Текст книги "Заклятие. Истории о магах"

– Зубр водится, – начал Марцун, – сохатый опять же. Медведь встречается. Волков много. Рысь живет, росомаха порой забредает. Кабанов полно. У заглохших озер кастерсы есть. Этих я видал, хотя зверь сторожкий, так просто не встретишь.

– Бобры, что ли?

– Нет. Бобров и здесь много, а эти – кастерсы. На бобров похожи, но здоровущие, против бобра вчетверо. Охотники, которые в те края забредают, кастерса болотным медведем кличут, хотя кроме величины у кастерса с медведем ничего общего. Он бобру сродни.

– Это не вухур случаем?

Вот и назвал монах вухура. Значит, наслышан.

– Кто ж его знает? – Марцун пожал плечами. – О вухурах болтают еще больше, чем об отшельниках, а правды еще меньше. Сам я вухура не встречал, а врать, опять же, не буду.

– Но следы видел?.. Какие-нибудь особенные.

– Следы все особенные, но я любой след разберу. Хуторские говорят, будто след у вухура ничем не отличается от медвежьего. Как он может ничем не отличаться, если медведь на четырех ногах ходит, а вухур, подобно человеку, – на двух? Кто вам такое говорит, пусть сам вухура и ищет.

– Странное дело: весь век в чащобе, а вухура не видал и об отшельниках только сказки слышал…

– Вы бы еще про дикую маму спросили. Зверей я знаю любых, а за сказками в деревню идите, их там много порасскажут.

– Кто такая дикая мама? – спросил Агор, не обращая внимания на усмешку леснака.

– Еще одно чудо небывалое. Ежели малыш, который титьку сосать не бросил, в чаще заплутает, его искать начинают всей деревней. День на третий-четвертый находят. Через такой срок от дитяти и косточек не должно остаться, а малыш живехонек. Спрашивают: кто тебя кормил? А он отвечает: «Мама». Других-то слов еще не знает. Это дикая мама и есть.

– А на самом деле кто?

– Никого. Сказки это. Сбыточное ли дело, чтобы годовалое дитя, которое еще ходить толком не может, в чащобу забрело? Девки по вечерам прясть собираются и развлекают друг дружку такими байками.

– Ты вот что скажи, – спросил Дзз-э, – гнилые озера, где кастерсы водятся… можешь нас туда проводить?

– Даже не знаю. Лет пятнадцать не был, поди все тропы позарастали, а новые протоптаны. Найду ли дорогу…

– Кем протоптаны?

– Зверьем, кем же еще. Кабанами… Да и зачем вам проводник, если с вами леснак идет?

– Леснака, стало быть, признал, – заметил отец Агор.

– Чего не признать-то? Дело привычное. Леснаки ко мне забредали, и никакого худа я от них не видал. Это они к землепашцам не склонны и городов на дух не переносят, а когда заимка в чаще стоит, то заходят на огонек.

Леснак молча кивнул, так что волосья окончательно скрыли глаза.

– Что ж ты их раньше не назвал?

– Я зверей называл, а леснак – человек не хуже нас с вами.

Монах поджал губы, но ничего не возразил.

– Я так понимаю, – подвел итог Марцун, – что вам вечерять пора и на покой отправляться. Завтра снова в поход идти. Коли вы на заглохшие озера нацелились, то туда путь долгий и непростой. Устраивайтесь в доме, а я на вольном воздухе. Мне не впервой. Только смотрите, чтобы дружинники ваши ручонки не запустили куда не следует. А то нанюхаются привады птичьей или, пуще того, рыбьей – и пойдут куролесить. Хорошо, когда с утра прочухаются, а то могут и концы отдать.

– У меня никто лапу в чужое не запустит, – прошелестел Дзз-э.

Странно, такой человечина громадный, а голос – словно камыши шуршат на рассвете.

– Вот и славно. Тогда покойной ночи.

Ночевать на улице возле собственного дома еще не приходилось, но Марцун легко обустроился. Выбрал местечко, расстелил плащ и успел улечься, когда из дома вышел Дзз-э, отыскал в темноте Марцуна, молча присел рядом. Хочет что-то спросить или рассказать? Марцун ждал.

