Текст книги "Занятие для идиотов"

10

Домой притащился к четырем.

Аромат свежеприготовленного обеда встретил его на пороге и повлек на кухню. Наташа стучала тарелками, накрывала на стол.

– Садись, – сказала она. – Как раз вовремя.

Так она бодро это сказала, так радостно улыбнулась ему, что его мгновенно охватило ощущение не попусту прожитого, счастливого дня; он заслужил сегодня хлеб и пышную встречу, он впервые в жизни реально занимался кино, и это был праздник. Теперь он желал, чтобы праздник продолжился дома, и, похоже, он продолжился.

– Кислые щи будешь?

– Еще бы! – воскликнул он. – Восторг!

Наташа налила ему и себе дымящиеся щи, бросила в них по щепотке укропа и петрушки, ложку сметаны и села с ним рядом за стол с сознанием женского хозяйского удовлетворения: муж любил ее еду, ее уют, заботу и ласку, и ей от этого было хорошо. Она чувствовала исходивший от него запах спиртного, помнила, с кем он встречался, но как умная жена не задавала до времени ненужных вопросов, она была психологом и знала, что для таких мужчин, как Натапов, доверие в семейной жизни превыше всего.

Прожив с ним год, Наташа хорошо изучила его привычки и его самого. Он предпочитал, например, одну и ту же пасту – зеленый «Блендамед» и морщился, когда она покупала другую, он терпеть не мог носки с рисунком, засыпал всегда на правом боку с по-детски подложенной под щеку ладонью и ненавидел, когда громко орал телевизор.

Наташа быстро ко всему приспособилась, не возникала по пустякам, но свои интересы отстаивала негромко и свято. Пусть и теперь он думает, что она беспредельно ему доверяет, пусть никогда не узнает, что женское доверие мужчине весьма относительно, пусть никогда не почувствует, что своего мужчину настоящая женщина обязана всегда держать под контролем. Тем более мужчину, у которого в паспорте отсутствует супружеское клеймо. Тем более мужчину-творца, победившего в конкурсе; тремя днями раньше она сознательно не придала большого внешнего значения его победе: не захотела культивировать в нем идею превосходства в противовес ее собственному уничижению; женское чутье подсказывало ей, что ничего хорошего из этого для их жизни не выйдет.

Кислые щи были еще одной его слабостью. Он дул на ложку, обжигал губы изумительной квашеной кислотой, внутренне улыбался и думал о том, что наверняка запомнит прекрасный день жизни, в котором случилось два события сразу: встреча с режиссером и эти кислые щи.

Наташа знала про его склонность к щам, но варила их не часто. Она прибегала к помощи любимого блюда тогда, когда мужа следовало размягчить и порадовать прежде, чем завести с ним интересующий ее разговор. Сегодня был как раз такой случай. Конечно, было бы лучше, чтобы он сам рассказал ей о встрече и, главное, о той, с кем он встречался, но поскольку Натапов молчал, пришлось проявить инициативу.

– Как Майская? – с безразличием, выдававшим заинтересованность, спросила она. – Я права: прыткая?

– Прыткая, – ответил он. – Нормальная.

С деталями, всё более возбуждаясь, он поведал о проекте и о возникшей у режиссера идее сделать из главного героя кино Христа – не реального, конечно, Иисуса Христа, Христа по воззрениям и возможностям – признался, что идею такую не принял, пустился в спор, много выпил и окончательно решил: Христосом его герой не будет.

Наташа кивала, слушала во все уши, ловила каждое слово, но чуткий Натапов чувствовал, что судьба кино трогает Наташу много меньше второго, решающего для нее вопроса, который следует немедленно упредить.

– Внешне Майская, конечно, не ахти, тетка лет на десять старше меня, – сказал он, – но талантливая, ее кино о школе наделало шуму, мы ведь, кажется, вместе его смотрели, кажется, у мамы?

Врать плохо и стыдно. Врать полезно и необходимо, если искусная ложь облагораживает, умягчает, успокаивает женские нервы и настраивает инструмент отношений на любовь. Наташа повеселела, обед и день закончились весело, семейное счастье не улетучилось в окна и двери.

