Текст книги "Голод. Нетолстый роман"
Автор книги: СветЛана Павлова
Жанр: Современные любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]
Однажды я страшно обиделась на неё за то, что она пропустила моё выступление на поэтическом конкурсе. Мать не извинилась, но предложила: почитай мне здесь (то есть на кухне). Она уточнила, надо ли мне встать на табуретку, но я отказалась. Я начала читать стихи, которые, видимо, моё сознание уничтожило в режиме самосохранения. Помню только строчку «И пусть царит в душе всегда её величество весна». Мать остановилась, засмеялась и искренне сказала: «“Всегда” и “весна”… Лен, ты чё, тут же нет рифмы».
Я прекратила читать стихи.
Я прекратила писать стихи.
Я знаю, что не обладала талантом ни к тому, ни к другому.
Но она не имела, не имела права так говорить.
Да, границ у матери не было. Совсем. Она комментировала журчание струи, когда я ходила в туалет («Ссаки смывать не забываем!»). Как бы для разрядки обстановки могла спросить при новом любовнике: «Ленка, чем воняет? Ты письку мыла?»
Мать была паталогически помешанной на чистоте, но почему-то не стеснялась на виду менять прокладки. А как-то раз оставила одну прямо на раковине и не забирала её такое количество времени, что на неё слетелись мухи. Заходя в ванную, я не могла отвести взгляда от этого зрелища. Я чувствовала ужас, отвращение, оцепенение и – да – странную щемящую нежность.
Её подружки из гинекологии тоже не отличались деликатностью. Как-то раз на тринадцатый день рождения одна из них прямо посреди застолья подошла ко мне сзади и как бы приобняла за грудь. Потом громко спросила: «Ларис, она ж у тебя ещё не кровила?» Я кивнула: месячные были недостижимой наградой; мать без конца разочарованно спрашивала: «Неужели до сих пор нет?» Потом подруга громко успокоительно оповестила: «Ничего, скоро начнётся». Все засмеялись и чокнулись. Месячные начались аж через два года: над этим посмеивались подружки, пугали, мол теперь вообще не начнутся; мать сходила с ума: переживала, что я никогда не стану женщиной.
Мать часто таскала на работу маленькую меня, и я, скучая, хныкала, канючила в ожидании чьего-то внимания. Какая-то тётка из ординаторской, увидев мои страдания, сказала: «Ну, нарисуй что-то. Или придумай стих. Дети должны уметь себя занимать». Но дети не хотят уметь себя занимать. Дети хотят, чтобы с ними играли.
Хоть каким-то развлечением было подслушивать её «взрослые» разговоры с пациентками, на которые она обычно говорила: «Ленка, уши не грей». Я грела и тихонько хихикала над: «А вот и наша ма-а-а-а-аточка, хорошая какая… Левый яичник проовулировал, а правый в этот раз отдохнул – имеет право! В следующий раз придёшь, как променструируешь».
Все разговоры в доме крутились вокруг двух вещей: женской физиологии и еды. Впоследствии ни с тем ни с другим у меня не сложилось нормальных отношений. Еды было много – и почти всегда невкусной. Даже на мой единожды отмеченный с подружками день рождения были поданы зразы-полуфабрикаты и уже призадумавшийся крабовый, на котором мать зачем-то майонезом попыталась написать «С днём рождения». Надпись была уродливой, девочки ковырнули, но не стали есть, а мне хотелось плакать от мысли, что мать потратила на меня столько времени и стараний. А врачей я просто терпеть не могла – и безразличных, с холодными руками, из районной поликлиники, и ленивых частников. Никто из них так и не сумел вылечить мой цистит – тот самый, которым всю жизнь мучилась носившая в феврале мини-юбки мать. Повзрослев, я только удивлялась: вот как так – медсестра ведь. И наперекор ей надевала длинное, колготы, рейтузы. Это не помогало: раз в три месяца кто-то невидимый совал мне в вагину раскалённые ножи.
Мать и вправду верила, что все грехи ей отпустит Бог. Она могла не прийти на важное школьное собрание, но на службу ходила при любой возможности. И всегда таскала меня с собой. В какой– то момент я стала завидовать девочкам, у которых были месячные. Не из-за самого факта начавшейся менструации, а из-за того, что у них, получается, появилось оправдание, чтобы хотя бы раз в месяц не ходить на исповедь.
