Текст книги "Черная кровь"

– Подождите… Я должен сказать. Я человек… настоящий. Я мужчина, и потому я не стану ничего делать. Я человек, а это не по-людски.

– Таши! – раздался голос вождя. – Ты знаешь закон?

– Я его знаю, – сказал Таши и сел, чтобы скрыть свою плоть, постыдно напружиненную, неистово рвущуюся к беспомощной, ничего не соображающей девушке.

– Таши! – в голосе Бойши звучала откровенная мольба. – Если ты не сможешь доказать, что ты мужчина, нам придётся убить тебя!

– Все видят, что я мужчина, – сказал Таши, – но если хотите, то убивайте.

Он ткнулся лицом в колени, стараясь ничего не видеть.

– Мангас!.. – злорадно пропел чей-то знакомый голос.

– Стойте! – крик упал, разом перекрыв нарастающий шум.

Таши поднял голову и увидел Унику. Она стояла совсем рядом, развернув какое-то тёмное полотнище, загораживая Таши от нацеленных копий. Потребовалось заметное усилие одурманенного разума, чтобы понять, что это за лоскут. Уника держала одну из главных святынь рода – шкуру нерождённого зубра, вернее – зубрёнка, вытащенного из чрева погибшей матери. Этот талисман доставался, если кто-то из женщин не мог разродиться. Тогда страдалицу клали на шкуру, и нерождённый предок помогал своему брату. Многие из собравшихся здесь появились на свет на этом куске кожи, и ни у кого не поднялась бы рука пронзить его оружием.

– Слушайте!.. – выкрикнула Уника. – Я свидетельствую, что этот человек настоящий мужчина. Я знаю это, как может знать женщина, потому что во мне растёт его ребёнок!

В толпе ахнули. Уника, спасая Таши, ставила под удар себя, ибо признавалась в страшном преступлении – кровосмесительстве. Неважно, что они очень дальние родственники, но они принадлежат к одной семье и, значит, считаются братом и сестрой.

Предание говорило, что Шур, старший сын Лара, был виновен в таком преступлении. От противоестественной связи родилось существо без костей, прародительница червей и болотных духов чудовище Слипь, а земля, прежде бывшая мягкой и тёплой, от отвращения затвердела камнем и перестала родить. Великое неустройство и голод пришли тогда в мир, несчастья кончились лишь после того, как преступницу сожгли живой на каменной россыпи. А Шур, соблазнивший сестру, прожил долгую жизнь, женился на женщине из рода лошади и имел много детей.

Частенько родичи, вспоминая эту легенду, судачили, что несправедливо карать одну лишь женщину, но всё это были пустые разговоры, ведь больше подобное не повторялось никогда. Вернее, никто и никогда не судил женщин за подобные проступки. Возможно, за много лет кто-то и был виновен в блуде, но никто в том не сознавался, и слизистых чудовищ тоже ни у кого не рождалось. И вот теперь древняя история грозила повториться.

– Это правда? – медленно спросил вождь.

– Да. Таши, скажи им, ведь ты любишь меня?

– Я тебя люблю, – покорно подтвердил Таши, пытаясь отуманенным разумом понять, что происходит.

В толпе послышался сдавленный вой. Он зазвучал так дико и неожиданно, что люди шарахнулись в стороны, оставив в пустом круге воющего Тейко. Кажется, он пытался крикнуть что-то, но его корежило и ломало, словно припадочного. Наконец сквозь сжатые зубы вырвалось хриплое: «Дрянь!.. Потаскуха!..» – Тейко вскинул лук, но выстрелить не успел, пастух Мачо, прыгнув, ударил его по локтю, и стрела косо ушла в небо.

– Не блажи! – крикнул Мачо. – Годами еще не вышел расправу творить! Не ты её судить станешь!

Слово было произнесено. Бойша стряхнул секундную растерянность и приказал не терпящим возражений голосом:

– Отведите её к Матхи и заприте. Её мы будем судить завтра. Сегодня день охотников, а не женщин. Люди, решайте: кто перед вами? – Зелёный жезл указал на Таши.

– Мангас!.. – раздирая горло, заорал Тейко.

– Он мангас, или она потаскуха? – спросил вождь.

– Оба!