– Хочу шампанского, – сказала Наташа. – Хочу тоже выпить за твой успех.

– Имеешь право, конечно, просто обязана, – согласился Натапов. Шагнув в кухню, он извлек их холодильника ледяную бутылку шампанского, которую всегда припасал на случай нечаянного торжества, подумал о том, что шампанское весьма изысканно сочетается с кислыми щами, а также о том, что сегодняшняя встреча с Майской плюс нынешняя сцена с Наташей тоже есть чистое кино. Страсть, ревность, измена, добавить немного фантазии, и вот она, мелодрама, начинается, сказал он себе, надо бы все это записать, пригодится. Сказал, вспомнил записные книжки Чехова, почувствовал себя профессионалом и немного возгордился.

Хорошее настроение не покидало весь остаток дня.

Наташу после шампани закономерно потянуло на сон, и она, завернувшись в плед, залегла – мысль об обладании сверкнула было в голове у Натапова, но почему-то не увлекла; его потащило в сторону виски и размышлений на фоне бегающих в телевизоре за мячом двадцати двух мужчин.

Забавно, что постоянно вспоминалась Майская. То и дело, перебивая футбол, возникали в воображении пушистая головка, блюдца-глаза и напористый голос. Надо же, удивлялся он, прицепилась, сучара. Воспоминание было милым, даже приятным, немного тяготило лишь то, что он с режиссером не допил, не договорил и не доспорил. Натапов включил воображение. «Слушай, Майская, – скажет он ей, если встретит, – я не могу согласиться с тобой в том, что вся наша духовность проистекает только от Христа. А великая русская литература, а живопись, а театр, а музыка, а кино? Разве общение с ними не есть неиссякаемый источник духовности и духовной жизни? Есть, конечно, тут и спора быть не может. А занятие высокой наукой разве не одухотворяет? Ты мне возразишь, что и литература, и все искусство вообще порождены христианством – я с тобой соглашусь, но только отчасти, потому что, во-первых, не все искусство и не вся литература порождены христианством, есть еще великие литературы Юго-Восточной Азии, Китая, Индии и Ирана, основанные на других, не менее важных мировых религиях. А во-вторых, скажу я тебе, режиссер Майская, религия и в частности христианство были необходимы и единственны для человека на стадии его младенчества, когда он очень многого не знал и запас его культуры был толщиною с ноготок на твоем изящном мизинце. На нынешнем уровне цивилизации религия по-прежнему стремится монопольно пасти человека, но у него, по счастью, есть много других альтернативных источников для вдохновения и духовного поиска. Христианство, как и любая другая религия вообще, не имеет права поголовно подчинять всех подряд; каждый человек свободен, он мыслит, верует или не верует по-своему и в свое, с таким человеком религии управляться трудно, он сам успешно управляется с любой религией, и она перед ним пасует. Вот так, режиссер Майская, как говорится, примите и распишитесь: вот вам сценарий и снимайте наше кино безо всякого Христа. Или не снимайте… Не спорьте со мной, умным сценаристом. Режиссер против сценариста все равно что плотник супротив столяра, в титрах на экране сценарист всегда идет первым…»

Он добил «Ред Лейбл» и, не раздеваясь, повалился на кровать, Наташе под бок. «Послезавтра награждение, – последнее приятное сознательное, что мелькнуло у Натапова в мозгу, – с премией в руках у меня и другие режиссеры найдутся. Счастье – это не состояние души, счастье – это осуществленное желание. Я крохотный, я ничтожный, я насекомое, затерявшееся во Вселенной, но я хочу увидеть и услышать на экране то, что я написал. Мое желание – мое кино. Шедевр или ничего – вот моя установка».

Наташина близость, ее надежное женское тепло, согревавшее его даже сквозь плед, напоминало ему почти забытое детское ощущение: когда-то так его согревала мама. Это было замечательно и прекрасно, как замечательна и прекрасна для взрослого человека любая возможность вернуться в детство. Он был благодарен Наташе, он догадывался, что она не спит, он не знал, о чем она думает. «Майская, Майская, Майская, – мерещилось сквозь дрему Наташе. – Что она за птица? Надо будет за ней проследить. За ним – тоже…»

11

До пятнадцатого июля жизнь не переменилась.