У меня оправдания не было, поэтому я пёрлась с матерью в храм и задавалась вопросом: почему я должна – прямо сейчас, не почистив зубы, – рассказывать незнакомому человеку о том, что я ем слишком много сладкого / смотрю порно / мастурбирую / завидую подруге Лере / пью с ней «Ягуар» за гаражами? Почему у него есть право «простить» мне сделанное? Почему в церкви нельзя сидеть на лавочке? Зачем они тогда там стоят? Почему любой местной бабке интересно, не насиделась ли я в школе? Почему они бьют меня по коленке – в знак того, что тут нельзя класть ногу на ногу? Почему отчитывают меня за то, что я пришла в джинсах? Почему среди маминых пациенток есть женщины, делающие двадцать седьмой аборт, а есть те, кто не может забеременеть после четвёртого ЭКО? Почему, если считается, что причащаться с одной ложки гигиенично и вообще благодать, туберкулёзного больного всегда ставят в конец очереди?
Я спрашивала, но не получала ответа.
Выклянчить сидение на лавочке, минуя исповедь и причастие, можно было двумя способами. Первый – остаться ночевать у Ба, которая то ли волей советской прошивки, то ли характера (думаю, оно) не изменяла атеизму. Оттого, передав внучку в руки матери у входа в церковь, любила обстоятельно перечислять, чем кормила меня на завтрак. Мать была вне себя от злости. «Сто раз ведь объяснила, что перед причастием есть нельзя, а ты опять специально это всё мне тут, да?» Ба укоряла её в ответ: мол, ярость – грех, и вообще иди вон сама и отмаливай всё, что тебе нужно.
Я любила смотреть на них именно в дуэте. Чтобы удивляться их родству. Мать любила яркое, Ба носила тёмное. Мать и в сорок девять умудрялась быть поджарой, Ба уютно растекалась по оси абсцисс. Мать любила кровавые розы, Ба – белые гладиолусы. Мать смотрела телевизор, Ба устроилась на полставки в библиотеку – просто чтобы бесплатно читать. Мать любила Успенскую и Ларису Долину, Ба искренне сражалась со сном в консерватории, а после – слушала на пластинках Пугачёву. Мать в лёгкую разделывала любовников в «очко», Ба жаловалась на то, что не с кем играть в шахматы и (тщетно) пыталась научить меня. Когда я разглядывала их – кардинально разных, столько далёких друг от друга, и даже внешне, – в моей груди робко прорастала надежда. Плоть от плоти ты можешь и быть, но идти вам по одной дороге совсем необязательно.
Жаль, наша схема не продержалась долго: мать быстренько смекнула, что отпускать меня к бабушке в ночь с субботы на воскресенье – чревато саботажем сакрального мероприятия. Но был и второй способ: попросить у матери купить книжку в церковном ларьке. Книжки были тонкие, состоящие из рассказов, в которых мальчик или девочка сначала совершают плохой поступок, затем получают воздаяние, прозревают и начинают совершать хорошие. Мать, считавшая абстрактное чтение чего угодно признаком большого ума, была не против. Она звала меня «ботанкой», хотя вне церкви читала я в те времена только Дарью Донцову и «Гарри Поттера».
Сейчас я понимаю, что Евлампия Романова[10]10
Главная героиня одной из серий книг Дарьи Донцовой.
[Закрыть] и Гермиона Грейнджер были для меня главными ролевыми моделями школьных лет. Тот факт, что Гермиона, будучи полукровкой, а Евлампия – некогда безвольной и зависимой от богатого мужа, стали тем типом женщин, которых принято называть self-made, был для меня вдохновением и надеждой, что у меня получится поступить в университет.
Мать всегда говорила: «Поедешь в Москву – станешь человеком». В тот момент я не подвергала сомнению эту идею, не спрашивала себя: а может ли конкретный город сделать человека – человеком, и верно ли, что сейчас, вне Москвы, я, получается, не человек? Я просто училась – остервенело, как проклятая: заглатывала тонны книг, решала тесты, ходила на олимпиады, посещала все возможные бесплатные дополнительные. К концу 11-го класса из серой троечницы я превратилась в отличницу по всем предметам, сдавшую экзамены на рекордные по области 396 баллов. Четыре экзамена, которые выбирают люди без понимания, что делать с жизнью. Русский, литература, математика, английский. Был лишь один нюанс. Из всех запиханных в себя знаний я не понимала и не чувствовала интереса примерно ни к чему. Я поглощала тексты учебников и книг так же, как поглощаю еду во время зажоров: не жуя, не чувствуя вкуса, не понимая, что именно ем сейчас. Важно, чтобы оно просто очутилось во мне.