– В наших краях нет таких бобров, как у вас. У нас водится морской бобр – калан. Он не слишком большой, хотя в море много огромнейших зверей. Бобры не должны быть очень большими. И я думаю: может быть, кастерс – это все-таки тот самый сказочный вухур? Он нам очень нужен.

– Нет, – твердо ответил Марцун. – Кастерсов я видел, а в молодости даже охотился на них. Это просто зверь, у него отличная шкура и вкусное мясо. А вухур, если такой вообще есть, это человек, такой же, как я или ты. Наше сходство стократ перевешивает отличия. Если бы у меня была сестра, я бы отдал ее за такого, как ты, без малейших сомнений. И у вас были бы чудесные дети, мои племянники.

– Какой я человек? В этом походе я командую дружиной, а дружинники промеж себя называют меня рыбоедом.

Так вот откуда волосатый Дзз-э! Странники рассказывают, будто далеко на закате, где колышется океан, обитают рыбоеды – люди с рыбьими хвостами. Живут они в лодках, а на берег сойти не могут. Речью не владеют, только шипят, словно пена на камнях, или ревут раненым зверем. Питаются одной рыбой и никакой другой пищи не принимают. Марцун считал, что все это сказки шатущих людей, однако вот он, рыбоед – прекрасно ходит по земле, ест с дружинниками из одного котла, и никакого хвоста у него не заметно. Вот насчет лодок надо будет поспрошать. Должно же в рассказах хоть что-то быть правдой.

Промолчать было бы неудобно, и Марцун начал говорить:

– Я тоже ловлю рыбу. А по хуторкам вдоль опушки рыбу заготавливают на зиму: сушат и в бочках солят. Копи соляные там неподалеку есть.

– Рыбу они где берут? Ни реки приличной, ни озера я тут не заметил.

– Река есть, только очень далеко. Но по весне она разливается и затопляет всю окрестность. Потому леснаки наши места не любят. Они к сухому привычны. Во время разлива рыба, в основном щука, заходит во всякий ручеек, в любую канаву, и ее там запирает. Потом мужики проходят по бочажинам с бреднем и выгребают все до последней рыбешки. Все равно она в бочажинах задохнется.

– Умно, – признал рыбоед и тут же вернулся к прежнему вопросу, который, видимо, очень его интересовал: – Раз на заросших озерах встречаются удивительные звери, то не может там же обитать и вухур? А то будем бродить месяц неведомо где, а вернемся ни с чем.

– Я уже говорил и скажу еще: вухур, если такой существует, не обитает, а живет. Это человек, на человека нельзя охотиться.

– К несчастью, можно, – Дзз-э вздохнул. – К тому же мы не собираемся убивать вухура. Нам приказано во что бы то ни стало поймать его живым.

– Кем приказано?

– Князем.

– С каких пор житель моря слушает княжеские приказы?

– У него в плену мой брат. Княжеский отряд сумел подкрасться незаметно, многие были на берегу. Дружинники убили несколько человек, а моего брата схватили и увели с собой.

– И после этого ты пошел на службу к князю?

– Князь сказал, что отпустит Пшухха, если я сумею достать живого вухура.

– И ты поверил князю?

– Он обещал.

Марцун безмолвно поник головой. Возражать и объяснять что-то было бессмысленно. Есть еще в мире народы, для которых данное слово важней жизни. Почему-то такие люди считаются среди лживых умников дикарями.

– У леснака такая же история?

– Не знаю, я не спрашивал. Наверное, такая же.

Немного помолчали, потом Марцун сказал:

– Не думаю, что вы сумеете изловить вухура, но в любом случае твой брат должен быть на свободе. И родной человек леснака – тоже. Когда ваш поход закончится, я найду вас и постараюсь помочь. Я не князь, но это я обещаю.

Не дожидаясь ответа, Марцун улегся, закрывшись плащом с головой.

– Сейчас надо спать. Завтра у всех будет много дел.

Марцун умел просыпаться от любого самого неприметного шороха. И сейчас он насторожился оттого, что почувствовал: рядом есть кто-то. Открывать глаза не стал, все равно вокруг беспросветная темень.

– Слушай, – сказала темнота. – Они спят.

– Знаю, – ответил Марцун одними губами.

