Текст книги "Пока бьется сердце"

Немецкие танки ворвались в город

22 июня рано утром мы, юные пионеры, собрались в поход вдоль побережья Финского залива. Весело и беспечно бродили мы, всматриваясь в очертания зданий на острове Кронштадт. Погода была хорошая, а отличная видимость позволяла нам хоть издали посмотреть на крепость морских рубежей. Въезд на остров был запрещен. Только по специальным пропускам с особым контролем на катерах осуществлялась связь с Большой землей.

Уставшие, но веселые мы возвращались домой. Нас несколько удивило мрачное настроение людей, идущих нам навстречу. Что-то резко изменилось в облике людей. И вдруг до нас донеслось ужасное слово «война». Люди собирались на улице у репродукторов. Говорил Молотов. Да, началась война. Гитлеровские войска вероломно напали на нашу страну. Уже бомбили наши города. Было больно, горько, обидно. Я заплакала. «И какая же мама родила Гитлера?» – задала я вопрос маме. А война, настоящая война – мы уже начали ее чувствовать. По вечерам, ровно в 23 часа, в небе появлялись немецкие бомбардировщики. Они летели бомбить Ленинград. По радио, иногда с опозданием, звучал взволнованный голос диктора: «Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!» И до ужаса противно завывала сирена. Потом к ней привыкли. А неунывающие мальчишки бегали, противно завывая, копируя сирену.

Напротив нашего дома выстроились танки. Военная суета… Нам даже удалось поймать настоящего шпиона. Я обратила внимание на человека в военной форме, который сидел среди кустарника на пенечке, что-то записывал, разглядывал в бинокль. Я собрала мальчишек, и мы, оставив дежурного, помчались в танковое училище, расположенное поблизости. Вскоре появились вооруженные танкисты. А наш подозрительный тип в это время направился в сторону Чертовой Горки, а там прямой путь в город. Танкисты осторожно направились за ним. На следующий день нас вызвали к командиру танкового училища. Перед строем танкистов командир благодарил нас за помощь, за проявленную бдительность. Как потом выяснилось, действительно, это был шпион.

Под гусеницами танков погибла наша общая любимица кошка Василиса…

Фронт приближался, было видно зарево от пожарищ. Старшеклассников мобилизовали на рытье противотанковых траншей под Горелово. Немецкие самолеты, пролетая над ними, сбрасывали листовки, а однажды что-то тяжелое упало в мешке. Оказывается, немцы сбросили с самолета человека, еврея по национальности. Гнев наполнял душу.

В начале сентября к нам в Петергоф на санитарной машине приехал отец, чтобы увезти нас в Ленинград и быть спокойным за нашу судьбу. Он должен был улететь в командировку в Мурманск. Но маму не отпустили с работы. По законам военного времени самовольный уход с рабочего места, особенно врача, сурово карался. Мы с сестрой, не желая оставлять мать одну в это опасное время, тоже отказались уезжать.

В больнице было много раненых красноармейцев. Мы были абсолютно уверены, что обязательно приедет какой-то транспорт и все раненые и медперсонал будут увезены в безопасное место. Иначе быть не могло.

Вечером мы с папой вышли на улицу. Стояли, прислушиваясь к шуму немецких самолетов, летящих бомбить Ленинград. С тревогой всматривались в зарево пожарищ, приближавшихся к Петергофу. Отец сказал: «Все равно победа будет за нами. А сейчас немцев заманивают». Рано утром мать наскоро упаковала самые необходимые вещи и отдала их отцу, чтобы он оставил их у своей мамы в Ленинграде. А мы с сестрой, стараясь успокоить взволнованного отца, еще шутили, что нам налегке будет легче убегать от немцев. Отец обнял нас, поцеловал и уехал…

Нас перевели на казарменное положение. Мы стали жить в больнице. Дверь нашей палаты выходила в палату с больными. Среди больных было много раненых молодых красноармейцев. Все было готово к эвакуации. Ждали приезда транспорта.

