышно именовал себя теперь бывший домовый комитет, но основной доход приносила асфальтированная площадка у подъезда, где автовладельцы оставляли на ночь свой транспорт – разумеется, за определенную плату, но с гарантией найти свой «опель» или «восьмерку» утром целыми и невредимыми. Поспать в часы дежурства практически не удавалось, зато мой заработок вдвое превосходил расходы – правда, только потому, что я человек неприхотливый.

Однако долгосрочные прогнозы собственной жизни я все-таки связывал с окончанием института и профессией юриста – что-нибудь вроде специализации в области интеллектуальной собственности. Вместе с тем давало себя знать и одиночество, которое я нередко ощущал очень болезненно.

Вот и сегодня, сидя с восьми утра за ограждением своего поста, я слепо ползал взглядом по бумажкам из прокуратуры, которые должны были стать основой для стопятидесятистраничных «Материалов учебно-производственной практики».

Документы, слава Богу, не имели отношения к делу о головах, мне дали их на пару дней по большому блату – передрать. Но едва я напрягся и сосредоточился, как входная дверь подъезда с шумом распахнулась и вместе с сырым воздухом с улицы впустила в вестибюль двух парней; я покосился на часы: девять ноль три. Что-то рановато для начала.

Под куртками у незнакомцев были подозрительно несвежие белые халаты, а у подъезда, вплотную к ступеням, застыла заляпанная мартовской грязью «скорая».

Водитель, надвинув на глаза кепку, уже спал за рулем.

– Эй, друг, – сказал медбрат, вплотную подходя к моей загородке, – на каком у вас тут двадцать четвертая?

Он был посуше и повыше своего коллеги и, если можно так выразиться, более щеголеват: халат под кожаной курткой имел серо-голубой оттенок и отличался покроем. Глаза второго медработника смотрели равнодушно, смуглое лицо было досиня выскоблено, а .рот, узкий и неулыбчивый, походил на прорезь в копилке. Пахло от него кофе и первоклассным табаком.

– На шестом, – вежливо ответил я. – Из лифта направо.

Он развернулся и, как бы не замечая второго парня, прошагал за угол к лифтам. Через десять минут оба спустились и молча проследовали к выходу, причем на физиономии врача застыло брезгливое выражение. Еще спустя минуту хлопнула дверца «скорой», и машина, взревев, укатила.

Все это время я изучал «Протокол очной ставки», позаимствованный из уже закрытого дела. Вел его все тот же следователь Гаврюшенко, он и вынул из папки эту бумагу для меня, взяв страшную клятву не потерять сей блистательный образец я и намеревался полностью воспроизвести, – кроме прочего, в ходе практики мы якобы учились грамотно оформлять служебную документацию.

Я уже изготовился было поупражняться в каллиграфии, как к дому вновь подкатила «скорая». Время я зафиксировал: десять ноль пять.

На сей раз это был «реанимобиль», ядовито-лимонный и чистенький, как с витрины автосалона. На стоянку он влетел на бешеной скорости, с включенной мигалкой, и лихо втиснулся между «Нивой» моего приятеля Поля и ржавой «Таврией», забытой у подъезда загульным гостем из пятнадцатой. Дверцы мягко щелкнули, а затем деликатно отворилась входная дверь подъезда.

Я с любопытством оглядел вошедших. Это была настоящая медицина. По высшему классу. Женщина-реаниматор в холодно блестящих очках и накрахмаленной шапочке держала в объятиях новенький бикс, а аккуратно одетый медбрат чинно остановился позади нее в двух шагах. Процессию замыкал дюжий санитар с каким-то аппаратом в чехле.

Женщина обратила ко мне симпатичное сорокалетнее лицо и озабоченно спросила:

– Простите, на каком этаже двадцать четвертая?

– На шестом.

– Спасибо, – кивнула докторша и коротко бросила санитару:

– Витя, подождите пока в машине.

Группа разделилась, а я призадумался. Кого это в двадцать четвертой могло так прихватить? С месяц назад туда въехало новое семейство: муж с женой, их отпрыск, пожилая дама и пес. Скорее всего очередная мартовская магнитная буря припечатала старушку, решил я, но сейчас же усомнился, потому что буквально накануне видел ее в добром здравии, бодро прогуливающейся со своим скотч-терьером. Однако чего не бывает в такую хлябь.