Он успел скайпануться с Левинсоном и все ему рассказать; Саня ахнул, поздравил, сказал, что, если честно, подобной прыти от друга не ожидал, и Натапов не сомневался, что его реакция искренна. Саня снова предложил свои голливудские услуги, и Натапов снова ему отказал и со вздохом добавил, что теперь тем более не имеет права расхищать национальные культурные ценности. Оба хохотнули, и Левинсон посоветовал Кириллу замариновать свои ценности, вместе со своими яйцами, в банке с уксусом или схоронить в подвале и навесить на дверь амбарный замок на полкило. «Запомни, Киг, – сказал он напоследок, – все гавно в Госсии у тебя ничего не станцуется». «Пошел ты, – вежливо ответил Натапов. – Скажи, как выгоднее спекулировать футболистами: оптом или в розницу?»

Четырнадцатого вместе с Наташей Натапов навестил маму.

Сидели в тишине, за старинным овальным столом при свечах, серебре и фарфоре, пили, как у мамы было заведено, чай с ореховым тортом, и Натапов, нахваливая торт, продолжал сомневаться, напоминать ли маме о завтрашнем событии или не стоит? Боялся, что прямой и резкой маме что-нибудь в церемонии покажется не так и она встанет и выступит громоподобно в защиту Кирилла, на которого никто не собирался нападать, все испортит и Натапова выставит на смех. Так уже было, он помнил свой выпускной вечер в Автодорожном, когда Василиса Олеговна прорвалась на сцену, в президиум, к негромкому, с маленькими ладошками, ухоженными усиками и аккуратной круглой плешкой декану Владимиру Иванычу Каспэ и устроила ему скандал за то, что тот в своей речи не упомянул сына среди выдающихся выпускников; не упомянул, кстати, справедливо, поскольку Натапов учился хорошо, но на красный диплом не тянул. С тех пор миновало время, умер Волик, прошли многие разговоры, оправдания и увещевания, мама клятвенно обещала, что такое больше не повторится, но Натапов не мог доверять ей сполна, он знал, что, в сравнении с инстинктом слова ничего не стоят. И все же он не смог оставить маму в неведении, напомнил ей о пятнадцатом, но сразу предупредил, что вручение будет камерным, кабинетным, что маме идти не стоит и даже нельзя, и что Наташа тоже не пойдет.

– То есть как это я на такое событие не пойду?! – Василиса Олеговна с подозрением взглянула на Наташу – Наташины глаза непроницаемо стояли на месте, она перевела взгляд на Кирилла, встретилась с улыбкой, частыми, подтверждающими его сообщение кивками и сказала:

– Хорошо, я не пойду, но я прошу, чтобы каждую минуту ты помнил о матери и…

– Мама, я все знаю, – опередил ее Натапов, – я буду постоянно тебе звонить, я все расскажу, а сейчас давай, чтоб не сглазить, закроем тему.

Далее за столом говорили о погоде, болячках, продуктах и готовке, о маминой мечте увидеть Венецию под зимним звездным небом – об этом говорили еще со времен Волика, кино более не упоминали. Тема висела, тему трогать не решались. И только на прощание, в прихожей, порывисто обняв сына, прижавшись к нему седой головой, Василиса Олеговна сказала простые, подзабытые в пошлом обиходе слова:

– Сын, будь честным, будь резким, прямым и открытым, и все будет хорошо.

– Обещаю, – сказал Натапов. – Буду.

По лестнице спускались молча.

– У тебя прекрасная мать, – сказала Наташа.

– Матери все прекрасные, – ответил Натапов, и психолог Наташа, которая выросла с отцом и имела несколько иное мнение на этот счет, благоразумно промолчала.