Вечерами регулярно продолжались налеты немецких самолетов на Ленинград. Фронт все ближе и ближе подходил к нам. В начале войны была введена карточная система выдачи продуктов населению, но продуктов в магазинах уже не было. Вместо сахара мы выкупили по карточкам 2 плитки шоколада, больше ничего нам не досталось. А мы все ждем, что за нами приедут и увезут в безопасное место. Ждем, а снаряды рвутся все ближе. В городе начались пожары. Рядом с больницей загорелся двухэтажный деревянный дом. Все полыхало ярким огнем. Охваченные пламенем, развевались на втором этаже тюлевые занавески на окнах. По-видимому, в комнате стояло пианино: слышался звон обрывающихся струн и шумный звук от падающих на клавиши картин со стен. Это было видно. Квартира была хорошо и красиво обставлена. Много картин висело на стенах, и вот все это поглощалось огненным вихрем. Звук горящего дома напоминал жарку пирожков в подсолнечном масле… Это был первый пожар, который я увидела так близко.

23 сентября утром в 8.30, во время нашего завтрака, вдруг заговорило молчавшее до сих пор радио. В последнее время даже сигнала воздушной тревоги не было слышно. Мы замерли, вслушиваясь в слова, звучавшие из динамика. Передавался ультиматум немецкого командования руководству города Петергофа, что, если в 9 часов утра город не будет сдан, то от него останется груда развалин. Маму в это время вызвали на операцию: больница жила по своим законам. Не хотелось верить в происходящее. Думали, что это провокация, и все еще теплилась надежда на эвакуацию… Только не плен. Мы молча смотрели на часы: стрелка медленно ползла к 9.00. На всякий случай мы стащили матрац с кровати на пол в угол, подальше от окна, уселись на него и решили съесть шоколад, чтобы он не достался немцам. Это была единственная наша ценная вещь. Мы с сестрой давились шоколадом: трудно было глотать, спазмы сжимали горло…

Ровно в 9 часов начался обстрел, и почти сразу послышался лязгающий шум. Взглянув в окно, мы увидели прямо у нас под окном серые махины немецких танков с белыми крестами на башнях. Все произошло стремительно. Вдруг распахнулась дверь, и двое гестаповцев в серых блестящих плащах со свастикой на рукавах и небольшими топориками в руках направились в палату, где лежали больные. Нас, сидящих в углу на полу, они просто не заметили.

Сестра в школе изучала немецкий язык. Она закричала им: «Там больница! Туда вход запрещен!» Они наконец увидели нас, двух девчонок, с лицами, измазанными шоколадом. Схватив табуретку, гестаповец швырнул ее в нас, но мы успели пригнуться, и она, ударившись о стену, разлетелась. Они прошли в палату… Все тревожились за судьбу раненых красноармейцев. Но все обошлось благополучно: врачам удалось выдать их за городских ребят, попавших под обстрел. Их документы успели спрятать. Был отдан приказ об освобождении нескольких палат. Немцы развертывали здесь свой госпиталь. Одновременно по городу был развешен приказ: жителям за 24 часа покинуть город. За невыполнение – смертная казнь. Радио громко вещало, повторяя приказ.

Вскоре вдоль центральной улицы города были установлены виселицы. Все это было как кошмарный сон. Но все же это был не сон… Днем жители с незатейливой поклажей, взяв на руки маленьких ребятишек, потянулись из города. Куда они шли? Что ждало их впереди? Нас, то есть тех, кто был в больнице, пока не трогали. Горел город, горел дворец… Уже наши военные корабли со стороны Финского залива в упор начали обстреливать Петергоф. А над городом на высоте купола церкви распласталось безжизненное тело молодого красноармейца. Он занял эту удобную «высоту» для обстрела. У него была только винтовка. Позолоченная оболочка купола в первые дни войны была снята, а железная арматура купола не могла быть для него защитой.

Петергофский дворец, 1945 г.

Три дня мы прожили в городе. На улице на виселицах покачивались тела жителей, не успевших вовремя покинуть город. В основном это были женщины и дети… Жуткая картина. А что предстоит нам? Никто ничего не знал. Врачи и сестры выполняли свою работу. Больных было много. Теперь все были расположены в одной палате. Лежали и на полу.

