Текст книги "Евпраксия – святая грешница"

Глава 9

По пути в Прагу Евпраксия два дня пролежала пластом. Само кровотечение донимало ее не так сильно, как спазмы в животе и резкие приступы слабости, во время которых она не могла даже пошевелить пальцем. Служанки погибли во время камнепада, а с немками или польками Евпраксия советоваться постеснялась, вот и переносила муки в одиночестве.

Еще во время жизни в Киеве слышала она о каре Господней для всех женщин, раз в месяц истекающих кровью за свои грешные помыслы, но не придавала этому особого значения, поскольку подобных недомоганий тогда не испытывала и относилась к ним с той же беспечностью, с которой все мы, люди, взираем на далекое будущее, где даже сама смерть не страшит нас. А потом с нами происходит то, что мы откладывали на потом. И отвертеться уже не получается.

Несмотря на то, что первые месячные застали Евпраксию врасплох и оказались болезненными, ей повезло… очень повезло, хотя она не догадывалась об этом.

Выпитое вино не позволяло ей трезво оценивать свое состояние, когда Збигнев водил ее по бесконечным галереям и лестницам, пока они не очутились в просторной, но темной и низкой комнате с ложем под балдахином, занимавшим чуть ли не половину свободного пространства.

– Мои покои, – объявил он важно. – Заходи. Я покажу тебе своих сов.

– Каких сов? – переспросила Евпраксия, не решаясь отдалиться от порога и двери, которую придерживала спиной.

Внизу живота ощущались холодок и щекотание, как будто она каталась на качелях или мчалась с горки на салазках, обмирая от восторга и страха. Ей вдруг захотелось, чтобы поляк сгреб ее в охапку и поцеловал в рот, как сделал это Горислав в лесу. Она бы сопротивлялась… конечно, сопротивлялась… но, возможно, не так сильно и отчаянно, чтобы не успеть насладиться поцелуем.

– Иди сюда, – позвал Збигнев, открывая резной комод, достигавший потолка. – Смотри.

Он вытащил и показал Евпраксии небольшую сову размером с молодую курицу. Пушистая птица с круглой головой уставилась на девушку вытаращенными глазами.

– Она живая? – опасливо спросила Евпраксия.

– Не, – успокоил ее Збигнев. – То есть выпчаный птах.

Он говорил по-польски, но она поняла, что видит перед собой чучело. Это был хороший повод, чтобы подойти к поляку вплотную. Достаточно было сделать несколько шагов, чтобы оказаться рядом с ним… а потом и в его объятиях. Евпраксия услышала постукивание собственных зубов. Она подалась вперед, приготовившись отпустить дверь, когда внутри нее что-то перекрутилось и сжалось. Как будто беспощадная пятерня забралась туда и стиснула все, что удалось сгрести пальцами.

– Ой! – прошептала Евпраксия.

– Не бойся, – подмигнул Збигнев. – Не буду те грызть.

Она в очередной раз отметила про себя, как похожи их языки, но это больше не казалось ей забавным. Страшная слабость охватила Евпраксию. Збигнев сделался ей противен. По внутренней стороне ее ног потекло что-то горячее.

Испугавшись, она попятилась и покинула комнату. Збигнев устремился за ней, схватил за руку. Некоторое время она терпела его прикосновения, а на узкой лестнице, где он прижался слишком тесно, оттолкнула его с такой яростью, что юноша был вынужден сбежать на три ступеньки ниже и едва не покатился кубарем.

– Естешь глупи! – выкрикнул он.

Евпраксия опять его оттолкнула. Он злобно выругался. На шум прибежали придворные дамы. Увидев состояние девушки, они стали расспрашивать ее о чем-то, но она потеряла сознание. Сообразив, что с ней, дамы привели ее в чувство и отвели вниз. Так завершилась эта история, которая могла стоить Евпраксии чести и будущего. Не подозревая о том, какой опасности она избежала благодаря первым месячным, княжна медленно приходила в себя и окончательно оправилась в лесу, через который проходила дорога из Кракова. Кровотечение прекратилось, слабость прошла, хотелось вволю подышать свежим воздухом и полюбоваться окрестностями. Карета смертельно надоела Евпраксии. Съев холодную куропатку с пшеничной лепешкой, она почувствовала себя достаточно сильной, чтобы прокатиться верхом.

