Текст книги "Жизнь Фридриха Ницше"

5. Рождение трагедии

Почти всё, что мы называем «высшей культурой», покоится на одухотворении и углублении жестокости… То, что составляет мучительную сладость трагедии, есть жестокость [18]18
  Здесь и далее «По ту сторону добра и зла» цит. в пер. Н. Н. Полилова.


[Закрыть].

По ту сторону добра и зла. Наши добродетели, 229

Влияние первой книги Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» оказалось гораздо значительнее, чем те мелкие и уже устаревшие сейчас идеи, которые привели Ницше к ее написанию. Книга задумывалась частично как страстное юношеское обличение культурной деградации своего времени, а частично – как манифест культурного возрождения только что объединившегося германского государства благодаря деятельности Рихарда Вагнера. Книга сохраняет свое значение как памятник революционного восприятия тончайших переходов между рациональным и инстинктивным, между жизнью и искусством, между миром культуры и реакцией на него человека.

Знаменитый зачин книги гласит, что как размножение зависит от дуализма полов, так постоянное развитие искусства и культуры в веках зависит от двойственности аполлонического и дионисийского начал. Как и два пола, эти начала ведут между собою постоянную борьбу, которая лишь изредка прерывается периодами примирения. Аполлоническое начало он связывает с пластическими искусствами – главным образом скульптурой, но также и живописью, архитектурой и снами, которые до Фрейда не считались беспорядочными вспышками подсознательно подавляемых чувств, но сохраняли свое древнее значение пророчеств, откровений и просветлений. Аполлоническое начало можно назвать более-менее очевидным, поддающимся описанию; оно приблизительно соответствует шопенгауэровскому «представлению». Мир Аполлона, «в жестах и взорах которого с нами говорит вся великая радость и мудрость “иллюзии”, вместе со всей ее красотой» [19]19
  Здесь и далее «Рождение трагедии из духа музыки» цит. в пер. Г. А. Рачинского.


[Закрыть] [1], состоит из моральных, рациональных личностей, являющих собой principium individuationis («принцип индивидуации, индивидуальное начало»).

К дионисийскому началу относятся музыка и трагедия. Дионис, дважды рожденный сын Зевса, считался в Древней Греции одновременно человеком и животным. Он представлял собой притягательный мир экстраординарного опыта, переходящего границы бытия. Бог вина и опьянения, алкоголя и наркотиков, ритуального безумия и экстаза, бог вымышленного мира театра, масок, перевоплощений и иллюзии; бог, чье искусство изменяет коллективное или индивидуальное поведение его последователей, которые подвергаются трансформации.

Как музыка, так и трагедия способны, подавив частный дух, пробудить импульсы, которые в своей крайней форме могут довести человека до самозабвения, а дух мистически переносится в трансцендентное состояние блаженства или ужаса. В аттической трагедии одним из имен Диониса было «Пожиратель сырой плоти». Только через дух музыки мы можем понять весь экстаз самоуничтожения. Представьте себе современных зрителей рок-фестивалей или самого Ницше, который писал, что, слушая «Тристана и Изольду», словно бы приложил ухо к сердцу всеобщей воли и почувствовал трепещущую тягу к жизни, будто бурный поток. Для современников он иллюстрирует свою позицию знакомым им примером взбудораженных толп, которые с пением и плясками носились по средневековой Германии – это были так называемые плясуны святого Иоанна и святого Витта. (Вагнер косвенно упоминает их в «Нюрнбергских мейстерзингерах».) В них Ницше узнает вакхические хоры греков. Опьянение, музыка, пение и танец – состояния и виды деятельности, в которых теряется principium individuationis. Такова была дионисийская реакция на жизненные страдания.