В толпе захохотали, чей-то голос громко крикнул: «Человек!» – слово это было подхвачено, недовольных никто не расслышал.

Ромар и несколько старух подошли к бледной Унике, забрали из ослабевших рук амулет.

– Идём, – коротко сказал Ромар.

– Куда? – вмешался Таши. – Я её не отдам.

– Молчи! – В голосе Ромара звучала нескрываемая злость. – Ты сегодня уже наделал глупостей на целую жизнь вперёд.

– Я… – не успокаивался Таши.

– Ты хочешь спать! – Выцветшие глаза Ромара налились июльской синевой. – С Уникой пока ничего не случится, а ты – спи!

Таши покорно опустился на ложе, подготовленное для несостоявшегося действа, и мгновенно уснул, словно не было вокруг шума, криков и всеобщего смятения. Сколько он проспал, Таши не смог бы ответить. Одурманенная фантазия, ничем больше не сдерживаемая, швырнула его в пучину столь сладострастного кошмара, что Таши даже наедине с собой вспоминал этот сон смущаясь. И в то же время Таши казалось, что он не спал вовсе, что не прошло и минуты, он едва прикрыл глаза и тут же услышал голос Ромара:

– Ну-ка, быстренько поднимайся, нашел время отдыхать.

С великим трудом Таши приподнялся, натянул одежду, которую подтолкнул ему Ромар. Оглянулся, ища Унику. Её нигде не было.

– У меня в сумке фляга, – сказал Ромар. – Достань и выпей до капли.

– Один раз ты меня сегодня уже опоил, – не удержался Таши. Ему было худо, руки дрожали, цепкий колдовской туман упорно колыхался в голове.

– Вот именно. Теперь надо привести тебя в чувство.

Таши откупорил фляжку, понюхал. Питьё горько пахло мятой и полынью. Оно действительно немного прочистило голову, хотя Таши так и не мог как следует вспомнить и понять, что же всё-таки с ним было на самом деле. Он твёрдо знал только одно: Унике угрожает беда.

– Слушай внимательно, – наставлял Ромар. – Сейчас ты пойдёшь, и тебе поставят знак воина. Потом получишь свои награды, а завтра с утра отправишься вместе с дозорными вверх по реке.

– Я не могу бросить Унику.

– Сможешь. Вы и без того успели натворить больше, чем прощается члену рода. Она, по крайней мере, тебя, дурака, выручила, так теперь не мешай мне выручать её. Будь добр, исчезни на пару дней, не мозоль людям глаза. В любом случае, Унику так просто не казнят, ты всегда успеешь вернуться и если не помочь, то хотя бы умереть вместе с ней.

– Хорошо, – послушно сказал Таши и пошёл во внутреннюю ограду, где Матхи ловко, словно зрячий, колдовал над изготовленными ежиными иглами и плошками с чёрной и бордовой краской.

Глава 3

Дело предстояло непростое, попросту неслыханное. Ни вождь, ни колдун не могли, да и не стали бы решать его своей единоличной властью. Речь шла о жизни одного из членов рода, а в таком вопросе могут судить только главы семей и лучшие мастера. В былые годы на судилища приходили бабы-йоги, и слово их всегда было суровым. Женщины более прочих держались за обычаи старины. Обычно не так-то просто было собрать старейшин из четырёх далеко разбросанных селений, но сейчас они все были здесь, на празднике посвящения, и потому суд был назначен уже на следующий день.

Небывало редко случалось в роду подобное. Крепко помнили люди историю с сыном Лара и гнев Матери-Земли. И так же крепко считались с родством. Потому и ужаснулись люди, узнав, что случилось, и глядели теперь на Таши с ещё большим ужасом, чем в те времена, когда считали его мангасом. Недаром же Ромар велел Таши скрыться с глаз долой, не гневить понапрасну встревоженный род.

С дозором Таши не пошёл, но и Ромара не посмел ослушаться – из селения убрался. Понимал, что вся надежда на старика. Тот видывал на веку больше, чем десяток таких, как Таши; может, и сумеет выручить. Ведь и в самом деле: дальние они родственники с Уникой, что кукушка с жаворонком, она его тоже братцем зовёт.

