Текст книги "Библиотекарь"

Библиотекарь
Светлана Сазонова

© Светлана Сазонова, 2024

ISBN 978-5-0062-6251-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Библиотекарь

С. В.С.

Я пишу о Рафаэле, потому что мне никогда раньше не снились сны. Говорят, они снятся всем, но я не вспомню ни одного. Известны лишь рассказы о снах.

Вчера, 11 июня, я проснулся со странным ощущением – словно что-то забыл сделать. Так бывает, если не выпить таблетку или не отдать пустячный долг.

К тому же меня, полусонного, раздражал звук, тихий, но вновь и вновь повторяющийся. Тр-рр. Тишина. И вот опять – тр-рр. Что ещё за трещотка с утра пораньше?

Поднялся с постели весь потный, и ночью нет спасенья от этой чёртовой жары. В коридоре горел свет, не выключенный накануне. Отец разворчался бы, будь он здесь. Палишь электричество почём зря, так он говорит.

Зато при ярком освещении не нужно было долго искать причину странного звука. В коридоре на стене висит несколько фотографий, дорогих мне. Среди прочих – изображение прекрасной актрисы. И вот на её-то округлое плечико и совершил посадку крохотный вертолётик, голубая стрекоза. Чудесный кадр, жаль, нет фотоаппарата. Упущена возможность запечатлеть сон, ведь это он и был…

Проснувшись по-настоящему, я предпочёл остаться в постели. Люди с облегчением вздыхают, очнувшись от кошмара. А я, впервые увидев такой красивый сон, захотел уснуть опять. Люблю полежать и подумать с утра. Утром мысли не в тягость. Помню, Рафаэлю казалась чудной эта моя особенность – отсутствие сновидений, он даже завидовал, ведь его часто мучали кошмары, сны были такие изощрённые, подробные, словно огромный сложный пазл или конструктор. И он мечтал, чтобы ему снился каждую ночь чёрный квадрат, потухший экран и больше ничего.

О чём только люди не мечтают, с какими только странностями не столкнёшься! Странный человек – не всегда интересный. Но Рафаэль был именно таким.

Народная мудрость «с глаз долой – из сердца вон» на него не распространяется. Часто думал о нём, но никогда не писал. По всей вероятности, даже время и расстояние расплавились, как на той картине, в жарком, чертовски жарком июне, если он сейчас так близок ко мне.

Мы познакомились с ним летом, таким же жарким, как это. Я на каникулах решил подработать и не придумал ничего лучше, чем устроиться библиотекарем в альма-матер.

Эта новость не удивила бы никого из моих знакомых. Слава книгочея, дурака с фантиками преследует меня всю жизнь, едва научился читать. Всё, как пропал тогда с потрохами, так и живу поныне в своих и чужих фантазиях. Любовь к книгам, как всякая настоящая любовь, делала меня не только счастливым, но и одиноким сукиным сыном. Тяжело было прежде всего потому, что я ни с кем не мог поговорить, рассказать о силе своих чувств. Библиотека – это Вселенная для таких, как я. Но как ни бесконечны стеллажи, рано или поздно один библиотекарь встретит другого.

В свой первый рабочий день я пришёл пораньше, вскарабкался на шестой, последний, этаж здания Университета. Дверь в читальный зал, где мне предстояло работать, была ещё закрыта. В коридоре было прохладно и сумрачно. Уселся на ступеньки и стал ждать. Минут через десять появился бледный кареглазый и темноволосый мужчина. Оглядев меня с доброй усмешкой, он открыл дверь. И тут, на ярком свету, я увидел, что рукав его светло-голубой рубашки испачкан красным. Наверное, он задел свежевыкрашенную стену – на первом этаже шёл ремонт. Рафаэль перехватил мой взгляд и сказал: «Да, это краска. Я – дерево, помеченное для вырубки». На деле же Рафаэль…

Видите ли, все мы – и я в том числе – лишь стараемся быть или казаться лучше, чем есть. Он же был хорошим человеком, очень хорошим. И наше общение было таким естественным, словно дружба подразумевалась сама собой в этом подлунном мире.

Но заслужить его внимание было не так-то просто. Я интуитивно стремился к этому человеку, мне нравился его умный и добрый взгляд. На утреннее приветствие он улыбался дружелюбно, но в остальное время молчал. Молчал и я, то ли из застенчивости, то ли из нежелания навязываться. Воды в рот набрали. Глупое положение.