Честно говоря, лишь пес привлек мое внимание к новым жильцам. Скотчи – единственная глубокоуважаемая мной порода, а черно-пестрый Стивен был, без сомнения, лидером всех виденных мной шотландских терьеров. С широкой грудью, прямой спиной и тяжелой мордой, невозмутим и абсолютно независим, он был в самом соку, мужчина что надо; овчарка полоумной супружеской пары Чуйко из шестьдесят первой, пол которой я так и не смог установить в течение года, пока продолжались мои дежурства в этом подъезде, сразу это почувствовала и поджала хвост. Скотч, однако, ни разу не повернул в ее сторону горбоносую морду, двигаясь точно по линии выбранного им самим маршрута. Только с пожилой дамой Стивен прогуливался без поводка, остальные же члены семейства выводили его взнузданным. Похоже, с ними он вел себя несколько иначе, чем с хозяйкой…

Я вышел покурить к «скорой». Она стояла замерев, похожая на яичный желток в тарелке с остывшей овсянкой. Санитар щелкнул дверцей и, разминая сигарету без фильтра, подошел ко мне.

– Много вызовов? – спросил я, чиркая зажигалкой перед его носатым, слегка опухшим лицом.

– Второй, – отвечал он коротко.

– А первый? – поинтересовался я.

– Довезли, – доложил санитар. – Обширный инфаркт. Дважды уже в машине запускали сердце. Между прочим, у нашей бригады сегодня первый выезд. – Санитар швырнул окурок в голые кусты. – Мы в городе – третья по счету реанимационная машина. Две другие работают уже с месяц. А всего будет шесть – по одной на округ.

– С почином, значит?

– Вчера уже отметили, – сообщил он и, передернув плечами, нырнул обратно в микроавтобус.

Я вернулся к своим протоколам. Прошло не меньше получаса, а пожилую даму все не несли. А с чего, собственно, я взял, что именно ее? И вообще, какое мне дело? Я об этой квартире даже думать не хотел; то, что там произошло в конце прошлого года, все еще болезненно отзывалось во мне. Цифра «двадцать четыре» теперь была прочно связана для меня с девушкой по имени Зоя Оглоблина, в которой мне нравились молочный запах, деревенское упрямство и беззащитная глупость. У нее было прелестное, всегда удивленное лицо, упругая попка и абрикосовый шелковистый живот.

Мне навсегда запомнилось, как я прижимал ее к себе, дрожащую и полуголую, когда тащил вниз с антресолей старого шкафа, стоявшего в одной из комнат квартиры – той самой, куда уже дважды сегодня наведалась «скорая». Как она упиралась и взвизгивала, и тем не менее мне удалось переправить девушку в свою берлогу кружным путем: по темному коридору двадцать четвертой в соседнюю двадцать третью, а затем на балкон – и вниз, через люк пожарной лестницы. Пока мы разбирались с ее соседом, Зоя, вцепившись в табурет, просидела у меня на кухне, и лишь нашему участковому старшему лейтенанту Домушнику удалось заставить ее надеть мою рубашку и шлепанцы и вернуться к месту жительства. Вел он ее бережно, как молодую вдову за гробом. Вот тогда-то, у двери двадцать четвертой, я и обнял мою пастушку в последний раз.

Странная, отдающая какой-то замогильной жутью история, случившаяся в тот поздний осенний вечер, не только заставила Зою навсегда исчезнуть из моей жизни. Мне впервые довелось столкнуться с темной, разрушительной и злобной изнанкой человеческого сознания.

Я почувствовал неладное почти сразу после памятного бессмысленного убийства жены Македонова, хозяина двадцать третьей квартиры, находившейся в одном тамбуре с Зоиной двадцать четвертой. Женщине особым ударом сломали позвоночник в закутке на лестничной площадке, где за хриплой дверью располагался мусоропровод. С чего я взял, что существует связь между этим убийством и смертью отца Зои, после которой ей досталась двадцать четвертая, – одному Богу известно. Но связь была, и некоторые странности в поведении Македонова заставили меня пристально наблюдать за соседом моей девушки, а в один из вечеров даже покинуть пост, подняться на шестой этаж, имея в качестве оружия рассверленную болванку, которая когда-то была офицерским «вальтером», и довольно необычным способом проникнуть в квартиру Македонова, который к тому времени, вскрыв дверь, уже находился в двадцать четвертой. Обрывки разговора, который мне удалось там услышать, довершили картину… Но только Зоя-то, бедная моя пастушка, была тут совершенно ни при чем, хотя от страха окончательно потеряла голову. А сам я и подавно оказался в этом криминальном уравнении за скобками.