Пятнадцатого в пик лета и жары, осужденный в костюме и при галстуке на удушье и пот он торжественно – на троллейбусе, далее пешком – прибыл к кубу Дома кино, что на Васильевской улице. На входе назвался охраннику в черном, и тот, как добрый волшебник, голосом и жестом объяснил, что для награждения следует вознестись на второй этаж, в Белый зал.

Белый зал Дома кино давно стал залом вторым, не главным, и вход с него был устроен с бокового переулка. Когда-то он был единственным и неповторимым, в нем блистали имена и выстреливали всесоюзные премьеры, ныне помутнела бронза его светильников, посерели бывшие прежде белыми стены; ныне в нем проводились лишь повторные кинопоказы для ветеранов – современников канувшей эпохи, неглавные юбилеи, рядовые чествования, прочая бытовая киношная мелочь.

Ничего этого Натапов не ведал. С дрожью в коленках переступил он порог заведения, в котором еще не умерло, еще дышало Кино. Озираясь, поднялся по лестнице, покрытой ковровой дорожкой, изрядно потертой, но все же ковровой, той, что еще помнила другие шаги, другие ботинки и другие туфли на шпильках. Классики, глядевшие на него с фотографий на стенах, требовали узнавания, взывали к почтению и благодарности; он узнавал их, почти всех, он помнил их фильмы, он их благодарил. «Мать моя, – спрашивал он себя, – неужели я допущен и посвящен, неужели принят и признан равным? Неужели отныне этот Дом – мой?»

К его удивлению, народу в зале собралось на треть. Он мгновенно сообразил, что в креслах располагались такие же, как он, лауреаты, их коллеги, друзья, знакомые, родственники и охочие до любого мероприятия седовласые пенсионеры; все, более никого. «Где же публика, суки, где пресса, радио, телевидение, продюсеры, провайдеры, блогеры? – весело-нервно поинтересовался у самого себя Натапов. – Почему не обеспечено всемирно-историческое значение события? Никому разве это не интересно? Значит, не интересно», – ответил себе Натапов, и ему стало чуть спокойней.

На сцене колебался о четырех тонких ножках стол, и на нем потертый микрофон, чуть поодаль, на полу круглилась ваза с непышными, похоже, искусственными цветами; в креслах зала не утихали междусобойный шумок и светское киношное говорение. Натапов опознал пару видных киноперсон и, не привлекая ничьего внимания, занял свободное место в задних неброских рядах.

Праздник, даже небольшой, имеет право на то, чтоб его ожидали.

Натапов ждал.

Вспоминая много раз виденные в новостях фестивальные награждения, он прикидывал, как ловко сумеет выбраться из ряда, как молодцевато, покачивая широкими плечами, прошагает по центральному проходу туда, к лучезарной сцене, где ему вручат приз. Идти придется под взглядами кинодеятелей – туда с пустыми руками, но гордо поднятой головой, обратно с призом – интересно каким? Пусть видят, что он талант, и знают – в их полку прибыло, пусть аплодируют ему как равному, как на сегодняшний день первому среди равных! Похвальба чуть не выскочила из него через горло, была вовремя прихвачена и призвана к благоразумию.

По боковой лесенке друг за дружкой на сцену выбрались осанистый господин с бесстрашным лицом пожилого хулигана и за ним, раза в два крупнее хулигана в объеме, статная дама в торжественном черном прикиде со стопкой торжественных папок под мышкой. Зал негусто захлюпал аплодисментами. Выбравшись, оба два деятеля оргкомитета уселись за стол; мужчина щелчком пальца проверил гукнувший микрофон и удовлетворенно кивнул.

Мужчину Натапов опознал сразу. «Так вот он каков, Эдмонд Молодарский!» – сладко замкнуло у Натапова в груди. Молодарский был не только председателем жюри конкурса – недосягаемой заснеженной вершиной достоинства, мудрости и успеха представлялся он Натапову. Восхищение, замешанное на зависти, испытывал Натапов, встречая в титрах фамилию Молодарского; такого количества выдающихся сценариев не написал ни один сценарист России. Значит, Натапову предстоит получить приз из рук самого Эдмонда! Ни фига, подумал Натапов, не только ведь это честь, но, может, еще и эстафета, может, и живой знак того, что такие, как Натапов, вот-вот подвинут в сторону таких, как Молодарский! «Во куда я хватил!» – подумал Натапов, и похвальба в нем снова вскипела до самого горла. Ну же, давайте, награждайте, чествуйте, говорите слова. Ну!