Вдруг немцы объявили: «Срочно подготовить всех к отъезду!» Куда? Зачем? Подъехали большие немецкие фургоны. Нас затолкали в них и повезли. Получилось так, что мы, мать, сестра и я, оказались в разных фургонах. Поехали. Через зарешеченное окошко изредка вижу виселицы и качающиеся на них тела.

Передвижение по дороге немецких фургонов по направлению к Ленинграду привлекло внимание наших летчиков, и они на бреющем полете принялись обстреливать эту колонну машин. Немцы, остановив машины, попрятались в кювет. А мы были закрыты в фургонах. Нам только оставалось ждать своей участи.

Больные стонали, срывали в беспамятстве свои повязки. Текла кровь. А самолеты все снижались и обстреливали машины. Несколько фургонов загорелось. Тревожила мысль о матери и сестре. Расстреляв свой боевой комплект, самолеты улетели. Оставив на дороге горящие фургоны с людьми, немцы повезли нас дальше. Оказалось, они везли нас ближе к Ленинграду, в Володарку, где решили оборудовать русскую больницу. А рядом под ее прикрытием поставить орудия, которые прямой наводкой могли обстреливать Ленинград.

Для больницы было выделено 2 здания: в одном разместили больных, в другом поселили медперсонал. Это было двухэтажное каменное здание, окрашенное в ярко-синий цвет. Всему медперсоналу выдавали по 25 граммов хлеба и тарелку похлебки в день на человека. А нас было трое! Мы делили этот маленький кусочек хлеба на 4 части. Четвертая – это аварийный запас. Больше у нас ничего не было. Очень хотелось есть. Зернышки семян акаций после тщательного разжевывания превращались в горькую кашицу, которой я и старалась заполнить пустоту в желудке… Ленинград был совсем недалеко. Видно было, как горели Бадаевские продовольственные склады. Черный-черный дым поднимался вверх. Иногда вечерами вдруг раздавались крики: «Ура-а-а-а!», винтовочные выстрелы. Затем – ответный минометный залп. Это наши моряки-десантники делали попытку высадиться на берег и освободить Володарку. Но силы были не равны. Очень быстро «ура…» замирало, стрельба прекращалась…

4 октября 1941 года стояла теплая солнечная погода. Как ни странно, было тихо. Открыв окно, я села на подоконник и смотрела на окрестные луга. Казалось, что нет войны. Война – это бред сумасшедшего. Но мирная тишина скоро была нарушена. Начался обстрел: это наша артиллерия стреляла по немецкой батарее, установленной около дома, в котором мы жили.

В соседней комнате находились врачи, пришедшие с ночного дежурства. Они крикнули нам, чтобы мы с сестрой скорее бежали вниз, в подвал. Все кругом содрогалось от рвущихся вблизи снарядов. Когда я спускалась по подвальной лестнице, в подвальное окно влетел снаряд и разворотил передо мной лестницу. Но сам снаряд не взорвался, только разрушил лестницу и часть подвальной стены. Меня засыпало кирпичами, завалило вход в подвал. Видимо, я потеряла сознание. Через некоторое время я очнулась, а в сознании пронеслась мысль: «И вот я умерла…» И опять потеряла сознание. Очнувшись вновь, вдруг ощутила, что могу пошевелить мизинчиком на правой ноге. «Значит, я жива». Трудно было дышать, пошевелиться. Меня плотно придавила каменная масса. И темнота…

Часа через 3–4 меня освободили из каменного плена. Сначала трудно было устоять на ногах, меня покачивало во все стороны, в голове все шумело и кружилось, тошнота подступала к горлу, плохо стала слышать. Но и на этот раз обошлось. Вернулся слух, прекратилось головокружение. Но так хотелось есть…

Мы слышали, как за стенкой в соседней комнате, где жили медработники, говорили, что кто-то ночью проникал в сарай и скрупулезно соскабливал мягкие части с тощих тел умерших вчера больных. А днем в поселке продавали пирожки с мясом. Кошек, собак, не говоря уже о других (съедобных) домашних животных, в поселке давно уже не было.