Целый день сидеть за кафедрой и листать журнал – в этом и заключались мои служебные обязанности, потому что в июле читальный зал Университета был абсолютно и безнадёжно пуст. Рафаэль же приходил и занимался каталогами без устали целый день. Он стоял ко мне спиной, делал какие-то отметки на карточках, выстраивал карточки по алфавиту, сдувал, казалось, с них пылинки… Покончив с одним ящиком, он чуть слышно задвигал его и принимался за другой.

Так прошло около недели. Я изнывал от скуки; огромные окна Библиотеки выходили на ослепительно красивую набережную. Река, синяя издалека и жёлтая вблизи, обещала утешение в этакую жару. По сути, впервые молодость взяла верх над любовью к книгам. Я хотел купаться, загорать, знакомиться с девушками, пить лимонад, а как стемнеет – и чего покрепче… Но во вторник, сразу после обеда (на дне моей чашки ещё оставался кофе), Рафаэль задвинул ящик и подошёл ко мне. И тут я увидел, какой он бледный-бледный, ни кровинки.

– Послушайте… Я хотел просить вас закрыть сейчас читальный зал и проводить меня домой. Мне очень нехорошо. – Сказав это, он, сморщившись, положил под язык таблетку.

Как можно было ему отказать? Разумеется, я кивнул, схватил свою сумку, и два библиотекаря покинули читальный зал. Медленно, с остановками на каждом пролёте, мы сползли с верхнего душного этажа и вышли на улицу. Я сбегал через дорогу и купил нам с Рафаэлем холодной воды.

Мы шли по теневой стороне и по очереди пили из бутылки, молча передавая её друг другу. Вроде бы на свежем воздухе бедолаге стало легче.

Чтобы добраться до дома, нужно было подняться вверх с набережной по старым-старым, полуразрушенным ступенькам и пройти по главной городской площади. Она всегда казалась мне фантастичной, оттого что на ней происходили события уж совсем противоречивые. Пустая сейчас, не считая двух библиотекарей, изнемогавших от жары, она казалась мне тесной от теней рынка, легального здесь осенью. Торговцы с юга в тёмной одежде, нахваливающие свои дорогие дыни, крестьяне из ближних деревень с мешками-сетками дешёвых овощей, рубщики мяса, разделывающие при вас свежие свиные туши… Белые булки в прозрачных полиэтиленовых пакетах, свежее молоко, жёлтые слитки масла. Торговля на главной городской площади, словно в Средневековье… Довершало абсурдную ситуацию то, что мы пробирались сквозь эту воображаемую толпу под классическую музыку – Чайковский победоносно гремел из колонок, установленных на здании театра. Оперный театр абсурда…

Наконец, пересекли площадь и подошли к дому Рафаэля. Я, как всегда, сосчитал количество ступенек в подъезде (дурацкая привычка, знаю), рассмотрел все бранные надписи на грязно-зелёных стенах, поднялись на третий, верхний, этаж. Хозяин достал ключи, брелок – фигурка тигрёнка. Он открыл дверь, пропустил меня вперёд. Я, шагнув в темноту коридора, понял, что попал куда нужно. И оттого широко улыбнулся любимому запаху книг.

– Пойду лягу, – сказал Рафаэль, зажёг свет и, не взглянув на меня, ушёл.

Этот приступ был первой ласточкой, предшественником неизлечимого недуга, разлучившего нас. Но первая ласточка – как известно, нон фацит…

Я остался один в узком коридорчике, тускло освещённом маленьким цилиндриком. Рисунок на светильнике помню до сих пор: юная японка скрывала белизну своего лица от солнца под зонтиком, и неизвестные иероглифы. Гладкошёрстный чёрный пёс вышел из комнаты полюбоваться на редкого гостя, но почти сразу ушёл.

Передо мной на многочисленных полках в три ряда стояли книги, которые… как бы выразиться точнее… Уверен, и никто меня не переубедит в том, что, к примеру, собрание сказок Андерсена в бархатном синем переплёте с золотым обрезом стоит, несомненно, больше, чем иная человеческая жизнь, пустая в своей жестокости. Здесь были книги, достойные трепета и вдохновения.