– Если припереть дверь твоего дома корягой, а потом поджечь дом, никто не сможет выбраться наружу.

– Я не стану этого делать.

– Почему? Там враги.

– Во-первых, не все они враги, но, даже будь они врагами все без исключения, сейчас они мои гости, а гостей жечь нельзя.

– Жаль. Ведь они не остановятся, а пойдут дальше.

– Ты боишься? Неужели ты не сумеешь уйти от них?

– Я ничего не боюсь, – ответила тьма. – Я просто не хочу, чтобы они расхаживали по моей чаще.

– Чаща не бывает чьей-то. Она всеобщая.

– Я знаю. И все-таки жаль, что ты не хочешь сжечь чужаков. Мы бы поставили тебе новый дом.

– Мне не нужен новый дом. Мне хорошо в этом.

Ничто не шелохнулось в ночи, не хрустнула ни единая ветка, но Марцун знал, что ночной гость исчез так же беззвучно, как и явился.

Утром началась привычная предвыходная суета. Кашу варить не стали, и кашевар без зазрения совести выгреб остатки сушеных лепешек и порубленного глухаря, оставив Марцуна безо всего. Тот не возражал: пусть все забирают, лишь бы поскорей ушли.

Оставшись один, Марцун занялся делом. Свежим веником вымел пол – удивительно, сколько сору натащил десяток солдат! В тлеющий очаг кинул пучок душицы, чтобы удалить чужой дух. Потом тонкой жилкой принялся зашивать набитую мохом кожу глухаря. Через полчаса работа была закончена. Марцун прижал чучело к груди, пригладил перья. Глухарь вздрогнул, пару раз неуверенно тэкнул и вдруг взорвался дробью щелкоток и скрежетом, какой только весной во время тока можно услышать.

– Что, брат, – спросил Марцун, продолжая прижимать к сердцу воскресшего глухаря, – трудно тебе пришлось? Тяжело было вот так-то помирать? Но ты извини, не было у меня выхода. Как бы я объяснил, зачем в лес убежал? Леснака так просто не обдуришь, ему надо добычу представить. Да и любому бывалому охотнику – тоже. Я же не знал, что среди них леснак есть. Но удачно поберегся. Вот скажи, куда такой сборный отряд собрался? Неужто и впрямь вухура ловить для княжеского зверинца? Ох, не верится мне…

Глухарь продолжал самозабвенно токовать, словно собрался пропеть все недотокованное в прежней жизни.

– Ладно, лети. Набирай новой крови и плоти да меня не забывай.

Глухарь расправил крылья в полтора аршина и с громким «шурх» поднялся в воздух. Через минуту он затерялся среди елей, словно и не было здесь никогда величественной князь-птицы.

На лес опустилась наконец живая тишина, переполненная самыми мирными звуками. Ни один из них не возмущал слух и казался частью извечного молчания. Тем более странно и болезненно прозвучал вскрик Марцуна, по-прежнему недвижно сидящего около дома. Крик короткий, тонкий, но проникающий в самые глубинные закоулки чащобы. Кому подражал Марцун, кто из лесных жителей так кричит – неведомо. Люди редко слышат этот вопль и не знают, чей голос возмутил тишину. Но охотники и дровосеки, что опытней прочих, немедля бросают дело и уходят в мелколесье или на поляну.

– Что это было? – спросит новичок.

– Сердится. Уходить надо.

– Кто сердится? Леший, что ли?

– Тьфу на тебя! Кто этого лешего видал? Но – сердится. Останешься где был – так там тебя деревом задавит.

– И что теперь? Делянку бросать?

– Зачем же?.. Завтра вернемся – все будет тихо. А на сегодняшний день шабашим.

Кто так кричит, не знал даже сам Марцун, но он умел подражать любым голосам и использовал это умение всякий раз, как нужно.

В ответ на призыв с ветки слетела крикливая сойка, доверчиво опустилась на подставленную руку. Марцун наклонился к сойке и зашептал тише даже, чем разговаривал ночью с явившимся голосом. Сойка слушала, склонив голову набок, словно разглядывала что-то соблазнительно вкусное, но вызывающее сильные опасения.