В Володарке еще до войны был Дом для престарелых людей. Конечно же о них забыли, и они никого уже не волновали. У них не было сил даже принести себе воду… Все они тихо угасли. В голоде, холоде, без воды и человеческого участия. Мать старалась не сообщать нам подобные вести, но мы знали.

Однажды молоденькие сестрички, освободившись после дежурства в больнице, пригласили нас с сестрой составить им компанию в поход за картошкой. Они несколько раз уже ходили на бывшие колхозные поля, где росла картошка. Мы с радостью согласились. Может быть, удастся найти хоть несколько картошин в земле много раз перекопанного колхозного поля.

Медленно брели мы к полю, а над головами пролетел самолет с красными звездочками на крыльях. Мы обрадовались, радостно замахали руками. Но в ответ послышалась пулеметная очередь. Для летчика мы были уже не свои. А потом самолет, описав небольшой круг, сбросил бомбы на дачные домики, в которых жили обреченные на голодную смерть люди.

Наконец добрались мы до колхозного поля. Всюду, словно тени, блуждали безликие люди и палочками ворошили землю. Мы с сестрой тоже включились в поиск. За целый день мы нашли 30–40 картофелин, величиной с грецкий орех. Мысленно мы уже вкушали эту картошечку! Мы совсем выбились из сил, но надо было еще пройти обратный путь. Только надежда на ужин помогала нам передвигать уставшие ноги. Но не тут-то было. К вечеру на поле появилась телега, запряженная крупной упитанной, ухоженной лошадью. Даже хвост ее был заплетен во множество косичек. А в телеге сидел здоровый, веселый, молодой немец с автоматом. Он бесцеремонно отбирал у всех эти несчастные маленькие сверточки с картошкой. Велико было у всех отчаяние. Голодные люди со слезами на глазах, с ненавистью смотрели на немца. А он, похохатывая, говорил: «Пусть Сталин вас накормит!» Горькие слезы обиды, горечи, унижения. Ох, как трудно было волочить свое уставшее тело в обратный путь! Да еще видеть, как догорают дачные дома, а бедные жители, обессиленные, чумазые, сидят возле своего сгоревшего жилища…

Дома еды не было никакой.

Немцы усиленно готовились к вступлению в Ленинград. По улицам Володарки уже ходил важный немецкий чин, назначенный комендантом города Ленинграда. Весь сияющий, отутюженный, сапоги начищены до блеска. На груди железный крест, в руках хлыст или нагайка. Он в нетерпении прохаживался, ожидая свое триумфальное шествие по Ленинграду.

У нас уже просто не было сил. Мы угасали от голода. Мама приняла решение, и мы в дождливый ноябрьский день, еле передвигая ноги, двинулись к эвакопункту. Грязь, ноги скользят. Мы падаем, собрав силы, пытаемся встать и опять падаем. Но все-таки поднимаемся и плетемся дальше. От чего и ближе к чему? Но хуже уже не может быть. Как потом нам рассказала мать, она все это время наготове держала шприц и ампулы с ядом, чтобы покончить с этим кошмаром. Но каждый раз, когда она уже собиралась оборвать себе и нам эту жизнь, вдруг возникала какая-то ниточка надежды.

…Плетемся мы, грязные, под хохот немецких солдат: «Русские свиньи!» Впереди видна уже толпа народа. Женщины, дети, мужчины. У всех измученный вид. Подъехала немецкая машина. Всем выдали по большому куску хлеба – 200 граммов. Мы не решались его есть. На какой срок он выдан? Губами всасывали крошечки с поверхности хлеба, вдыхали его запах, нежно поглядывая на него.

