Текст книги "Свет в окошке. Земные пути. Колодезь"

Однако даже вечный огонь не может гореть вечно. Для него требуется пища более серьёзная, нежели добродетельный разврат Лилианы Браун. Находиться рядом становилось просто неинтересно, и к тому времени, когда пришла пора омолаживаться в третий раз, отношения сошли на нет. Илья Ильич подумал и, махнув рукой, не стал омолаживаться – сэкономил горстку денежек.

Удивительным образом во время последней встречи между ними проскользнуло что-то напоминающее человеческие чувства. Оба знали, что это последняя встреча, Лилиана была не так воспитана, чтобы оставить какую-то недоговорённость, и потому прямо сказала, что новых свиданий не будет.

– Психоаналитики утверждают, что полового партнёра следует менять раз в семь лет, а мы вместе уже в три раза дольше. Так что не огорчайся, Илия. Ты мужчина заметный, хоть и русский, так что легко найдёшь себе подходящую пару.

– Была без радости любовь, разлука будет без печали, – процитировал Илья Ильич.

– Иногда ты выражаешься удивительно поэтично, – заметила Лилиан, неспешно одеваясь, – тебе следовало бы стать поэтом.

«Тогда и мнемонов, глядишь, было бы больше», – кисло подумал Илья Ильич, стихи нежно любивший, но сам не умеющий сложить и пары строчек.

А Лилиана вдруг неожиданно и некстати произнесла:

– Дочка у меня скончалась. На той неделе.

– Сколько прожила? – участливо поинтересовался Илья Ильич.

– Семьдесят девять… Хорошая была девочка…

Илья Ильич кивнул. Семьдесят девять – даже для Америки неплохой возраст, хотя умирать, если к жизни ещё остался интерес, обидно в любом, самом преклонном возрасте. К тому же слышалась во фразе какая-то недоговорённость. «Хорошая девочка, но…» Может быть, осталась старой девой, и род пресёкся, некому стало разглядывать выцветшие фотографии, интересоваться: «А это кто? Прабабушка? А как её звали?» А быть может, просто не слишком часто хорошая девочка вспоминала свою маму, усадивши родительницу на голодный паёк. Чужая душа – потёмки, особенно если это американская душа, которую русскому въедливому взгляду порой не разглядеть и за двадцать лет совместного секса.

Казалось бы, и впрямь разлука должна быть без печали, однако последняя встреча оставила по себе каплю горечи. Разлука ты, разлука, чужая сторона, Американский сектор города, тихий, по большей части двухэтажный. Когда нечего стало рекламировать и нечем кичиться, оказалось, что американцы любят тишину и спокойствие маленьких городков, а развлекаться предпочитают в соседних секторах.

Больше Илья Ильич в этом секторе не бывал. На карте Города появилось ещё одно чёрное пятно – место знакомое, но куда не хочется заходить.

Как обычно, развеяться Илья Ильич отправился к уйгуру. Неунывающий и не задумывающийся о смысле жизни сыщик, сам того не подозревая, служил для Ильи Ильича прекрасным психотерапевтом. У него не было никаких проблем, кроме разрешимых, а подобное отношение к жизни тонизирующе действует на прочих людей. К тому же у Афони была работа, доступная, казалось бы, любому, однако требующая особого сыщицкого таланта. Некоторые завидуют чужому таланту, а Илья Ильич, напротив, радовался, когда Афанасию шёл фарт.

На этот раз Афоне подфартило невиданно, хотя единственное, что можно было понять, это то, что в дрейфующем ресторанчике идут переговоры. За одним из столиков сидел Афанасий и двое господ в глухих чёрных костюмах. Они о чём-то разговаривали вполголоса, Илья Ильич, разглядев предостерегающий жест сыщика, не стал подходить и остановился рядом с хозяином заведения. Сам уйгур стоял за стойкой бара, демонстративно не глядя в сторону разговаривающих, но всем видом показывая, что во время бесед в его заведении не мешало бы что-нибудь заказать. Впрочем, двое в чёрном были непробиваемы и намёков не понимали. Они с каменными лицами слушали Афонину скороговорку, изредка вставляя краткие фразы. Наконец, сговорившись, оба кивнули и полезли за кошелями. О каких суммах идёт речь, узнать было невозможно, мнемоны не требуют счёта, деньги пересыпались прямо из кошеля в кошель. Сколько захочет хозяин, столько и высыплется из назначенной суммы, если, конечно, она имеется в кошельке. А чтобы лишку заплатить – такого не бывает. Опять же, получатель тоже в эту минуту не спит и пересыпанную сумму знает с точностью до последней лямишки. В любом случае, раз платят из кошеля в кошель, значит деньги большие, в горсти не удержишь.