Откуда же взялся пессимизм греков, их пристрастие к трагическому мифу, к страшному, злобному, жестокому, оргиастическому, загадочному и деструктивному Пожирателю плоти? Гениальность греческой трагедии, по словам Ницше, состоит в том, что благодаря чуду воли эллинов в ней сочетаются аполлоническое и дионисийское. Досократический греческий драматург – это аполлонический сновидец и дионисийский художник экстаза одновременно, и достигается это благодаря хору.

В хоре кроются истоки трагедии, он представляет дионисийское состояние. Введение хора отрицает натурализм. Ницше порицает современную ему культуру: «Я боюсь, что мы, со своей стороны, при нашем теперешнем уважении к естественности и действительности достигли как раз обратного всякому идеализму полюса, а именно области кабинета восковых фигур» [2].

Чтобы понять причины смерти греческой трагедии, нужно вспомнить максимы Сократа: добродетель есть знание, все грехи идут от невежества, счастливый человек есть человек добродетельный.

В этой в целом оптимистичной и рациональной формуле и кроются предпосылки конца трагедии. В пьесах после Сократа добродетельный герой должен быть диалектичным, должна присутствовать явная связь между добродетелью и знанием, верой и моралью. Трансцендентную справедливость Эсхила Сократ сводит к «плоскому и дерзкому принципу поэтической справедливости».

Сократ – «мистагог науки», в глазах которого никогда не светил приятный огонек безумия. Благодаря Сократу «неведомая дотоле универсальность жажды знания, охватив широкие круги образованного общества и сделав науку основной задачей для всякого одаренного человека, вывела ее в открытое море, откуда она с тех пор никогда не могла быть вполне изгнана; как эта универсальность впервые покрыла всеохватывающей сетью мысли весь земной шар и даже открывала перспективы на закономерность целой Солнечной системы» [3].

Люди разделяют ошибочное мнение Сократа о том, что радость от понимания может исцелить вечную рану бытия: «Кто на себе испытал радость сократического познания и чувствует, как оно все более и более широкими кольцами пытается охватить весь мир явлений, тот уже не будет иметь более глубокого и сильнее ощущаемого побуждения и влечения к жизни» [4].

Но поступать так – значит не обращать внимания на то, что мир – нечто большее, чем копирование феноменов. Существует и дионисийское начало – воля. Потому в поздний период сократической культуры человек «остается вечно голодающим». Александрийский человек, ограниченный рациональностью, «в глубине души своей библиотекарь и корректор и жалко слепнет от книжной пыли и опечаток» [5].

Может быть, наше стремление к науке и научным доказательствам – это своеобразный страх, бегство от пессимизма, последнее восстание против истины? Иначе говоря, не является ли оно проявлением моральной трусости и фальши?

Проблему науки необходимо решить. Наука была проблемой в послесократовской Греции, как сейчас, по замечанию Ницше, она остается проблемой в постдарвиновской Европе. Верой в объяснимость природы и в знание как панацею наука разрушает миф. В результате мы впадаем в «старческое и рабское наслаждение существованием».

Ни в один период культура не была под большей угрозой. Когда катастрофа, зарождающаяся в лоне теоретической культуры, начинает угрожать современному человеку, единственное спасение для культуры – взломать заколдованные ворота, ведущие к волшебной горе эллинизма [6].

Кто владеет ключами к волшебной горе? Чьей силы достаточно, чтобы взломать ворота? Шопенгауэра и, разумеется, Вагнера. Опера, сочетающая в себе слова и музыку, являет собой новую форму трагического искусства, в которой воссоединяются дионисийское и аполлоническое начала.

«Музыка будущего» Вагнера основана на обязательном возрождении трагического мифа (немецкого, а не греческого) и диссонансе. Использование им диссонанса в музыке отражает и подтверждает диссонанс человеческой души и разлад между Волей и Представлением, между аполлоническим и дионисийским.

Кто, вопрошает Ницше, может слушать третий акт «Тристана и Изольды», этот «пастуший напев метафизики», и «не задохнуться от судорожного напряжения всех крыльев души»? Кто «не был бы сокрушен в одно мгновение» [7]? Это яркий пример дионисийского переживания, причем с мифологической точки зрения – чисто германский.