Ба по поводу Москвы особо не высказывалась. Просила: «Главное – делай, как душе угодно». Иногда только бросала: «С кем же я тут останусь, если ты уедешь. Кто же будет поить мои цветы, когда я умру?» Она всегда так говорила – «поить цветы», не поливать. Мать в этом процессе не подразумевалась само собой.
* * *
Узнав, что поступила, я чувствовала ликование, хотя до конца и не понимала, почему именно вокруг столицы такой ажиотаж. Я помню, как часто злилась, когда одинокими ночами, в которые мать была на смене, мне хотелось с кем-нибудь поговорить по телефону, но звонить знакомым в такие часы были неправильно, и я набирала номер службы точного времени – 49-45-45, чтобы ненастоящий голос в трубке, неправильно расставив ударения, сказал мне: «Московское время: два часа сорок три минуты». Я бросала телефон и раздражалась. Почему это время именно московское? Может быть, оно вполне себе астраханское? Я представляла, что, когда вырасту и стану президентом, в каждом городе, даже в том, часовой пояс которого совпадает с Москвой, время будут называть в соответствии с самим городом, а не со столицей. Примерно те же чувства меня преследовали, когда я чуть повзрослела и стала сидеть в ЖЖ, где Москву звали не иначе как «дефолт-сити». Дефолт, сука, сити. То есть город по умолчанию, единственный город в мире, да? (Забавно, что, когда полгода назад, в очередном приступе отчаяния, возрастной бегунок в фильтрах «Тиндера» сделал несколько шажочков влево, мне пришлось сходить на свидание с двадцатилетним студентом, который понятия не имел, что такое ЖЖ и этот самый дефолт-сити.)
На моём двадцать восьмом году жизни мать наконец удостоверилась в том, что я «стала человеком». Она с гордостью говорила подругам, что дочь «работает на сайте по интернету», уже взяла ипотеку, а замуж не идёт, так как «выбирает получше». «Ну всё, давай, не могу говорить – Москва приехала», – говорила она, когда я гостила у неё в нашей астраханской квартире.
Перед смертью она часто устраивала истерики, грозила самоубийством – короче, любыми способами пыталась заслужить мою любовь. Я ловила себя на мысли, что теперь мы, получается, поменялись местами, но от мысли этой не испытывала ни доли злорадства. Не испытывала ничего.
Иногда она сталкерила[11]11
Сталкерить – следить за человеком в социальных сетях или реальной жизни.
[Закрыть] меня в соцсетях: как-то раз я три недели пыталась вычислить, что за скрытый аккаунт следит за моими сториз, надеясь, что это какой-нибудь воздыхатель или чья-то бывшая. Аккаунт выдал себя комментарием на фото, где все – даже парни! – соблюли дресс-код костюмированной вечеринки: пришли в «леопарде» и колготках в сеточку. «Это и есть твои ДРУЗЬЯ??????? Что ж, продолжай и дальше лететь в урну богемной жизни!!!!!!» В тот момент мать, которая, казалось бы, уже вряд ли чем-то могла удивить, действительно поразила меня: своим ловким проникновением в механизмы инстаграма, тем, что не выдавала себя столько времени, и главное – изящностью и тонкостью формулировки обвинения. Формулировка эта понравилась мне настолько, что я сделала её строчкой биографии в своём тиндер– профиле. Так и написала: «Лечу в урну богемной жизни». Пожалуй, это было очаровательно.
Мать без конца спрашивала: «Ну что, что можно сделать, чтобы ты меня простила?»
Про себя я отвечала: «Лоботомию». Но вслух говорила, что не держу на неё зла.