Пересыпав деньги, чёрные встали и, не обращая внимания на приглашения встрепенувшегося уйгура, канули в нихиль, мгновенно скрывшись из глаз. Афоня, насколько можно было судить, ничего им не передавал.

Оставшись без собеседников, сыщик соблаговолил обратить внимание на Илью Ильича.

– Вот кстати! – вскричал он. – Сейчас по пельмешкам вдарим и сделку спрыснем, а то от этих не дождёшься…

– Насчёт пельмешек я – пас, – сказал Илья Ильич. – Времени нет, – добавил он, сделав пальцами характерный жест, у всех европейских народов означающий деньги.

– Time is money! – радостно подхватил Афоня. – Не боись, этого тайму у меня сегодня много! Пошли, я угощаю. Знаешь что, ну их, пельмешки! Глухаря жареного закажем под рябиновую настойку. Я сегодня на год красивой жизни заработал!

Уйгур уже волок к столику пряно розовеющую водку, пузатые стопки, берестянку с солью, ножи, блюдо с крепко замороженным чиром – всё то, что поможет приятно скоротать время, покуда неожиданно заказанный глухарь исходит соком в жару духовки. Квакер, окончательно обнищавший, был выгнан недавно, и теперь уйгуру приходилось отдуваться одному. Впрочем, заказ есть заказ – заказные блюда вдесятеро дороже и, значит, вдесятеро выгоднее повару.

– И шампанского! – крикнул Афоня, располагаясь за столом и заранее расстёгивая жилетку.

– Что у тебя стряслось? – спросил Илья Ильич, принюхиваясь к рябиновке. Водка ощутимо сладила, значит была настояна по всем правилам, на вымороженной ягоде.

– Человечка нужного отыскал, – похвастался Афоня. – Вот у меня его сейчас и выкупали.

– Политик какой-нибудь?

– Не-е, за политиком или, там, артистом знаменитым бригадники бы пришли. А это – выше бери! Это клан.

– Как это?

– Есть такие кланы у некоторых народов, – охотно пустился объяснять сыщик. – Живут большими семьями, родством считаются. Посторонним от них всегда отлуп, а для своих – в лепёшку расшибутся. Короче, вроде наших староверов. У них в предание память глубоко уходит, родню умершую поминают часто, потому эти кланы и здесь – самая сила. Некоторые в Городе особые кварталы держат, и туда так просто не зайдёшь, только за деньги. Другие и вовсе отдельно от мира живут. У них там строго, что при жизни, что по смерти. Своих покойничков они встретить пытаются сами, заранее маяки ставят, частой сеткой на поиск выходят, когда кому из их братии помирать пора. А всё-таки и у них промашки бывают. Тогда они своего выкупают у того, кто его отыщет. С ними даже бригадники не связываются – возьмут денежки и отдадут покойника свежаком.

– А где сам объект торга? – спросил Илья Ильич. Водка, выпитая на голодный желудок, действие оказала немедленное, строганина и пучок черемши закуской оказались непрочной, так что Илья Ильич слегка поплыл.

– Скрыт! – многозначительно произнёс Афанасий. – А то бы эти двое сказали: «Пошли, Джонни, домой», – и чем бы я его удержал? Запомни, земля держится обманом. Фокус-покус такой: вокруг своей оси вертится, а не падает. Ведь ясно же, что обман, но культурный… ловкость рук и никакого мошенничества. Как только я понял, кого сыскал, так его припрятал как следует и только потом этих оповестил. Бригадники, конечно, слупили бы за парня побольше, но мне и так хватит. Тут главное – меру знать, а то откусишь больше, чем проглотить можешь, да и подавишься.