– Все поняла? Умница. На вот тебе…

Марцун протянул на ладони пару темных зернышек. Сойка быстро склевала угощение, слегка ущипнув дарующую ладонь, склонила головку на другой бок, испытующе поглядывая в лицо Марцуну.

– Больше не дам, – отрезал Марцун. – Опьянеешь.

Сойка застрекотала – не понять, довольно или нет – и, мигая лазоревыми зеркальцами на крыльях, исчезла среди елок.

– Вот и все, – сказал Марцун, верный привычке одиноких людей разговаривать сам с собой. – Теперь остается только ждать. Схожу-ка я покуда на ручьевину, покопаю корней аира. А то совсем без хлеба – скучно.

* * *

Вторую неделю небольшой отряд пробирался чащобами бескрайнего леса. Светлые сосновые и мрачные еловые боры остались позади, местность полого спускалась к заросшим озерам, где среди жирных трав кормились гигантские бобры, давно вымершие в иных местах, и ворочались в жидкой грязи вовсе несусветные допотопные чудища. Деревья здесь не вырастали, а, кажется, только засыхали, немощные, облепленные паутиной. Птицы в этой местности не пели, лишь иногда над верхушками низкорослых деревьев с меланхоличным «кра-кра» пролетал ворон. И еще какая-то безумная сойка преследовала отряд, изводя всех громким стрекотом.

– Предупреждает, что люди идут, – объяснял леснак. – Сойка – птица вредная, привяжется – всю охоту испортит.

– Пристрелил бы ты ее, – посоветовал кто-то из дружинников.

– Ты ее есть будешь?

– Вот еще, гадость такую. В рот не возьму.

– Значит, и стрелять нечего.

Воин отошел, бормоча что-то про дикарские нравы.

Потом леснак объявил, что где-то поблизости имеется человеческое жилье. Пахло дымом, причем не пожаром и не костром, а смирным огнем очага.

Сразу выяснилось, кто действительно командир в отряде. Отец Агор разделил отряд на две части. Девятерым дружинникам было велено сидеть затихарившись, огня не жечь, между собой не говорить, чтобы все было так смирно, чтоб даже сойка не заподозрила дурного. Сам Агор вместе с леснаком, рыбоедом и тем дружинником, что поздоровей, отправился проведать жителя, засевшего в этакой дали. Полулюдям, как их презрительно звали в столице, были даны особые указания, а дружинник, как обычно, оставался на подхвате.

Леснак быстро обнаружил забившуюся в самую крепь избушку, крытую пластами бересты. Это была не землянка, а вполне приличный домок, в одиночку такой не выстроишь. Кто помогал строить келейку, откуда пришли помощники, куда потом делись – рассказывают по далеким деревням, и рассказы эти сильно разнятся. Одни врут, что трудились в пустыне мужики из окраинных деревень, которым плачено золотом и божьим благословением, другие брешут, будто обитатель кельи привел мастеров, что ладили княжий терем, и больше этих людей живыми не видели. Поди разбери, где истина, где молва, если никто не знает, где в чащобе стоит келья и какова она собой.

Теперь избушка-невеличка въявь объявилась перед путешественниками.

Отец Агор дал знак спутникам отойти подальше и ударом ноги сбил дверь. Монаху показалось, что навстречу вышло его зеркальное отражение: такой же изможденный худой человек в длиннополой серой рясе и тяжелых калигах на кожаных ремнях.

Никаких переговоров, никакого словесного объяснения не было, вместо этого сразу вспыхнул огонь. Противники стояли, выставив ладони, словно катили друг на друга огненный шар. Спокойные позы, отрешенные лица – ничто не указывало на бушующее напряжение.

Потом раздался неторопливый голос:

– Ты ослаб, Агор. Праздная жизнь в княжьем тереме не пошла тебе на пользу. Через минуту ты не выдержишь, и я сомну тебя.

– Ты поглупел, Мантир, – ответил монах. – Одинокая жизнь в чащобе не пошла тебе на пользу. Чтобы смять тебя, мне не потребуется и минуты.

Сбоку от бойцов протиснулись леснак и рыбоед. Взмах двух рук: когтистой и с перепонками между пальцев, и шея отшельника оказалась сдавлена тонкой, но прочной серебряной цепью. Тот, кого звали Мантиром, захрипел, упустив огонь, ухватился за цепь, пытаясь сдернуть ее, но пересилить леснака и рыбоеда не получалось.