В какой-то недоступной до сих пор бездне покоится во сне, подобно дремлющему рыцарю, германский дух, несокрушимый и дионисийский по своей природе; из этой бездны до наших ушей доносится проявление дионисийского начала. В «Тристане и Изольде» (тут все начинает запутываться) дионисийское находится на службе у аполлонического. Сверхзадача трагедии – чтобы Дионис говорил словами Аполлона, а Аполлон – словами Диониса. Тогда достигается цель и трагедии, и любого искусства вообще.

Книга содержит множество цитат из либретто «Тристана и Изольды» и завершается воображаемой встречей современного человека с древним греком, которые приступают к работе над трагедией во имя обоих божеств. Хотя «Рождение трагедии» – книга больше о культуре, чем о том, как следует жить, она знакомит нас с идеями, к которым Ницше будет обращаться и впоследствии, когда его философия получит развитие. Дуалистическая природа человека, выраженная в «Рождении трагедии» аполлоническим и дионисийским началами, и необходимость противостоять иллюзии уверенности, рождаемой наукой, будут занимать его мысли до конца сознательной жизни.

Закончив первый черновик книги, он сбежал от тающих снегов Лугано в Трибшен и удивил Козиму, внезапно появившись там к завтраку 3 апреля. Она отметила, что он выглядел очень измотанным, и упросила остаться на пять дней. Он вслух читал свою рукопись, которая тогда носила название «Происхождение и цель греческой трагедии». Козима и Вагнер были в восторге: многие положения книги представляли собой сумму их идей, развившихся за последние несколько лет. Да и как им было не увлечься призывом к обновлению национальной культуры посредством музыки Вагнера?

Внезапно всё и вся в Трибшене стало аполлоническим или дионисийским. Вагнер дал Козиме новое любовное прозвище: теперь она именовалась его «аполлоническим духом». Сам он уже был Дионисом в любовном треугольнике, но после знакомства с книгой Ницше начал осознавать эту роль по-новому. Вагнер включил термины «аполлоническое» и «дионисийское» в речь «О судьбе оперы», которую должен был представлять через три недели в Академии наук в Берлине. После этого была запланирована его личная встреча с Бисмарком. Так зарождалось общее культурное направление Германского рейха.

Однако хотя все это было лестно для Ницше, он ощущал себя человеком более буркхардтовского, более европейского типа, чем Вагнер. Он не мог одобрить радости Вагнера от страданий Парижа в прусской осаде. Вагнер называл Париж «продажной девкой мира» и потирал руки от удовольствия оттого, что город наконец-то настигает возмездие за легкомысленное поведение, предпочтение элегантности перед серьезностью и «франко-еврейскую тривиализацию культуры».

«Рихард хотел написать Бисмарку и предложить стереть Париж с лица земли» [8], – отметила Козима. Ницше же придерживался иной точки зрения: он был охвачен жалостью к невинным парижанам и ужасом оттого, что его страна стала причиной таких страданий.

Музыка в Трибшене перестала радовать слух Ницше. Дети распевали новый привязчивый Kaisermarsch, который Вагнер сочинил во славу провозглашенного императора, а маэстро читал вслух новое стихотворение, восхваляющее прусскую армию, которая осаждала Париж. То, что казалось Ницше проявлением варварского стремления к уничтожению культуры, Вагнер считал знаком культурного обновления. Композитор полагал, что если вы не можете снова писать картины, то недостойны и обладать ими. Если не учитывать уродливый национализм Вагнера, это была чисто дионисийская, оригинально творческая точка зрения в сравнении с чисто историческим, аполлоническим стремлением Ницше к сохранению здания культуры.

Нам известно, что в Трибшене Ницше по предложению Вагнера внес какие-то изменения в «Рождение трагедии», но мы не знаем, в чем именно они состояли. «Порадовав детей зеленой змеей» [9], он вернулся в Базель и засел за редактуру текста, сменил название и добавил длинное посвящение Вагнеру.

