Текст книги "Чернокнижник"

Я усмехнулся: хорошие вести не лежат на месте. Ответил:

– Сидел. Три раза. И что?

– Ух ты! – то ли с восхищением, то ли с осуждением протянул Вася. – И воров в законе видел?

– Видел. Знаю. А ты что – не видел? Хотя – откуда им там взяться, в вашей Рязани?

– Да ладно тебе, Рязань нормальный город, не хуже других, – обиделся Вася. – А вот можешь сказать – чисто интерес у меня: они, правда, все в наколках?

Я чуть не расхохотался. Если вор – то в наколках, если прокурор – то добавит. И ведь не скажешь, что совсем зеленый, года двадцать два – двадцать три точно есть. В армию сходил, в бригаде побыл, телком поработал – а ума не нажил.

В сказки верит. Что ж – тема моя. Я теперь комментатор.

– Ты, Вася, книжки читаешь? Понял – нет. И правильно делаешь… Так вот, наколки – это иллюстрации. К тебе, к твоей личности. И – видно сразу, кто есть ху, как говаривал Михаил Сергеич Горбачев. Весь – как на ладони. «КОТ», к примеру, – коренной обитатель тюрьмы. Или – «ВОР» – вождь Октябрьской революции. Такие обычно под портретом Ленина или Сталина кололи – считалась талисманом от расстрела…

– Слушай, Борь, – Васек оживился не на шутку, аж глаза заблестели, – а у одного парня, из бригадных, было на локте такое – ЗЛО. Это че-то значит?

– Значит, значит. За все легавым отомщу, – вот что это значит. Отморозки обычно такие делают.

Вася опять полез пятерней в волосы – я приготовился к продолжению дебатов. Но – оказалось, что интересы охранника шли дальше.

– Боря, а сколько надо людей положить, чтобы тебя считали в законе?

Чуть со стула не упал:

– Вася, очнись, друг! Это кто тебе такую лажу прогнал? Законники – вовсе не обязательно убийцы…

– А в чем смысл тогда? – недоуменно протянул Вася. – Получается, если мочить не надо, то типа просто воруешь-воруешь, а потом законник? У меня отец так: работал, работал, потом, на пенсии, ветерана получил…

Банкет требовал продолжения. Я представил себя героем старого фильма: седоусым большевиком с правильным лицом, открывающим молодому стахановцу пролетарские истины.

– Вася, а если бы, допустим, твоему отцу сказали: мол, так и так, извините, дали вам ветеранское неправильно. И – все, бесплатный проезд в общественном транспорте обломался. Ты как полагаешь – вернул бы он удостоверение?

Вася безвозвратно задумался.

– Так вот тебе одна история напоследок. Не так давно один очень уважаемый вор – называть не буду, незачем – умирал в Бутырке. Перед смертью написал прокурору письмо: «Прошу больше не считать меня вором в законе, поскольку в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году был коронован неправильно, с нарушением воровских законов и традиций». Вор в законе, Вася, – это ум, честь и совесть… Путевку в жизнь дает молодняку… Зато потом, если фраернешься, может за тебя и перо получить. Это, Васек, высокая себестоимость.

Достал сигарету, закурил и вдруг точно провалился в свое прошлое – почти такими же точно словами объяснял мне суть социального устройства дядя Паша. Вася смотрел на меня во все глаза, заслушался, похоже. А я обратил внимание на щит с ключами – как раз за его креслом. Сделал засечку в памяти: сойтись надо с Васей поближе. Ключи от сейфов, что видел я в хранилище, наверняка там, на этом самом щитке.

Бывший телок неожиданно сказал:

– Борь, а я вспомнил: у нас был один вор. Арапет звали. Может, слышал?

Слышал, да. Приходилось. Только не вор он был – а типичный отморозок, бандит. Мразь редкая, Арапет рязанский. Да и Васин босс – наверняка из той же породы. Хоть и давал своему телохранителю шлюх пользовать.

Кстати, о шлюхах…

Через четверть часа, попрощавшись с Васей, я поехал на Земляной Вал – там, напротив Курского вокзала, располагалась неплохая точка; во всяком случае, соотношение цена – качество было лучше, чем на Тверской. Колоритная толстая мамка предложила сразу двух – но мне было не до излишеств, требовалось просто восстановить психику. Взял одну, поехал домой.