Барон фон Дюрент приветствовал ее с ироничной улыбкой человека, знающего чью-то постыдную тайну. Одарив его едва заметным наклоном головы, Евпраксия подозвала Горислава и попросила привести ей лошадь.

– Слушаюсь, княжна, – сказал он. – Но при условии, что мы будем ехать рядом. Я не хочу, чтобы повторилась история с зубрами.

– Вот как? – удивилась она, и бесенята заплясали в ее глазах. – А я думала, что ты только об этом и мечтаешь.

Горислав покраснел и насупился, скрывая смущение. Он помог ей сесть в седло, и они поехали рядом. Лесная дорога была укатана так гладко, что не пылила. Деревья отбрасывали на нее благодатную тень. Пели птицы.

– Надеюсь, сегодня нам попадется какой-нибудь постоялый двор, – сказала Евпраксия. – Так хочется отдохнуть без качки и тряски.

– Немцы говорят, что вы имеете право останавливаться в любом доме или хуторе, где пожелаете, – сказал Горислав. – А хозяева обязаны кормить вас и свиту. И ночлег всем обеспечить обязаны.

– Я знаю. Но не хочу стеснять людей.

Он помолчал, обдумывая услышанное, а потом сообщил:

– А я усы отпускаю.

И провел пальцем под носом.

– Не спеши, – сказала Евпраксия. – Тебе без усов лучше. И без бороды. Успеешь еще.

– Сбрить? – спросил Горислав.

– Как хочешь. Это твое дело.

– Я сбрею, – пообещал он.

Она покосилась на него краем глаза и сказала:

– Я слышала, тебя побили в Кракове.

– Я сам кого хочешь побью, – заявил Горислав.

– Но ты подрался, было дело?

– Так, ерунда.

– Опьянел? – предположила Евпраксия.

– Я никогда не пьянею, – сказал Горислав. – Могу ведро выпить – и ни в одном глазу.

– Тогда что случилось?

– Этот щенок польский, когда тебя уводил, ухмылялся так… Я хотел с тобой пойти, да не пустили, сволочи. И барон помогать отказался. О тебе плохо говорил. В общем, вспылил я.

Евпраксия бросила на Горислава долгий испытующий взгляд.

– Ты хороший, – сказала она. – С тобой я в безопасности.

Он насупился:

– Поэтому ты меня от себя гонишь, как пса шелудивого?

Евпраксия почувствовала знакомое щекотание внизу живота.

– Приходи ночью, – быстро проговорила она и, ударив лошадь каблуками, поскакала вперед, не в силах ехать рядом с парнем, которому сказала такое.

Она чувствовала себя очень грешной, испорченной, но почему-то счастливой от этого. Она еще не понимала, что таким бывает чувство освобождения. Дело было не только в зове плоти. Евпраксии хотелось любви, а она не знала, какой бывает эта любовь, о которой говорят так много и так путано.

Постоялый двор им встретился в сумерках, когда путешественники подумывали о том, чтобы заночевать в лесу. Дом был замшелый, каменный, с острой крышей и крохотными окошками. Позеленевший частокол почти сливался с редколесьем, но к нему вела дорога, бросающаяся в глаза. Ворота стояли открытые настежь, в хлеву мычала корова, по двору бегали два лопающихся от злости пса, косматых, как медведи. Стоило хозяину прикрикнуть на них, как они уползли под крыльцо и больше не подавали голоса, несмотря на обилие незнакомых людей и животных.

Все, кто находился в гостинице, вышли наружу, чтобы поглазеть при свете факелов на верблюдов и киевскую княжну. Тем временем хозяин сторговался с фон Дюрентом и пригласил гостей внутрь. Поместились в доме далеко не все, так что слугам и люду попроще пришлось устраиваться на ночлег под навесом во дворе и на сеновале. Лошади захрустели овсом, верблюды опустошили две колоды воды и подогнули ноги, засыпая. Ночь накрыла землю, погрузив лес в непроглядный мрак.

Евпраксия заперлась в своей спальне на засов, но, раздевшись до рубашки, не легла, а подкралась на цыпочках к двери и стала слушать. Сколько она простояла так? Полчаса? Час? Кто знает. Только ожидание ее увенчалось успехом, ибо она услышала осторожные шаги за дверью.

В дерево поскребли пальцами.

– Ты? – спросила Евпраксия почти беззвучно.