– Так за что они тогда тебе деньги платили? Искали бы себе, глядишь – и нашли бы.

– Платили за информацию. Запомни, в нашем деле главное лицо – филер. Он сведения добывает, а в мире ничего дороже нет. Они мне денежку, я им – компасок. А дальше пусть сами своего Джонни вызволяют. А отказались бы платить – я бы его бригадникам продал. Это простого человечка можно при себе недельку подержать и слегка подоить; со знаменитостями, с членами кланов и мафией такие штучки не проходят. Их сразу или своим продаёшь, или бригадникам.

Илья Ильич слушал, кивая головой. Ему и прежде приходилось слышать рассказы о людях, живущих закрытыми общинами вне города, но лишь сейчас он увидел их воочию. Люди как люди, ничего особенного. Хотя рассказывали о них всякие ужасы. Но ведь должны же и в царстве мёртвых существовать страшилки и легенды. Например, многие всерьёз верят, будто бы святой Антоний, один из богатейших людей загробного царства, до сих пор живёт отшельником, спит среди нихиля и за полторы тысячи лет не потратил на собственные нужды ни единого поминальничка. Разумеется, не считая тех, что автоматом уходят за воздух. Тут уж ничего не поделаешь, обойтись без воздуха не способен самый аскетичный анахорет.

А вот поди ж ты, и впрямь, оказывается, существуют эти замкнутые общества. Вот только ужасы о них зря рассказывают. Дело такое, единственный человек, которого они захотят удерживать против его воли, способен разорить самое богатое и замкнутое общество. Со стороны, возможно, выглядит такая община скверно, но все обитатели, от главы и патриарха до самого ничтожного члена общины, находятся там добровольно. Как сказала когда-то тётя Саша, на том свете царит идеальная анархия, воплощённая мечта князя Кропоткина. Никто никого и ни к чему не может принудить силой.

В эту минуту Илья Ильич жестоко завидовал всевозможным сектантам, масонам и членам сицилийской мафии. Даже на том свете они держатся вместе. Именно в этой общности, в причастности к роду скрыто великолепное презрение к смерти, которое так удивляет современного человека при чтении «Илиады» и романов о благородных индейцах.

Афанасий хлопнул вторую стопку, зажевал балычком и крикнул уйгуру:

– Чен, как там мой глухарь?

– Жарится, – последовал ответ.

– Чёрт с тобой, – Афанасий рубанул воздух ладонью, – пока он там поспевает, тащи свои пельмешки. Гулять будем!

Калитка со скрипом отворилась (вместо колокольчика у неё, что ли, петли несмазанные?), во дворе объявились две странные фигуры. Невысокая девушка, японка или кореянка, в светлом платье до пят и с корзинкой из рисовой соломки в руках, вела завёрнутую в простыню старушку. Вид у старушки был донельзя испуганный, она судорожно сжимала простыню у горла, видимо опасаясь, что та упадёт и явит посторонним взглядам иссохшие старушкины мощи. Сразу было ясно, что азиаточка – вольный сыщик, которому повезло встретить в нихиле новопреставившуюся душу.

Уйгур спешно метнулся наперерез, заранее сгибаясь в поклоне.

– С прибылью вас, уважаемая, – произнёс он почему-то по-португальски.

Впрочем, через секунду Илья Ильич и сам догадался, что кодовая фраза сказана в расчёте на новенькую. Хотя и непонятно, когда и как уйгур успел разузнать, что старушка разговаривает именно на этом языке?

– Чен, нам нужна помощь, – пропела азиаточка. – Прежде всего – комната, где можно спрятаться и переодеться…

– Много постояльцев, комнаты остались только дорогие, – бессовестно врал Чен.