Украденные антикварные книги были у меня с собой – в черном полиэтиленовом пакете.

* * *

«Куплю предметы старины…», «Принимаем на оценку и продажу старинные вещи…», «Антиквариат, раритеты: продажа, комиссия…» – утро воскресенья я провел с охапкой газет.

Проститутка ушла, вполне довольная чаевыми – в ожидании больших барышей я не стал жалеть денег, дал ей пару сотен зеленью: отработала как надо.

Как только короткая стрелка переместилась к цифре девять, я выскочил из дому – к киоску «Союзпечать». Привычно удивился: Союза нет, а «Союзпечать» есть. С другой стороны, и комсомола нет, а «Московский комсомолец» есть и «Комсомольская правда». Было красным, стало желтым. Пресса, пачкающая руки типографской краской, порадовала обилием нужных мне объявлений: я выписал с десяток адресов, почти все на Арбате и рядом – удачно. Выпил чаю, есть не хотелось; оделся потеплее – кто знает, сколько придется ходить, – и поехал продавать книги. Почему-то тогда, в первый раз, я не листал их, не рассматривал, не прикидывал мысленно, сколько стоят, – да что там, даже не помню, что это были за книги. Одна – «Майн Кампф», точно, остальные… Бог их знает, не хотелось мне знать.

Погода со вчера изменилась – потеплело; и было мерзко, слякотно, промозгло. На Арбате полно народу – как всегда по воскресеньям; ветер расшвыривал обрывки бумаг, насмешливо свистел, забирался в рукава пальто, толкал в спину.

Пешеходная улица – забава интуриста, предмет мечтаний дворников, отбиравшихся сюда по конкурсу, как в престижный вуз, и за немалую мзду. Меньше стало проповедников и уличных музыкантов, больше торгашей. Гуляли простецки одетые доллары, низкорослые йены и вальяжные марки. Провинциалы толпились возле барахольщиков, разложивших свой трикотаж на картонных коробках, с боязливым интересом присматривались к прилавкам с порножурналами, изумленно цокали языками, изучая выставленные возле кафе меню с прейскурантами. Заграница примеряла ушанки и бескозырки, покупала матрешки с Ельциным и Горбачевым.

…Вот и первый мой адрес – невзрачный магазинчик без опознавательных знаков. Вошел.

За прилавком сидел длинноволосый юнец в наушниках, в такт постукивал пальцами по прилавку. Я быстро понял, что говорить надо не с ним, вежливо, но убедительно попросил директора. Он поинтересовался зачем, я ответил: по личному, мол, делу. Длинноволосое пожало плечами, ушло за начальством.

Директор оказался евреем – это я понял сразу по улыбке математика: вроде все хорошо, а в уме кипит работа, костяшки по счетам так и бегают. Я достал книги, протянул ему:

– Сколько дадите вот за это?

Я ждал: вот сейчас задрожат руки, заблестят зрачки, «тысячу зеленых за том». Однако ошибся. Он сосредоточенно разглядывал каждую, листал, что-то высматривал, вычитывал и высчитывал; ничего не мелькнуло – ай да директор, молодец! Я понял: скажет вдвое меньше, чем это реально стоит. Приготовился небрежно усмехнуться: мол, ты что, человече, за идиота меня принял? Однако он молчал. Наконец поднял на меня глаза, улыбнулся национальной улыбкой, спросил, пожевав губой:

– И сколько же вы за это хотите?

– Нет, друг, ты не понял, – я старался говорить как можно убедительнее, – это ты мне скажи, сколько стоят. А я уже решу, оставить их здесь или идти в другой магазин.

– Увы, не могу вам помочь, – еврей с притворным сожалением покачал головой, – видите ли, я просто не знаю, сколько могут стоить такие книги…

Врал – конечно же, он врал. Но сколько я ни уговаривал, он так и не назвал цену, даже примерную. Я понимал, что он боится – наверняка ведь заметил библиотечные штампы, – боится брать ворованное; но, с другой стороны, достаточно было бросить взгляд на его забитую хламом лавку: да здесь почти все было такого же происхождения, как и мои книги. А может – предположил я – цена настолько высока, что он просто не может себе позволить… Ладно, черт с ним, с евреем; у меня еще девять адресов.