Знаете, я почувствовал себя некой романтической героиней, изучающей библиотеку хозяина в его отсутствие, когда вдруг услышал ровное дыхание. Заглянул в комнату – Рафаэль спокойно спал на диване, отвернувшись к стене. Наверное, лекарство подействовало. Пёс лежал рядом на полосатом коврике.

Назавтра на моё звонкое «Доброе утро!» Рафаэль поднял глаза, как всегда, усмехнулся и, наконец, нарушил обет молчания в читальном зале: «В следующий раз скажи это чуть потише. Глядишь, я и поверю».

Всё, с этого часа и навсегда Рафаэль для меня – особенный человек. Но его поколению (а он был старше меня на двадцать лет) присуща скромность, истинная, не напускная. И он частенько выражал недоумение по поводу моей привязанности. Рафаэль считал себя скучным и ворчливым человеком, то есть не самым подходящим товарищем для такого молодого тогда и легкомысленного, как я. Пытался объяснить ему, и не один раз, но вряд ли он воспринимал меня всерьёз. Может быть, ошибаюсь… Но сейчас, достигнув возраста Рафаэля, став его сверстником, я могу лучше выразить свои мысли. Итак, вот письмо для моего дорогого меланхолика, великого чтеца и остроумца, искушённого, но чистого.

Знаете, я вдруг понял, что все мои друзья – люди, склонные к печалям и, более того, к суицидальным настроениям. Даже в свой недавний день рождения я принимал поздравления вперемешку с признаниями о желании покончить жизнь самоубийством. Один мой знакомый сказал, что может дружить только с пьющими и неблагополучными. А мне хорошо бывает исключительно в обществе нервных. Наверное, я могу объяснить причину этих предпочтений.

Во-первых, знание приумножает скорбь. То есть умный зачастую означает печальный. Мне вообще наиболее интересны глубокие люди. А поскольку человеческий материал груб и неблагодарен, судьбе необходимо хорошенько его помять, чтобы получилось что-то пристойное… Все люди, близкие мне духовно, тяжело болели. Узнали, каждый в своё время, почём фунт лиха.

Во-вторых, нервные люди быстрые. Я люблю плавных, даже тихих, но не медлительных. Мне кажется, это качество напрямую связано с равнодушием. Сидит такой исусик, а в глазах – пустота.

И в-третьих, чувство юмора, артистизм. Психи – лучшие шутники, между нами говоря. Да, человек утром признаётся другу-имениннику в том, что подумывает всерьёз о верёвочке и мыльце, а вечером приходит на праздник и поёт до ночи в честь виновника торжества, как соловей.

Ну а я – человек наизнанку. Очень часто слышу, что рядом со мной людям хорошо, что я притягиваю и прочее. Могу дать слово себе, вам: не стараюсь нравиться. Думаю, я веду себя с людьми так, потому что они достойны этого обращения.

Не считаю себя светлым человеком или уж особенно добрым. Внутри меня офорты Гойи. И ещё музыка Амадея – это то, что звучит внутри меня, опять же. Может казаться – пафос. Но я понимаю каждую его ноту. Мне нравится он весь – от менуэта какого-нибудь крошечного до Лакримозы и арии Царицы ночи. Да, светлый гений, который очень плохо закончил. Часто думаю и об этом… Нет. Свет этот не от особенной доброты. Жалко просто людей. И если им почему-то легче рядом, да Бога ради. А мне вот с Вами лучше всего. Мы уже старые друзья, ничего не делим и ничего не доказываем.

Если бы Рафаэль признавал эпистолярный жанр, он прочитал бы это послание… Вряд ли это возможно, после того как он умер. Почти в каждом моём рассказе кто-то умирает, но Рафаэль умер в действительности. И это даже нельзя сравнить с небытием любимой реки в чужом городе – после окончания университета я уехал в столицу. Или с потерей девушки, которая некоторое время считалась моей невестой.

Друг и вдохновение, мой взгляд смягчается и сейчас, если я думаю о Вас. Простите, не писал раньше. Это всё оттого, что мне не снились сны.

Богатый урожай яблок

Взаимоотношения между реальным миром и потусторонним нужно признать довольно странными. Недавно мне довелось убедиться в этом вполне.