– Я заплачу, – простонала старушка, видимо более всего страдающая от своего непристойного вида. – У меня есть деньги…

Илья Ильич вспомнил, что Афоня приодел его прямо в нихиле, и глянул на сыщика с запоздалой благодарностью. Хотя особой стеснительностью Илья Каровин не отличался и в случае нужды щеголял бы и голышом. Мёртвому стесняться нечего. А вот бабулька, похоже, попалась целомудренная, и сейчас двое азиатов безошибочно разыгрывали эту карту. Проще всего разувать раздетого, это всякий подтвердит. Можно было бы вмешаться, но Илья Ильич вовремя вспомнил, что старушке и так повезло – она миновала бригадников. А кореянке тоже есть-пить надо, да и уйгур на что-то должен содержать свою таверну. А ведь это штука не дешёвая, недаром бывший ресторатор обходится без прислуги, делая всё сам.

Почему-то стеснительная старушка совершенно не обращала внимания на двух глазеющих мужиков, и лишь некоторое время спустя Илья Ильич сообразил, что столик, за которым они сидят, неожиданно стал приватным, и посторонние просто не видят сидящих рядом клиентов. За чей счёт было создано это удобство, Илья Ильич гадать не стал. Во всяком случае, не за его.

– Как тебе девка? – спросил Афоня, кивнув на свою коллегу и нимало не опасаясь, что его могут услышать. – При жизни уличной проституткой была в Сингапуре, клиентов отлавливала с пол-оборота. А здесь сыщицким ремеслом занимается. Тоже ас – первый класс. На мужчин у неё нюх потрясающий, но и баб, как видишь, отлавливает.

Уйгур увёл новых постояльцев наверх, но уже через минуту вернулся с блюдом горячих китайских пельменей. И когда только успевает? Вроде бы никуда особо не торопится, кланяется по полчаса, а вот поди ж ты… Пельмени, положим, он прямо готовыми придумал, потому они и дешёвые, а вот с остальным – как управляется?

– Люблю повеселиться, особенно – пожрать! – возгласил Афоня, наваливая себе пельменей, обильно политых свежерастопленным маслом и сбрызнутых соевым соусом. – Налетай, – предложил он и Илье Ильичу, – подешевело!

А ведь в те времена, когда Афанасий служил топтунком в ОГПУ, ни одной из этих неосознанно цитируемых фраз в языке ещё не бытовало. Здесь обучился всезнающий сыскарь. Видимо, умение схватывать на лету новые словечки тоже было частью сыщицкого таланта. Илья Ильич вздохнул и, оставив мысль напроситься Афоне в напарники, принялся за пельмени.

* * *

Рассказывают, что чуть не всякий житель города, оказавшись на мели, пытается заработать себе на воздух (прежде сказали бы: «на хлеб») сыщицким ремеслом. Но никто из случайных людей в этом деле не преуспел. Потому и бригадники снисходительно относятся к конкурентам, впрочем, называя их браконьерами. Проситься к Афоне Илья Ильич не стал, самостоятельно тоже никаких шагов не предпринимал. Одно время, правда, гулять пристрастился не по городским улицам, а в нихиле. Примерно так же, как ходила Анюта, мечтая найти ребёночка или забрести ненароком на сказочную звериную полянку. Вероятность встретить новичка во время такой прогулки сродни надежде отыскать на берегу пригородной речушки килограммовый самородок золота.

«Работы в городе полно!» – слова эти порой можно было слышать в разговорах, а вот найти работу оказывалось делом невозможным, да и платили за работу сущие гроши, поскольку в затылок каждому счастливцу дышала очередь конкурентов. Актёры и официанты, дизайнеры и бригадники, отвечающие за благоустройство города, – рабочих мест и впрямь было много, но ведь тот, кто работает, тот и не старится и, значит, на пенсию не уходит и места не освобождает. А из живого мира непрекращающимся потоком идёт пополнение: люди, желающие не только развлекаться на посмертном празднике, но и работать. И надо быть виртуозом своего дела, чтобы затмить предшественников и занять их место.

Илья Ильич сдался. Теперь он вёл ту жизнь, к которой привык за двадцать с гаком лет пенсионерства. Вставал, прибирался дома, шёл на улицу, где, сидя на скамеечке, неторопливо беседовал с такими же, как он, обывателями. Обсуждал городские события, но сам в них не участвовал, даже на гуляния не ходил. Скоро состарившееся, но ничем не хворающее тело почти не досаждало ему, просто усталость приходила слишком быстро.