Начали подъезжать большие фургоны, и немцы стали бросать мужчин, детей и женщин в разные машины. Они вырывали из рук плачущих матерей детей, уверяя, что всех привезут в одно место. Мы втроем так крепко сцепились руками, что нас большим комом свалили в машину. С криками, плачем, проклятиями машины тронулись в путь. Куда опять движемся мы? Прибыли на железнодорожную станцию Волосово. Это еще Ленинградская область.

Что за ужас слышать крики, стоны, видеть горе плачущих, орущих, обезумевших матерей. Конечно, детей здесь не оказалось, так же как и мужчин. Дальше надо было грузиться в товарные вагоны, в которых опять куда-то повезут. Среди всего этого кошмара уловили объявление о том, что врачам необходимо явиться в комендатуру. Выбор: либо в товарный вагон – и опять путь в неведомое, либо остаться где-то в России, в русской больнице.

Началась эпидемия сыпного тифа, и немцы старались уберечь своих солдат от эпидемии. Всех заболевших беженцев отвозили на машинах в русские больницы. А там пусть русские врачи с этой эпидемией борятся. Это был хоть небольшой, но все-таки шанс остаться на своей земле.

Очень оперативно нас посадили в сани, и, сопровождаемые вооруженным немецким солдатом, мы опять двинулись в путь. Мы ехали в какую-то деревенскую больницу, куда немцы свозили заболевших беженцев. Полозья саней скрежетали по булыжной мостовой. Навстречу нам по дороге двигалось какое-то странное сооружение. Уступая дорогу, лошадь свернула на обочину, а сани застряли в снегу. Это «что-то» приблизилось к нам: человек 20–25 наших военнопленных были впряжены в огромную колымагу, срубленную из бревен и досок. Бревна заменяли полозья. А на бревнах из досок была сооружена клетка, в которой тоже стояли военнопленные. Грязные, оборванные, раненые, голодные. У некоторых не было обуви, ноги обмотаны тряпками. Эту клеть-колымагу очень трудно сдвинуть с места, тем более истощенным, голодным людям. Четверо русских полицейских плетками стегали обессилевших людей, они падали, скользили по мостовой. Наши сани прочно забуксовали в снегу. Колымага тоже забуксовала и остановилась напротив нас. Запомнились тоскливые глаза на изможденных, заросших щетиной лицах. Полицейские совсем озверели. Они бегали, кричали, ругались, били наотмашь нагайками пленных, чтобы они потащили эту колымагу. Молоденький пленный в шинели с оторванным рукавом никак не мог подняться на ноги, опираясь на раненую руку. Кровь проступала из-под грязной повязки, только глаза его с ненавистью смотрели на прыгающего рядом русского полицая. Взмах нагайки – и кровь брызнула из рассеченной обнаженной руки молодого человека. Но подняться у него уже не было сил. Взбешенный полицейский схватил автомат и в упор выпустил целую очередь в голову молодого человека. О, ужас! Голова его раскололась на части.

Звук автоматной очереди испугал нашу лошадь, и она понесла нас от этого ужасного места… Выехали из города. Кругом белые поля, лес, тишина. Как будто, нет войны. Но это не так. Немец с автоматом везет нас на встречу с новыми трудностями, опасностями. А в глазах у меня стояла эта страшная колымага и расколовшаяся голова молодого человека. Этого забыть нельзя.

Пока живы – копайте себе могилы

Заснеженные поля и леса. Наконец прибыли к месту назначения. Деревянное двухэтажное здание больницы. Нас обступили какие-то люди. Выделялась среди них полная властная женщина, пренебрежительно и брезгливо посматривавшая на нас. Она сходу изрекла: «Пока вы еще живы и можете двигаться, берите лом и лопаты и копайте себе могилы. На большее не рассчитывайте». Это была Пелагея Романовна – заведующая больницей. Но копать замершую землю у нас просто не было сил. Нас отвели в маленькую холодную комнатку с водяными подтеками на стенах. Бросили нам чехлы, набитые соломой, и какие-то одеяла…