Это был он. Горислав. Он мог бы не шептать, она узнала его и так, не видя, а только ощущая его присутствие. Возмужавший оруженосец, готовый умереть ради нее. Может быть, это и есть любовь?

Тринадцатилетняя девочка, только что пережившая свои первые месячные, открыла дверь семнадцатилетнему парню, отпустившему и сбрившему первые усы. То, что они делали, и то, как у них это получалось, было абсолютно неумело, но преисполнено страсти. Их тянуло друг к другу как магнитом. Эта ночь была для них очень долгой и волшебной.

«Хватит, хватит», – шептала Евпраксия, хотя думала про себя: «Нет, не хватит! Еще! Я хочу еще!»

Она обнимала Горислава с такой силой, словно стремилась слиться с ним в одно целое, ее ноги оплетали его, как виноградные лозы, а губы посинели от поцелуев. И все между ними происходило естественно, подобно тому, как молния разит дерево или земля впитывает дождь.

– Давай убежим, – предложил Горислав во время передышки. – Я заберу тебя у немцев. Мы сядем на коней и поскачем.

– Куда? – спросила Евпраксия.

Она была совсем еще юной, но она была женщиной, и ее интересовала практическая сторона дела.

– Куда угодно, – ответил Горислав.

Он мог отращивать усы и даже бороду, мог сбривать их, но в душе всегда оставался мальчиком, порывистым, нетерпеливым, беспечным.

– Где мы станем жить? – допытывалась Евпраксия. – Что будем носить и есть? Как позаботимся о наших детях? Кем они вырастут? Нищими странниками без крыши над головой? Побирушками без роду без племени?

– Там будет видно, – буркнул Горислав и посмотрел на нее, лежащую рядом. – У тебя грудь выросла, Пракся.

– Только сейчас заметил? – Она обронила лукавый смешок. – Я теперь взрослая совсем.

– Я не хочу, чтобы кто-то еще видел тебя такую.

– И что ты сделаешь? Меня за пазуху не спрячешь, горюшко ты мое.

– Почему горюшко? – не понял Горислав. – Тебе со мной плохо?

– Хорошо, – печально ответила Евпраксия. – Мне с тобой очень хорошо. Но скоро все кончится. Я стану женой другого.

– Говорю же, надо бежать! – воскликнул Горислав.

Ничего другого придумать он не мог. И годился только для таких вот ночей и для защиты. Связать с ним жизнь? Нет, нет, Евпраксии даже думать об этом не хотелось. Пусть он просто будет рядом, чтобы являлся по первому зову. Тогда и замужество не покажется слишком тягостным. Кем бы ни был Генрих Длинный, каким бы он ни оказался, присутствие Горислава скрасит прозябание на чужбине. Нужно только придумать, как оставить его при себе.

«Я найду способ, – сказала себе Евпраксия, отдаваясь беспорядочным и грубоватым ласкам любовника. – Он будет со мной».

Это были не пустые мечты, в отличие от побега, предложенного Гориславом. Жизнь заставляла Евпраксию взрослеть очень быстро.

Глава 10

Прага предстала перед Евпраксией во всей своей каменной красе, с узорами и гербами, вытесанными на плитах, с красочными вывесками харчевен и такими узкими улочками, что повозки едва протискивались между громадами домов. За всю свою жизнь девушка не видела так много кованых решеток и цветного стекла. Чтобы разглядеть верхушки башен Вышеграда, приходилось запрокидывать голову, отчего она начинала кружиться. По булыжным мостовым стекали мутные потоки нечистот, на подоконниках благоухали розы.

Король Вратислав и королева Сватава приняли Евпраксию и послов лишь на следующий день, давая понять, что не придают большого значения визиту киевской княжны. Кроме того, она прибыла прямиком из Польши, с которой чехи воевали значительно чаще, чем мирились. С немцами Вратислав тоже находился не в лучших отношениях. Одним словом, к встрече с Евпраксией и ее спутниками он был настроен если не воинственно, то без особого дружелюбия. Однако при виде княжны и ее ангельского личика, столь причудливо сочетающегося со взрослыми манерами, властитель Чехии растаял.

Сватава это сразу отметила и прониклась к гостье почти нескрываемой ненавистью. Обратившись к архиепископу Эгильберту, стоящему рядом с троном, она громко обронила:

– Обратите внимание, преподобный отец, на этой девице нет креста. О чем только думал маркиз Генрих, когда дал согласие на брак с дочерью нехристя?