– Начинаем! – глухо объявил Молодарский. – Как вы знаете, наш конкурс был организован совместно с Министерством культуры и Союзом кинематографистов и ставил своей целью…

Последовало неумеренное словесное извержение, растянувшееся на долгие минуты. «Ай да Молодарский, ай да краснобай!» – снова восхитился Натапов; его натянутые нервы разом обвалились, он почувствовал усталость. Духота и ожидание обволокли его туманом, заставили реже дышать и впасть в невнимательный полусон.

Когда был объявлен победитель, и к сцене за первым призом направился сухощавый средних лет мужчина со следами активной ночной жизни на лице, он уже плохо соображал.

– Натапов! – объявил Молодарский. – Сценарий «Страж». Вторая премия!

«Натапов, Натапов, кто это?» – порхнуло по залу, и публика завертела устройствами на шеях в поисках еще одного великого чемпиона.

– Господин Натапов здесь? – переспросила дама в черном прикиде, державшая наготове папку с приветственным адресом и конверт с вожделенными дензнаками.

«Натапов, Натапов, Натапов» – погнало по залу новую звуковую волну; она достигла Натапова, и он встрепенулся: «Меня?!»

Поднялся на ноги как обычный человек; обычно выбрался из ряда, обычно двинулся к сцене, взошел на нее, словно на вершину, и оказался совсем в другой высокогорной жизни, где было много света и чуть-чуть не хватало воздуха.

Сжигаемый тремя сотнями глаз, он стоял под сверкающими лучами софитов и с каждой минутой прозревал к славе.

«Министерство культуры и Союз кинематографистов поздравляют Натапова Кирилла Валентиновича, завоевавшего вторую премию…» – повторил он про себя то, что на весь зал озвучил Молодарский, то, что было написано во врученной Натапову папке, на гербовой бумаге с синей печатью. Дама в черном протянула ему конверт, в который он успел заглянуть и заметить шевеление живых, семидесяти пяти тысяч рублей.

Жизнь и фантазии совпали. Слава оказалась таким же обычным человеческим делом, как все остальные, ничего особенного в ней не было. Все произошло почти так, как всегда ему представлялось: и проход по залу, и аплодисменты, и взгляды, и лучезарная сцена, и слетевшая на нее неизвестно откуда, стриженная почти наголо девушка-фотограф, и даже теплая сухая рука Молодарского, крепко обхватившая и встряхнувшая его руку. Необычными и поразительными были лишь слова, услышанные Натаповым от Эдмонда.

– Спасибо вам, Кирилл Валентиныч, – сказал Молодарский. – Мы давно ждали таких сценаристов, как вы. Учтите, вы не только новый член Союза кинематографистов, вы свежая кровь нашего кино.

Натапова замкнуло от тихого восторга и благодарности мэтру за такие слова. Они звучали и повторялись в нем помимо воли: и тогда, когда он вернулся на свое место, и на скромном фуршете, когда его поздравляли и пичкали визитками незнакомые, желавшие познакомиться, люди, и тогда, когда он вышел из Дома кино на прокаленный московский воздух.

Слова Молодарского разместились в нем легко и удобно, казалось, они стали частью его организма. Да, теперь он не такой, как все, теперь он признанный художник и творец, значит, теперь он богоравен. Он будет работать много и напряженно, он будет творить свободно и вдохновенно, он будет писать замечательные сценарии, он превзойдет и заменит Молодарского; последнее, впрочем, для него не главное, главное двинуть вперед отечественное кино. Именно так.

Перед ним открывалась сверкающая дорога к славе, обсаженная с двух сторон почестями и удовольствиями. Теперь он знал свою цель и знал, что нужно делать, чтобы ее достигнуть. Жизнь приглашала на Эверест.