В Базеле его ожидали только плохие новости. Вакантная кафедра философии была отдана подходящему кандидату. Лишь тут Ницше понял, насколько наивными и неуместными были его предложения в духе игры в музыкальные стулья.

«Каких глупостей я наделал! И какими верными казались все мои схемы! Я не могу даже укрыться под пологом кровати больного; очевидно, эта идея родилась в какую-то из бессонных лихорадочных ночей, и с ее помощью я надеялся исцелиться от болезней и нервов» [10]. Теперь же он вынужден был оставаться одним из множества филологов, погруженных в исследование грамматических тонкостей древних авторов и не занимающихся более серьезными жизненными проблемами. Его филологические обязанности, как казалось ему, только отвлекают его от более важных задач. Оставалось надеяться на публикацию книги, которая должна была принести признание его философии. После этого уже можно было сменить направление.

Тем временем руководство университета решило облегчить его педагогическую нагрузку по причине перевозбуждения и нездоровья. Ухаживать за ним в Базель приехала сестра Элизабет. Она охотно покинула Наумбург, где вела ограниченную жизнь старой девы, живя в доме матери и посвящая себя благотворительности.

В конце апреля Ницше отправил начало «Рождения трагедии» лейпцигскому издателю. Прошло несколько месяцев, а никакого ответа не последовало. Его авторская неуверенность усугублялась отсутствием Вагнера и Козимы. Боги оставили Остров блаженных и отправились в путешествие по Германии в поисках места, где можно было бы устроить театральный фестиваль для постановки «Кольца». Искать интеллектуальной поддержки в Трибшене, таким образом, было бессмысленно. Да даже и будь Вагнер дома, он едва ли способен был оказать кому-то поддержку, поскольку сам находился во власти беспокойства и напряжения. Вопреки всем отчаянным усилиям композитора король Людвиг организовал провальную постановку «Золота Рейна», первой оперы тетралогии. Королю не терпелось увидеть ее на сцене, и он заказал преждевременную и совершенно не продуманную постановку. Худшие предчувствия Вагнера оправдались, и в результате отношения с королем испортились: теперь композитор не был уверен в том, что Людвиг продолжит финансирование «Кольца нибелунга». Особенно неприятно это было в свете того, что в ходе поездки по Германии Вагнер и Козима сочли Байрёйт идеальным местом для постройки оперного театра. Были бы деньги.

Байрёйт, средних размеров город в Северной Баварии, имел железную дорогу, по которой публика могла доехать до будущего театра. Пейзаж был великолепным, полностью соответствующим германским мифам. Город стоял в высшей точке большой равнины, где в изобилии росли злаки и пасся скот. Исторический барочный дворец в ландшафтном парке символизировал триумф аполлонического интеллекта, а солидных размеров холм, покрытый густой травой, так и просился стать местом постройки дионисийского оперного театра.

На Троицу Вагнер и Козима вернулись в Трибшен полными надежд и сразу же вызвали к себе Ницше. Духов день имел для всех троих особое эмоциональное значение, всегда вызывая в памяти рождение Зигфрида в 1869 году, которое скрепило прочными узами их мистический триумвират.

Теперь же, всего через два года, он грозил распасться. В случае успеха культурного проекта – а Ницше должен был на это надеяться – Вагнер и Козима навсегда уехали бы из Трибшена в Байрёйт. Его дни на Острове блаженных были сочтены. В какой день ему предстоит лишь вспоминать о звездном танце ряби на воде? Его неуверенность и эмоциональная хрупкость усугублялись тем, что издатель так и не написал ему, собирается ли публиковать «Рождение трагедии». В июне Ницше понял, что больше не может этого выносить. Он затребовал рукопись обратно и, не советуясь с маэстро, послал ее издателю Вагнера Эрнсту Вильгельму Фрицшу.