К вечеру следующего дня Зоя уехала к матери в Краснопольск, а через неделю оттуда заявился ее отчим и сообщил, что двадцать четвертая продается.

Пятнадцатого января моя любовь вышла замуж за какого-то там местного фермера, а вскоре в нашем доме возникли новые жильцы…

Наконец-то загудел лифт и появились реаниматоры. Никого они не эвакуировали, однако у докторши было несколько огорченное лицо. Судя по нему, больной не оправдал ее ожиданий. Женщина-врач вежливо попрощалась, а медбрат стрельнул сигаретку, с укоризной заметив: «Экая упрямая, однако, старуха!»

«Скорая» отбыла восвояси, а я решил, что все-таки причиной вызовов была именно пожилая дама со скотч-терьером.

Положительно, эта квартира на шестом не даст мне сегодня заняться делом; как ни крути, я не могу выбросить ее из головы.

Двадцать четвертая недолго простояла пустой. Зато двадцать третья и по сей день опечатана, ее хозяин до сих пор под следствием; мне же пришлось фигурировать в деле в качестве основного свидетеля. Должен заметить, это было еще то удовольствие. Казимир Борисович Македонов был привлечен по обвинению в убийстве жены и в покушении на жизнь Зои Анатольевны Оглоблиной. Вел дело сам начальник следственного управления прокуратуры, и я честно выложил все, что знал. Вплоть до того, почему оказался в полночь в двадцать четвертой. Я позволил себе даже высказать собственные предположения относительно того, почему преступник был прикован наручниками к батарее парового отопления на кухне и кто, помимо него, нанес в этот вечер визит в злополучную квартиру.

Старший советник юстиции выслушал все с большим любопытством, после чего меня больше не вызывали. Участковый Домушник посоветовал мне поменьше фантазировать, сославшись на то, что правосудие само разберется в этой запутанной истории, а нам, рядовым гражданам, лучше бы заняться частной жизнью. Которая все-таки лучше никакой.

Частной жизни, помимо работы и посещения лекций и семинаров, у меня в этот период не было, но я заткнулся, здраво рассудив, что раз нет трупа – нет и факта преступления. Зои также больше нет, и чего уж тут слезу точить. Поль по этому поводу глубокомысленно заметил: "Женщин много, а ты, Джордж, у себя один.

Предательство закаляет дух мужчины".

Но Поль не был белым европейцем двадцати пяти лет с довольно романтическим взглядом на жизнь. Совсем наоборот… К дьяволу! Что за день воспоминаний… Я вновь свирепо уставился в свои бумажки…

Около часу дня, когда я покуривал у подъезда, на пороге показался скотч-терьер Стивен, удерживаемый плетеным кожаным поводком, за конец которого судорожно цеплялся пацан лет тринадцати в распахнутой куртке. Едва переступив порог подъезда, пацан завопил: «Стой, бешеный!..»

Скотч, однако, и не думал никуда бежать. Торжественно переваливаясь, он спустился по ступеням и, подняв короткую крепкую заднюю лапу, оросил переднее колесо «Таврии». Заметив меня, пацан отвернул свое веснушчатое, как бы примятое подушкой лицо и принялся обшаривать окрестности рыжеватыми наглыми глазами.

Стивен, не обращая ни на кого внимания, покрутился на месте и потянул пацана от машины, принюхиваясь к собачьим следам и брезгливо стряхивая лапы.

Так бы мирно они оба и удалились в глубь двора к пустеющему детскому саду, если бы не Риччи. Доберман из девятой, грудью шарахнув входную дверь, стремительно вырвался на волю. Вслед за ним вышел хозяин и, застыв на нижней ступеньке, метнул в рот сигарету. Риччи был добродушный красавец, но, как я заметил раньше, отчасти глуповат и истеричен. Все еще не видя скотч-терьера, он по-балетному изящно вскинул стройную лапу над колесом злополучной «Таврии», морда его нежно потянулась к хозяину, и на ней появилось выражение чистого блаженства.