Теперь отец Агор мог бы не торопясь сжечь отшельника, но он опустил руки, и огненный шар погас.

– Вот так-то… – произнес монах. – Ни один простой человек не сумел бы подойти к нам во время поединка, но в мире есть еще и не простые люди. Они и накинули на тебя узду.

Мантир захрипел, дернулся, стараясь высвободиться.

– Не мучайся зря. С цепью на шее ты не сможешь колдовать, а вот придушить тебя для любого из нас проще простого.

– За чем дело стало? – просипел пленник.

– Ты не поверишь, но мне просто хочется с тобой поговорить.

– Так и говорил бы.

– А ты мне позволил? Ты напал, прежде чем я успел раскрыть рот.

– Ты рассчитывал на что-то иное? Я ушел из монастыря, покинул город, забился в лесную пустынь, а ты явился за мной с воинской силой. Что я мог подумать и что должен был делать? Я знаю, что всех бежавших от твоей страшной власти ты сжег. Я последний из настоящих отшельников. Что мне оставалось делать? Только защищаться.

– Логично, – признал отец Агор. – И все же прежде, чем я сожгу тебя, пойдем поговорим.

Закованного отшельника вывели из кельи. Леснак вбил свою рогатину в расщелину старой ивы, затянул на рукояти конец цепи, Дзз-э вогнал в другой ствол гарпун, которым был вооружен, накинул на него серебряную петлю. Агор проверил, хорошо ли затянута цепь.

– Как, Мантир, не слишком жмет? Колдовать ты не сможешь, а я могу удавить тебя в любую минуту. Вы трое, – обратился он к помощникам, – ступайте к засидке, скажите остальным, чтобы шли сюда. А я пока побеседую со старым приятелем.

Выждав минуту, чтобы свидетели отошли подальше, отец Агор еще раз подергал цепь и произнес с улыбкой:

– Так мне нравится беседовать. Ничуть не хуже, чем в застенке в присутствии глухонемого палача. Значит, ты бежал из монастыря, не желая войны со мной. Замечательно. Примем как рабочую гипотезу. Хотя ты мог просто покориться, и никакой войны не было бы. Особенно это важно сейчас, когда столице и всей стране угрожает напасть. Ты это знаешь? Или ты называешь ее другими словами, скажем, «беда» или «погибель»… Вижу, что знаешь. И сразу твой благородный поступок обретает иной смысл. Признайся: ты бежал не от меня, а от напасти, зная, что в этой глуши она тебя не достанет. Решил пересидеть в пустыни лихое время, чтобы потом остаться единственным обладателем силы.

– Даже если так, в том нет преступления.

– Согласен. Как видишь, я всегда соглашаюсь с разумными доводами. Но тут есть еще одна тонкость. Маленькая, тоньше волоса, но способная вновь все изменить. Напасть копится где-то за пределами нашего мира, и рано или поздно она прорвется сюда, уничтожив страну. Это может случиться через несколько лет, а может – хоть завтра, если ее немного подтолкнуть. Сделать это могут лишь два человека: я и ты.

– Как видишь, я этого не сделал.

– Такой поступок делает тебе честь. Я благодарен тебе за него. Поглядеть небрежным взором, так ты не колдун, а агнец. Несовершенное злодейство – как это красиво! Да, ты не вызвал всеобщую гибель, но что может взбрести в твою голову, одуревшую от одиночества? Я не имею права рисковать.

Отец Агор вздел руки долу, словно произносил проповедь перед паствой. Скованный Мантир молча ждал.

– Самое занимательное в нашей истории, что с напастью можно довольно легко справиться, хотя такой способ вызовет недовольство многих. Пять чистых сердец – и напасти как не бывало. Но тут нельзя брать кого попало: в пятерку обязательно должны входить леснак, рыбоед, вухур – да-да, я знаю, что вухуры существуют и живут где-то здесь… Кроме того, два обычных человека: мужчина и женщина. С дикарями дело обстоит просто: среди них полно народу, чистого сердцем. Но, чтобы не рисковать, следует выбирать тех, кто помоложе. Молодые леснак и рыбоед у меня есть. Сюда я пришел за вухуром, и ты поможешь его поймать.

