Текст книги "Евпраксия – святая грешница"

Глава 3

Известие о приближении сватов из Германии застало Евпраксию врасплох. Ей только-только сравнялось двенадцать, когда отец призвал ее к себе и в присутствии потупившейся матери произнес:

– Возрадуйся, дочь моя. Сваты Генриха Штаде приехали твоей руки просить. Он знатный граф немецкий, правитель Саксонии. Отдам тебя за него, утру нос Ярополку. Он думает, что раз женат на графине немецкой, то можно родному дяде кукиши крутить?

Евпраксия почувствовала, что ноги ее подкосились, и поискала взглядом опору, чтобы не упасть. Ничего подходящего поблизости не оказалось, так что пришлось крепиться самой. Оруженосец отца, юный Горислав, сделал к Евпраксии едва заметный шажок и замер, пригвожденный к месту взглядом князя.

– Ступай к себе, готовься, – велел Всеволод Ярославич дочери. – Не завтра, так послезавтра попрощаешься с отчим домом. Всякой птице время покидать родное гнездо. Так и ты, Евпраксия. Не боись, не боись! Неужто забыла, что имя твое значит? В переводе с греческого – Счастливая. Так что ничего худого с тобой не случится.

Мир расплывался перед глазами Евпраксии. Она не про имя свое думала, а вспоминала злосчастное гадание в бане. Как будто то зеркало, прежде чем было разбито, обратилось во врата преисподней, сквозь которые адские обитатели явились за нею. И первым в той череде шел муж-германец.

– Не робей, дочка! – подмигнул отец, разглаживая шелковистую бороду на груди. – Граф Генрих не стар и не уродлив. Двадцать лет – не возраст для мужчины.

– К тому же он высок и статен, – добавила мать. – Так говорят. Не зря же в народе прозвали его Длинным.

Она поощрительно улыбнулась дочери, словно им вместе предстояло узнать и разделить какую-то тайну.

Родители еще немного поговорили, а потом отец опять велел Евпраксии собираться к встрече гостей. Она кивнула, выдавила из себя какие-то приличествующие случаю слова и отправилась к себе. Однажды, бегая по галерее, Евпраксия с размаху ударилась лбом о притолоку и потом долго страдала от головокружений и слабости. Нынешнее самочувствие походило на то. Пол кренился, ступени уходили из-под ног, стены плыли перед глазами. Служанки и подруги пытались приблизиться к Евпраксии, но она отгоняла их взмахом руки, как назойливых мух. Ей хотелось как можно быстрее остаться одной, чтобы все обдумать и найти слова, которые смогли бы переубедить отца. Наивная двенадцатилетняя девчонка, она имела весьма поверхностное и радужное представление о политике и людях, которые эту политику делали.

Всеволод Ярославич не принял дочь. Зато в ее покои явилась княгиня Анна и стала заливаться соловьем, расписывая прелести взрослой и, в частности, супружеской жизни. Она убеждала дочь не бояться Генриха.

– Длинный – оно даже хорошо, – рассуждала она, непонятно улыбаясь. – Муж должен быть большим. Привыкнешь, ничего. Стерпится – слюбится. Зато будешь жить во дворце каменном, вся в парче и золоте. Войдешь во вкус, назад уже не потянет. Ни за какие коврижки не захочешь возвращаться.

– Захочу, – возражала Евпраксия, утирая красные глаза. – Мне здесь все мило. Это родина моя. А на чужбине что? Ни родных, ни близких. Буду одна-одинешенька.

– Детки пойдут, вот тебе и первая отрада. А вторую, и самую главную, сама для себя откроешь. Нас, женщин, не только мужья тешить могут.

– Ты про что, матушка? Не понимаю я тебя.

– И не надобно теперь, – улыбалась Анна, и глаза ее жмурились, как у кошки, которой за ухом чешут. – Потом узнаешь.