В один из своих последних приездов, сидя на идеально выскобленной и всё-таки одичавшей кухне, я смотрела на мать: на измождённые уборкой руки, на кольцо «Спаси и Сохрани», вгрызавшееся в палец, и почему-то с сожалением думала о предавшей её красоте: из женщины-роковухи она превратилась в тот тип сумасшедших тёток, которые пишут отзывы на районный «Перекрёсток» в стихах. Она не изменяла привычке сидеть плотно прижав руки к телу: видимо, по инерции стеснялась пятен под мышкой (страшная потливость была передана ей бабушкой, а затем и мне). А может, так и не научилась расслабляться. Она говорила: «Ну расскажи что-нибудь», и я говорила – преимущественно врала – понимая, что она уже так больна, что не в силах отличать враньё от правды. Мне было стыдно от облегчения, которое опускалось на плечи, когда я вызывала такси в аэропорт.
Рак сожрал и мать. Только смиловался: всё сделал быстро. Она считала это удачей. В день похорон я зачем-то прихватила с собой её затёртый молитвослов, в котором было все две закладки – «За здравие» и «Лена». Я сделала ей красивый памятник, в который угрохала половину годового бонуса. Чёрный постамент, серое – из грубого камня – надгробие. Мастер, который занимался могилой, спросил: «А вы эпитафию не хотите? У меня есть оригинальные. Совсем необязательно “Помним, любим, скорбим”. А например: “Одним цветком земля беднее стала, одной звездой богаче небосвод”. Или, там, розочек добавим». Я отказалась. Мастер был недоволен. Поцокал и сказал, что я зря жадничаю.
В рабочей суете я не проверила финальный текст на надгробии, и между датами её жизни легло не длинное тире, а дефис. Пробелы тоже пропустили, и теперь дефису нечем дышать. Мне не нравится этот куцый дефис не из-за нарушения пунктуации. Он словно обесценивает, уменьшает все 18 863 дня её жизни – несправедливой, измятой нищетой, не знавшей никакого тепла кроме того, что даёт ТЭЦ. Когда я прихожу к ней на кладбище, я не могу смотреть на её фото, я вижу только этот дефис. Мне кажется, что я снова виновата перед матерью, что я снова всё сделала не так. Я приношу её любимую грушу «Ровесница» и пытаюсь найти в себе немного слёз хотя бы всплакнуть (равнодушные приставки и суффикс), которые отчего-то настигают всегда не там – в кофейне или вдруг на ресепшене, но на её могиле слёзы не приходят.
Не приходят никогда.
Re: просто так
Привет! Ходила сегодня в библиотеку (на Яблочкова). Взяла 2 хороших современных детектива: норвежский и английский. Норвежский: «Нож» Ю. Несбё. Я его очень хотела прочитать и поэтому обрадовалась, увидев его на полке. Начала читать. Детектив жёсткий. Читать могу только днём. Ночью страшно. Кстати, оба детектива такие. Что у тебя с работой? со здоровьем? с отдыхом и развлечениями? Ничего о тебе я теперь не знаю. Пиши.
Re: просто так
Привет!!
С работой не может быть ничего нового, её просто всегда много. ТБ немного похвалила на той неделе. Наверное, не зря трижды в неделю ночую в офисе.
Люблю
Кроме обновления должности в ленте фейсбука, попытки заработать все деньги мира и стремления завоевать любовь Татьяночки Борисовны, повышение мне нужно ради расширенного ДМС. А расширенное ДМС, в свою очередь, позволит сделать лазерную коррекцию зрения и даст скидку на процедуру заморозки яйцеклеток, которой, судя по так и пустующей 14-й странице паспорта, не избежать. Приемлемый выход для женщин, которые хотят завести ребёнка, не заводя при этом мужчину.
Получается, я живу в заложниках у своего будущего. У недостроенной ипотечной недвижимости, сделавшей недвижимой меня, намертво приклеив к офисному стулу. У неродившегося ребёнка. У мира в обновлённой оптике зрения. Всё время жду наступления завтрашнего дня или горюю о дне вчерашнем, игнорируя реалии сегодня. Я часто думаю о жертве, которую я во имя этого будущего приношу. И мне становится страшно от мыслей, в каком состоянии и виде я в него войду. К счастью, новые уведомления в «Слаке» не дают им развиться в какое-нибудь решение.