Разумеется, далеко Таши не уходил. Ныло, болело внутри – словно бревном неподъёмным хватило. На месте не усидишь, рыщешь, точно голодный волк-одиночка. Запасшись луком и стрелами, прихватив какой ни есть еды – на всякий случай, вдруг бежать придётся, – Таши затаился в зарослях пожухшего орляка, там, где ещё недавно сбегал, посверкивая, с прибрежных холмов узкий ручеёк. Как на ладони, парень видел частокол, что окружал посёлок, ворота, – и до блеска вытоптанную площадку перед ними. Просторная площадка, куда больше той, что перед жилищем Бойши, где стоит Столп предков и собираются старшие охотники, когда нужно решить что-то всем вместе.

На Смертный суд мог прийти любой из родичей. Другое дело, что говорить могли лишь те из мужчин, что уже женаты и имеют потомство. На мгновение Таши порадовался, что по крайней мере Тейко рта раскрыть не дадут. А если попробует своё кричать – вмиг заставят примолкнуть. Высоким правом судить в роду владели лишь девять человек. Пятеро старейшин, главы семей, Бойша, как вождь, Матхи, как шаман, Ромар, как… как Ромар, и девятый – мастер Стакн. Да и ещё могла говорить – но не выносить решение – самая старая из матерей, последний отголосок былой власти йог.

«Как они решат? Что присудят?» – терзался Таши, грызя кулак. В который раз он пытался угадать мысли тех стариков, что вольны обречь на смерть Унику.

Ромар… ну, с этим ясно. Костьми ляжет, чтобы выгородить любимицу. Да только хватит ли его слова? Не всем по нраву колдун Ромар; может статься, прекословить начнут только лишь потому, что ОН это сказал.

Стакн. Мягкий он, добрый, хороший, не то что камни его. Великий искусник. Сам без жены остался – девушки той семьи, к которой мог свататься, по сердцу не пришлись, и мягкий Стакн проявил твёрдость. Говорят, сохнул в молодости мастер по красавице из своей семьи, потому и ходит в бобылях. Если это правда, то сейчас Стакн безразличен не будет, вот только что ему больная память подскажет: защитить того, кто посмел пойти против жестокого закона, или же покарать? Вразуми, мудрый Лар, мастера на доброе решение!

Муха. Странный он, этот Муха, щупленький, кажется – одним пальцем свалишь; ан нет. Худой, да жилистый; покрепче иных, у кого плечи в ворота не сразу проходят. Семья его издавна рекой живёт, лучшие рыбаки все родом оттуда. И Муха – главный. Реку любит – не сказать как. Головой не больно-то светел, а все до единой рыбьи хитрости да ухоронки знает. Муха мужик не злой, прошлой осенью за Таши заступался, но последние дни ходит мрачный как туча – обмелела Великая, ушла вода… что-то дальше будет. Ох, не оберёшься беды с Мухой, коли обиду за реку начнет на Унике отыгрывать.

Туран. Из нижнего селения. Упорный и упрямый, как сам Лар-прародитель. И крепко за старину держится. Зачем, почему, отчего – не важно. Обычай – и всё тут. Жестокий человек Туран. Если роду надо – значит, надо. С этим всё ясно, пощады ждать нечего, будь ему хоть родной сын.

Бараг. Его семья большей частью в дальнем выселке обитает, возле горных лесов. Говорят, они с великанами дело частенько имеют… Хитёр Бараг, тороват – но вроде бы не злой.

Свиол. Этот в пахотных делах сведущ. Его семья, пожалуй, самая многочисленная в роду. А вот охотники их подкачали. Тейко, правда, из ихних будет… Вот этот уж точно не пощадит. Таши вздрогнул.

Из старейшин последний – Лат. Таши досадливо сморщился, вспомнив главу своей семьи. Вообще-то полагалось бы Лату сидеть выше прочих старейшин – потому что из этой семьи вышел нынешний вождь, Бойша. Власть старшего в семье велика, иные и вождями помыкать умели – да только Лат не таков. В рот Бойше смотрит, слова поперёк не скажет. И на советах всегда молчит – до тех пор, пока вождь слово не изронит. Лата уж и спрашивать перестали. Зачем? Бойшу они и сами услышать могут.