Всю ночь не могла уснуть Евпраксия, чувствуя себя несчастной и преданной. Родители от нее отказались и, похоже, даже были рады сбыть чужеземцу, который сам приехать не сподобился, а выслал вместо себя сватов. И когда только отец успел сговориться с этим Длинным Генрихом? Видать, переписка промеж ними велась, а Евпраксию в известность поставили лишь в последний момент. Теперь стало понятно, для чего к ней приставили сразу двух учителей немецкого языка, один из которых обучал девушку речи и манерам, а второй читал с нею скучную толстую книгу и велел переписывать оттуда целые страницы. Все было решено давно и заранее. Отец и матушка обманывали Евпраксию, ведя переговоры за ее спиной.

Она то плакала, то ворочалась, то грызла угол подушки в тоске, а на рассвете поднялась на башню подышать душистым весенним ветерком и послушать соловьев в рощах. Небось, там, в Неметчине, и птицы петь по-настоящему не умеют. Если немцы домá из камня возводят, то, выходит, и деревьев у них нет, все повырубили. Голо, наверное, пусто, глазу не за что зацепиться. И ходят немцы все поголовно постные и унылые, а самый высокий и худой из них – граф Генрих Штаде. Костистый, холодный. Ляжет рядом и начнет лапать, а ты ему слова поперек не скажи…

Нить размышлений Евпраксии прервалась, когда взгляд ее уловил какое-то движение на соседней башне отцовского терема. Обратив туда глаза, увидела она в проеме бойницы Горислава, показавшегося ей очень бледным и печальным. Должно быть, сумрачное освещение было тому виной, потому что при виде Евпраксии юноша заулыбался и помахал ей рукою. Она хотела было пожелать ему доброго утра, но вспомнила, что все еще спят в этот ранний час, и тоже подняла руку.

Горислав высунулся из бойницы, намереваясь что-то сказать. Евпраксия сделала вид, что не заметила, и покинула башню. Ей нравился оруженосец отца, но приличия не позволяли проявлять чувства. Кроме того, за ними могли подглядывать, а Евпраксии вовсе не хотелось, чтобы по детинцу поползли сплетни о ее тайных встречах с Гориславом. Мало ли как истолкуют их случайную встречу. Донесут отцу, он осерчает и накажет слугу, а то и прогонит. Было бы обидно, ведь Горислав один из тех немногих мужчин, которые не вызывали у Евпраксии опаски.

Хотя теперь все равно, подумала она, вернувшись в почивальню. Не будет больше рядом Горислава, и соловьи не споют, и солнышко таким красным, как здесь, не будет. Детство кончилось. Начинается взрослая жизнь.

Едва Евпраксия прилегла, чтобы наверстать сон, упущенный ночью, как ее подняли и принялись купать, умащивать, расчесывать и наряжать. От обилия боярынь с их советами и нравоучениями голова, что называется, шла кругом. Гостей в детинце собралось видимо-невидимо, все судили, рядили, шушукались и бросали возбужденные взгляды по сторонам. На гостей из далекой Саксонии смотрели с любопытством, замешенным на зависти, ненависти и необъяснимой приязни.

Уже сами немецкие кони, их упряжь и сбруя сильно отличались от всего того, что привыкли видеть в Киеве, а про всадников и говорить нечего. Одеяния их поражали обилием вышивок, застежек и складок, волосы и бороды были стрижены, заостренные шапки придавали им росту более обычного, а в речи чудилось лязганье железа.

Из всех, кому была представлена Евпраксия, запомнился ей лишь молодой барон Фридрих фон Дюрент, который вышагивал, так сильно выпячивая грудь и оттопыривая зад, что напоминал пляшущего журавля. Отвесив замысловатый поклон князю Всеволоду и приближенным, сгрудившимся возле трона, он объявил, что прибыл по повелению маркграфа, дабы произнести вместо него все причитающиеся речи и совершить все необходимые обряды, после которых киевская принцесса удостоится чести стать законной невестой его сиятельства Генриха Штаде.

Толмач был немецкий и переводил, сильно коверкая слова. Несомненно, они резали слух Всеволода Ярославича, потому что за время напыщенной речи посла он успел несколько раз сменить позу, а костяшки его пальцев, сжимающих подлокотники, заметно побелели. Бояре и воеводы стояли прямо, будто аршин проглотили; гости же держались настолько вольно, что позволяли себе подбочениваться или переплетать руки на груди.