Прогуливаясь в парке и немного устав, я присел отдохнуть на скамью. Вскоре ко мне присоединилась небольшая стайка детей. Несколько девочек и мальчиков без умолку болтали о своих нарядах, игрушках, интригах и дальнейших планах на вечер – предполагался пикник под «тем самым деревом». К моему присутствию отнеслись совершенно равнодушно – точь-в-точь как взрослые, когда разговаривают обо всём подряд при детях. Всего лишь чувствовали себя свободно при чужом человеке? Нет, понимаете, была абсурдная ситуация: беспокойные ребята сидели очень близко, меня даже пару раз весьма чувствительно задели, но никто и глазом не повёл в мою сторону. От удивления, может быть, я ничего не сказал. Однако, почувствовав себя однажды прозрачной полиэтиленовой тенью, невольно начинаешь думать о тех, кого больше не замечают.

Знаете, я почти забыл о ней, когда вдруг случайно опять увидел её прекрасное лицо. Смерть молодых и самых красивых – бессмыслица. Наряду с удачей, яркой внешностью, дарованием такие люди притягивают и самые трагичные, нелепые случайности. Чем выше взлетишь, тем больнее падать. Вот она и упала.

Обычно причина смерти известна. Старость, болезнь, передозировка, пуля. Не секрет ни название болезни, ни сколько человек прожил, какой употреблял наркотик и за что именно получил пулю. Но гибель Кристи – из тех историй, вокруг которых ходят кругами. Как смерть Элвиса или Монро. Очередная разгадка будет лишь ещё одной версией… Известно, что умершие могут возвратиться на какое-то время, если в бренном мире у них остались незавершённые дела. Но эти призраки останутся навсегда безутешны, ведь мы постоянно говорим о них. Словно суетливые псы, то и дело выкапываем и закапываем вновь старые кости.

Почему умерла эта девушка, не знает никто. Отыщи мою пропажу, Шерлок Холмс. Казалось бы, очевидных причин для смерти нет. Кристи была здорова; конечно, слишком худа, так сказал бы любой врач, но в целом полностью пригодна для жизни. Не употребляла наркотики, не перебирала с алкоголем. Никто не слышал, что она несчастливо влюблена. Просто так, без видимых причин, известная и успешная красавица двадцати лет от роду выбросилась с десятого этажа небоскрёба, из окна своей квартиры в Нью-Йорке.

Предположим, это самоубийство, ведь следов борьбы не обнаружено. Но существуют ли приборы, показывающие наличие борьбы человека с самим собой? И неужели возможны такие самоубийства, когда о намерениях человека никто не знает? Психологи говорят – да, это сильные личности, не желая ни страдать, ни утешиться исповедью, выносят себе приговор.

Если – убийство, зачем было убивать её? Выдумывают любовь, отчего не выдумать преступление? Некто, не сомневающийся в самоубийстве, скажет: она же не политик и не шпион. Кому нужна её смерть? Во-первых, согласитесь, убивают не только представителей этих профессий. Во-вторых, господа, вы забыли про чокнутых, психов. Им в высшей степени приятно отнимать чужие жизни.

Позволю себе здесь маленькое лирическое отступление. Знаете, одна моя знакомая весьма привлекательной внешности начала носить линзы, хотя ранее предпочитала естественный взгляд на мир, пусть и несколько размытый. Подумаешь, не кивнула приятелю на другой стороне улицы. Но однажды к девушке подошёл чужой человек и сказал, что знает не только её имя, точный адрес, но и точную сумму счёта за вчерашний ужин, название недавно прочтённой книги, а также старое глупое детское прозвище. На вопрос, зачем ему всё это, неизвестный понёс чудовищную ересь, что-то о Елене Прекрасной, бессмертной в веках, виновнице всех войн. Что-то о тайной организации, устраняющей опасность, которую женская красота таит для всего мира. А моя знакомая – следующая на очереди. На прощанье ненормальный изрёк: «Каждая женщина – зло. Но дважды бывает хорошей – на ложе любви и на смертном одре». Утром, в семь часов, бедняжка увидела его вновь из окна поезда в подземке среди толпы на платформе. И он тоже смотрел на неё. После этого из страха не заметить опасность девушка поборола природную щепетильность и дотронулась до слизистой своего глаза.

Но это лишь пример повседневного безумия, моя знакомая – обычный человек. А Кристи знали очень многие.