Разумеется, Евпраксия услышала эту реплику и поняла ее, поскольку, как и в Польше, местный язык казался лишь искаженной версией ее собственного. И, конечно, она не проглотила обиду молча.

– Я ношу свой крест под платьем, а не выставляю напоказ, как принято это в здешних краях, – произнесла она, ни к кому конкретно не обращаясь. – Господь Иисус Христос был скромен сам и чад своих учил скромности. Его единственной короной был терновый венец, надетый теми, кто ценил пышность и любил пускать пыль в глаза.

Переводчик, повинуясь ее гневному жесту, повторил тираду по-чешски, трижды добавив от себя «ваше величество». Но эта уловка не смягчила общего смысла дерзкой отповеди. Длинное сухое лицо Сватавы покрылось пятнами.

– Полагаю, дитя мое, обычай прятать крест вызван не скромностью вашей натуры, а скромностью самого креста, – отчеканила она. – Посмотрите на мой. – Она показала пальцем на свою грудь. – Он отлит из чистого золота и украшен таким количеством драгоценных камней, что не счесть.

Толмач перевел. Евпраксия усмехнулась:

– Тех драгоценностей, которые я везу в качестве приданого, хватит, чтобы купить целое королевство, однако я держу их в сундуках, дабы не вызывать чужой зависти.

Король Вратислав, надо отдать ему должное, и сам сдержался, и свою супругу предостерег от продолжения беседы в подобном тоне. Бросив на нее выразительный взгляд, он предложил ей рассказать о недавнем визите в Константинополь и о возведении соборов в Праге. Сватава покусала губу и подчинилась. Евпраксия тоже больше не затрагивала больную тему и, слушая королеву, изображала живой интерес, которого не испытывала. Ей было невдомек, что похвальбой своей она взбудоражила алчную душу старшего королевского сына Бржетислава.

Было королевичу уже тридцать лет, но отец не жаловал его ни вниманием, ни любовью. Все не мог простить военные неудачи Бржетислава, которого то саксы били, то поляки через всю Чехию гнали. Наследником сделать не обещал, держал на отшибе, в Градечковом уделе, к казне не допускал, в делах не советовался. Еще и мачеха подливала масла в огонь, настраивая Вратислава против сына от первого брака.

Он прибыл в Прагу всего на несколько часов раньше Евпраксии и надеялся выпросить у отца хоть немного золота, чтобы вооружить двухтысячное войско и совершить поход против небольших лесных племен под предлогом искоренения язычества и насаждения ростков истинной веры, христианской. Приезд гостей спутал ему все карты. Воспользовавшись визитом Евпраксии как предлогом, Вратислав заявил, что постарается рассмотреть просьбу сына в другой раз, то есть либо в будущем году, либо вообще никогда. Разозленный, униженный и обманутый в своих ожиданиях, Бржетислав тем не менее не мог покинуть Вышеградский замок, поскольку получилось бы, что он приезжал только за деньгами. Несмотря на то, что так оно и было на самом деле, королевич предпочитал делать вид, будто им движет не только расчет, но и сыновняя любовь.

Услышав от Евпраксии про ее богатое приданое, он задумался, кусая ус, смоченный в пиве. Судьба не то чтобы улыбнулась ему, но подмигнула, предлагая воспользоваться возможностью. В Прагу Бржетислав приехал с сотней воинов, которых должно было вполне хватить для осуществления возникшего замысла. Прикрыть лица забралами, спрятать знамена и щиты с гербами, настигнуть караван в каком-нибудь глухом месте и напасть под видом разбойников. Тел своих воинов не оставлять. Всех путешественников, конечно, перебить не удастся, кто-нибудь да сбежит, но кто будет разбираться со свидетелями? Отец? Не в его интересах докапываться до истины, если она будет хоть как-нибудь скрыта. Ему придется поверить в разбойников, чтобы не восстановить против себя Саксонию и Киев. А самому Бржетиславу больше никогда не придется унижаться, выпрашивая у отца подачки. Он соберет и вооружит такое могучее войско, что с ним придется считаться как с равным.

Опустошив кружку, Бржетислав со стуком поставил ее на стол, привлекая тем самым внимание воеводы Яна Крока, любезничавшего с придворной дамой. Тот вопросительно поднял бровь. Бржетислав показал глазами на двери. Они поднялись с лавок и покинули зал.

– Ты слышал? – спросил королевич, убедившись, что поблизости не наблюдается посторонних ушей.