Выслушав барона, князь Всеволод обратился к нему на немецком языке, рассчитывая тем самым поразить фон Дюрента, но тот воспринял это как должное и сохранил горделивую позу. Евпраксия понадеялась, что отец вскипит и зазнайку погонят взашей из Киева, однако ничего подобного не произошло. Она была взята немцем под руку и отведена в Софию, где их освятили и причастили, осыпая пшеницей и хмелем. В знак согласия выйти замуж Евпраксии пришлось прилюдно расплести косу и поклониться барону, коснувшись рукою пола. После чего в пиршественную палату с уже накрытыми столами были внесены немецкие дары и девичье ложе из опочивальни невесты. Согласно обычаю, Евпраксия откинула покрывало, демонстрируя собравшимся девственную чистоту постели. Сватам полагалось лишь оценить увиденное и значительно покивать, однако заезжему немцу из баронской свиты вздумалось пощупать простыню, да еще с гнусной ухмылкой на физиономии. При этом он отпустил негромкую шутку, произнесенную только для ушей соотечественников, которые заулыбались, уставившись на юную княжну, залившуюся краской по самые плечи.

Всеволод Ярославич похолодел, сознавая, каким позором покроется его имя, ежели он не поставит на место зарвавшихся сватов. При всей своей набожности князь когда надо мог и вырывать языки поганые, и выкалывать глаза, глядевшие без должного почтения. Однако же поступить так с послами означало навлечь на себя гнев правителей куда более могущественных, чем он сам. Кроме того, киевскому князю пришлось бы попрощаться с затеей породниться с германцами и сойтись с ними во многих жизненно важных вопросах. Памятуя эти обстоятельства, он хотел было лишь осадить наглеца грозным окриком и уже собирался сделать это, когда на сцену выскочил его шестнадцатилетний оруженосец.

Всеволод приставил к себе юношу по примеру иноземных королей и императоров, на которых стремился походить во всем. Оказав честь Гориславу, князь заодно возвысил и облагодетельствовал весь род Мстиславичей, преданных ему отныне. Обычно оруженосец держался где-нибудь поблизости, незаметный, но всегда готовый услужить и принести требуемое. Но сегодня выдержка изменила ему. Вырвавшись из рядов придворных, он в два прыжка достиг шутника и оттолкнул его с такой силой, что тот неуклюже пошел на каблуках и пятился до тех пор, пока не был подхвачен соратниками.

– Не суй руки, куда не просят! – воскликнул Горислав.

Толмач перевел, хотя и без этого смысл отповеди был ясен всем присутствующим.

Всеволод Ярославич с облегчением откинулся на спинку трона. Оруженосец вмешался очень вовремя и поступил единственно правильным образом. Оружие обнажено не было, немец не пострадал, все произошедшее можно было списать на горячность Горислава или вообще представить продолжением шутки. Вместе с тем послы получили отпор, которого заслуживали. И если бы теперь они попробовали отомстить обидчику, то предстали бы в глазах свидетелей зачинщиками.

– Как ты посмел, пес, коснуться дворянина? – с пылающим взором прорычал барон фон Дюрент, выдвигаясь вперед. – А вот срублю тебе поганую руку, чтобы впредь не тянулся, куда не просят.

В подтверждение своих слов он слегка вытащил меч из ножен. Горислав, которому носить оружие в княжеских покоях не полагалось, стиснул кулаки, скрипнул зубами и не отступил ни на шаг.

– Спокойствие, господа! – произнес Всеволод Ярославич, воздевший руку так, что рукав парадного кафтана упал до локтя. – Не омрачайте праздник враждебным поведением. Молодые головы на то и молоды, чтобы горячиться по малейшему поводу. Но мужчина становится мужчиной лишь тогда, когда способен обуздать свой нрав.

Сказанное возымело должное действие. Хоть и гневался барон шибко, а не хотел выглядеть в глазах окружающих человеком, не владеющим собой.