Одной из самых ярких её работ было участие в рекламе, посвящённой новому аромату сезона. Безымянная красавица, блуждая по таинственному замку, заходит в зал, где хранится богатый урожай наливных красных яблок. Целая гора ложных призов. Среди прочих здесь были запретный плод, десерт для Белоснежки и вдохновение Ньютона. На вершине пирамиды находился предел мечтаний – флакон духов из бледно-розового стекла. Очарованная девушка, взобравшись на самый верх, получает приз… И действо на этом заканчивалось.

Подобный шанс получить ложный приз предоставляется многим, и я – не исключение. Как-то в детстве на именинах подружки её отец устроил конкурс. Яблоко на длинной белой нитке тихонько раскачивалось, как маятник, и нужно было откусить хотя бы кусочек, не прикоснувшись руками. Ложный приз, мне это так и не удалось.

Матвей и Бэби

По всей видимости, мне мало того, что я – эскулап и преподаватель. Ощущаю необходимость писать, но о чём или о ком? Вот в чём вопрос, как говорится. О слабой, вечно ноющей интеллигенции Чехов сказал всё, что о ней можно сказать. Удариться в мистику, как Булгаков? Или рассказать о приключениях знакомого сыщика, как Ватсон? А может, я, как Корчак, буду писать о детях? Почему бы нет, я вижу детей каждый день, самых разных. Но по-настоящему запомнились мне только двое.

Возможно, оттого, что это были подростки, самые старшие среди моих пациентов. Почти взрослые. Причём я воспринимаю их и сейчас, спустя несколько лет, когда они уже давно выросли и так и не нашлись после исчезновения, как оживших героев Диккенса. Вряд ли Матвей и Бэби были знакомы с творчеством этого почтенного джентльмена, но поведение их было явно подражательным – кажется, что они брали пример с персонажей «Оливера Твиста» или «Рождественской истории».

Ребята присутствовали в моей жизни совсем непродолжительное время. Но почему я помню о них? Потому что детское очарование ещё было в этих созданиях. По сути, всеми покинутые в очень нежном возрасте, к тому же – наедине с тяжёлыми хворями, они не скулили, хотя это было бы уместно, учитывая, повторяю, их невеликие годы. Они оба вели себя так, словно уже взрослые и всё нормально на самом деле. Стойкость духа и при этом – изящество, непринуждённая грация молодых тел. Маленькие люди не собирались пропадать, а явно преисполнились намерения ещё побарахтаться.

Худую, как щепка, пятнадцатилетнюю девчонку мы прозвали Бэби, потому что она ела только детское пюре из баночек. Берегла фигуру, должно быть… А ещё она отчаянно нарушала больничный режим. Мало того, что не присутствовала при вечернем обходе, так и ещё и опаздывала к утреннему. Зато бегала смотреть салют с приятелем, который, по всей видимости, был равнодушен к её многочисленным диагнозам. Вернулась как-то, помню, а джинсы её насквозь мокрые от крови. В те же редкие разы, когда Бэби всё-таки ходила на процедуры, она появлялась в коридоре, на людях, в красной майке и ярко-жёлтых панталонах, а на голове был дурацкий ободок с ушками-кисточками из фольги… Все смеялись, конечно. Не знаю, себя ли она хотела взбодрить, эта кривляка, или нас.

Её отец раньше был здесь заведующим отделением, и поэтому какое-то время девчонку терпели. Он, кстати, ни разу не пришёл, их общение сводилось к тому, что они кричали друг на друга по телефону. Особенно запомнился один диалог. Родитель, похоже, журил девочку за раннее начало сексуальной жизни (в больницу она попала с подозрением на беременность). Бэби кричала в трубку: «Папа, я всё равно буду заниматься сексом!» Что он ответил, точно неизвестно.

И вот эта девчонка, пронырливая, юркая, лукавая, словно кошка, бегала не только по улице, но и по всей детской больнице. И, несмотря на всю мою хвалёную наблюдательность, я не уследил (и никто ничего подозрительного не замечал), когда и где она нашла Матвея. И свела мальчишку с ума, разумеется.

Мне кажется, я знаю, зачем ей понадобилось соблазнить несмышлёныша. До того, как Бэби попала в больницу, она жила одна и творила что только в голову взбредёт. Папа до поры до времени не учил её жить, но обеспечивал материально. Однако после истории с подозрением на беременность кредит иссяк, спонсорство закончилось. Более того, родитель пригрозил девчонке спецшколой. Попасть в подобное место не улыбается никому. И эта малышка не исключение. Сбежать одной куда глаза глядят всё-таки было страшно. Поэтому в спутники она выбрала Матвея… По крайней мере, до того, пока не подыщет кого-нибудь получше.