Матхи, шаман. От него-то, понимал Таши, более всего зависит – что станет с Уникой. Ловок шаман. Говорить красно умеет. Слова плетёт – что искусный мастер Стакн желвак кремня обкалывает. Каждое слово – по месту. С одной стороны, обязан шаман закон поддерживать, обычай блюсти, потому что кому ж, как не ему, знать, что предков да Мать разгневать может, а что нет. И умён Матхи, и хитёр, даром что слепец. Может так дело повернуть, что люди Унику тут же начнут камнями забрасывать… чтобы потом на них же бездыханное тело спалить. А может – и так, чтобы оправдали. Велика власть шамана. Он волю предков толкует.

Ну и остался последний. Бойша, вождь. Хороший вождь… и к Таши по-людски относится. На испытании душой болел за него. Девчонку специально выбрал, чтобы попригожее… Старался для Таши, а тот ему одну неприятность за другой. Как ни поверни, а сегодня Бойше тяжко придётся… Вождь обычаями повязан ещё больше, чем шаман. И воины посильнее его найдутся, и охотники поудачливее, а уж на реке Мухе и вовсе равных нет. И если сам вождь древний закон отринет… что ж будет тогда?

Таши лежал, наблюдая, как народ течёт через ворота, торопясь занять места вокруг судилища. Сам суд увидят едва ли несколько десятков; услышит, наверное, сотня – а остальным придётся довольствоваться тем, что впереди стоящие перескажут.

Женщины идут, мужчины… Отцы дочерей ведут – чтобы знали, наверное, каково со своими братьями блудить. Много народу. Все, кто мог, на ком работы неотложной нет, – все появились.

Толпа, сгрудившаяся вокруг судьбища, внезапно раздалась, освобождая дорогу. Шли те, кому решать Уникову участь.

Впереди шёл Бойша. В правой руке вождь сжимал священную дубинку зелёного нефрита, а левой – вёл Унику. И хотя от мелового холма до площади перед воротами немалое поприще, но Таши видел, что девушка шагала, гордо подняв голову. Больше она ничем не могла сказать за себя: на суде у неё не будет слова; она сейчас – на полпути между Живой страной и Мёртвой. А такие должны молчать.

Вторым шёл Матхи. Тоже понятно почему. Не проступок судят, а преступление против рода. В таком деле даже тень судимой вредоносна. И шаман должен уберечь соплеменников от беды. Ради Смертного суда Матхи облачился как для большого камлания. На лице – страшная маска хавара, свирепого духа справедливости, что следит за вынесением приговоров.

Ромар и Стакн брели рядом. Безрукий колдун опустил голову; мастер же что-то горячо ему втолковывал. Дорого бы дал Таши, чтобы услыхать эти слова…

Следом вступали старейшины – и парень разглядел непреклонно свирепое выражение Турана. Ох, не к добру…

Люди разом притихли, хотя следом за старейшинами ещё валили опоздавшие; собрался почитай что весь народ. Даже самые древние старики не помнили Смертного суда. Разве что Ромар… но колдун такими памятками не делился.

Толпа, словно вода, смыкалась за спинами проходивших набольших рода. Наступила тишина. На земле расстелили шкуру громадного зубра – на неё опустился Бойша, сел на пятки, положив поперёк колен священный нефрит. Руку Уники он выпустил, и девушка осталась стоять посреди пыльного круга. Таши казалось – её взор ищет кого-то в толпе… уж не его ли?

Расселись и старейшины. Каждый – на специально для таких случаев хранимую шкуру. Конечно, не зубра. На шкуре предка может восседать только вождь.

Ромар и Стакн как шли, так и сели рядом. Колдун не поднимал головы, а говорливый мастер всё продолжал ему что-то негромко втолковывать. Говорить осталось недолго – вождь поднимет священный нефрит, и придёт молчание.

На ногах остались лишь Уника и Матхи. Шаман не может сидеть, он – посредник между предками и живущими, он – между небом и землёй.

А! Вот и Тейко… Таши почувствовал, как сжались кулаки. Не утерпел незадачливый соперник, припёрся-таки на судилище… да ещё, гляди-ка, в первые ряды просунулся… Ишь как глаза горят, за три полёта стрелы видно.

Двигались, пихались, толкались ещё недолгое время. Наконец Бойша медленно поднял дубинку вождя.

И – разом как обрезало. Замерли. Застыли. Окаменели. Смотрят. Ждут, что вождь скажет. Ему начинать суд.