– Если я откажусь или не сумею помочь?

– Тогда я придушу тебя, а вухура поймаю сам. Просто это будет труднее и дольше.

– Ну а если я расскажу все, что знаю о вухурах? Ведь на охоту ты меня не возьмешь и с цепи не спустишь. Помочь я могу только словом.

– Если твой рассказ окажется полезным, ты останешься жить.

– Это уже что-то. В конце концов, мне незачем хранить тайны вухуров, и я расскажу, что знаю.

– Рассказывай. Я дал слово: ты будешь жить.

– Здесь неподалеку есть заросшие озера…

– Знаю. Как раз туда я собирался идти.

– Северное озеро, самое большое из всех. Посреди озера – остров, хороший, сухой. На этом острове – деревня вухуров. Сколько их там, не знаю, но много. Так просто на остров не попасть. Полагаю, что вас вухуры давно соследили и, когда вы подойдете к озеру, они уведут вас дальше на север. Лодки, на которых они переправляются на остров, вухуры утопят или угонят куда-то. Вплавь до острова тоже не добраться: сам понимаешь, озеро заросшее – сплошная трава и вязкий ил. Впрочем, от деревни вам проку немного, там останутся только старики и дети – и ни одного воина. Воины станут заманивать вас на север в совсем уже непроходимые чащобы, и что вас там ожидает, я не знаю. Два года назад сюда приходил отряд: охотники и дружина. Меня они не заметили, а к озерам вышли и двинулись по следам вухуров. Назад не вернулся ни один.

– Теперь ясно, куда делась ватага, посланная два года назад. Жаль, что они погибли: там были лучшие следопыты и воины.

– Там не было леснаков.

– У меня тоже только один леснак.

– Все равно я не понимаю, как ты собираешься пленить молодого вухурского воина, да еще чистого сердцем. Такие в плен не сдаются.

– Мне не нужен воин, мне нужно только сердце, а в какой груди оно бьется, не так важно. Сойдет и детеныш, лишь бы он понимал, что происходит. Я не буду посылать их в битву, их надо всего лишь принести в жертву, а в этом случае куда проще иметь дело вовсе с юнцами. Воин может сопротивляться, а среди сопляков некоторые сами согласны погибнуть на алтаре.

– Интересно – кто?

– Прежде всего рыбоед. Этот считает, что лучше сразу умереть, чем жить в плену. А еще – ты не поверишь! – девушка. Не так просто было ее найти – лучшую из женщин. Но я нашел. Видел бы ты, как она хороша! Будь мне хотя бы лет на пятнадцать поменьше, я бы не упустил такую красотку.

– Ты случайно не забыл о монашеском служении?

– Оставь. Покаяние придумано специально на этот случай. Но я сейчас говорю о другом. Девица считает, что должна погибнуть ради спасения всего народа. Она с восторгом представляет жертвенный алтарь, усыпанный цветами, и прочую вполне бесполезную красоту. Если у меня найдется время, я постараюсь сделать для нее эту малость. На самом деле все будет куда проще. Палач, а вовсе не жрец вспорет грудь всем пятерым и вырвет сердце. Мне придется постараться, чтобы никто не умер прежде времени. Жертвы должны быть живы и в сознании. Им надо все видеть и понимать. Они увидят, как великий князь пожрет трепещущие сердца. После этого светлейший исполнится силы. Ему не придется даже сражаться с напастью, она сама скукожится и исчезнет. Ты давненько не видал нашего государя. Тридцать лет назад то был удалой красавец, заправский сердцеед… разумеется, в переносном смысле. Сегодня он превратился в скорченного сморчка, который еле таскает ноги. Но именно сейчас он станет сердцеедом в самом прямом значении этого слова. Не правда ли, забавно?

– Не понимаю, зачем ты рассказываешь мне эти гадости, – сморщился Мантир.

– Видишь ли, я не знаю, что тебе известно, а что нет. Неопределенность – самое отвратительное состояние, она всегда чревата неожиданностями. Зато теперь я знаю все, ты знаешь все, и князь тоже знает все.