В начале сентября Козима в письме попросила Ницше посоветовать кого-то в сопровождающие сыну княгини Гатцфельдт-Трахенберг, отправляющемуся в большое турне по Италии, Греции, Востоку и Америке. У самого Ницше было много поводов согласиться. Это помогло бы скоротать длинное и напряженное лето, поправить его здоровье (врачи продолжали рекомендовать ему более теплый климат), с достоинством уйти с кафедры филологии и наконец увидеть своими глазами Рим и классический мир. Это так его увлекло, что он стал рассказывать университетским коллегам о проекте еще до того, как все было улажено. Да и ведь таково было желание Козимы, иначе зачем она вообще об этом упомянула? Но, увы, он понял ее совершенно неправильно, ведь Козима никогда не намекала там, где могла бы приказывать. Козима пришла в ужас оттого, что он готов оставить серьезную должность профессора ради легкомысленной роли чичероне при принце. Когда она объяснилась, Ницше был пристыжен тем, что выставил себя дураком перед ней и перед всем университетом. К счастью, в университете к этому отнеслись иначе. Когда он объявил, что все же намерен остаться, ему подняли зарплату на 500 франков, доведя ее до солидной суммы в 3500 франков.

В октябре он отметил двадцать седьмой день рождения. Через месяц он написал взволнованное письмо Карлу фон Герсдорфу, своему школьному другу по Пфорте, где уведомлял, что «великолепный Фрицш» принял книгу и обещал опубликовать к Рождеству. Ницше торжествующе рассказывал фон Герсдорфу:

«Оформление книги будет повторять вагнеровскую “Цель оперы” – радуйся со мною! Это значит, что там найдется достаточно места для славной виньетки: передай это своему другу-художнику вместе с моими наилучшими пожеланиями. Сними с полки книгу Вагнера, открой титульный лист и посмотри сам, сколько места мы можем уделить:

The

Birth of Tragedy

from the Spirit of Music

by

Dr. Friedrich Nietzsche

Professor of Classical Philology

Leipzig Fritzsch[20]20
  Рождение трагедии / из духа музыки. / Доктор Фридрих Ницше. / Профессор классической филологии. / Лейпциг, издательство Фрицша.


[Закрыть]

Я сейчас вполне уверен, что книга будет прекрасно расходиться, а человек, который возьмет на себя подготовку виньетки, увенчает себя бессмертной славой.

А теперь другие новости. Представь себе, дорогой друг, какие странные плоды принесли мне эти чудесные дни нашего воссоединения на каникулах: я сочинил длинную композицию для двух фортепиано, в которой все пронизано духом теплой, согретой солнцем осени. Поскольку она отсылает к временам юности, то называется “Отражение кануна Нового года: с псалмом, крестьянским танцем и полуночными колоколами”. Это чудесное название… На Рождество музыка будет представлена фрау Вагнер в качестве сюрприза… Я ничего не сочинял вот уже шесть лет, но эта осень снова вдохновила меня. При должном исполнении музыка продлится 20 минут» [11].

Его эйфория продолжалась недолго. Гравер, которому было предложено обессмертить себя виньеткой, отказался от работы – пришлось искать другого. Превосходный Фрицш напечатал текст меньшим шрифтом, чем вагнеровскую «Цель оперы», так что книга заняла 140 страниц и оказалась более тонкой и на вид менее внушительной, чем надеялся Ницше, напоминая скорее какой-то буклет. Кроме того, Вагнер рассердился на то, что Ницше обратился к его издателю, не посоветовавшись сперва с ним. Из-за этого казалось, что между ними наметился какой-то разлад, а ведь Ницше был ярым пропагандистом Вагнера.