Дома оставался самый минимум вещей, всё ненужное Илья Ильич вынес вон. Стащил во двор лишнюю посуду, отдал библиотеке заведённые было книги. Завернув в простыню, унёс подальше от дома подаренную картину. Картину подарил сосед: художник и непризнанный гений, в реальной жизни спившийся и здесь продолжающий прежнее существование. Ни в том, ни в этом мире его картин никто не покупал, и гений раздаривал их всякому, кто соглашался принять дар. Шедевр, доставшийся Илье Ильичу, назывался «Невеста в разрезе. Вид слева». Картина изображала девушку в подвенечном платье, стоящую перед алтарём, и впечатляла натуралистическим изображением внутренностей, особенно рассечённого сердца, срисованного с телячьего, какое можно купить во всяком ларьке. Рассечённое сердце (недаром же – вид слева!) должно было символизировать безнадёжность одинокого чувства, но у Ильи Ильича оно стойко ассоциировалось с «Мясной лавкой» Снайдерса. Однако выбрасывать картину было неловко, и Илья Ильич делал это тайком.

Из ненужного на память о минувшем оставались только автоматный патрон, оброненный Илюшкой, когда он готовился к штурму Цитадели, и семь махоньких резных слоников, шествующих вдоль полочки орехового дерева. Тех самых слоников, что составляли суть первого его воспоминания и до последнего сопротивлялись всеистирающему времени в квартире позабытой тёти Саши. Пока слоники трубят – в жизни есть надежда и можно рассчитывать на лучшее. Настоящая слоновая кость – очень прочный материал.

Теперь Илья Ильич жил в основном за счёт родительских суббот. В начале июня беспамятный народ спохватывался, что об умерших тоже надо заботиться, и валом валил на кладбища. Приметный камень, на котором золотом была врезана анекдотичная фамилия – Каровин, – для многих служил ориентиром во время поисков родной могилки, а самому Каровину от каждого, кому он указал путь, доставалась серебристая лямишка. Горсть этих лямишек следовало растянуть на год. Как выглядит мнемон, Илья Ильич давно забыл.

В то утро он проснулся необычно рано. Полежал в постели, мысленно выпил кофе с молоком и съел бутерброд с ломтиком тамбовского окорока. На самом деле пить кофе или есть бутерброды ему не приходилось уже очень давно, поэтому Илья Ильич и приобрёл привычку представлять в воображении, что именно он съел бы на завтрак. Но даже фантазируя, лукулловых пиров Илья Ильич не закатывал, стараясь по одёжке протягивать ножки и ограничиваться бутербродиком с сыром или ветчиной.

Потом встал, застелил постель, шагнул было к окну, но остановился, проведя пальцем по полированной поверхности стола. Стол был густо припорошён пылью.

Что за невезение! Видно, на неделе притащил не подумавши с улицы какую-то привлекшую внимание ерундовину, а потом забыл про неё, и теперь, рассыпавшись, она загадила весь дом. Пылесоса нет, так что с пылью придётся бороться вручную.

Поворочав, Илья Ильич взялся за уборку. Протёр стол, подоконник, сервант, где хранилась немногая сохранившаяся посуда. Сделал ещё шаг и замер с поднятой ладонью, которой, за неимением тряпки, стирал пыль с мебели.

Ореховая полочка, висящая рядом с сервантом, была пуста. Вместо пожелтевших слоников, доставшихся ему от тёти Саши, остались только кучки меловатой пыли. Комната, оказавшаяся слишком дорогой для его кошелька, начала умирать, и первым тление коснулось самых старых предметов, которые казались вечными, как сама жизнь.