Справедливости ради стоит сказать, что не все мои дни состоят из пахоты 24/7. Это, например, не сравнится с трудовыми буднями Ба, которая сочинила про себя шутку, что всю жизнь была уравновешена, потому что слева ребёнок, справа ребёнок, сзади рюкзак с продуктами, а спереди – собака. Мои же трудовые будни бывают пустыми. Но это время всё равно – не моё. Словно безделье в ожидании правок, задач, комментариев ещё хуже, чем время ими заполненное. В псевдопаузах, псевдопередышках остро ощущается: эти 8 (15?) часов в день – они всё равно не твои.
Я не останавливаюсь на достигнутом, потому что, оглядываясь назад, понимаю, что всё-таки проделала огромный путь. Я часто вспоминаю все свои первые работы – особенно когда была младшим редактором на радио. Редактировать мне тогда ничего не давали, зато давали отвозить конверт с гонораром нашему автору гороскопов – загадочной Алле Б. (она так и подписывалась). Гороскопы, очевидно, не были прибыльным занятием, потому как жил автор в далёких-далёких Мытищах. Две пересадки на метро, потом ещё двадцать пять минут на трамвае: тогда у меня ещё была совесть и я не тратила ползарплаты на такси. В свою первую к ней поездку я отправилась с ожиданием увидеть погрязшее, затянутое паутиной жилище, карты, покрытый зелёным сукном круглый стол, ворона в клетке, артритные худые пальцы, все в перстнях с изумрудами. Ну, на худой конец стеклянный шар и страшного чёрного кота в тон платью. В реальности же Алла Б. оказалась простой тёткой пятидесяти лет, с чистенькой светленькой кухней «Кноксхульт» и басистым голосом. Ковыряя мизинцем в недрах вставных зубов, Алла Б. предложила мне чаю, за которым выспрашивала меня, сильно ли подморозило на улице и насколько страшно будет ехать на летней резине, ведь на зимнюю пока денег нет, а она, зараза, стала такой дорогой. Порядком задолбавшись путешествовать в Мытищи, я спросила свою начальницу Машу (нервозную самодуршу, без конца обновляющую колор губной помады), отчего мы не можем переводить гонорар по-человечески, на карточку. Маша тогда нахмурилась идеально причёсанными бровями и серьёзно ответила: «У нашего медиума нет самозанятости…»
– Лена, котик, у нас там мороженое на съёмку приехало, поменеджеришь, ладно?
– Как нехуй-нахуй!
Весёлый матерок, который так обожает Тэ Бэ, пресекает воспоминания. Я отвечаю так грубо, потому что знаю, что Тэ Бэ это любит: думает, мол, подчинённые видят в ней свою – типа мы друзья и всё такое. Ей нравится моя дерзость, и мне даже видится лихое подмигивание с её стороны.
Я резко встаю и бегу в фотостудию. Вытаскивая хрустящее эскимо из сумки-холодильника на стол, я размышляю о том, что моя одержимость Татьяночкой Борисовной куда более возвышенная, правильная и осознанная – не такая, как у остальных. Примерно те же чувства я испытываю, когда кто-то в интернете говорит, что любит Толстого, ходить в консерваторию и фильмы Луи Маля. Мне кажется, они все – не достойны объектов своего увлечения, они не понимают их сути, не могут посмотреть глубоко.
Мне хочется говорить с Тэ Бэ на равных. Обсуждать за кофе мужчин, секс, литературу, сплетни про наших коллег, секреты агентства, чужие зарплаты. Делиться планами на выходные. Показать ей, какая я – вся из себя интеллектуальная и какой у меня хороший вкус. Показать, что мы ходим тусоваться в одни и те же клубы, просто почему-то до сих пор не пересеклись. Чтобы она добавила меня в зелёную категорию close friends в инстаграме. Чтобы она поняла наконец: я – не рядовая замарашка. Чтобы она оценила меня по существу. Я даже купила похожую подвеску, которая в спокойные дни просто зажата между двух её слегка на выкате грудей (помог хирург?), а в моменты переживаний она отправляет её себе в рот и сидит, словно с соской.
Единственная случившаяся между нами близость имела место пару месяцев назад. Таня забыла в офисе важную папку с документами и попросила меня её привезти. В машине, по дороге туда, я чувствовала себя Андреей из фильма «Дьявол носит Prada» и чуть не умерла от тахикардии, когда представляла, как перешагну порог её дома. За порог меня не пустили – домработница забрала папку и быстро захлопнула дверь. Уже на выходе из её элитного ЖК, когда за моей спиной мягко опустился шлагбаум, в сотый раз за день поделив мир на бедный и богатый, я позволила себе хорошенько разрыдаться.