Меч с щелчком провалился в щель ножен. Горислав разжал кулаки. По палате пронесся облегченный гул голосов. Евпраксия обнаружила, что все это время кусает нижнюю губу, на которой уже ощущался привкус крови. Это было вызвано не возмущением, а страхом за Горислава, вступившегося за ее честь.

Когда гостей пригласили за стол и стали рассаживать согласно их чину и положению, Евпраксия улучила момент и попросила отца:

– Батюшка, отпусти Горислава со мной в путь-дорогу. Он меня в обиду не даст.

Всеволод Ярославич важно кивнул, разглаживая бороду:

– Я и сам так решил, доченька.

Приличия не позволяли послать с Евпраксией дружину, ибо это свидетельствовало бы о недоверии к послам. С другой стороны, такое недоверие действительно зародилось в душе князя после выходки нахального свата. Оставь с такими наедине молодую девицу, еще неизвестно, доставят ли ее маркграфу в целости и сохранности или же подпортят товар, чтобы ославить Киевское княжество на весь мир. Присутствие Горислава казалось отличным способом угомонить немцев и заставить их держаться в рамках приличий. А чтобы не погиб парень случаем в дороге, нужно будет послать с ним пару достойных бояр, при которых барон своевольничать не станет.

Обдумав все это, князь ласково потрепал Евпраксию по щеке и указал ей на место подле фон Дюрента. Мысленно он успел попрощаться с нею, а потому даже не проводил ее взглядом и уставился в блюдо, которое стояло перед ним. Как всегда, после сильных волнений князя одолел приступ голода.

Глава 4

По пути к Золотым воротам процессии пришлось протискиваться сквозь напирающую со всех сторон толпу. Каждому хотелось поймать если не монету, то пряник или какие-нибудь безделушки, разбрасываемые князем и его свитой. Все жадно разглядывали блистающих церковных иереев, грозных воевод в полном облачении, ратников, покрытых кольчужной чешуей, нарумяненных боярынь и немцев в ярких плащах. Особое любопытство вызывали величественные верблюды, отбитые недавно у половцев и нагруженные приданым княжны. Киевляне, пялясь на сундуки и тюки, свисающие с мохнатых горбатых спин, судили и рядили, как много добра там вместилось, и пытались угадать, сколько золота и драгоценных камней получит немецкий граф за женитьбу на малолетней Евпраксии.

В общем, проводы удались на славу.

Купола сверкали, рога гудели, колокола звонили, люди голосили, пронырливые мальцы шныряли под брюхами коней и хвастались находками, кто оброненным платком, а кто отвалившейся подковой. Девки и бабы обсуждали наряды процессии и втайне представляли себя женами знатных мужей.

Евпраксия ехала в резной повозке, похожей на небольшую ладейку с лебединой головкой на изящно выгнутой шее. Бока были выполнены в виде сложенных крыльев, так что со стороны казалось, будто княжна плывет на лебеде по людскому морю. Была она совсем еще девочка, худенькая, с острыми плечиками, но уже вполне приметной грудью и яркими губами. При езде не раскачивалась, за борта не держалась, сидела очень прямо, с высоко поднятой головой. Кроме нее и кучера, в возке никого не было, ибо сосватанной невесте полагалось держаться особняком.

Три служанки, отправленные сопровождать Евпраксию в дальней дороге, расположились в настоящем доме на колесах, увлекаемых упряжкой откормленных волов, которые заодно везли необходимые вещи, припасы и утварь. Туда же предстояло пересесть и княжне, когда сопровождающие отстанут на Белгородской дороге. Там для нее была готова отдельная комнатка с лавкой, застланной пушистым ковром, и ларем, собранным Евпраксией собственноручно.

Выйдя из киевских ворот, обоз растянулся через мост по белой дороге, пролегающей меж зеленых лугов и кудрявых рощ. Пешие и конные сворачивали на обочины и стояли там, пропуская мимо себя бесконечную процессию. Одних повозок ехало столько, что пыль поднималась до самого неба, заставляя чихать и кашлять и степенных священников, и грозных гридней, и расторопных коморников[1]1
  О слова «комора» – комната для хранения припасов, соответственно, коморник – это человек, там работающий либо в качестве кладовщика, либо грузчика. В более широком смысле – работник в доме вообще. (Здесь и далее примеч. ред., если не указано иное.)