– Что я должен был слышать, Ваше Величество?

Ян Крок всегда обращался к хозяину так, будто не сомневался в том, что однажды Бржетислав по праву займет трон Чехии. Бржетиславу это нравилось. Он доверял своему воеводе как самому себе.

– Ян, – сказал он, – я хочу, чтобы ты отправил двух или трех человек во двор. Пусть отираются возле обоза, слушают, запоминают, делают выводы. Нам нужно знать, когда обоз тронется в путь.

– Приданое?

Вот что нравилось королевичу в воеводе: он схватывал все на лету, как собака ловит хозяйскую кость.

– Да, – коротко ответил Бржетислав.

– До Германии два дня пути. Там их не достать. Можно устроить засаду в Красном лесу, – предложил Ян.

– Подходящее местечко. Нужно опередить их.

– Мы выедем ночью, – сказал Ян. – Направимся в Градечко, а когда отъедем от замка подальше, повернем.

– Мне туда нельзя, – предупредил Бржетислав. – Я должен быть дома, чтобы все меня видели.

– Я понимаю, королевич.

– Я вижу. И мне это нравится.

Ян Крок молча склонил голову в знак признательности. Он подумал, что в случае успеха совсем не обязательно возвращаться с добычей к Бржетиславу. С сотней воинов и набитой мошной можно найти себе судьбу получше. Уже скоро повезет воевода за собой целый обоз пушистых мехов, золотой посуды и драгоценных украшений. И всю оставшуюся жизнь проведет в роскоши и окружении прекрасных дев, готовых служить ему по мановению пальца. В мечтах этих не было места королевичу Бржетиславу. Точно так же, как сам королевич, воображая себя сидящим на троне, не видел рядом с собой воеводы, знающего опасную правду.

Они подробно обсудили детали предстоящего налета и расстались, чтобы никогда не увидеться вновь.

Что касается киевского каравана, то он покинул Прагу назавтра около полудня, чтобы преодолеть последний отрезок пути. Прогремели копыта и колеса по настилу моста над рвом с протухшей зеленой водой, проскользнули темные тени по булыжным мостовым, отзвучали голоса погонщиков и верблюдов, усиленные эхом. Город остался позади, перед глазами вновь раскинулись просторы полей и лесов, но уже не зеленых, а тронутых ржавчиной осеннего увядания. Земледельцы собирали урожай и помаленьку били разжиревшую птицу, резали свиней, чтобы накоптить вдоволь гусей, накрутить колбас и навесить в подвалах окороков, прежде чем настанет долгая томительная зима и жизнь замрет, как замирают реки, скованные льдом.

Евпраксия ехала в подаренной ей карете, кутаясь в дорожный плащ. Несмотря на яркое солнце, воздух уже дышал прохладой. Или же княжне так казалось. Не бывает тепло человеку, у которого поселился холод в душе. В одной из шкатулок Евпраксии хранился заветный пузырь с кровью, напоминая ей об уже совершенной лжи и лжи, которой только предстояло свершиться. А еще думала княжна о том, что ей пришлось оставить в Киеве, и так влекло ее на родину, что хоть взмывай в небо птицей и поворачивай обратно, проведя остаток жизни вороной или голубкой.

Невесел был и Горислав, предчувствовавший скорую разлуку с той, без которой он теперь не мыслил своей дальнейшей жизни. Что станет делать он в Киеве, лишенный возможности видеть Евпраксию хотя бы издали? Чем успокоит свое сердце? Как справится с ревностью, растекающейся по жилам подобно яду, впрыснутому гадюкой?

Занятый своими печальными мыслями, он не заметил, как приблизился вечер, и вздрогнул, услышав голос окликнувшего его Фридриха фон Дюрента. За месяцы путешествия барон и Горислав выучились языкам друг друга и могли общаться без переводчика, правда, делали это крайне редко и неохотно. Юноша нахмурился, не ожидая услышать от немца ничего хорошего.

Фон Дюрент повел перед собой рукой в перчатке, предлагая отъехать подальше от кареты, чтобы их разговор не могли подслушать.

– Ты мне не нравишься, парень, – сказал он, когда они с Гориславом поехали рядом, одинаково покачиваясь в седлах. – И никогда не нравился. Я бы предпочел не знать и не видеть тебя.

– Я тебя тоже, барон, – ответил Горислав. – Ты мне тоже не нравишься.