– В народе говорят: что знают трое, знает и свинья.

– Зачем же сразу – свинья. Животное, умеющее только хрюкать и валяться в грязи. Куда лучше было бы сказать: птичка. Например, вот такая…

Отец Агор вскинул руку, с желтого ногтя сорвалась искра, и сойка, сидевшая неподалеку на ветке, не успев вскрикнуть, упала на землю комком смятых перьев.

– Вот так, – довольно произнес отец Агор. – Теперь кое-что знает и тот, кто послал сюда своего соглядатая.

– Неужели в живых остался еще кто-то из колдунов?

– Что ты… Обычный человек. Просто он слишком долго живет в чащобе подобно отшельнику, а такое ни для кого не проходит даром. В результате он соприкоснулся с природной магией – вернее, природная магия соприкоснулась с ним. Но он возомнил о себе много и полагает себя хозяином леса.

– Зачем ему знать твои гадкие тайны?

– Я думал, ты догадаешься сам. Я же говорил: чтобы изничтожить напасть, нужно пять чистых сердец. У меня есть юный леснак, точнее лесначка, есть рыбоед, а со дня на день появится вухур. Есть даже лучшая из женщин. Но у меня нет чистого сердцем мужчины! Это та малость, которой соглядатай не должен знать. Выбор слишком велик. Мне не нужен случайный обормот, вообразивший себя героем. В жертву годится только самый лучший из мужчин. Так вот, ежели недоделанный отшельник теперь, когда ему стало кое-что известно, бросит свой скит и отправится спасать своих, предназначенных в жертву, товарищей по несчастью – значит, он и есть лучший из мужчин. Я не намерен ему мешать, он явится в мои руки сам. И нечего морщиться. Ты можешь сказать, что я негодяй, палач и убийца; что истинный людоед – я, а не выживший из ума князь. В чем-то ты будешь прав. Но противу твоей правды скажу так: убив пятерых невинных, я спасу многие сотни людей, спасу город, спасу государство! Подумай, что важней, а потом можешь проклинать меня.

Подошли дружинники, оставленные ожидать в засидке. Один из них, помимо обычного в походе снаряжения, тащил деревянные колодки необычного вида. В отряде считали, что они нужны для вухура, которого собирались взять живьем. Однако пыточной приспособе нашлось иное применение. Отшельника забили в колодки, так что при всем желании он не смог бы достать цепи. Особо следили, чтобы не было в цепке слабины, но и чтобы не придушить пленника ненароком.

Мантир не сопротивлялся, лишь заметил словно между прочим:

– Кто-то обещал меня отпустить.

– Не было этого, – возразил Агор. – Я обещал сохранить тебе жизнь – и я ее сохранил. Разве ты умер? Думается, что нет. А отпустить тебя на свободу? Этого я не обещал, и не будет такого никогда.

Как ведомо всякому палачу, да и каторжнику тоже, колодки на смиряемых набивают трояким способом. На ноги – тогда колодник сидит на земле и не может двинуться. На руки – способ более мучительный, но некоторые ловкачи умеют от ручных колодок освободиться. И наконец, когда колодки набивают на шею, – самый изуверский способ, не пытка даже, а медленная казнь. Мучимый может ходить, придерживая дьявольский инструмент руками, но не способен лечь, да и сесть толком деревянный воротник не позволит. Именно так и сковали отшельника, а цепь на этот раз закрепили на колодке там, где достать ее было совершенно невозможно.

– Видишь, сколько трудностей ты мне доставил, – пожалился отец Агор. – Куда как проще было придушить тебя – и дело с концом. Но я обещал, и ты будешь жить. Придется волочить тебя в княжий град. Но и там я не посажу тебя в подвал. Ты будешь прикован к стене в одном из покоев моей скромной кельи, чтобы я мог всякую минуту любоваться тобой. Ты будешь сидеть смирно, а вздумаешь орать или ругаться, то на этот случай существует кляп.

– Ты всегда был добр, – просипел Мантир перехваченным горлом.

Пленника привели в хижину, привязав вдобавок длинным ремнем, чтобы он не убрел куда ненароком. Отец Агор выделил двух дружинников, которые должны были кормить и поить Мантира, поскольку сам он достать рта не мог. Надлежало также выносить поганую кадушку и особо следить, чтобы серебряная цепка не ослабла, но и не задавила отшельника.