[Закрыть], и немецких рыцарей, раздувшихся от важности в своих походных латах.

Одни только волы сохраняли полную невозмутимость и шли себе вперед, роняя капли зеленой жвачки на землю. Им было все равно, куда идти и где завершится их путь. Их дело – переставлять ноги и послушно сворачивать куда надо. Но разве такой была двенадцатилетняя девочка, с каждой минутой все больше отдалявшаяся от дома и знавшая, что больше никогда не суждено ей увидеть ни самого Киева, ни его окрестностей с манящими проблесками Днепра, ни его проток и бесчисленных озер? Сердце Евпраксии разрывалось, как разрывалась она сама – между прошлым и будущим, между родиной и чужбиной, между детством и взрослой жизнью с незнакомым мужчиной. Отстраненно прислушиваясь к пению жаворонков в солнечной синеве, она завидовала им, потому что сердечки пичуг не были омрачены необходимостью покидать родимый край.

Проехав около трех верст, процессия остановилась. Стих неумолчный скрип колес и топот копыт. Было слышно, как перекликаются лягушки в недалекой заводи.

Евпраксия посмотрела на белое облачко, проплывающее над головой, и взмолилась: «Господи, сделай так, чтобы отец передумал. Пусть подъедет ко мне и скажет, что нечего мне делать в немецкой стороне. Скажет, что погорячился, что любит меня и никуда не отпустит. Не отдаст Генриху Длинному».

Отец не просто подъехал, но и спешился. Евпраксия торопливо выбралась из своего возка. Он взял ее за плечи, приблизил к себе и торжественно поцеловал в лоб.

– Что ж, прощай, дочь. Даст Господь, свидимся еще. Не здесь, так в Царствии Небесном.

Евпраксия подняла глаза, полные слез. Отцовский силуэт был темен на фоне лазури. Ей вспомнились мужские фигуры в зеркальном коридоре, спешащие к ней, чтобы смять и растерзать.

– Прощай, батюшка, – проговорила Евпраксия, с трудом двигая губами.

Из-за спины Всеволода Ярославича появились мать и брат. Они тоже попрощались. Глаза матери слезились, нос покраснел. Она держала в кулаке смятый платочек. Ростислав не скрывал радости. Он один оставался с отцом и мог рассчитывать на то, что отныне вся родительская любовь и ласка достанутся ему.

– Гостинцы слать будешь? – спросил он, неловко приобняв сестру.

– Непременно, – ответила Евпраксия, а сама добавила мысленно: «Если жива буду».

Слезы хлынули из глаз. Взревели рога, зазвучали команды. Евпраксия осталась стоять одна. Провожающие развернулись в обратную сторону и устремились к Киеву. Некоторое время были слышны прощальные возгласы, а потом и они стихли.

– Ничего, Праксия, ничего-о, – протянул Горислав, незаметно оказавшийся рядом. – Жизнь тебя гнет, а ты не поддавайся.

– Хороший ты, – сказала Евпраксия. – Но глупый.

И полезла в свой дом на колесах, где ей предстояло провести несколько ближайших месяцев. Обустраиваясь, она думала о том, что не огорчилась бы, если бы путешествие никогда не закончилось. Так бы и ехать все дальше и дальше, не оглядываясь, ни о чем не сожалея, ничего не ожидая впереди.

Комнатка Евпраксии была снабжена окошком, которое можно было завесить, когда надоедало смотреть на дорогу и останавливающихся вдоль нее путников. В селениях за обозом гнались голосистые собаки и детишки. Из лесов выходили дровосеки и смолокуры. На лугах, распрямившись, стояли косари и бабы с серпами, провожая процессию взглядами из-под ладоней, приставленных к бровям.