Где же Бэби подкараулила мальчика? Почувствовала на себе пристальный взгляд из окна, когда рано утром торопливо пересекала лужайку перед больницей? Смекнула, негодяйка, что к чему, и улыбнулась «самой очаровательной из своих улыбок», как пишут в романах? А может быть, одинокий подросток с книжкой был заметной, необычной фигурой и поэтому обращал на себя внимание? Так и представляю начало их диалога:

– Привет, малыш, а что ты читаешь? Уроки учишь?

– Здравствуй, только я не малыш.

– Ах, ты не учишься, ты уже всё умеешь, да?

Ну, или что-нибудь такое же вульгарное, в духе Бэби…

И потом, а если Матвей на самом деле понравился Бэби? Почему я не допускаю этой мысли? Красивый, добрый, сильный. Смешливый… Всю жизнь буду помнить шутку, рассказанную им, я хохотал от души: «Раз тропович… два тропович… три тропович… четыре тропович… пять тропович… Шестакович!..»

Что же она ему посулила и куда уговорила убежать? Быть может, пообещала выйти замуж? Купить велосипед и ролики, как всем нормальным мальчикам? Печь ему пирожки с карамельками по субботам? Снабжать книжками с красивыми яркими картинками? А может быть, лгунья пообещала исполнить все мечты сразу. Сказала, в довершение ко всему, что чужой ребёнок никому не нужен, и мне, молодому удачливому врачу, он не нужен прежде всего. И, мол, я был добр к нему лишь потому, что мне за это платят. А как только Матвей поправится, я о нём и не вспомню. Наврала, поди, семь вёрст до небес и всё лесом. Бог весть.

Куда они убежали, эти глупые дети, и что-то с ними стало? В Америку, куда убегали дореволюционные гимназисты? Не исключаю, Матвей мог искренне считать эту страну и поныне вотчиной индейцев и ковбоев. Ведь незадолго до побега я принёс наивному мальчишке роман Майна Рида. С ума можно сойти от всех этих мыслей…

Матвею было лет двенадцать. Крепкий, красивый, смуглый, черноволосый. Его вместе с ещё одним подростком привезли из интерната; подхватили воспаление лёгких. Набрали полные кроссовки снега, играли в холодном марте в футбол. Дурашки очень сильно кашляли, с надрывом. Метались в жару несколько суток.

Прошло уже полтора месяца, и они были близки к полному выздоровлению, но ослабший Матвей быстро уставал, много лежал и мало ел. Читал. Да, читал, и ещё как. Знаете, меня вначале поразило, что подросток поглощает с увлечением книжки, предназначенные для трёхлетних-четырёхлетних карапузов (в палате были маленькие больные, которым мамочки читали Чуковского, Маршака). А Матвей сказал, что раньше их в глаза не видел… Но, узнав всё про Айболита, Цокотуху, Даму, сдававшую багаж, и Человека с улицы Бассейной, он с удовольствием переключился на литературу, подходящую его возрасту. Я едва успевал ему приносить приключенческие романы Марка Твена, сказки Жорж Санд, поздние рассказы Пушкина, ранние повести Толстого… Просто мальчик был талантливым читателем от природы.

Книголюбы! Вот тайное сообщество, не уступающее масонам по своей разветвлённости и силе влияния. Сколько раз в своей жизни, встречая человека, любившего читать, я верил и симпатизировал ему безоговорочно. И, заметьте, ни разу не ошибся в своём мнении. И мне верили, и относились как к близкому другу те, кого я видел впервые…

Второй же пацан (мы прозвали его Черныш за вороную масть), рослый гопник, шёл к выздоровлению семимильными шагами. Ел за милую душу по две порции. Спал безмятежно. Молодой организм после болезни набирался сил. И чем лучше становилось ему, тем хуже – всем нам.