– Дети Лара! – могучий голос Бойши разносился далеко окрест, так что Таши в своём укрывище слышал его ясно. – Должно нам сегодня судить прозывавшуюся Уникой, дочь Латы. В чём её вина – назову, и да услышат меня предки! И пусть не останется тех, кто скажет – не знал-де я. Зачала прозывавшаяся от Таши, брата своего…

Обычно люди так не разговаривают, сегодня вождь говорит обрядовым слогом. Уники уже нет среди живых. Она – на полпути. Даже имени у неё не осталось. Потом, ежели оправдают, имя вернут. А коли осудят, тогда имя больше не потребуется. Не станет такого имени в роду, и никто более этим словом дочь не назовёт. А что Таши назван братом Унике, так это тоже обряд. Раз они из одной семьи – значит, брат и сестра, и не может быть меж ними брака.

– От мангаса, дрянь!!! – взвизгнул вдруг Тейко.

Народ охнул: совсем ополоумел парень! Вождя прервать!

Ни на миг не замедлил Бойша своей речи. Только раз взглянул на крикуна – и Тейко разом осёкся. Под взглядом вождя разве что Ромар глаз не опустит.

Сейчас бы могли и скрутить крикуна. Но, верно, цепко помнил Бойша, кого в жёны добивался Тейко; пожалел на первый раз, понял сердечную боль, что порой и разум затмить может.

– Зачала от Таши, охотника, человека. Зачала от того, кто в её семье рос. Теперь должно нам судить её. Говорите, старейшие! А кто горлопанить станет… того утихомирим.

Первыми говорить должны старики. Вождь с колдунами слушают. Их слово последнее. Им решение изречь. Хотя… не бывало такого, чтобы пошёл вождь поперёк приговора старейших вкупе с колдуном, шаманом и мастером…

Таши замер, прислушиваясь. Нет, ничего не слыхать. Замолк вождь, и гадай, что происходит. Теперь и близстоящие не всё расслышат. Старейшины горло рвать не станут. Таши сжал зубы, мучительно сощурился, стараясь хотя бы рассмотреть получше, что происходит перед воротами, по выражению лиц догадаться о словах.

В толпе произошло какое-то движение, и Таши с ужасом увидел, как в центр, под взгляды людей, вышла согнутая седая старуха. Подняла иссохшую руку, не то требуя внимания, не то с ходу принявшись проклинать, закричала тонко, слов издали не разобрать, одни взвизги.

Старая Крага! Первой начала, ведьма! Всякий знает, что нет большей ревнительницы старины, чем эта старуха. Болтали – быть бы ей йогой… да не успела, прошло их времечко. Можно представить, что она там говорит… Таши застонал и упал лицом в ладони.

Не слишком довольны были и охотники. Дело серьёзное, не женское. Но если по совести рассудить, то ещё в недавние времена семейные дела одни бабы разбирали. Вот и гадай, слушать старуху али нет. А вернее – слушаться ли её. Говорить у Краги полное право, как-никак шестерых сыновей родила, и у каждого уже свои дети.

– Не стали мудрых матерей слушать – и вот вам! – запричитала Крага. – Времена вернулись беззаконные! Опомнитесь, люди, неужто опять вам захотелось, чтобы земля от гнева камни да валуны вместо хлеба рожать начала? Чтобы чудище невиданное родилось – детям нашим на погибель, чужинцам да мангасам на радость?! О чём рассуждать собрались, родовичи?! Девка закон отринула да ещё и священную шкуру рожениц похитила, а вы топчетесь, как будто не знаете, что делать! Ну так я вам скажу: предать её смерти! Отдать Матери-Земле!

По толпе прокатился вздох. Лютую казнь требует старая. Приговорённую нагой закапывают в землю, чтобы одна голова торчала, и ждут, когда придёт неторопливая смерть. Потом забрасывают землей. Великая Мать вберёт в себя преступившую закон и не прогневается на своих детей.

Люди понимали, почему злая бабка первой сунулась в круг. Видно, хотела сразу настроить старейшин на угодное ей решение. Последний оплот женской власти – это браки. Кому из какой семьи жён брать. Коли этот обычай рухнет, то останется мудрым бабам только травничать да детишкам носы вытирать. И никого не удивило, когда Матхи кивнул, будто соглашаясь, и сказал:

– Напутала ты, мать, – видно, памятью ослабела. В землю окапывать положено, если кто родича смертью убьёт. А тут проступок другой.