Немцы, в отличие от киевлян, никуда не спешили. При каждой возможности они делали привалы и рассылали слуг за добычей, угощаясь молоком, яйцами, медом и свежим хлебом. Платили они щедро, так что недостатка в съестном не ведали. Русских к столу не приглашали, питались отдельно и держались особняком, делая исключение лишь для Евпраксии, которую звали на свой манер – Праксидой. Ее окружение было числом вдвое меньше и тоже жило своей жизнью, сосредоточенной вокруг княжны и ее воза.

Всякий раз, когда барон Фридрих фон Дюрент приближался к Евпраксии, Горислав был тут как тут, готовый вступиться за ее честь, а десяток дружинников настороженно ожидали его зова. Немца это, похоже, только забавляло. Он вел себя учтиво, не позволяя никаких вольностей. Учил Евпраксию языку, рассказывал об устройстве немецких городов, знакомил с обычаями своей родины. Она научилась доверять ему и даже стала пускать к себе, чтобы упростить беседы, которые получались слишком сбивчивыми, когда велись через окно или на ходу.

Пользуясь отсутствием родителей и наставников, Евпраксия частенько садилась на лошадь, чтобы проделать часть пути верхом. Тряска в замкнутом пространстве выматывала. Дни тянулись долго и проходили незаметно, однообразные в своей бессмысленности. Спутницы княжны то клевали носами, то грызли что-нибудь, то сплетничали.

Евпраксия никогда не призналась бы ни окружающим, ни самой себе, как приятны и радостны ей минуты, проведенные в обществе Горислава. Боясь выдать себя, она старалась подпускать его не слишком часто и сдерживала улыбку во время разговоров. Близость красивого молодого тела волновала ее. Лицо его было несколько угревато, но скрытые мягкой порослью угри не бросались в глаза и не казались отталкивающими. А глаза Горислава были по-настоящему красивы – серые, большие, опушенные ресницами и затененные бровями. Первая бородка его отливала медью, а волосы выгорели до пшеничного цвета и забавно кучерявились за ушами и на затылке. Иногда (если не сказать довольно часто) Евпраксии хотелось потрогать эти завитки, чего она, понятное дело, позволить себе не могла.

Однажды, когда процессия остановилась на ночлег, случилось так, что барон и оруженосец приблизились к ней одновременно. Сходясь в направлении повозки княжны, они увидели друг друга, но не отвернули, потому что это могло быть воспринято как проявление слабости. Воины с обеих сторон настороженно наблюдали за ними. В свете костров их лица были красно-черными, и Евпраксии опять припомнилось гадание в бане. Тревога охватила ее. Стало не до зудящих вокруг комаров. Она почувствовала себя беззащитной косулей, которую обступили волки.

Аббат Альбрехт, состоявший при посольстве переводчиком, сделал несколько шагов вперед, чтобы услужить хозяину, но тот предостерегающе поднял руку.

– Я сам справлюсь, – сказал он, приблизившись. – А в случае необходимости мне поможет с переводом госпожа Праксида. Вы ведь не откажете мне, Праксида?

Горислав, разумеется, не понял ни слова из сказанного, но от его внимания не укрылось, что вопрос заставил Евпраксию напрячься.

– Княжна, – сказал он, глядя барону в глаза, – если кто станет докучать тебе, то только скажи, я живо отважу любого.

– Маркграфиня Праксида, – обратился к ней фон Дюрент, – вы ведь уже почти графиня, так что не пристало вам позволять слугам распускать язык в вашем присутствии так, будто кто-то дал им слово.

Пока эти двое говорили, Евпраксия никак не могла решить, на кого из них ей смотреть и кого слушать. Но когда за спиной барона выросла фигура фон Седрика, того самого рыцаря, которого оттолкнул от кровати Горислав во время сватовства, она не только повернулась в ту сторону, но и попыталась заслонить собой соотечественника.

– Отлично! – насмешливо воскликнул фон Седрик. – Я вижу, русские воины непобедимы, покуда прячутся за спинами женщин.

Горислав усвоил пока что лишь отдельные немецкие слова, но и этого хватило, чтобы понять смысл сказанного.