12

С папкой в руках и хрустящим конвертом на сердце, в состоянии улетном и почти газообразном, он едва отделился от Дома кино, как взвизгнули стираемые об асфальт покрышки, и с левой его стороны фыркнул женственный белый «Ситроен».

За рулем – вроде бы Майская? Точно, она. Темные очки, сдвинутые на пушистое темя. Лукавые боевые глаза. Драйв сплошного всепобеждающего успеха.

– Лауреат! – крикнула она. – Прыгай в тачку!

Много позже, вспоминая тот день и эту встречу у Дома кино, Натапов снова удивится своей беспрекословной покорности; не поступи он тогда так, как поступил, все наверняка образовалось и пошло бы по-другому, лучше или хуже, но по-другому. Что заставило его тогда с готовностью шагнуть к машине и режиссеру, с которым накануне он почти решил расстаться, он понять так и не смог. Новизна ли ситуации, эйфория момента, молодой женский напор, что-то из этого списка одно или весь набор вместе повлияли на него, осталось неизвестным. Так или иначе, коснувшись белой дверцы, он, вероятно, пронзился невидимыми токами и упал на бежевую кожу кресла, слегка, по инерции коснувшись плечом горячего плеча Майской.

«Ситроен» сорвался с места, свернул в переулок и нацелился на Садовое кольцо. «На фиг я подчинился сучаре?» – мгновенно стрельнуло в голове у Натапова, но было уже поздно.

Майская молчала, но улыбка победы распускалась на ее лице.

– Куда едем? – спросил Натапов.

– В будущее, – таков был ответ. – Время есть?

– Жизнь.

«Пусть везет, – подумал Натапов. – Сейчас все в кайф. Интересно, что нового придумает извращенное режиссерское воображение?»

– Не успела на награждение, извини, – оправдалась Майская. – Твои деньги мне не нужны. Впрочем, предложишь – возьму.

– Сейчас, – сказал Натапов. – Держи.

«Наглая, – подумал Натапов. – Громкая, яркая, наглая. Наверное, то что надо для кино».

– И трахать тебя сегодня я не собираюсь, – заявила Майская.

А вот тут Натапов напрягся: жизнь научила, что у девушек все наоборот: если говорит «не», значит «да». Напрягся, мгновенно возникла перед ним Наташа, но так же мгновенно исчезла. Не надо путать. Наташа одно, Майская совсем другое, и почему бы, собственно, нет? Легко, он не против, он всегда к приключению готов, тем более ради кино. Опять же пушистая голова, карие глаза и все такое прочее. Любопытно.

Он взглянул на Майскую с мужским приближением. Прикольщица? Или всерьез? Надо проверить.

– Частица «не» все портит, – ответил Натапов.

– Не мечтай, Натапов, ты чего? – сказала Майская. – Просто мы общаться должны. Мы теперь родные. Мы с тобой ребенка рожаем: наше кино.

Режиссерские спецэффекты. Пустые ля-ля. Так он и думал.

– Христа не будет, – промолвил Натапов и похвалил себя за то, что остается тверд.

– Натапов, ты производишь впечатление сильного мужчины; если впечатление и реальность совпадут, я в тебя, пожалуй, влюблюсь. Христос будет, но ты этого не почувствуешь. Вернее, не узнаешь. Я без тебя обойдусь, Натапов. Ты запомни: пока сценарий не запущен в производство, ты мой союзник, ты мне нужен. Когда я снимаю – ты мне уже мешаешь, ты мой враг, я скажу исполнительному продюсеру, чтобы тебя вообще не пускали на съемочную площадку, и сниму то, что хочу. Ты понял?

– Я не отдам тебе сценарий.

– Кто тебя спросит, Натапов, ты чего? Натапов – это кино. Тебя обогреют, обласкают и запутают словесами, тебя обставят, обхитрят, обдурят, да так, что ты этого не заметишь. Ты сам будешь меня умолять, чтобы я взяла сценарий и снимала. Я возьму, я буду снимать, а потом, если захочу, сделаю так, чтобы тебя выбросили из титров – ты понял, Натапов?