В ту же секунду Стивен рывком поменял направление движения. Риччи его еще не заметил, а скотч, натянув поводок, как буксирный трос, уже глухо рычал, меряя из-под жестких бровей сухим янтарным взглядом стройную голую шею красавчика.

Доберман застыл, забыв опустить лапу.

– Риччи, – проворковал, все еще благодушествуя, хозяин, – смотри, какая у нас тут забавная собачка! Лохматая, дворняга небось…

– Стоять, бешеный! – заорал пацан, накручивая на руку поводок и изо всех сил пытаясь удержать уже бьющегося в ярости Стивена. – Вы бы убрали свою собаку! – крикнул он в сторону хозяина Риччи.

– А что, псинка с характером? – улыбнулся тот, но на всякий случай придвинулся поближе к доберману.

Риччи застыл, мелко дрожа хребтом, и я увидел в его глупых глазах начало понимания того, что перед ним кобель, а потому – враг. Низкий рокот начал подниматься в добермане откуда-то снизу – от желудка.

– Вы все-таки возьмите его на поводок, – посоветовал я хозяину Риччи. – Скотч-терьеры страха не знают, и бойцы они отчаянные.

– Слушай, мальчик! – крикнул хозяин, когда Риччи залаял редким ржавым лаем. – Ты бы увел своего песика подальше, раз он такой крутой…

Мальчик захихикал.

– Сомневаюсь, чтобы у меня вышло. Вы лучше сами уходите. Стивен слушает только бабушку… Заведите вашего в дом, пока я его оттащу. Молчать, дурак чертов! Гулять! – Он рванул поводок обеими руками, волоча сипло ревущего Стивена прочь от подъезда, за дверью которого скрылись оба побежденных – расстроенный хозяин и исходящий бессильным лаем Риччи.

В наступившей тишине я прикурил новую сигарету, наблюдая, как враз угомонившийся скотч-терьер невозмутимо пересекает покрытую выбоинами подъездную дорогу и направляется к скверику. Минут через двадцать эта парочка возвратилась. Скотч был грязен, как столетний козел, но, видимо, доволен прогулкой. Он поднял на меня семитский взгляд, повернув бородатую горбоносую морду с высоко стоящими ушами, и мне показалось, что он насмехается над нами – такими суетливыми и озабоченными.

За столом, отогревшись, вместо следственных бумажек я придвинул к себе журнал учета жильцов дома и нашел квартиру номер двадцать четыре. Пацан звался Николай Романов и стоял в списке последним. Первой же, а следовательно владелицей квартиры, значилась Сабина Георгиевна Новак. Возраст не указывался, но, по всей вероятности, ей было около семидесяти. До сих пор я как-то не обращал на нее внимания, больше приглядываясь к скотчу, но память все-таки зафиксировала образ рослой, крепкой и худощавой старухи с сухой веснушчатой кожей, с небольшими блекло-голубыми глазами, в брюках, коротком темно-синем плаще на меховой подкладке и в берете, из-под которого торчала рыжеватая прядь.

Когда она проходила мимо со своим псом, то всегда приветливо улыбалась и кивала. Зубы у нее были искусственные, рот не накрашен, спина на удивление прямая. И каждый раз я ощущал, какая мощная энергия исходит от этой пары. Как от высоковольтной установки. Без собаки Сабина Георгиевна из дому никогда не показывалась…

Следующим в списке значился Романов Павел Николаевич. Внешне он несколько напоминал скандально знаменитого адвоката Якубовского, но это был как бы слегка засаленный и бездарно скопированный славянский вариант. Семейство вселялось в дом во время моего дежурства, уже под вечер, однако даже занятый паркующимися на ночь машинами, я отметил, что Павел Николаевич не слишком контактен и совершенно не склонен таскать тяжести. Он сдержанно руководил грузчиками, в промежутках наблюдая за тещей, которая, отпустив Стивена, тут же с упоением полезшего под ноги работягам, складывала в отдельный угол вестибюля личные вещи. Пацан деловито сновал взад-вперед, а его мать оставалась наверху, в квартире. То, что именно она приходится Сабине Георгиевне дочерью, я понял, когда Романов, отпустив грузчиков, обратился к пожилой женщине: «Вы тут ночевать собираетесь? Или, может, мне ваши узлы тащить?» На что Сабина ответила:

«Позовите Женю и все заберите, а я пока выгуляю как следует Стивена».