Но и в следующем магазине, и в следующем после него было то же самое. В одном директором оказался похожий на ворона старичок, в четвертом – женщина с толстой цепью на толстой шее, – но цену ни одной из моих книг так и не назвали. Я терялся, удивлялся, негодовал – все бессмысленно: мол, не знаем, сколько это стоит.

После восьмой неудачи я вышел на улицу, вдохнул мокрый воздух, закурил. Что-то тут не так – не может быть, чтобы все букинисты-антиквары были честными людьми. Что же тогда они продают, чем живут? Я стал подозревать заговор.

Набрал Татку. Спросил: не оставалось ли у нее антикварных книг от бабушки и не пробовала ли она их продавать. Апрельская злобно фыркнула: мол, книги, конечно, остались, старые, раритетные, есть и девятнадцатого века, но она еще до такой крайности не дошла, чтобы реализовывать семейные реликвии. У нее с деньгами все нормально. Книги продают только лимитчики, которые их сроду не читали, – или старушки-пенсионерки – ну, их понять можно, они с голоду мрут. Словом, утомила страшно. Напоследок еще и начала выспрашивать: зачем, мол, тебе, да что случилось. Придумал на ходу невнятную историю про друга – и попрощался.

И вдруг – вспомнил.

Да, разумеется. Я идиот. Мне надо было с него начать. Почему же сразу не подумал? Ведь у меня же был он – китаец-Комментатор, непростой Владимир Мингьярович: он-то меня знает, он объяснит все прямо, как есть, может, и цену назовет. Досадуя – потерял столько времени! – я поехал на Крымский Вал.

Такси – крыльцо – лестница – закуток – вывеска – я вошел. Вот и он, Комментатор, в арестантской своей робе – только оранжевой, а не серой – в тюбетейке, стоит около шкафа, что-то читает.

– Владимир Мингьярович, добрый день, – вежливо поздоровался я. Не следовало, наверное, начинать с места в карьер; тут требовались тонкость и навыки политеса.

– А, Борис, приветствую, – он оторвался от книги и разулыбался, увидев меня: черт его знает, то ли на самом деле обрадовался, то ли прикидывался из вежливости.

– Снимайте пальто, проходите, – все еще улыбаясь, он пригласил меня внутрь – в ту подсобку, откуда возник в прошлый раз. – Пойдемте, налью вам кофе. Погода сегодня не для чаепитий; для крепких напитков, скорее. Вы что предпочитаете в такое время – коньяк, виски?

Только минут через десять, хлебнув коньяка, я перешел от обсуждения погоды к своему делу.

– Видите ли, – начал я, осторожно подбирая слова, – мне тут Киприадис предложил несколько книг, очень старых, антикварных. Премия за работу. Константин Сергеич сказал, что я могу их продать. – Версия была откровенно слабая, но ничего другого я не придумал, как ни старался. – Так вот, я проехал сегодня по букинистическим магазинам. Почему-то никто не говорит, сколько они стоят.

Комментатор слушал серьезно, внимательно; кивнул с пониманием:

– Давайте посмотрим, конечно. Правда, мне сейчас новые книги не нужны совершенно – эти-то, – он махнул рукой в сторону своих шкафов, – девать некуда. Но вы доставайте, придумаем, как вам помочь.

На три моих тома он глянул мельком, что, откровенно говоря, немного обидело, – наверняка ведь не каждый день ему приносят такие раритеты. С другой стороны, кто знает, как давно он с Киприадисом работает, – может, и видел уже эти книжки, но брать не стал.

Он выдвинул несколько ящиков в своей тумбочке, порылся там, наконец нашел замызганную визитку, протянул мне.

– Вот, держите. Это адрес и телефон одного моего знакомого. Магазин у него на Арбате. Смело поезжайте, скажете – от меня. Кстати, советую не показывать все сразу – лучше по одной. Полагаю, он ваши книги возьмет.

– А почему другие не брали? – поинтересовался я.