– Понял: главные качества режиссера – благородство и великодушие.

– Правильно: провокация и коварство. Натапов, ты неглуп.

– Я чудовищно умен. Куда мы едем?

– Привыкай терпеть, лауреат. Привыкай. Ты ведь не победитель, всего-навсего второй призер.

«Ситроен» мучительными рывками проталкивал себя по переполненной Садовой; Майская материлась, Майская врубалась в поток, бешено клаксонила и бесцеремонно оттесняла другие машины; воля и напор бились в этой небольшой женщине с такой яростной силой, что, казалось, были способны преодолеть любое препятствие.

«Кто она, какая? – размышлял Натапов, поглядывая на Майскую. – Каким инструментом проникнуть в душу и голову этой двинутой режиссерши, что с такой неистовой силой отстаивает на дороге свои пацанские права? Не дано человеку понять другого человека, и слава богу, и хорошо, иначе отпали бы тайны, заблуждения, ошибки и драмы, что делают из существования жизнь и питают искусство. Майская радикал и любитель крайностей, ее кино обожают или не принимают вовсе, Майская талант, ты, Кирюха, вместе со своим сценарием можешь ее ненавидеть, но ты попал на сковородку ее вдохновения, значит, доверься кулинару, жарься и не возникай… Не возникать? Согласиться на Христа, на черта лысого, на бабу-ягу, на все, что влетит в эту вьющуюся мелким бесом голову? Черт, что-то в ней все-таки есть…»

Перенеслись в Замоскворечье и причалили к тротуару в каком-то коротком и слепом, как аппендикс, переулке с игрушечными старыми домами, названия которого Натапов не помнил. Он огляделся. «Куда она меня завезла? Для чего? А вдруг… к себе? Вдруг то самое “не”, что означает прямо противоположное?»

В примитивном мужском воображении мгновенно блеснула картина: вот он, а вот рядом с ним, на подушке ее пушистая голова и карие блюдца-глаза. А что? Какие проблемы? Для него, Натапова, никаких!

Он вдохновился и порозовел, приключение начинало ему нравиться.

– Иди, Натапов, – сухо распорядилась Майская, – бери билеты и жди меня в вестибюле; я пока запаркуюсь.

Вдохновенное видение мгновенно и обидно свернулось. Какой вестибюль? какие билеты, зачем? что несет эта сумасшедшая? Натапов снова огляделся и чуть не вскрикнул от досады: ну да, как он мог забыть, здесь за углом Третьяковка! Но зачем она ей и, главное, зачем ему, сценаристу и лауреату Натапову, картины в старинных золоченых рамах, от которых веет временем, прахом и скукой? Почему он опять должен подчиняться бредовой воле режиссера, которая пока еще для него никто? Плюнуть надо на ее приказы, распрощаться и уйти.

Он выбрался из машины, хлопнул дверцей и как миленький зашагал к Третьяковской галерее.

Они двинулись по залам средь картин и заинтересованной публики; Натапов, относившийся к живописи без огня, переходил от картины к картине безо всякого энтузиазма и быстро почувствовал, как заныли ноги.

Не обращая на него внимания, Майская носилась по залам, словно волчок; у одних полотен задерживалась, другие промахивала без внимания, к третьим возвращалась заново, замирала возле них и так усиленно что-то про себя соображала, что блюдца глаза по-лисьи суживались в щелочки. Певцы социального протеста Перов, Федотов, Репин занимали ее больше остальных старых мастеров.

«Девушка демонстрирует сценаристу общий кругозор, – думал про нее Натапов, – иначе бы зачем?»

Он захотел понять, какие именно картины вызывают ее интерес; легким шагом приблизился, прилепился сзади к ее плечу и, вдохнув сложно замешанный аромат сигарет и духов, проследил за ее взглядом.

– На что смотрим, товарищ режиссер? – шепнул Натапов, но она не удостоила его ответом. – Чем любуемся? Этим безобразием? – не отставал Натапов, заметив, что она разглядывает портрет старца в отвратительных лохмотьях.