Стараясь не обращать внимания на тягостное чувство, сдавившее грудь, Илья Ильич собрался и вышел из дома. Если бы он успел машинально перешагнуть порог, он бы наверняка споткнулся и упал, поскольку вместо привычной лестничной площадки прямо за дверью начиналась узкая улочка, словно ящиками обставленная бетонными блоками выломанных из домов квартир. Много лет Илья Ильич не бывал здесь, но сразу узнал это место, в котором ничего не меняется, лишь рассыпается пылью, когда приходит срок. Теперь пришёл срок Ильи Ильича; словно мешающую занозу, город выдавил прочь обнищавшего, пережившего себя самого человека.

Вокруг расстилались унылые кварталы Отработки.

Эпилог

Книги не было. Вчера он, прежде чем улечься в постель, положил её на столик, намереваясь с утра дочитать оставшиеся полсотни страниц, а утром обнаружил горстку бесцветной отработки. Это было вдвойне неприятно, потому что книга была чужая, Илья Ильич взял её почитать у Лидии Михайловны, старенькой библиотекарши, у которой разживались книгами все обитатели Отработки, не успевшие потерять вкус если не к жизни, то хотя бы к хорошему чтению. Теперь история Дженни Герхардт останется недочитанной, ведь вторая такая книга в Отработку вряд ли попадёт. И неясно, как теперь оправдываться перед Лидией Михайловной, любившей книги страстно, до самозабвения.

Старушка была человеком странным и для Отработки нетипичным. У неё была не комнатёнка, не жилой объём, траты в котором сведены до минимума, а двухкомнатная квартирка, где всё было прочным, словно в прежнем мире. Особенно это касалось книг. Двухкомнатная квартира была нужна Лидии Михайловне, потому что иначе книги было бы некуда ставить. Комнаты в Отработке всегда были припудрены пылью, то один, то другой предмет, поддерживать в порядке который уже не хватало денег, рассыпался, наполняя воздух пылью веков. У Лидии Михайловны в доме не было ни пылинки. Рассказывали, что по утрам она пьёт кофе со сливками и даже угощает ранних гостей. Илья Ильич не проверял этих слухов. Сам он ничего не ел уже года три, но нахлебничать у доброй женщины не мог. Зато частенько заходил под вечер, поговорить о прошлом и взять на пару дней одну из книг необъятной библиотеки. Книги от аккуратного прочтения не портятся, они лишь требуют одну лямишку в год, чтобы оставаться читаемыми и не рассыпаться ненароком. И вот теперь роман Теодора Драйзера не получил своей лямишки, и случилось это в то время, когда томик лежал на столе у Ильи Ильича. Знал бы, что так будет, свои бы деньги потратил, лишь бы избежать тягостного объяснения с владелицей.

Делать нечего, Илья Ильич с кряхтением поднялся (удивительно быстро проходит молодость, что своя, что вторая, дарованная памятью близких людей!), натянул неизменный костюмчик и отправился объясняться с хозяйкой книги.

Обитатели Отработки вставали со светом и ложились, когда на улице стемнеет. Электричества не жгла даже Лидия Михайловна, видать, и её вспоминали не слишком часто.

В Отработке всякий жил на первом этаже. Лестницы да и стены поветшавших домов не выдержали бы собственного веса, а вот просторов в нихиле, обнимающем островок человеческой памяти, хватало с избытком. Мостовых тут тоже не полагалось, но белая пыль под ногами лежала так густо, что можно было вообразить, что идёшь по сельской дороге.