Крага выпрямилась, тяжело дыша. Казалось, взгляд её навылет пронзит Унику – а той хоть бы что. Девушка стояла опустив голову и безучастно ждала… чего? Будто и не её судили вовсе…

По толпе прошел лёгкий шелест. Первое слово упало против Уники, а то, что шаман возразил старухе, так все понимали, что это он против ведуньи сказал, а не в защиту преступницы. Хотя право судить у женщин отнято, но слово Старшей кое-чего значит, она не за одну себя, а за всех женщин говорит. Так просто её слово не отринешь и не отбросишь. Женщины, как и встарь, – сила, у каждого человека мать есть, в каждом доме хозяйка управляется. И уж если старухи на кого разобидятся, много чем досадить смогут.

Однако Бойша и глазом не моргнул:

– Ты сказала, Крага. Мы тебя услышали. Теперь сядь и дай изречь мужчинам.

– Мне позволь, вождь, – поднялся Ромар, и разом наступила такая тишина, что слышно было, как мошкара звенит над потной толпой.

Слово Ромара – это не вопли глупой Краги. Частенько бывало, что говорил колдун против большинства, но никогда в важных делах не ошибался и слово своё против законов и обычаев не обращал. Что-то сейчас будет?

– Родовичи! – Ромар произносил слова негромко, но слышали его отчего-то даже те, что стояли в задних рядах. И хоть не обрядовым слогом говорил колдун, но казалось, будто песню поёт. Порой и единое слово смысл речи переменяет. Родичи – это те, кто сегодня живёт, кто рядом стоит, вместе с тобой кусок хлеба ест. А родович – то всякий член рода, живой или мёртвый – неважно. Для всех детей зубра говорил Ромар, и для предков, и для ныне живущих, а это не каждый может. Крага вон тоже родовичей поминала, а слыхали её прадеды али нет – то неведомо. Вот сейчас – всем слышно: – Родовичи! Старшины! Ты, Матхи, и ты, Бойша! Послушайте меня, допрежь чем судить. Что-то не припомню я, чтобы прежде приговаривали мы кого-то к смерти. В песнях о таком поётся, а на живой памяти не было. Не попусти Лар и сегодня…

– Так она же… – Завопил было Тейко, но соседи тотчас зажали ему рот. Вот уж точно ополоумел – сначала вождя, а теперь и колдуна перебить!

– За что судим Унику, дочь Латы? – Ромар медленно обвёл всех взглядом. – Сказано, что она и Таши из одной семьи. Но значит ли это, что они и впрямь родня по материнским линиям? Вспомните, Пакс, дед Латы, – разве не взял он в жёны чёрную девушку с юга? А у них родилась Мота, которую взял в жёны Кирит, а Мота – родила Лату. Так где же общая мать у этих детей? Так я говорю, родовичи? Так, старшины?

Ромар сделал паузу. Бойша, прищурившись, смотрел на безрукого старика, лицо вождя оставалось непроницаемо, но Ромар, знавший как облупленного любого члена рода и давно научившийся понимать несказанное, видел, что Бойша мысленно упрашивает его: ну поднажми же ещё чуть-чуть, поднажми! И даже не столько за Унику болел душой вождь, а просто деление на семьи стояло ему поперёк глотки. Каждый год по осени начинались беды, трудности и неразбериха. Парни оставались холостыми, девушки не могли найти женихов, а всё из-за дурного старушечьего уклада. Давно бы пора этот обычай похерить, но здесь не только матери воспротивятся, но и старейшины. Пока род на семьи делится, у них в руках какая-никакая, а власть. Но ежели сами старейшины признают, что потомки пришлых невест хоть и числятся в семье, но как бы не совсем, то такое решение быстро порушит неугодное положение вещей.

Матхи опустил голову, уставившись в землю незрячими глазами. Стакн, пригорюнившись, крутил в пальцах осколок кремня, словно ему не терпелось скорее взяться за работу. Остальные старшины глядели на Ромара молча и с недоумением – он что, их за беспамятных считает? Думает, не помнят они, кто кому и кем приходится? Что же шаман молчит?