– Вот и отлично, – кивнул фон Дюрент. – Нам обоим нет необходимости притворяться.

Минуту или две они провели в молчании, глядя прямо перед собой. Потом, не поворачивая головы, немец произнес:

– Несмотря на сказанное, я вынужден на тебя положиться, Горислав. Я тебя не люблю, но я тебе доверяю.

Поскольку разговор велся по-немецки, с подыскиванием подходящих русских слов там, где требовались уточнения, последняя тирада заняла достаточно времени и все равно не была понята однозначно.

– О чем ты говоришь, барон? – спросил Горислав. – У тебя есть какая-то просьба ко мне?

– Да, – подтвердил фон Дюрент, сопровождая свои слова утвердительным наклоном головы.

– Тогда изложи ее. Незачем ходить вокруг да около. Ты не кот, и здесь нет горшка со сметаной.

– Впереди нас ждет засада.

– Что ты сказал?

– Впереди засада, – повторил фон Дюрент, указывая затянутой в перчатку рукой в сторону леса, и уточнил: – В низине…

Горислав, заподозривший подвох, прищурился:

– Откуда тебе это известно, барон? Разве ты колдун, обладающий способностью видеть на расстоянии сквозь лесную чащу?

– Недавно по этой дороге проскакал вооруженный отряд, – пустился в объяснения Фридрих фон Дюрент. – Числом около сотни всадников. Меня это насторожило, поскольку ночью замок покинула конная сотня. Я послал людей проверить следы. Всадники поехали на север, однако за городом повернули, сделали крюк и направились туда…

Барон указал на дорогу, простирающуюся впереди.

– Это не может быть ошибкой? – спросил насторожившийся Горислав.

– Нет. Разведчики обнаружили тайник, где всадники сложили свои щиты и стяги. Они принадлежат чешской дружине, которая находилась в замке одновременно с нами. Только они не хотят быть узнанными.

– Коварные гадины, – пробормотал Горислав. – Предупрежу своих ратников, чтобы были начеку.

– Это никогда не бывает лишним, – согласился фон Дюрент. – Но всем нам в битву вступать неразумно. У меня возник другой план.

– Какой?

– Целью заговорщиков, несомненно, является драгоценный груз, который мы везем Генриху, – стал пояснять барон. – Очень вероятно также, что негодяи замыслили похитить княжну, чтобы потом требовать за нее выкуп.

– Их всех надо перебить! – воскликнул Горислав пылко. – Я отправлю гонца к Вратиславу. Пусть вышлет войско для нашего сопровождения.

– Нет, – покачал головой барон. – Этого нельзя делать.

– Почему?

– Я подозреваю, что король сам устроил засаду.

– Разве такое возможно? – изумился Горислав.

– В этих краях все возможно, – заверил его фон Дюрент. – Не нужно было Праксиде хвастаться богатствами. Своими рассказами она разбудила спящего зверя.

– Какого еще зверя?

– Такого, мой юный друг. Кровожадного и алчного.

Барон впервые назвал Горислава другом, что смутило их обоих. Преувеличенно хмурясь, они посмотрели один на другого и тут же отвели глаза, направив взгляд в сторону.

– Вот мой план, юноша, – после паузы заговорил фон Дюрент, откашлявшись. – Если на нас нападут, я и мои рыцари остановимся и примем бой, а ты поведешь обоз дальше. Не спорь, Горислав. Так надо. Твоя задача – спасти Праксиду и ее приданое. Не задерживайтесь, что бы ни происходило у вас за спиной. Торопитесь вперед, как будто сам дьявол гонится за вами. И часу не пройдет, как вы минуете лес и выедете к постоялому двору. Мы ночевали там по пути в Киев. Даст бог, заночуем еще.

– Барон, – произнес Горислав, – вы благородный человек. Я был несправедлив к вам.

– Бросьте, юноша, – отмахнулся немец с высокомерной миной. – Я делаю это не ради вас, а ради вашей хозяйки. Теперь, когда все сказано и решено, нет смысла медлить дольше. В путь! И берегите Праксиду.

– Сберегу.

– Вот и ладно.

Кивнув, барон Фридрих фон Дюрент отправился совещаться к своим рыцарям, оставив Горислава в одиночестве.

– Мы будем ждать вас в той гостинице! – крикнул Горислав.

Барон не оглянулся. Словно заранее знал, что ожидание будет напрасным.