Ницше отклонил предложение приехать на Рождество в Трибшен, объяснив, что ему нужно время, чтобы обдумать новый курс лекций о будущем образовательных учреждений, хотя легко мог бы заняться этим в Denkstube. На самом деле, как он конфиденциально признался Эрвину Роде, ему нужно было время, чтобы подготовиться к вердикту Вагнера по поводу музыкального сочинения, которое он прислал. «Я волнуюсь, не зная, что он скажет о моей музыке» [12].

Ницше считал себя композитором не без таланта и надеялся на одобрение Вагнера. Когда в Трибшене Ганс Рихтер и Козима сели за фортепиано, чтобы сыграть Вагнеру этот дуэт, маэстро беспокойно ерзал все двадцать минут, что звучала музыка. Пьеса была типичной для фортепианных сочинений Ницше того периода, представляя собой попурри из Баха, Шуберта, Листа и Вагнера. Отрывочные, излишне эмоциональные и почти лишенные развития, эти сочинения неизменно побуждают думать, что живи он немного позже, то добился бы успехов как создатель сопроводительной музыки для немого кино. Но как бы ни смеялись Вагнер и Козима между собой, они скрыли это от друга. Она поблагодарила Ницше за «прекрасное письмо», прилагавшееся к подарку, но вообще не упомянула о самой музыке.

Оказавшись в Базеле на Рождество, одинокий Ницше лишь с помощью какого-то случайного маляра сумел открыть огромный ящик, посланный его матерью. Франциска наконец-то разбогатела, получив наследство после смерти тетушек. Это позволило ей приобрести весь дом в Наумбурге и сдавать комнаты постояльцам.

Тем Рождеством Франциска, движимая миссионерским духом, решила послать своему нетвердому в вере сыну большое изображение Мадонны, написанное маслом итальянским мастером. Проводя долгие рождественские дни в полном одиночестве, Ницше имел достаточно времени на составление благодарственного письма, куда вошло описание того, как традиционно он обставил свою квартиру: «Конечно, “Мадонна” будет висеть над диваном; над пианино будет большой портрет Эразма Роттердамского кисти Гольбейна; над книжным столиком у камина – папа Ричль и Шопенгауэр. В общем… я благодарю тебя от всего сердца… кажется, что эта картина невольно влечет меня в Италию, я почти уже подумал, что ты послала ее мне, чтобы заманить меня туда. Единственный ответ, который я могу дать этому аполлоническому действию, – дионисийский, своей новогодней музыкальной пьесой, а затем я рассчитываю на аполлонически-дионисийский двойной эффект от своей книги, которая тоже будет опубликована на Новый год».

Далее в письме он благодарит мать за присланные расческу, щетку для волос, щетку для одежды, которая, правда, «мягковата», хорошие носки и множество имбирных пряников в ярких упаковках [13]. В то же время он пишет игривое письмо своему другу детства Густаву Кругу, которому рассказывает, что «Рождение трагедии» выйдет на Новый год, и предупреждает примерно в том же тоне и выражениях, как и десять лет назад, когда отправлял ему «омерзительный» непристойный роман «Эвфорион»: «О! Это гадкая и грубая книга. Читай ее тайно, запершись в своей комнате» [14].

Читать письма, отправленные им в то Рождество, и не сочувствовать ему из-за общей неопределенности, что творилась вокруг, невозможно. Никто не изъяснялся с ним прямо.

Все, как и он сам, играли какие-то роли, все носили маски, причем разные для каждого случая. Он временно позабыл о руководящем принципе, который усвоил в студенческие годы из оды Пиндара: «Будь, каков есть!»

Наконец книга вышла, и 2 января 1872 года Ницше смог послать ее Вагнеру с сопроводительным письмом, где рассказывал, что ее издание отсрочили «силы судьбы, с которыми невозможно установить какую-то прочную связь»:

«На каждой странице вы увидите, что я просто хотел поблагодарить вас за все, что вы мне дали; меня лишь снедают сомнения в том, всегда ли я правильно использовал все данное.

С самой горячей благодарностью за вашу любовь – есть, был и останусь вашим верным Фридрихом Ницше».