Я кручу обидные воспоминания и машинально разворачиваю эскимо, высвобождая химозный запах. Откусываю. На третьем чувствую, что мороженое совсем мне не нравится. Приторное. Но я не могу перестать его есть.
В дверях показывается фотограф. Он смотрит на гору блестящих обёрток и спрашивает: «Так, я не понял, а чего фоткать-то будем?»
Господи, какой стыд. Какой бесконечный стыд. И ненависть, ненависть. Целое море ненависти.
Терапевтка (как написано у неё в шапке профиля) однажды сказала мне: «Вот вы говорите – “ненависть”. А можете визуализировать? Кем именно вы себя ощущаете в этот момент? Опишите происходящее, не называя сам объект. Будет вам дэзэ до следующего раза».
Такая она у меня, конечно, выдумщица.
Я до следующего раза ждать не стала, прямо по дороге в метро всё вылила в заметки:
«Я – плевок.
Любой прохожий при встрече со мной сразу отведёт взгляд. А если и повезёт завладеть его вниманием, то лишь на секунду. Потом он скривится, будто говна поел, но забудет сразу же и дальше пойдёт. Мои дни похожи друг на друга, как утра понедельников, за редким лишь исключением – например, когда меня отправляют в потолок или прямиком в чью-ту душу.
Кто я? Я – медицинская горечь, последствие случайного смеха, ответ на дерзость, выражение презрения, упавшее прямо под ноги обидчика. Я – мерило сложности дела и пофигизма. Я – старый знакомый любого дворника. Я – пейзаж у подъездной лавки. Я – точка обрыва мелового рисунка старательной детской руки.
Кто породил меня? Раздражённые рецепторы курильщика. Гопник Толя, метящий территорию родных Текстилей. Харкающий бомж у туберкулёзного диспансера. Суеверная кликуха, переборщившая с “тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить”.
Я проживаю тысячу жизней снова и снова, но в каждой одинакова. Я – мерзость, гадость, пакость, гнусь, скверна и оскорбление во плоти. Бесцветной, бестекстурной и едва зримой».
Перечитала и подумала: хорошо всё-таки, что не стала поэтессой.
Терапеветке, конечно, не показала.
Ещё откажется от меня, упаси господь.
* * *
Да, стыд – вечный твой спутник. Стыд и враньё.
Вот только недавно приезжал курьер. Неприятный такой. Прямо с порога:
– Чай «Slim» для похудения, шунозенид, лезанотин, клизма, гематоген. Ваше?
– Да. (Краснея.) То есть нет! Это я для подруги. Она попросила!
– Ну да, ну да. (Ухмыляясь.)
Уходит, подумав про тебя совсем не то, как есть на самом деле. Подлец.
И ладно, что врёшь другим.
Врёшь-то ты по большей части себе.
Просыпаешься, говоришь: «Сегодня держусь». Ешь гречку, авокадо, зелень, овощи, яйцо – чтобы, если разделить тарелку на четыре части, было нужное количество белков, жиров, углеводов и клетчатки. Потом приходишь на работу, стрессуешь, отправляешь в рот три ложки торта с дня рождения бухгалтерии. Зачем-то оправдываешься на безразличную, в сущности, публику: «Я сладкое после полудня ни-ни, возьму на завтрак», складываешь куски в контейнер, потом бежишь в туалет, запихиваешь куски бисквита в себя, отправляешь их обратно. Всего через полчаса делаешь фото пустого кофе с ржаным хлебцем для тренера или коуча-нутрициолога, получаешь ответ-одобрение в виде эмодзи с поднятым пальцем и вопрос: «Рыбку на обедик покушаем, ладненько? Или какое-нибудь роскошное птичье филе?» Вечером идёшь к найденному в инстаграме «специалисту по рекавери РПП», слушаешь на сессии за 5000 рублей про недолюбленность в детстве и символ пустой материнской груди, клянёшься больше не истязать себя голодом. Прямо с сессии летишь на сеанс гидроколонотерапии – вообще-то опасной и вредной процедуры, которая якобы выводит шлаки и токсины из организма, а на деле просто даёт тебе иллюзию отвеса за счёт искусственного вывода каловых масс. Дама в халате (гидроколонотерапевтка?) вставляет тебе трубку в задницу, но та, кажется, доходит