Сам Агор вместе с остальными членами отряда отправился к заросшим озерам, расстилавшимся примерно в двух днях пути.

Вода в заросших озерах была буро-красной из-за множества гниющих трав. Берега заболотились, выход к воде покрывал плывун, колыхавшийся при каждом шаге. Чувствовалось, что под тонким слоем мха и переплетшихся трав находится живая вода и плавают рыбы. Лишь в одном месте, где возле берега поднимался песчаный пригорок, к воде был удобный подход. Именно там сухую почву испещрили следы. Следов было много, и разных. Очевидно, животные, которых немало водилось в окрестностях озер, ходили к удобному спуску на водопой. Чаще всего на иловатом урезе воды отпечатывались копытца кабанов. И здесь же, причем не у самой воды, а чуть выше, среди кабаньих копанок, четко отпечаталась нога, удивительно похожая на человеческую, но вдвое шире, какой ни у одного человека не встретишь. Ступня глубоко впечаталась в разрыхленную почву, так что удавалось разглядеть пять пальцев, один в один как у человека.

– Медведь, – заключил пожилой дружинник, увлекавшийся прежде охотой. – Только он может этакую ногу оставить. Вона пятка какая… у других зверей такой не бывает.

Леснак склонился, пристально разглядывая след и, кажется, даже обнюхивая его.

– Это не медведь. Таких следов прежде мне не попадалось. Возможно, это вухур.

– Почему он не подошел к воде? – спросил монах.

На этот раз леснак явно нюхал воду. Потом брезгливо сморщился и ответил:

– Потому что вода отравлена. Упаси вас лесные боги этой воды рукой касаться, а не то чтобы пить. Рыбьей привады там понасыпано – у встреченного охотника с десятую долю столько не было.

– Где, в таком случае, заморная рыба?

– На лодках подплыли и сеткой все выгребли.

На этот раз пришла очередь рыбоеда брезгливо морщиться, но он ничего не сказал.

– А этот след зачем? – продолжал допытываться отец Агор. – Видно же, что нарочно оставлен.

– Именно для того и оставлен, чтобы мы его заметили и пошли вдоль следов. Уводят нас, не хотят, чтобы мы куда не надо совались.

– Понятно… – протянул отец Агор, припомнив предостережение отшельника и судьбу прошлого отряда. – Делимся здесь на две группы. Ты, Ждан, – обратился он к бывшему охотнику, – берешь шестерых дружинников и идешь по следам. Особо не геройствуйте, тропите след с опаской. Вухуры там будут ловушки ставить. Но тревожить их нужно постоянно, чтобы они не вздумали назад поворачивать. А я с остальными сунусь туда, где они не хотят нас видеть.

Отряд быстро разделился: Ждан повел своих искать смерти, разбирая следы, так похожие на медвежьи, а Агор с двумя недолюдками и одним дружинником отправился вдоль заросшего берега на поиски переправы на остров, хорошо различимый благодаря купе деревьев.

Прошли не так много, когда леснак указал, что в одном месте плывун примят и даже прорван. Значит, здесь ходили. Отрава до этого места не дотекла, и рыбоед первым ступил на проминающийся моховой ковер. У самого края, где пышно разрослась осока, он осторожно сполз в свободную воду и без всплеска нырнул. Появился через минуту, шумно выдохнул и сказал:

– Там лодка притоплена. Попробую достать.

Второй раз возился гораздо дольше, зато вынырнул, держа в зубах конец грубой веревки. Кинул его ждущему дружиннику, приказал:

– Тяните, только осторожно. Челнок непрочный, можно нос обломить.

Чтобы вытащить находку, пришлось впрячься в работу даже отцу Агору, но в конце концов склеенная из коры лодчонка была вытащена на мох. Перевернув, вылили из нее грязную воду и ил, спустили разом полегчавшее суденышко на воду и переползли в него. Весел в лодке не оказалось, но рыбоед улегся на нос и принялся грести ладонями. Сразу стало понятно, что недаром у него между пальцами перепонки. Лодка побежала, как не у каждого с веслами пойдет.