– Видите ли, Борис, – Комментатор усмехнулся, – дело в том, что в Москве крайне мало подобных раритетов. И любой букинист понимает, что, называя цену, он становится эдаким первопроходцем, берет на себя ответственность. Я предполагаю, что даже если бы вы сами назвали цену, они бы отказались брать ваш товар. Дело в том, что рынок антиквариата – слишком специфичная область; здесь подчас перестают действовать законы экономики и бизнеса. Лишь очень немногие имеют право назначать цену. Вот этот человек, – он кивнул на визитку, которую я все еще держал в руках, – может. Но, кстати, далеко не факт, что и он знает стоимость ваших книг – хотя бы приблизительную. На всякий случай не настраивайтесь на то, что каждый из этих томов заключает в себе целое состояние – такое бывает обычно в дешевых романах.

– А вы знаете цену книгам? – спросил я; очень уж хотелось конкретики.

– Вашим – нет, к сожалению, – он развел руками. – Я, видите ли, не профессионал; скорее – любитель.

Жаль, очень жаль. Врал он или говорил правду? Мне казалось, китаец недоговаривает, скрывает что-то, но – мало ли у человека причин молчать? Надо было закругляться, я спросил:

– Владимир Мингьярович, а есть у вас что-нибудь не для продажи, а почитать? Недорогое, я верну.

Комментатор усмехнулся: хорошо; выдвинул ящик стола – будто нужная книга была у него все время под рукой, протянул мне потрепанный томик. Я прочитал название – «Агасфер» – ни о чем, никаких ассоциаций. Открыл, глянул короткую аннотацию – уловил словосочетание «Вечный жид»: ха! Про евреев – как раз то, что мне сейчас нужно…

Я попрощался с Комментатором и поехал обратно – на Арбат, чтобы найти там «Арбатскую находку» и директора – Михаила Климова.

Глава 6.Простодушный

Октябрь 1994 года

…Он сидел возле урны на выходе из «Арбатской». Вся его поза, напряженная и какая-то застенчивая, извиняющаяся, будто говорила: не прогоняйте, я ненадолго, дождусь и уйду; то и дело поднимал голову и внимательно вглядывался в лица прохожих – искал, что ли? Черный он был, единственное белое пятно примостилось у основания передней лапы; физиономия хитрая – типично московский пес. На несколько секунд задержался я рядом – и не заговаривал с ним, только смотрел; а он вильнул хвостом, поднялся и нахально ткнулся носом мне в ногу. Голодный, видно, – накормить, а то ведь умрет. Я оглянулся – продуктовый магазин на той стороне. Ничего не говоря – интересно, дождется меня пес или к кому другому прибьется? – я перешел дорогу, взял двести граммов колбасы, вернулся. Он ждал, обрадованно завилял хвостом; кусок «Докторской» сожрал моментально и снова уставился просительно: мол, маловато будет. Еще бы кусочка два-три.

– Нет уж, псина, – сказал я, – больше ничем тебе не помогу. Ищи другого спонсора.

Удивительно это существо посмотрело: и с пониманием, и с надеждой – вдруг передумаю, и с неуловимой обреченностью – да кому я нужен. Ладно, может, на обратном пути возьму ему еще колбасы, если не убежит до тех пор.

…Вот и она, «Арбатская находка». Утром заходить я сюда не стал – слишком крут показался мне «антикварный салон» с большими окнами и вывеской из бронзы.

Внутри было светло и чисто; блестели плитки пола и стекла прилавков. Меня тут же охватило совершенно детское желание натоптать, наследить, оставить на прозрачных этих поверхностях как можно больше своих грязных отпечатков – еле сдержался, наоборот, тщательно вытер ноги о коврик.

Стеллажей здесь не было вовсе – к стенам прижимались солидные шкафы с закрытыми дверцами, и я готов был душу прозакладывать, что и за этими дверцами книг нет. Время подтвердило мою правоту – там была огромная картотека; собственно издания Климов хранил на складе. В проемах между окнами висело несколько портретов; я узнал Толстого, Пушкина и, кажется, Некрасова. Справа и слева от входа были этакие «мягкие уголки»: столик и два кресла. Кресла, кстати, тоже старые, во всяком случае, мне так показалось: красный потертый бархат и изогнутые ножки. Прямо напротив входа под потолком висели часы – разумеется, старинные, с кукушкой и маятником; они шли и наверняка каждый час били.