– Оставь нас, княжна, – произнес он, отстраняя ее плечом. – Здесь мужской разговор затевается.

Барон Дюрент указал на него рукой в замшевой перчатке.

– Каков храбрец! – воскликнул он. – Знает, что я дал князю слово не обижать его, вот и не боится.

– Однако же я никому ничего не обещал, – заметил фон Седрик, выступая вперед. – Не скованный обетами, я готов проучить любого, кто дерзит вашему высочеству.

Евпраксия поняла, что еще мгновение – и будет поздно: мечи выскочат из ножен и, сверкая в свете костров, не успокоятся, пока не отведают человеческой крови. Разведя руки в стороны и как бы удерживая ими спорщиков на расстоянии, она воскликнула:

– Остановитесь! Не пристало моим защитникам ссориться друг с другом. Как же я могу положиться на вас, когда вы грызетесь между собою, подобно диким зверям, не владеющим собой?

– Мужчины устроены так, что им непременно нужно выяснить, кто сильнее, госпожа, – вкрадчиво произнес барон Дюрент. – Пусть испробуют крепость и остроту своих мечей.

Его ноздри раздулись в ожидании кровавой потехи.

– Имеются другие способы померяться силами, – возразила Евпраксия.

– Что может знать об этом женщина, да еще столь юная, как вы?

– Мне приходилось видеть мужские забавы в Киеве. Вот, например, садятся двое напротив и начинают пить хмельную брагу, покуда один не опьянеет и не свалится под стол. Или же соперники сходятся в очерченном круге в борьбе, стремясь вытолкнуть друг друга за проведенную черту. Что касается мечей, то на пирах их заменяют палками разной длины.

К этому времени к ним подошел аббат Альбрехт и прислушался к тому, что говорила Евпраксия, а говорила княжна на своем языке, чтобы Гориславу было понятно, о чем идет речь. Немцы же слушали перевод, и, похоже, услышанное им нравилось, по крайней мере барону Дюренту.

– Что ж, – молвил он, – неплохая идея. Седрик, а готов ты испытать русака с кружкою в руке? Поглядим, кто кого одолеет. – Он незаметно подмигнул соратнику. – Раз нельзя проливать кровь, то пусть льется вино. Я захватил в дорогу пару бочонков. Эй, Фридрих! Выкатывай из повозки бочку эльбского! Ты, Хорслафф, или как тебя там? Давай, покажи нам, на что ты годен.

Попытки Евпраксии урезонить Горислава не увенчались успехом. Он, как и все мужчины, оставался наполовину мальчишкой, готовым лезть к черту на рога, лишь бы его не посчитали слабаком и трусом. Вскоре Горислав и Седрик уже стояли друг напротив друга, поочередно опорожняя кружку, которую исправно наполнял для них один из слуг. Все немцы и русские собрались на поляне, чтобы проследить за необычным поединком. Не сговариваясь, зрители распределились таким образом, что не смешивались друг с другом, предпочитая стоять особняком. Это лишний раз напомнило Евпраксии, что ее везут на чужбину, где у нее не будет ни одной родной души. Разве что дети. Но и их немцы выучат своему языку и манерам. И дети тоже станут Евпраксии чужими.

Ей вдруг стали отвратительны все, кого она видела в неверном, пляшущем свете костров. Ее в равной мере коробил грубый хохот мужчин и приглушенное хихиканье женщин. Она испытывала одинаковое отвращение и к немцам, и к соотечественникам. Она устала от постоянной вони, шума, тряски, невозможности остаться одной, чтобы насладиться покоем. Хотелось помыться. Хотелось побыть в полном одиночестве. Поесть вкусно на чистой скатерти. Поспать сладко на мягкой перине. Не слышать мужского храпа, зевков и хруста суставов. Не шарахаться от верблюдов, оскаленных жеребцов и собак, прибившихся к обозу.

Если кто-то и был мил Евпраксии среди окружавшей ее толпы, то только влюбленный в нее Горислав. Ему каким-то чудом удавалось не пьянеть, хотя немцы следили, чтобы он пил вровень с их соотечественником. Он только бледнел, хмурился и часто облизывал губы, но в остальном держался молодцом.