Это было самое откровенное, самое страстное письмо, что он когда-либо писал. К счастью, после получения книги Вагнер с обратной почтой ответил:

«Дорогой друг! Я никогда не читал более прекрасной книги. Все просто превосходно! Я сказал Козиме, что после нее вы занимаете следующее место в моем сердце, а за вами, на почтительном отдалении, следует Ленбах, который создал мой поразительно похожий портрет! До встречи! Приезжайте к нам побыстрее – устроим дионисийское веселье!»

Козима тоже написала восторженное письмо, не сдерживаясь в похвалах книге. Она сочла текст глубоким, поэтическим и прекрасным и утверждала, что книга дала ей ответы на все вопросы ее внутренней жизни. Выражаемые в письме чувства она испытывала на самом деле: в личном дневнике она тоже называет книгу «просто великолепной» и пишет, что они с Вагнером чуть не разорвали книгу надвое, когда буквально дрались за то, чтобы забрать себе экземпляр.

Ницше отправил книгу и Листу. Он тоже высоко оценил ее, ответив, среди прочего, что никогда не встречал лучшего определения искусства. Похвалы поступали и в письмах от разных титулованных дам и господ – баронов и баронесс, которые, возможно, ничего в книге и не поняли, но посчитали своим долгом подтвердить в самых тривиальных выражениях, что находятся в лагере Вагнера и короля Людвига, противостоя всему миру. Профессиональные философы и филологи книгу проигнорировали, рецензий в прессе тоже не было. Он в волнении ждал. Вокруг книги сгущалась атмосфера гнетущего и неприятного молчания в обществе. «Как будто я совершил какое-то преступление», – писал он.

Впрочем, его разум отвлекался на подготовку лекций об образовании, которые помешали ему провести Рождество в Трибшене. Академическое общество Базеля проводило публичные лекции уже много лет. Каждой зимой вниманию всех желающих предлагалась программа из 30–40 лекций. Первую лекцию Ницше 16 января посетили около трехсот человек. Они прослушали выступление с большим интересом и пришли вновь.

Курс лекций «О будущности наших образовательных учреждений» был посвящен направлению, которое следовало придать развитию образования в только что созданном рейхе. В лекциях широко использовался материал «Рождения трагедии». За критикой стерильной культуры современности следовало предложение возродить взамен «германский дух» прошлого.

Ницше выстроил лекции в духе платоновских диалогов между учеником и учителем и оживил их, вложив в уста своих персонажей реплики по текущим политическим вопросам. Он возражал марксистской теории с позиций аристократического радикализма Древней Греции. Ученик выступает за максимальное распространение образования. Его сети должны быть раскинуты как можно шире. Целью и задачей образования должна стать польза. Возможность получения материальной выгоды должна обеспечить всем равные возможности для счастья. Философ возражает ему, ратуя за возврат к чистому образованию, призванному поддерживать высочайшие этические нормы. Расширенное образование есть ослабленное образование. Дилемма для государства состоит в том, что связь между разумом и собственностью требует быстрого обучения народа, формирования прослойки тех, кто способен зарабатывать деньги. Культура же позволяется лишь в той мере, в которой она совместима с интересами выгоды.

Ницше произнес то, о чем долго молчали: государству нужны не блестящие личности, а винтики в механизме, специалисты, имеющие ровно столько образования, чтобы работать покорно и некритически, неизбежным результатом чего станет укоренение интеллектуальной посредственности. В возмущении тем, что место культуры занимают газеты, мы слышим эхо разговоров Ницше с Буркхардтом во время прогулок и раздражение тем, что газеты сейчас необходимы даже величайшим ученым: «Тот клейкий, связующий слой, который теперь отложился между науками – журналистика, – воображает, что призван выполнять здесь свою задачу и осуществлять ее сообразно со своей сущностью» [21]21
  Пер. под ред. И. А. Эбаноидзе.