до самого мозга: там оседают слова «сейчас все каки выйдут, и будет у нас пло-о-о-оский животик, в следующий раз через недельку приходите и берите сразу абонемент». Пока лежишь с трубкой в жопе, придумываешь себе веские причины, чтобы не есть. Ну, например, последняя: «Разве можно себе представить, как Рената Литвинова ест шашлыки или шаурму? Вот и я не буду». Повторяешь как мантру, а оттуда – на занятие кроссфитом, тренера которого на самом деле уже не можешь терпеть. У неё густой зычный голос для команд и нормальный женский для общения вне зала. В последний раз она ругалась, что все неправильно заходят в присед, и отработку решила показать именно на тебе. Она говорила: «Да нет, не так, делай, как если бы ты подсаживалась в кустах, поняла?» Ты ненавидишь тренера, ненавидишь слова «ещё», «последний подход» и «20 прыжков на заминочку», но голод громче ненависти. Ты считаешь её самой мерзкой гопницей на земле. Ты решаешь сжечь абонемент в знак уважения себя и жизни 2.0 и заниматься дома самостоятельно. Скупаешь весь спортивный инвентарь на «Вайлдберриз». Заодно кладёшь в корзину сахарозаменитель, амарантовую муку, лапшу ширатаки. 9 калорий на 100 граммов, вонь несносная, но, если не дышать и бахнуть специю из «Доширака», терпимо.
Через месяц ты выбрасываешь несъедобные продукты, потому что решаешь:
а) перестать истязать себя спортом и только контролировать мучное;
б) отпустить себя полностью;
в) отдать проблему своего лишнего веса конструкторам питания;
г) есть раз в сутки;
д) есть всё, но подключить инъекции, обёртывания, любую другую профанацию с хорошей маркетинговой кампанией (нужное подчеркнуть).
Затем сходишь с этого круга на срыв, переходишь на новый.
И так – вся жизнь, в торгах с самой собой.
– Я ослабляю контроль во всём.
– Ну ладно, во всём, кроме сладкого.
– Нет, сладкое оставляем, но считаем калории, потому что это физика – чем больше тратишь, тем меньше набираешь.
– Нет, подсчёт калорий фрустрирует и отнимает много сил. Давай просто не есть после 18:00.
– А может, после 20:00? Так попроще.
– Нет, давай вообще после 16:00. И исключим углеводы.
– Но это завтра, потому что сегодня случайно выпила кофе с молоком, значит, всё не имеет смысла.
– Добро пожаловать в новый зажор!
Господи, почему вечер – самое грустное время суток?
Re: о книгах
Прочитала «Лавр» Верёвкина. Написана хорошо, читается легко и с интересом, но тема мне не близка – о религиозном средневековье. Посмотрела обложку книги и смеюсь. Он оказывается Водолазкин, а я его Верёвкиным обозвала.
Ходила устраиваться наблюдателем на выборы. В «Справедливой России» надо было ждать до 3-х часов, пошла в обком КПРФ. Сказали, что возьмут. Оставила свои данные. Свяжутся со мной на следующей неделе.
Кстати тебе хорошо забранные сзади волосы и открытое лицо.
Хочу поделиться с тобой своим удивлением. Недавно узнала, что Резо Гигиенищвили развёлся с Оболенской, не прожив с ней и года. И венчался с ней, по моему. Как это можно понять? Просто удивляюсь
Пока.
Re: о книгах
Смешная ты! не могу.
Здорово, что идёшь наблюдать. Хоть кто-то должен это делать.
Сегодня встретилась на кофе с Тимофеем – помнишь, тот мальчик, с которым я встречалась в институте. Мы работаем в одном бизнес-центре, увиделись в столовой и разболтались. У него теперь машина, жена и скоро будет ребёнок (как сказал Тимофей, «он уже есть, просто пока ещё не снаружи»). По дороге домой вспоминала нашу с ним поездку – в Крым. Это была моя первая «взрослая» поездка, и вы с мамой не хотели меня отпускать, хотя мы встречались больше полутора лет! Перед самым поездом ты спросила меня: «Скажи мне честно: вы уже целовались?» – с неловкостью, но готовностью осудить. Ты смотрела неодобрительно, будто я подтвердила твои худшие подозрения, и я не смогла сказать правды.