Седрика же шатало все сильнее, так что он был вынужден постоянно переступать с ноги на ногу, дабы не потерять равновесия. Барон подал знак воину, и тот подставил Седрику плечо.

– Нечестно, – загудели русские. – Пускай сам на ногах держится.

– Нечестно, – поддержала своих Евпраксия.

Фридрих фон Дюрент встретился с ней взглядом и возразил:

– Каждый стоит, где хочет, Ваше Высочество.

Глядя ему в глаза, Горислав выцедил очередную кружку и протянул ее виночерпию.

– Ничего, княжна, – произнес он, утирая бородку тыльной стороной ладони. – Хлипок немчик. Нехай держится. Все одно свалится. Слабаки они.

Аббат Альбрехт перевел, и лицо барона перекосилось.

– Ты сам упадешь, – сказал он. – И больше не встанешь.

– Барон! – вмешалась Евпраксия. – Должна ли я напоминать вам об уговоре? Или в ваших краях не принято держать данное слово? Обещаю вам, это будет первый вопрос, который я задам вашему господину при встрече.

Казалось, фон Дюрента вот-вот хватит удар, так сильно налилось его лицо кровью. Княжна нащупала его уязвимую точку. Как бы барон ни пыжился, как бы ни бахвалился, он был слугой, посланным выполнить хозяйский наказ. Осознав это, она наконец избавилась от смутного страха, вызванного присутствием этого человека. Он больше не был властен над ней. Евпраксия была здесь полновластной хозяйкой. Фон Дюрент всего лишь сопровождал ее в пути и отвечал за ее комфорт и безопасность.

Он тоже понял, что она поняла. Его подкрученные усы дернулись и растянулись вместе с губами, изображая улыбку.

– Я и сам могу ответить на ваш вопрос, графиня, – произнес он. – Истинный дворянин никогда не нарушает слово.

– Рада слышать это, барон, – кивнула Евпраксия, которая выучила не только язык немцев, но и высокомерную манеру держаться, смотреть и говорить. – А то я уж начала подумывать о том, чтобы вернуться в Киев и взять себе других сопровождающих. Спасибо, барон, что вы избавили меня от лишних и, надеюсь, ненужных усилий.

Она сама давалась диву тому, насколько уверенно звучит ее голос, как чеканит фразы язык, тому, как равнодушно и непринужденно стоит она перед дерзким бароном и его людьми.

Он продолжал неестественно улыбаться, не зная, что сказать на эту отповедь, пронизанную ледяной вежливостью, как ядом, который убивает не сразу, а постепенно разъедает душу. От необходимости говорить его избавило внезапное падение упившегося соотечественника. Если бы сосед вовремя не подхватил Седрика, тот бы непременно расшиб лицо об землю.

Горислав презрительно расхохотался.

– Знай наших, – сказал он под пересмешки дружинников. – Мне это вино кислое – тьфу! Я только в раж начал входить. – Он отыскал помутневшим взглядом фон Дюрента. – А хочешь, немец, станем через костер на спор прыгать? Али кишка тонка?

Буркнув себе под нос какое-то немецкое ругательство, барон резко повернулся на каблуках и пошел в свой шатер. Расхохотавшись, Горислав крикнул:

– Гляди, княжна!

Прежде чем Евпраксия успела удержать его, он сорвался с места, легко пробежал расстояние, отделяющее его от кострища, и, оттолкнувшись, перенесся через оранжевое пламя. На другом конце в черный воздух взлетели россыпи искр от его приземления. Моргая, Евпраксия поискала взглядом лихого оруженосца и нигде не увидела. Куда он подевался? Растворился в ночи?

Но нет, Горислав всего лишь лежал, распростертый на земле, и выдавал свое местонахождение богатырским храпом. Евпраксия распорядилась поскорее убрать его с глаз долой, пока немцы не увидели. Маленькие победы, одержанные этой ночью, воодушевили ее. Будущее перестало казаться таким уж беспросветным.