А Матхи стоял, равнодушно наклонив голову, словно к чему-то внимательно прислушивался, и не было ему никакого дела до речей, что произносятся тут…

– Так говоришь, – кивнул Стакн.

– Отчего разгневалась Мать-Земля на Ларову дочь, что легла с его сыном? Да оттого, что у Шура и сестры его, дочери Лара, и в самом деле общая кровь была, а не одно наименование! Слышите, на самом деле одна кровь! А здесь? Не отыскать нам общей праматери для Таши и Уники! Нет в них одной материнской крови, и, значит, не за что на нас Матери-Земле сердиться!

Род зашумел. Загудел встревоженно, зло, точно дикие лесные пчёлы, у которых бортник забирает их сладкое сокровище. И шум этот, разнёсшийся далеко окрест, очень не понравился Таши.

Ромар стоял, словно собираясь говорить дальше, – однако, сжав могучие кулаки, напротив него поднялся Туран, старшина нижнего селения:

– Красно говоришь ты, Ромар. Мудрый ты человек, то всякий знает. И предков ты помнишь, не только по именам. Всё верно. Но вот только одного ты не говоришь: нарушила закон девка или нет? Я не знаю, настоящая в ней кровь или какая другая, а вот закон, обычай, уложенье рода нашего – они нерушимы. Или Таши с этой девкой уже не из одной семьи?..

– Или мало нам реки мелеющей! – внезапно выкрикнул Муха странным, высоким голосом, каким не мужчине, а обиженному ребёнку кричать впору.

– Верно! – тотчас подхватил Свиол. – Или мало нам горя и бедствий? Вы что же, не видите, как сердятся на нас предки? Или карлики эти, на птицах ездящие, – благо? Не с того ли они появились, что дочь Латы закон и честь отринула?..

Дела… Всегда Свиол с Мухой на ножах были, а ныне, глянь-ка, заодно!

Таши не мигая глядел на Свиола, размахивающего руками, и догадки одна мрачней другой бродили в его голове. Можно представить, о чём кричит старейшина. Злится на Унику, что дала от ворот поворот Тейко, внуку его брата. Ещё Таши подумал, что из лука Туны легко уложил бы злобного старика… Подумал – и сам ужаснулся этой мысли. Такое одному мангасу пристало!..

После слов Свиола Матхи наконец соизволил медленно поднять голову. Разговоры о воле предков – его удел. И никому в него вступать не положено. Лицо шамана поворотилось в сторону Свиола – тот разом язык прикусил.

Над судилищем сгустилась тишина. Очень злая тишина. Однако никто не прервал Ромара, когда безрукий колдун заговорил вновь:

– Так и знал я, Туран, что вспомнишь ты о законах. Да только вот о чём помысли – Пакс взял чёрную девушку в жены. А до этого её приняли в ту семью, где потом родился Таши. Об этом я уже говорил, и всем ведомо, что нет общей матери у Уники и Таши. Никто моих слов не оспорил. А ну как другая семья назвала бы чернокожую своей дочерью? Что изменилось бы тогда?

– Другая семья? – туповато удивился Туран. – А это ещё при чём?..

– А притом, – терпеливо втолковывал Ромар, – что общей матери у дочери Латы и у Таши, сына Туоры, как не было, так и нет. И посватайся Пакс к той же девушке, но в другую семью, сегодня никто бы и слова не сказал, узнав, что Уника с Таши сошлись по собственной воле и прежде свадьбы. Так, родовичи?..

Далеко не каждый из собравшихся на площади понял хитросплетения Ромаровой речи, но всё же большинство, привыкшее долгими вечерами разбираться в запутанных родословных, оценило ловкий ход, и по толпе пронёесся одобрительный гул.

Туран побагровел. Умом он не блистал; зато природной хитростью Лар его не обделил. И сейчас нижний старейшина чувствовал, что безрукий колдун затягивает его, Турана, какими-то правильными словами совсем не туда, куда бы ему, Турану, хотелось…

– Куда клонишь, безрукий?! – злобно прошипела Крага.

Ромар взглянул на старуху и с укоризной покачал головой:

– Эх, Крага, Крага… Разве ж так мы с тобой ещё вчера говорили?..