[Закрыть] [15].

Лекций в курсе должно было быть шесть, но, когда он прочитал пятую, подвело здоровье. Это, наряду с его неспособностью перейти в последней лекции от теории к конкретным предложениям по поводу образовательной реформы, предопределило то, что цикл так и не был завершен. Все пять лекций пользовались популярностью и активно посещались. Он получил предложение возглавить кафедру классической филологии в северном городке Грайфсвальде, но последнее, что ему было нужно, – это очередная кафедра филологии. Он мечтал перейти на кафедру философии.

Окрыленные студенты из Базеля неправильно поняли его отказ Грайфсвальду. Посчитав, что дело в его нерушимой преданности Базелю, они нанесли ему визит и предложили провести в его честь факельное шествие. Он отказался. Через несколько дней университет Базеля поднял ему жалованье до 4000 швейцарских франков в знак признания его «выдающейся работы».

Через восемь дней после первой лекции Ницше его призвал Вагнер. Он был сильно расстроен. Ему никак не удавалось предотвратить «убийство молчанием» [16] книги Ницше, но еще больше Вагнер беспокоился о себе и о труде своей жизни. Похоже, его мечта рушилась вновь. Сначала городской совет Байрёйта предложил ему место для постройки оперного театра, но позже оказалось, что совет не владеет землей, а настоящий владелец отказался продавать участок. Затем ситуация усугубилась: секретарь короля Людвига подсчитал смету. Финансы удавались Вагнеру еще хуже, чем насвистывание мелодий, и затраты на строительство каким-то невероятным образом выросли с трехсот тысяч талеров до девятисот тысяч. Деньги планировалось добыть, организовав Вагнеровские общества с вступительными взносами везде, где найдутся энтузиасты. В Германии и по всей Европе возникло несколько обществ. Одно появилось даже в Египте с участием самого хедива, загоревшегося идеей интеграции с Европой (незадолго до того он пригласил на открытие Суэцкого канала, среди прочих, даже Генрика Ибсена). Ответственность за координацию средств многочисленных Вагнеровских обществ была возложена на двух больших шишек с идеально подходящими друг другу фамилиями – баронов Лена из Веймара и Кона из Дессау. Им, однако, удалось собрать лишь сумму от 12 до 28 тысяч. По крайней мере, так они утверждали, хотя Вагнер был уверен, что Кон, которого он называл «придворным евреем», саботировал предприятие по своим гнусным семитским причинам.

Вагнер был в отчаянии; он уже почти готов был отказаться от проекта. Он не мог заснуть, никуда не годилось пищеварение. Композитора страшила мысль о том, что король Людвиг может умереть или сойти с ума. Тогда деньги кончатся совсем: проект «Кольца» и всего культурного возрождения Германии умрет вместе с монархом. Вагнер призвал Ницше в преддверии последнего, отчаянного турне для сбора средств. Увидев маэстро в таком плачевном состоянии, Ницше импульсивно предложил все бросить и отправиться в турне по Германии с лекциями, доход от которых поступал бы в пользу Вагнера. Композитор разубедил его: Ницше должен был оставаться в Базеле и упрочивать свою репутацию, завершив цикл лекций. Самым важным было повлиять на образовательную политику Бисмарка. Параллельно с успешными лекциями, которые Ницше планировал переработать в книгу, он тайно готовил меморандум для Бисмарка, где указывал на просчеты канцлера в образовательной сфере и предлагал реформы как модель культурного возрождения: «Хочу показать, как постыдно упускается благоприятнейший момент для того, чтобы основать действительно немецкое образовательное учреждение, которое служило бы возрождению немецкого духа…» [22]22
  Пер. И. А. Эбаноидзе.


[Закрыть] [17] В итоге и книга не увидела свет, и меморандум так и не был отправлен. Впрочем, идея была обречена с самого начала: Бисмарк не любил, когда ему грозили пальчиком.