Да, целевая аудитория, что называется, была ясна насквозь: сюда приходили «серьезные коллекционеры» – то бишь богатые люди; приходили те, кто никогда в жизни не унизится копошением в старье – а если будет нужно, то наймет кого-нибудь; здесь тусовались снобы и отоваривались иностранцы. Книгами здесь не пахло – зато пахло деньгами.

Я загляделся на часы – стрелка подбиралась к пяти, хотелось дождаться кукушки – и где-то сбоку услышал:

– Чем могу?..

…Тогда у него была кличка Кинг-Конг. Странно, внешне она ему не подходила совершенно: высокий худой старик с благородной внешностью – выцветшие серые глаза, лицо в морщинах; бородка, усики с проседью; простой темно-синий пуловер поверх отутюженных брюк. Смотрел он пристально, требовательно, в глубине зрачков пряталось ощущение силы, власти, при ближайшем рассмотрении можно было найти там и цинизм, и жесткость, и иронию. Меня же тогда, в первую нашу встречу, поразили его руки: все в складках и старческих пятнах, с сильно выступающими суставами, с длинными цепкими пальцами; на правом мизинце – печатка: сначала показалось – серебро, потом только понял – платина, а на ней крохотными брильянтами – шестиконечная звезда. До перестройки он преподавал в каком-то вузе политэкономию. Потом, позже, когда познакомились ближе и общались постоянно, его внезапные цитаты вызывали у меня смутное раздражение – лично я из всего курса отчетливо помнил только функции денег. От отца ему досталась огромная библиотека с кучей дорогих старинных книг – с них Кинг-Конг и начал. Говорили, правда, что отец, умирая, взял с него слово, что самые ценные издания отойдут государству, но так это было или нет, точно никто не знал. Ускорение, гласность и демократизация оказались на руку: Климов, в отличие от многих, не столь дальновидных, не припал к газетам, не прилип к телевизору. Ему одинаково по барабану были и Собчак, и Сахаров, а Ельцин его интересовал с чисто спортивной точки зрения – как рекордсмен по расширению общественного бардака, или, как выражался сам Климов, – социальной энтропии. Мастер политэкономических теорий сыграл на «противоречивом единстве потребительской и ценовой стоимости». Книги из отцовской библиотеки были распроданы с хорошей прибылью.

«Политэкономия рассматривает товары не как вещи, а исключительно как отношения между людьми», – усмехался Кинг-Конг; в числе его покупателей были иностранцы, чиновники высокого ранга и новые демократы, у которых блестели глаза от вновь открывшихся возможностей. А Климов никогда не брал все подряд – нет, он выбирал, выискивал, заводил знакомства: с настоящими или будущими наследниками семейных коллекций; впоследствии – со служащими государственных архивов, хранилищ, с библиотекарями – этим вечно голодным и нищим любителям Цветаевой он платил – по тогдашним меркам щедро, с точки зрения реальной цены тех томов, что от них получал, – копейки. У него не было друзей – только партнеры и конкуренты; зато в числе партнеров значилось и ментовское начальство, и уважаемые воры.

У него не было семьи; рассказывали, что на последнее свидание с женой, умиравшей от рака в кремлевской больнице, он опоздал из-за крупной сделки. Речь вроде бы шла о серьезном заказе – и жена умерла без него; не было и детей. Никто не слышал, чтобы он жалел об этом или вообще проявлял какие-то эмоции; я тоже ни разу не видел его хотя бы смеющимся. При этом он, казалось, не слишком дорожил деньгами – конечно, копил, откладывал, но не на черный день и без фанатизма. Он знал все о рынке антиквариата; знал, где, в какой коллекции или библиотеке какой страны находится та или иная книга, мог точно назвать ее цену; интересовался аукционами – с легкостью предсказывал, до каких высот может дойти начальная цена какого-нибудь уникального тома, но, по-моему, не получал от этого удовольствия. Он изучал каталоги, знакомился с научными изысканиями и мемуарами; сами же книги его не интересовали нисколько. Его ближайший помощник однажды признался мне, что вообще сомневается в том, что Кинг-Конг читал хоть что-то, не имеющее отношения к бизнесу. Но все это я узнал гораздо позже; а тогда понял только, что это, видимо, и есть Климов, сказал:

– Здравствуйте, меня Владимир Мингьярович к вам направил…

– Книги, – кивнул он, – ясно. Доставайте.