– Вчера ты преступницу не выгораживал! – бросила старуха – словно в лицо плюнула. Ромар пожал культяпными плечами и ничего не ответил – обратился прямо к роду, к живым и мёртвым людям.

– К тому речь моя, что нету на Унике кровного злодеяния. Не смешана материнская кровь. Получается, что судим мы за случай, а не за преступление.

– Калинку и Малона им напомни, почтенный Ромар, – негромко посоветовал Стакн, по-прежнему глядя в землю.

– Тоже верно, – Ромар расправил плечи и словно бы стал выше ростом. – Калинка из рода Тура, а Малон наш. В чью семью изначально девку определили?.. А потом что было? Собрались старшие матери – и ты ведь там была, Крага, не так ли? И что решили? Мол, коли полюбились друг другу – так уж пусть вместе будут. И – изрекли, чтобы в другую семью Калинку принять. Так было, родовичи?..

Суровая складка меж бровей Бойши мало-помалу разгладилась. Доволен вождь. Дело клонится к удачному концу. Не дело вот так запросто жизнями бросаться. Осудишь девчонку – вместе с ней и парня потеряешь, это и дурной поймёт. Таких молодцов, как Таши, в роду немного, а Уника – так просто загляденье. Правда, Тейко жаль, но в этом вождь не властен. Впрочем, от сердечных ран умирают редко.

А Ромар продолжал, мгновенно уловив нотки неуверенности в негромком гудении толпы:

– Сперва в одну семью поставили, затем в другую перенесли… Ну как не спохватились бы Калинка с Малоном вовремя и попали бы в одну семью? Что, они кровными братом и сестрой бы сделались? А полюби они друг друга и если б дитё у них зачалось – тоже Калинку судить бы стали?

В народе кто-то охнул – похоже, как раз сама Калинка.

– Вот моё слово, родовичи, – напирал Ромар. – По нашей воле Калинка в одну семью попала. По нашей воле – в другой оказалась… И Матери-Земле до того дела не было.

– Дак что ж у Калинки твоей с нынешней девкой общего?! – потемнев лицом, выкликнул Свиол. – Калинка – от людей тура вчера! А Пакс – когда жил-то?..

– Да хоть при самом Ларе-прародителе, – едко ответил Ромар. – По матерям кровь считается – не так ли? Нету у Таши с Уникой общей праматери – и всё тут. И у Калинки с Малоном нет. Калинку из одной семьи в другую передвигали? Передвигали. А Унику отчего нельзя? Нешто разница есть меж двумя девчонками?

Род взорвался криками. На судилище положено молчать, а кто право имеет и знает, что сказать, говорить должен негромко, с пониманием. Но когда такое творится, попробуй промолчи!.. Старейшины, все разом, вскочили на ноги. Голоса их смешались. Ромар стоял вскинув голову, и Таши из его далека почудилось, что всё уже закончилось, они победили. Сейчас скажут своё слово шаман и вождь, потом они вместе со старейшинами изрекут приговор… и пусть Крага плюётся сколько влезет…

– Сядьте все! – повысил голос Бойша. – Не за киноварь торгуемся. Ты всё сказал, Ромар?

– Нет, – упорно ответил старик. – Вот вам моё последнее слово, сородичи: не за что Унику на смерть обрекать. Не смешана кровь. Не свершилось зло. А обычай… обычай есть мы! Как жизнь покажет, таков и обычай должен быть.

Ромар сел. По толпе прошёл шепоток, смущены были все, даже те, кто желал Унике смерти.

А Матхи по-прежнему молчал.

– Ох, не пойму, что ты говоришь, Ромар! – наконец начал Туран. – По-твоему, законы да обычаи отринуть надо, коли пигалица эта их похерила? Так, тебя послушавши, завтра все, кому не лень, с кем попало путаться начнут!

– Ты мои слова, Туран, не переиначивай! – калеченый волшебник грозно сверкнул очами – да так, что здоровенный, бывший некогда первым силачом рода, старшина нижнего селения невольно пошатнулся. – Закон это, конечно, закон, против никто не говорит; да только не всегда жизнь под него подогнать можно. Жизнь любой закон перехитрить сумеет. А насчёт «все, кому не лень» да «с кем попало» – так я только про Унику говорил. Не так уж часто к нам приходят женщины из других родов.