Наутро мама отправилась на работу. Больница была переполнена тифозными больными. Сестра вынуждена была пойти работать санитаркой. Уходя на работу, сестра надевала на запястья рук сделанные из бинта браслеты, наполненные дустом. Вечером, придя с работы, она аккуратно снимала с этих браслетов серых вшей. Просто какое-то чудо, что мы не заболели. Маме и сестре начали выдавать скудный паек. А я рыскала по заснеженным полям в поисках пищи. Несколько мерзлых кочанов капусты были моей удачей. Капуста оттаяла, и мы засолили ее в бочке. К сожалению, потом бочка потекла и часть капусты испортилась. Еще я нашла полмешка костной рыбьей муки, которая использовалась для удобрения полей. Есть хотелось очень. Варево из этой муки, без каких-либо добавлений других продуктов, без соли и хлеба… Чудовищно! Но ели.

Вскоре освободилась большая комната, и мы из холодной темной комнатушки перебрались в нее. Вечерами жгли лучины, горели в плошках с какой-то жидкостью фитили из бинтов. Фронт был далеко, здесь стояла тишина. Надо было топить печь в комнате. Пилили в саду за больницей вымерзшие от морозов еще в Финскую войну 1939 года яблони. До чего же тяжело их пилить!

Больница занимала бывший дворянский особняк. По бокам основного здания были небольшие флигели. В одном была поликлиника, где велся прием больных, а в другом – баня. Вход в нашу комнату был со стороны бани. Местные жители имели свое хозяйство, скот, и голод не коснулся их. Мать была внимательным, знающим врачом и многих из них поставила на ноги. Иногда кто-нибудь в знак благодарности приносил картошку, молоко, яйца.

Однажды, еще зимой, мы проснулись от стука. Кто-то барабанил в окно: «Пожар!» Откинув с окна одеяло, увидели, что полыхает баня. Выхода нам через дверь уже не было. Сильный ветер яростно раздувал огонь. Забил набат. Люди помчались на лошади на пруд за водой. Огонь разгорался. Мы стояли у окна, готовые выпрыгнуть на улицу. Глядя в окно на бушевавший огонь, на березовые кресты, установленные на могилах немецких солдат, на темное звездное небо, подумала об отце: «Видел бы папа». Пожар удалось потушить. Спасло от возгорания крыши всего дома то, что ветер направлял языки огня в сторону от здания. На этот раз тоже обошлось.

Наступила весна 1942 года. Появилась крапива, разные травы, а вскоре – земляника лесная. Она спасла нас. Ходили в лес. Там, на лужайках, ее было очень много. Крупные, сладкие, такие красивые ягоды!

Изредка в лесу находили листовки. Их сбрасывали с наших самолетов. Но там, кроме общих призывов об уничтожении немцев и «Победа будет за нами!», никакой другой информации не было. Была полная изоляция от мира.

Познакомилась я с эстонским мальчиком по имени Энн. Мы были одногодки и быстро нашли общий язык. Мы шныряли с ним по лесу в поисках листовок, оружия. У нас был целый склад: желтые гранаты-лимонки, патроны, пистолет, сломанный автомат. Все это хранилось в лесу на дереве, в большом дупле. Иногда мы устраивали друг другу проверку на крепость и силу духа, выдержим ли мы тайну нашего склада, если нас поймают немцы и начнут пытать. С этой целью мы на костре нагревали стеклянную пробирку и быстро прижимали ее к руке испытуемого. Было больно, кожа на руке покрывалась волдырями и красными пятнами, но мы старались улыбаться и смотреть прямо на «мучителя». Мы были крепкие ребята.

Порой по дороге в лес мы проходили мимо немецких солдат. Они просили нас набрать для них ягод. Но мы даже дерзили им: «Что, партизан боитесь?» – и продолжали свой путь. Почему-то нас не задерживали. Наверное, просто везло. Не все немецкие солдаты были палачами.

За лето мы несколько окрепли. Помогли ягоды, грибы, крапива, щавель и другие дары природы. Надо было только не лениться. Но общая обстановка угнетала. Хотелось знать, что там, на фронте. Как там Ленинград держится? Москва? Где отец? Какова судьба наших родственников-ленинградцев?