Прости, что соврала.
Люблю!
На встречу с Серёжиной мамой я уже и не надеялась, а тут на тебе: позвал на дачу. Мама оказалась тоже Еленой, только Александровна. Суетливая, широкая, обниматься не стали. «Сыночек, ты иди дрова пока, а мы тут с Леночкой погуляем».
Сначала были теплицы, которые я не понимала, как правильно похвалить. Потом сервиз «Сирень» Дулёвского фарфорового завода. 51 предмет, у кофейника носик откололся, и золотинка кое-где отлетела, не знала, что в микроволновку их нельзя. Это батя Серёжкин мне подарил, когда женихались. Потом с ним свадьбу играли, и сестра моя, и племянница. Вот и Серёженька, может, когда-нибудь тоже?..
Серёжа не выдержал вопроса – упал прямо с полки, в виде фотографии. Маленький, максимум года три, голый. «Ой, с пипкой тут, ты погляди», – Елена Александровна захихикала, а я чуть не ляпнула: «Да только с утра видала».
На пипке решили обедать. Елена Александровна помогать запретила, сказала: «Отдохни». И многозначительно добавила: «Набегаешься ещё». Я понимающе улыбнулась.
Комната, в которой я «отдыхала», производила печальное впечатление. Стекло чехословацкой стенки (не двигается, хоть ты тресни) – всё захватанное и мутное. Диван выученно просел в углу. Подхваченная скотчем антенна зависла над пыльным «Рубином». Я нажала на кнопку, но тот не вспыхнул в ответ. У меня пронеслось в голове, что обстановка не вяжется ни с новым Серёжиным «мерсом», ни со случайно обнаруженной в смете зарплатой главного продюсера. Но сомнений этих коснулась слегка. Сейчас не хотелось.
Я не обманывала себя на предмет того, что ни «Рубина», ни Серёжиной пипки никогда бы не увидела, если бы не вчерашний офисный конфуз. Татьяночка Борисовна объявила пятницу празднованием Хэллоуина и в добровольно-принудительном порядке наказала всем не филонить в подборе образов. Так и сказала: «В добровольно-принудительном».
Мне было важно показать лояльность Татьяночке Борисовне, поэтому к поиску лука я подошла обстоятельно. Накиданные в корзину «Озона» метла, накладные ногти и корсет требовали от меня серьёзной финансовой жертвы, на которую я в целом была готова. На носу раздача проектов, а мне не хотелось провести очередной квартал за текстами для фестиваля «Весёлое варенье», так что показать себя нужно было эффектно. Беда была в том, что, когда я разделила остаток на карточке на остаток 17 дней до зарплаты, получилось невразумительное трёхзначное число.
Я расстроилась, но быстро нашлась: придумала заменить метлу шваброй, а шляпу склеила из рулона старых обоев. Пока красила шляпу в чёрный – найденным в офисной кладовке баллончиком, – вспоминала новогодний утренник, на котором среди девочек была единственным медвежонком (мать накануне пришла со смены пьяной, трясла перед носом пакетом, говорила: «Гля, доча, что я у нашей Вальки выпросила, самая модная будешь»).
Вопрос оставался лишь в основном наряде. Контекст требовал чёрного, которого у меня был весь гардероб, ведь чёрное не толстило. Но всё не то: объёмное, шерстяное, безликое, созданное для бесконечной зимы. Я долго перебирала вешалки, всё глубже и глубже проваливаясь в недра шкафа, всё дальше и дальше уходя от дня сегодняшнего в дни минувшие – туда, где денег было мало, перспективы туманны, а счастье чувствовалось острей. Я перебирала пиджаки, платья, блузы, удивлялась количеству накопленных пальто, пока наконец рука не встретила нечто, нёсшее прохладу, легкость, юность. Я вытащила несправедливо забытое нечто на свет, бросила в полный рост на кровать – оно опало послушно, словно облегчённо вздохнув. Я ласково погладила его – ещё бы: жаркий июнь, уголки диплома впиваются в потные ладошки, шампанское у фонтана, а двоечник Коля не так уж и плох, уверенность в том, что всё обязательно будет. А что это – всё?
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?