Я сидел в своем углу, было уже темно, время близилось к десяти, но Павел Николаевич подчинился без звука: вызвал жену, забрал тещин скарб, а она возвратилась минут через сорок, румяная, слегка замерзшая, без перчаток, и бодро проследовала к лифту. Скотч шел рядом с видом лорда-хранителя британской короны и даже не покосился в мою сторону.

Дочь Сабины звали Евгения Александровна Романова – это также было зафиксировано в списке жильцов. Больше там ничего не было, кроме телефона, который я и без того хорошо помнил, и я убрал журнал в ящик стола…

После обеда Лиза Плетнева вывезла на прогулку своего трехмесячного сына. Красота Лизы ничуть не поблекла от того, что ее бросил муж, скрывшийся в неизвестном направлении после той жуткой ночи в двадцать четвертой. Вернее, Рафаэль так и не возвратился из своей командировки, отчего старшие Плетневы были на седьмом небе от счастья. И что странно: Лиза всю эту весьма драматическую историю как бы вовсе не заметила только в последние недели перед родами она изредка спускалась в мои дежурства вниз, выходила, переваливаясь, во двор и стояла, выпятив громадный живот под широкой шубой из искусственного меха, среди темных силуэтов машин, глядя то на падающий снег, то в далекое и холодное небо. Меня она выбрала, думаю, в качестве товарища по несчастью. Но об этом мы с ней не говорили. Я спрашивал, как поживает отец – художник Плетнев, она кратко отвечала; ее же, казалось, интересовали только мелочи моей жизни – институт, дежурства, не холодно ли ночами в подъезде.

Когда я вернулся с Севера от родителей, Лиза уже родила здорового крепкого мальчика, которого назвали Ванька. С тех пор я видел лишь озабоченно-счастливые фиалковые глаза Лизы, замотанную Фаину Антоновну – ее мать, а чаще всего нагруженного пакетами самого Андрея Павловича. У него все-таки выпадала минутка, чтобы выкурить со мной сигарету; именно от художника я узнал, что Рафаэль арестован в Ростове и окончательно влип, что Фаина Антоновна души во внуке не чает, а Лиза оказалась образцовой молодой мамой… Пару недель назад я посетил Плетневых – их двадцать восьмая пахла сырыми пеленками, в окно косо било утреннее солнце, а семейство квохтало над смугло-розовым энергичным и щекастым Иваном Рафаэлевичем Плетневым. Я принес ему игрушку и упаковку памперсов, на что Лиза, смеясь, заметила, что эти – для девочек, чем меня сильно озадачила. Пить вино мы с Плетневым спустились ко мне, а через час Фаина телефонным звонком прервала нашу оживленную дискуссию о постмодернизме…

Я помог Лизе спустить по ступеням коляску, где сопел ее ненаглядный, и она, важно кивнув, с некоторым усилием вывезла ее на асфальтированную дорожку, ведущую в сторону проспекта. Лиза мне всегда нравилась, а рождение ребенка начисто убило в ней с трудом скрываемое беспокойство, свойственное девушкам ее возраста. Теперь она была крепко привязана к миру, в котором еще год назад пыталась высмотреть что-то запредельное. Моя же дурочка Зоя…

Я решительно взялся за протоколы и к сумеркам переписал практически все. В перерыве, перекусив бутербродами и кофе и покурив с Ани Дезье, исторической писательницей с шестнадцатого, я помог лысому Диме из четырнадцатой квартиры сменить покрышку на его «шевроле». Пока мы там кряхтели, художник забрал Лизу и внука, а вместо них выполз Чуйко со своей овчаркой, пьяный в дым; потянулся народ с работы, и, наконец, вернулся Поль. По обыкновению, сейчас он поставит машину, заглянет к себе на первый, вымоет руки, влезет под душ, сделает пару звонков и, прежде чем залечь перед видушкой, выйдет на часок ко мне на вахту – потолковать о делах и скорее всего пропустить глоток-другой.

Мы сидели с Полем перед подъездом, под прожектором, освещавшим стоянку, на скамейке, которую мой сменщик Полицай Кузьмич собственноручно сколотил прошлой осенью под зарешеченным окном вестибюля, за которым находился наш пост.