– Похож на твоего Андреича этот старик? – ответила ему вопросом Майская. – Хоть в чем-то совпадает?

– Совершенно не похож, – фыркнул Натапов. – Андреич не оборванец.

– Ты чудовищно умен, Натапов, – шепнула Майская. – Я не внешнее сходство ищу. Мне образ важен, глаза, дух, воля персонажа, я хочу понять, какого искать актера.

– Ах, вы в этом смысле, – протянул Натапов и вдруг разом вспотел от сошедшего на него прозрения.

Эта женщина, сообразил он, уже живет его сценарием, уже готовится к съемкам, уже делает кино. Открытие удивило, но еще больше поразило то, что неожиданно, будто откровение, вошло в него откуда-то извне: Натапов почувствовал, что с этой женщиной ему интересно.

А потом пили кофе с миндальными коржиками в чистеньком и пустоватом музейном кафе, где на стенах висели синенькие тарелочки «Гжели». Кофе был жидким, коржики сухими, но дело было не в них. Она рассказывала Натапову о кино – много любопытного, поучительного, даже захватывающего, Натапов кивал – но информация касалась его только вскользь, отлетала, как звук от полированной стенки, и тотчас забывалась; другие мысли, другие чувства владели Кириллом. Он смотрел на ее прыгавшие губы, на зубы, чуть тронутые желтизной никотина, он слышал ее голос – низкий, насмешливый, неровный, взрывной, что проникал в его организм и, цепляя в нем какие-то давно поржавевшие струны, производил забытые с юности ощущения. Черт, что-то в ней все-таки было.

Глаза, вероятно, выдали его.

– Что с тобой, Натапов?

– Отдыхаю.

– Ты меня слушаешь?

– Сильно.

Они столкнулись взглядами и замолчали.

Майская отложила недогрызанный коржик, опустила на блюдце чашку и взгляд.

Ему показалось, что именно в этот момент она испытала то же самое, что десятью минутами раньше, там, в зале, перед портретом старика в лохмотьях, испытал он. «Было бы неплохо, если бы наши мысли совпали», – подумал он. Или ему только так показалось? Майская рассеянно глядела по сторонам. Да, скорее всего, показалось, разочарованно поправил он себя, у женщин всегда все не так, как у нормальных людей.

– Так ты согласен на Христа? – вдруг негромко спросила она.

– Я согласен на все, – так же негромко ответил он и подумал про себя, что он слабак, раз все же согласился на Христа.

Но, тотчас спохватившись, сообразил, что речь совсем не о Христе и что такой ее вопрос подтверждает правильность его догадки: ощущения и мысли совпали.

Майская ликовала и так сильно это скрывала, что, выхватив из сумочки сигареты, захотела закурить; вспомнила, что курить здесь нельзя, и заметно смутилась.

– Пойдем? – спросила его.

– Пойдем, – согласился он.

Оба разом поднялись и вышли из кафе, заряженные непонятным новым серьезом: знакомство было впору начинать заново. Кино, режиссура и сценарий были, пожалуй, здесь ни при чем. «“Здравствуйте, я Кирилл, – должен был представиться он и слегка пожать протянутую ему руку. – Мне тридцать шесть лет”. – “Здравствуйте, я Лена, – должна была ответить она. – Я не собираюсь вас сегодня трахать”».

– Насчет Христа не волнуйся, – сказала она. – Увидишь, это будет круто.

– Насчет Христа я вообще не волнуюсь, – заверил он.

Ему показалось, что она взглянула на него с намерением угадать продолжение его мысли; решила, что угадала, и надолго благодарно умолкла – так ему показалось.

Они подошли к машине с разных сторон и словно по чьей-то незримой команде одновременно взглянули друг на друга поверх белой автомобильной крыши.

– Ты сейчас куда? – спросила она; спросила так, как спрашивают давно знакомого близкого человека.

– Домой, – ответил он; подумал про себя, что ему совершенно не хочется домой и что, скорее всего, она ждала от него другого ответа.

– Могу подбросить до метро, – предложила она голосом, в котором он различил ноту разочарования. – «Киевская» годится?