Я полез в пакет, вынул «Майн Кампф». Он взял книгу, пролистал ее, задержался на титульном листе, зачем-то поскреб обложку. Поднял глаза на меня, кивнул в сторону кровавых кресел:

– Садитесь, поговорим.

Несколько секунд прошли в молчании. Потом он спросил:

– Вас как по имени-отчеству?

– Борис, можно без отчества. Борис Горелов. Сотрудник Илионского фонда.

– А, – он наклонил голову, усмехнулся, – понимаю. Библиотека Института марксизма-ленинизма.

Я понял: здесь врать бессмысленно, да и незачем; он знал, что книга ворованная, знал, что ее украл я, и, казалось, решал про себя только один вопрос – как это влияет на стоимость. После короткой паузы еще раз просмотрел мою добычу, сказал:

– Книга хорошая. Старая. Но много не дам. Если бы год издания был тридцать первый – тогда…

Ха! Сразу видно делового человека. Мне стало весело, легко, я махнул рукой:

– Разве это проблема? Найдем тридцать первого года.

– Даже так? – Он слегка поднял брови. – Интересно. Хорошо. А с собой что еще?

Я достал остальное. Он хмыкнул, скептически поднял брови – наверное, это были не слишком ценные книги. Он пролистал их – небрежно и без особого интереса, наконец захлопнул, сказал:

– Пока – пятьсот за первую, за эти – по триста.

– Долларов? – на всякий случай уточнил я.

– Предпочитаете в рублях? – Он с нескрываемой иронией заглянул мне в глаза.

– Хорошо, согласен, – быстро сказал я.

Он достал из кармана сотенные серовато-зеленые бумажки, отсчитал, протянул мне. Я завернул деньги в пакет, но уходить не стал. Я понимал: это не все – и знал, что сам не должен начинать разговор. Но Климов был опытный игрок, куда хитрее меня – и я услышал:

– Что-то еще спросить?..

Да, манера разговора у него была необычной – он словно постоянно недоговаривал, экономил слова, опускал не просто глаголы и местоимения, а – целые предложения. Я сдался:

– Хотел узнать, что еще можно привезти, кроме «Майн Кампф» тридцать первого года?

Он откинулся на спинку кресла.

– Хороший вопрос. Дам помощника – Сергей Соловьев. Будете отбирать нужное вместе.

Интересное кино. Значит, придется найти способ провести его в библиотеку. С другой стороны, почему нет? Я кивнул. Климов легко поднялся, не прибавив больше ни слова, вышел. Через пару минут появился снова – вместе с сутулым очкариком. Я знал такой тип людей – вечный девственник, серьезно ударенный наукой. Как говорится – с мамой по жизни. Любимец чахлых библиотекарш и научных руководителей. Такие обычно в мельчайших деталях знают строение крыла бабочки, но не разбираются в элементарных жизненных ситуациях; не люди – орнамент жизненных коллизий.

Сутулый посмотрел на меня, поправил очки (разумеется – любимый жест), потом выжидательно поморгал в сторону Климова. Я сидел в кресле, они стояли. Климов проговорил:

– Знакомьтесь: Сергей – Борис. У Бориса есть доступ в одно крайне интересное место, но навыков поиска нет, надо помочь.

Решив, видимо, что все объяснил, он повернулся уходить. Сутулый вроде как запротестовал:

– Я не совсем понял…

Климов вздохнул – видно, непросто давалось ему общение с помощником; однако объяснил терпеливо, что именно он хотел бы от меня получить: «книги, Сережа, книги – ты должен помочь найти наиболее ценные экземпляры». Очкарик слушал, не перебивая, то и дело поеживаясь (мерз он все время, не согревался даже в сорокаградусную жару, водку не пил, коньяк не пробовал), вновь и вновь дотрагиваясь до своих очков. В конце концов этот жест стал казаться мне совершенно непристойным. Но указания Климова – таки завершились, мы остались вдвоем. На столике между нами лежала книга Гитлера – не знаю уж, зачем Климов оставил именно ее – две другие он унес. Очкарик присел на край кресла напротив, аккуратно прикоснулся к обложке:

– Это вы принесли?