Сын нигерийской саванны, он же предприниматель-мясоторговец и бывший студент-биолог, в тулупе до пят и шапке-ушанке, надвинутой на глаза, цедил из пластикового стакана водку «Попов», смешанную с ананасовым соком. Я пить отказался, съел два ледяных банана, полплитки шоколада и кусок сыра, а теперь, вполуха слушая Поля, курил и накачивался кофе перед бессонной ночью, краем глаза следя за входом. Поль в который уже раз за эти три месяца допрашивал меня – не пора ли ему жениться? Дело в том, что в новогоднюю ночь он познакомился с девушкой Ионной, она ему нравится, но есть проблема. Девушку шокирует профессия Поля, однако и от подарков она не отказывается.

– Она оставалась у тебя ночевать? – спросил я. Поль подумал и кивнул, расплываясь в дурацкой улыбке.

– И как?

– Тримендес! – Поль со свистом втянул воздух.

– При чем же тут то, что ты торгуешь мясом?

– Ему кажется, что это портит мой имидж.

– Кому это – «ему»?

– У девушки есть отец. Фазер.

– А кто этот фазер?

– Бизнес, – коротко ответил Поль. – И у него трудности с налоговой.

– А у тебя?

– У меня все о'кей.

– Так женись. У отца одной заботой будет меньше.

– Он боится…

– Кто – «он»?

– Нонночка.

– Чего это?

– Что у меня будут трудности.

– Тогда не женись.

– Ай лав хе.

– А она?.

– Йеа! – Поль тряхнул остриженной под ноль головой.

– Ну так женись…

Наш диалог, чем-то напоминавший переговорный процесс по вопросу о вступлении в НАТО, прервал все тот же шотландский терьер по имени Стивен. Он уселся прямо передо мной и, не мигая, стал гипнотизировать мою левую руку, в которой был зажат ломтик голландского сыра. Я застыл, скосив глаза, и на другом конце длинного поводка обнаружил дочь Сабины Георгиевны в накинутой на плечи кроличьей серой шубейке, но в комнатных тапочках. Женщина на нас не смотрела.

Подняв расстроенное лицо к мутному небу, она беззвучно шевелила губами.

Я украдкой протянул псу сыр. Он мгновенно его проглотил, облизнулся и снова выразительно уставился мне в глаза.

– Водочки плеснуть, май фани литл папи? – ласково осведомился Поль.

Стивен зарычал.

Женщина обернулась. Я увидел припухшие веки без ресниц, маленький, крепко сжатый рот и голую короткую шею, криво прикрытую фланелевым халатом.

– Иди погуляй, Степан, – бесцветным тонким голосом произнесла Евгения Александровна, – не приставай к людям.

Она шагнула к неподвижному, как изваяние, псу, нагнулась, тяжело вздохнув, и щелкнула замком карабина на ошейнике. При этом шубка ее соскользнула с плеч, женщина уронила поводок и неуклюже покачнулась, разгибая спину. «Гулять!» – повторила она и, отвернувшись, стала поправлять шубу.

Я шепнул скотчу: «Давай!» – и одновременно сунул в его пасть еще кусок сыра, затем поднял поводок и подал его женщине. Когда Стивен скрылся среди машин, Поль вдруг встрепенулся и галантно уступил Евгении Александровне свое место. Она кивнула и уселась со мной рядом, а Поль, прихватив с собой недопитый «Попов», отправился к себе – ждать звонка от девушки Нонны. Не исключено, что еще сегодня я ее увижу…

– Сигарету? – спросил я женщину.

– Я не курю, – последовал ответ. Мы с минуту молчали, глядя на снующего между колес Степана.

– Как чувствует себя ваша матушка? – решился я прервать паузу.

Женщина вдруг коротко и зло засмеялась, затем спохватилась и вежливо ответила:

– Уже лучше, спасибо.

– И все-таки? Что говорят врачи?

– Ночью у нее был легкий сердечный спазм, а под утро она нас всех подняла с постели, – проговорила женщина. – В восемь муж вызвал «скорую» и ушел по делам… Павлуша… Павел Николаевич очень огорчился. Когда мама болеет, в доме никому нет ни минуты покоя… Она очень требовательна и невыносимо капризна.

– Ну, – проговорил я примирительно, вспомнив жизнерадостный взгляд Сабины Георгиевны, – люди ее возраста трудно переносят недомогания, особенно ранней весной.