Почему-то Илье Ильичу вспомнилось, как возвращался он в хоспис, умирать. Тогда каждый шаг давался через боль не желавшего исчезать тела. Восемьдесят четыре года, что провёл он на земле, казались в ту пору непристойно коротким сроком. А теперь к ним добавились ещё девяносто пять, проведённых в царстве мёртвых, но всё равно исчезать не хочется. Говорят, последними словами какой-то долгожительницы, протянувшей без малого полтора века, были: «Я не хочу умирать, я ещё так мало пожила!» Конечно, когда измучен хворями и немощами полуразрушенного тела, поневоле возжаждешь вечного покоя, а если нигде ничего не болит… как сказал Станислав Ежи Лец, «значит ты уже умер». Но и мёртвому умирать неохота, тем более что ничего не болит, просто ветхое тело всё хуже и хуже слушается. И всё-таки даже в этом положении есть множество маленьких радостей. Проснуться с утра и лишнюю минуту поваляться в постели, слушая тишину, – это уже радость. Выслушать сетования соседок, покивать и посочувствовать. Почему-то в Отработке прозябает впятеро больше женщин, чем мужчин, то ли женщины более экономны, то ли бабушек чаще вспоминают… Рассказать о чём-нибудь своём, заранее зная, что тебе посочувствуют, но помочь не смогут. Раз в год, если не совсем обнищал, когда в июне беспамятный народ потянется на погосты отдавать долги ушедшим родителям, устраивать скудные чаепития для себя и пары приятелей. Всё-таки хорошо, что у него такая запоминающаяся фамилия и могила у самой дорожки. Жаль только, что участок этот теперь совсем заброшен и бронзовая позолота с плиты облезла, так что надпись больше не бросается в глаза. Но даже теперь на Троицу три-четыре десятка лямишек он получит. Одно беда, год протянуть на эту сумму никак не удастся.

Илья Ильич дошагал к знакомому перекрёстку и остановился в недоумении. Квартиры Лидии Михайловны не было, лишь огромная, по колено, куча отработки оплывала в окружающем безветрии. И нигде ни малейшего следа женщины, умудрявшейся даже тут жить по-человечески и до последнего дня помогавшей жить по-человечески всем окружающим. Можно было не спрашивать, что случилось – такое, пусть не слишком часто, но происходило именно в этом районе, где забвение было нормой. Человек устроен странным образом, в самый убогий район Города редко попадала бомжеватая дрянь, все пропойцы и никчемушники истлевали гораздо раньше, не оставляя следа ни в том, ни в другом мире. А тут доживали вторую жизнь неприметные, но хорошие в массе своей люди, оставившие по себе не слишком прочную, но добрую память. Родные и друзья любили и часто вспоминали их, но обидным образом не передали память об ушедших своим правнукам. То ли человек изначально так устроен, то ли жестокий двадцатый век лишил людей памяти, но из детей двадцать первого века почти никто не может назвать имя собственного прадеда и уж тем более вспомнить девичью фамилию прабабки. Одни вовсе живут Иванами, родства не помнящими, другие по душевной лени избрали себе девизом Deus conservat omnia[5]5
  Deus conservat omnia (лат.) – Господь хранит всех.


[Закрыть] и тоже успокоили сговорчивую совесть, позабыв или не зная, что по-настоящему хранить может лишь людская память. Вот и ютятся в Отработке, рассыпаясь в пыль, прекрасные люди, виновные лишь в том, что оказались между Калликратом и Геростратом. Стать одним не хватило гения, не стать вторым достало совести.

Некоторые, впрочем, и в Отработке не бывали, живут себе на полную катушку, не заглядывая в кошель и не размышляя о том, что ждёт их, когда мошна опустеет. Другие трясутся над каждый грошом и спят на полу, ровно собачонка. Илья Ильич поддерживал в доме минимальный порядок: сидел на стуле, спал на кровати. На такую жизнь требовалось в год пара мнемонов. Но вот уже несколько лет, как эту сумму он не добирал. В кошеле оставалось тридцать две лямишки, а в живом мире холодеет февраль, так что до июня не дотянуть при всём желании. Впрочем, камень на Северном кладбище останется, так что быть ему призраком до тех пор, пока заботливые городские власти не сочтут нужным снести беспризорные могилы, превратив зелёный участок в зону отдыха счастливых горожан. Какие сейчас дома власти, чем народ живёт, Илья Ильич давно не интересовался. Иной раз соседи сообщали слухи о живых делах, и этого было довольно. Живут люди, а потом попадут сюда и будут жить здесь, принеся в загробный мир свои порядки. Иногда Илья Ильич подумывал, а не является ли безразличие, обычно не свойственное ему, следствием начавшегося превращения в призрак, и принимался расспрашивать знакомых о новостях, но сама мысль, что дома вот-вот грянет двадцать второй век, была неприятна. Илья Ильич не любил фантастики, предпочитая строить дороги. Если бы он продолжал жить в Петербурге, в своей квартире на проспекте Энгельса, то двадцать второй век подошёл бы незаметно и буднично, как это случилось с двухтысячным годом, не было бы в нём ничего сюрреального, и приход его не вызывал бы недовольства. А потом Илья Ильич предполагал, что впадает в мизантропию и недоволен живым миром оттого, что там у него не осталось ни единой родной души. Ведь другие жители Отработки интересуются пусть не политикой и чудесами техники, а праправнуками и праправнучками, ведут счёт потомкам, которых не видели и которые не желают их помнить, тревожатся их бедами и радуются удачам. Как ни верти, древнейший культ предков был всё-таки самым человечным. Люди знали, кто они и откуда.