– Я, я, – прозвучало забавно, почти по-немецки, но он, кажется, не уловил иронии. Жутко хотелось курить, но – деваться некуда, дело есть дело; надо было решить с этим насекомым, когда мы встретимся для следующего рейда. Интересно, – подумалось мне, – а он хорошо понимает, что становится соучастником преступления? Или – ему все равно? Или Климов ему так много платит? Ответ на вопрос я получил быстрей, чем ожидал.

– Антиквариат, – тихо и уважительно протянул он. – И много у вас таких?

– Да полно, – отозвался я. – Есть и покруче…

– Да вы что! – В глазах под очками появился интерес. – А инкунабулы есть? А эльзевиры?

Пришлось прослушать курс молодого библиотекаря. Мне было рассказано о том, что такое инкунабулы, сколько их в мире осталось (около сорока тысяч? Неплохо. Значит, и в моей библиотечке найдется); кто такие были эльзевиры и почему так ценятся их книги (иностранцы… вряд ли сам найду – придется тащить этого оратора с собой); рассказал, какие издания ценятся больше (прижизненные, с автографами – про первые можно выяснить, вторые – посмотреть внимательно, может, увижу закорючку какую). История про монаха, который стал убийцей из-за тяги к уникальным книгам, меня заинтересовала возможной аналогией, но очкарик Сережа явно не тянул даже на книжного маньяка.

Я слушал, не перебивая, терпеливо ждал: когда же о душе? Не ошибся.

– Понимаете, Борис, как бы вам объяснить… Книги – это больше, чем люди. В книгах сокрыта душа истории, религии, математики, всего – душа мира. Старая книга – это таинство по сути своей… Вот вы, например, знаете, как раньше создавались книги? Сначала вырезали литеры, потом их устанавливали в столбцы, набранные страницы ставились на доску; промежутки между строками заполнялись шпонами – это такие металлические пластинки, потом клали железную раму с винтами – она скрепляла набор. Особым валиком накатывали краску, клали лист белой бумаги и оттискивали… А вертельщики! Знаете, кто такие были вертельщики? А переплетчики? Видите ли, Борис, книга, сделанная руками, – это сакральный предмет, – тут он быстро скосил глаза – проверил, понял ли я, что такое «сакральный». Убедился – повторил: – Сакральный! В нее вложил свою душу автор, печатник, переплетчик – и еще люди, которые причастны… А те книги, что были до появления станка? Изумительные тома, которые переписывались вручную, с листами из хлопка, в пергаменте, с рисунками…

– И какое это отношение имеет к душе?

Очкарик споткнулся на полуслове, вздохнул; завязал с лекцией – и наконец спросил, как же мы будем вместе работать.

Договорились, что он приедет посмотреть библиотеку – через два дня, ночью. Он закивал, да, сможет, сможет, конечно! Я видел, что ведет очкарика страсть – его тянуло к старинным томам, как нарка к винту, как иногда тянет к бабе. А мелочи вроде того – чьи книги, откуда, почему ночью и насколько это законно – он лихо обходил с помощью элементарной лазейки: мол, сейчас в России книги находятся в гораздо более печальном положении, чем люди; они страдают, они никому не нужны – поэтому вывоз библиотечных экземпляров и раритетов есть дело благое, хоть и противозаконное. Но все это Сергей Соловьев объяснил мне потом…

А тогда, условившись с ним, я направился к дверям.

У самого входа в магазин сидел мой давешний пес. Ждал. Увидев меня, повел себя культурно: не бросился, не залаял, только посмотрел, наклонив голову, да хвостом вильнул. Мол, – вот он я. Ну, что ж…

– Пойдем со мной, так и быть, – кивнул я ему. – Только на Шарика не рассчитывай. Будешь Жуликом.

Так в октябре тысяча девятьсот девяносто четвертого появился у меня Жулик.