Даже в его движениях было что-то опасное. Никто не мог его усовестить или успокоить. Он был нагл от безнаказанности, как священная обезьяна в Индии. Да, если Бэби была похожа на тощую кошку, то этот – именно на какого-нибудь павиана. Выпороть паршивца мне не позволяла его физическая сила, а выгнать к лешему из больницы – клятва Гиппократа, столь легкомысленно данная несколько лет назад. Медсёстры по несколько раз на дню призывали меня как обладателя «грубой мужской силы» справиться с нарушителем спокойствия…

Справедливости ради надо сказать: в интернате Черныша смогли вновь обуздать, и у него-то ума хватило никуда не убегать. Окончил школу. Получил неплохую профессию. На прошлой неделе бывший пациент устранял неполадки в канализации у меня дома. Говорит, собрался жениться…

Да, так вот, Матвей сначала дружил с Чернышом, а потом ему словно стало стыдно за него. Дурацкое качество воспитанного человека – чувство стыда за другого. Безуспешно попытавшись неоднократно усовестить хулигана, мой книголюб отвернулся от товарища. Он начал держаться меня, чужака. При любой возможности хвостиком ходил следом, внимал каждому слову. Давая обыкновенные рекомендации больным, я чувствовал себя каким-то Моисеем со скрижалями на горе Синай, вещающим Истину, потому что Матвей не сводил восхищённых круглых карих глаз. Ничего удивительного, даже бездомные собаки и кошки, не то что дети, стремятся к домашнему теплу. А у меня была прекрасная семья, и это чувствовалось, наверное. Я любимый единственный сын у родителей. Бабушка по матери и вовсе души во мне не чаяла и умилялась едва ли не каждому моему движению. И вообще, всегда и всюду я нравился людям, легко сходился с ними.

Мать же моего обожателя спилась, бабка (та самая, которая жарила пирожки с карамельками) умерла. Отец пришёл к Матвею только один раз, через две недели после его поступления в больницу, и не принёс ничего, кроме пакета кислых зелёных яблок. Папаша не знал, да и не хотел знать, что его сын их терпеть не может и никогда в жизни не ел. Мальчишка притащил фрукты в палату и молча раздал. А что ещё оставалось делать?

Стоит ли удивляться отсутствию у этого ребёнка корней, желания жить на одном месте. Постоянство должно нам внушаться, это благоприобретённое качество, а не изначальный талант, склонность. Этого экстерном не пройти, не выучить так легко, как азбуку.

А все беспризорные дети – перекати-поле, есть такая трава. Непутёвые, бродячие цыгане, те тоже всё ищут лучшей доли.

И музыка, которая называется блюз, она тоже про таких людей. Борзые, но в то же время отчаянные аккорды.

Не знаю, долго ли будет звучать эта музыка детских тел и душ. Или всё это закончится тупым гробовым молчанием. Где-то ходят они, эти маленькие люди. Что-то они думают о себе и обо мне…

Дети – словно слепцы, а каждый взрослый должен быть хорошим, верным поводырём, который ведёт своего подопечного до определённого, надёжного места. Некоторые же из нас вырывают маленькую руку из своей и оставляют несмышлёныша при его интересах. Другие же руки хотя и не бросают, но ведут слепца не той дорогой, обманывают его, пользуясь доверчивостью и наивностью. Обращаются небрежно, ленятся даже помыть хорошенько ребёнка и постричь ногти, уложить вовремя спать. Пускают ему сигаретный дым в лицо; не стесняясь, сквернословят. Бросают на обочине одного при любом удобном случае, чтобы выпить чего покрепче.

Я сторонний наблюдатель всего этого или участливый сострадающий? Ох, лишь бы не идиот, пишущий розовыми слюнями вместо чернил.

Знаете, осточертели все эти разговоры в пользу бедных, причитания по поводу «несчастных больных детей, которым нужно помочь».

Во-первых, здоровые тоже имеют право на существование. Почему не поддержать и их тоже? Видит Бог, в нашей стране это не помешает. Во-вторых, если вы хотите что-то сделать, идите и делайте. Не нужно трубить о своих благодеяниях на каждом перекрёстке. Правая рука не должна знать, что левая подаёт милостыню.

Классическими произведениями литературы считаются те, в которых говорится о чём-то вечном и неизменном. О том, что необходимо запомнить. Герои являются либо образцом для подражания, либо объектом для сожаления, презрения, отвращения и так далее по нарастающей. Думаю, нравоучительность и роднит литературу с педагогикой. А сострадание к ближнему – с медициной. Мораль сей басни такова, да… Рано или поздно дети, чужие или свои, заставят нас повзрослеть, опечалиться; добавят нам морщин, седых волос, трещинок на сердце…