Такие мысли, медлительные и бесконечные, словно абзац на полторы страницы, осаждали Илью Ильича в часы одиночества и составляли отныне суть его жизни. И ещё, конечно, разговоры и чтение книг, которые он брал у Лидии Михайловны. «Брал» – глагол в прошедшем времени; больше книг не будет.

Возле холма, который даже могильным язык не поворачивался назвать, стояла ещё одна местная богачка, Елена Ивановна. Была она когда-то учительницей младших классов, и до сих пор, семьдесят лет спустя, получала порой мнемоны от бывших учеников, которых оставалось уже совсем немного и которые очень редко вспоминали свою первую учительницу. Ещё одна беда современного человека: сентиментально отхлюпав носом на выпускном вечере, всякий начинает считать себя взрослым, не думая, что вся его взрослость заключается в том, что он забыл себя самого и собственное детство. Памяти нашей едва хватает на пять минут, и в результате по десять раз на дню человек, полагающий себя мудрым, наступает на одни и те же грабли. А ведь для настоящей мудрости нужно так немного – остаться в глубине сердца прежним ребёнком. Этому тоже учит память.

Елена Ивановна плакала, хотя в Отработке люди плачут редко – нечем.

– Ведь я вчера у неё в гостях была… – горестно твердила она. – Лидочка меня кофе угощала, сказала, что у неё день рождения. А я, бессовестная, пила. У меня деньжищ – труба нетолчёная, а она, оказывается, последние минуточки на ветер пустила!

– Не надо так говорить, – строго произнёс Илья Ильич. – Так оно, может быть, и лучше. Жила человеком, и человеком умерла. Я сам иногда думаю, стоит ли последний мнемон на год растягивать?

– А ведь она, наверное, знала…

– Знала, – подтвердил Илья Ильич. – Я у неё вчера книгу брал, Драйзера, так она сказала, чтобы я постарался прочесть её за один день. Никогда она никого с книгами не торопила, а тут… Значит, знала, что не успею.

Они ещё долго стояли, обсуждая случившееся. Подходили другие жители Отработки, горестно качали головами. Здесь было не принято жалеть окончивших свой век, но Лидия Михайловна казалась вечной, и её скромная библиотека была гордостью района. Какой-нибудь эфемер, свалившийся в Отработку, чтобы через месяц исчезнуть, успевал если не прочесть, то полистать книгу, и знал, что тут тоже всё как у людей. Так что жалели не библиотекаршу, жалели себя самих.

– Вы-то как? – спросила Елена Ивановна, когда они отошли от медленно оплывающей погребальной кучи.

– Со мной всё в порядке, – привычно ответил Илья Ильич. – Там все будем, но пока – держусь.

– Если что, я могу помочь, – предложила Елена Ивановна. – Меня недавно Лёшенька Иванов вспоминал. Слабенький был ученик и хулиганистый, а вот поди ж ты, не забыл. Я его тоже хорошо помню. Бывало, спрашиваю: «Куда ж ты с такими знаниями?» А он отвечает: «Только в тюрьму!» Это в восемь-то лет. Он тоже часто это вспоминал, особенно когда его судили за хулиганство. Два года дали. Я иногда думаю, ведь учила – душу вкладывала, а дети выросли разные. Большинство – нормальные люди, а некоторые и в тюрьму попадали, и спивались, и наркоманом кое-кто стал. И что я не так делала – понять не могу. Они ведь маленькие – все хорошие, даже самые запущенные…