Текст книги "Жизнь Фридриха Ницше"

В 1866 году Пруссия вступила в короткую войну с Австрией и Баварией и одержала победу. Прусская армия оккупировала Саксонию, Ганновер и Гессен и объявила, что Германская конфедерация более не существует. В следующем, 1867 году проблемы продолжились, и Ницше был призван рядовым в конное подразделение полевого артиллерийского полка, расквартированного в Наумбурге. Ему доводилось брать уроки верховой езды, но его знание лошадей не было доскональным.

«Да, дорогой мой друг, если некий демон однажды рано поутру, скажем, между пятью и шестью, проведет тебя по Наумбургу и вознамерится направить твои стопы в мою сторону, не поражайся картине, которая предстанет твоим органам чувств. Внезапно ты вдыхаешь запах конюшни. В тусклом свете фонаря вырисовываются какие-то фигуры. Вокруг раздается ржание, стук копыт, что-то скребут, чистят щеткой. И посреди в кучерском наряде судорожно разгребающий голыми руками кучу Невыразимого и Неприглядного или же чистящий скребком лошадь – мне страшен лик, полный страшной муки: это ж, черт побери, я сам.

Спустя пару часов ты видишь двух лошадей, гарцующих в манеже, не без всадников, один из которых очень похож на твоего друга. Он скачет на своем огненном, ретивом Балдуине и надеется стать однажды хорошим наездником, хотя (или, вернее, поскольку) он теперь ездит только на покрытии, со шпорами и шенкелями, но без хлыста. Еще ему нужно поскорее разучиться всему, что он слышал в Лейпцигском манеже, и прежде всего перенять уверенную полковую посадку.

В другое время суток он трудится внимательно и прилежно у орудия… прочищая ствол шомполом или рассчитывая дюймы и градусы. Но прежде всего ему нужно многому еще научиться.

Могу уверить тебя, что у моей философии появилась сейчас отличная возможность сослужить мне практическую службу. Ни единого мгновения до сих пор я не чувствовал униженности, зато очень часто мне доводилось улыбаться каким-то вещам, как чему-то сказочному. Порой я украдкой шепчу из-под брюха лошади: “Помоги, Шопенгауэр”…» [12]12
  Пер. И. А. Эбаноидзе.


[Закрыть] [9]

Артиллеристов учили вскакивать на лошадь на ходу, храбро прыгая в седло. Из-за близорукости у Ницше был неважный глазомер, и в марте он промахнулся, налетев грудью на твердую луку седла лошади. Он стоически продолжал упражнения, но вечером ему стало хуже, и с глубокой раной в груди пришлось лечь в постель. Десять дней на морфии не принесли облегчения, и военный врач вскрыл грудную клетку; но и через два месяца из раны на груди сочился гной – заживать она отказывалась. К ужасу Ницше, в груди обнажилась небольшая косточка. Ему было велено промывать полость ромашковым чаем и раствором нитрата серебра и принимать ванну три раза в неделю. Но и это не дало желаемого результата; пошли разговоры об операции. За консультацией обратились к знаменитому доктору Фолькманну из Галле, и он рекомендовал лечение соленой водой на источниках Виттекинда. Эта небольшая деревенька на водах была довольно мрачным, дождливым и сырым местом, да и окружающие больные не настраивали на позитивный лад. Чтобы избежать банальных разговоров, за едой он сидел за столом с глухонемым. К счастью, лечение сработало: раны затянулись, оставив лишь глубокие шрамы, и он сумел покинуть столь мрачное место.

В октябре его объявили временно негодным к активной службе и комиссовали из армии до следующей весны. После этого он должен был явиться на месячные сборы по обращению с оружием, что едва ли могло поспособствовать успешному окончательному заживлению ран. 15 октября он отметил свой двадцать четвертый день рождения, а через три недели состоялась знаменитая первая встреча с Рихардом Вагнером, вскоре после чего Ницше получил предложение возглавить кафедру филологии в Базеле.

Это было невероятное предложение, ведь Ницше, в конце концов, все еще оставался студентом. Он провел два семестра в Боннском университете и два в Лейпциге и еще не получил степени, но его заслуженный учитель Ричль рекомендовал его на должность как совершенно блестящего ученика. Кафедру ему предложили 13 февраля 1869 года, и 23 марта в Лейпциге ему без экзаменов присвоили докторскую степень, чтобы он мог принять предложение. В апреле его назначили профессором классической филологии Базельского университета, положив жалованье в три тысячи франков. Ницше невероятно гордился тем, что стал самым молодым профессором в истории университета, и потратил часть денег на одежду, принимая отчаянные меры, чтобы отказаться от молодежной моды и усвоить себе стиль, который делал бы его старше.

Он имел определенные предубеждения против швейцарцев, подозревая, что они окажутся расой «аристократических филистеров», и против Базеля – состоятельного, консервативного города, разбогатевшего на торговле тканями, с безупречными гостиными, непогрешимыми олдерменами и маленьким университетом всего на 120 студентов, большинство из которых изучали теологию.

Университет настаивал, чтобы он отказался от прусского гражданства, не желая, чтобы его снова призвали в армию. Ему предложили стать гражданином Швейцарии, но, отказавшись от гражданства Пруссии, он так и не предпринял шаги для получения швейцарского. В результате до конца жизни он оставался лицом без гражданства, что, по его мнению, было лучше, чем вступать в ряды филистеров.

«Меня гораздо больше устроило бы оставаться базельским профессором, чем Богом» [13]13
  Пер. И. А. Эбаноидзе.


[Закрыть] [10], – говорил он; именно здесь он впервые обнаружил, насколько ему нравится преподавать. По контракту он должен был работать не только в университете, но и в местной средней школе – Педагогиуме. Он вел историю древнегреческой литературы, курс религии древних греков, платоновскую и доплатоновскую философию, а также греческую и римскую риторику. Под его руководством ученики штудировали «Вакханок» Еврипида и писали работы о дионисийском культе.

Его ученики единодушно утверждали, что «складывалось впечатление, словно они сидели не с педагогом, а у ног живого эфора [один из магистратов древней Спарты, деливших власть с царем] из античной Греции, пересекшего время, чтобы явиться среди них и поведать о Гомере, Софокле, Платоне и их богах. Он говорил так, словно сам это пережил и исходил из собственных знаний о вещах самоочевидных и по-прежнему абсолютно правомерных, – таково было впечатление, которое он производил на них» [14]14
  Пер. А. В. Милосердовой.


[Закрыть] [11].

Но все это доставалось Ницше дорогой ценой. Один из его учеников описывал трудные для Ницше дни, когда больно было даже смотреть на то, как он читает лекцию. Стоя за кафедрой, он почти утыкался лицом в блокнот, несмотря на толстые стекла. Говорил он медленно и с трудом, делая длинные паузы между словами. Невыносимое напряжение чувствовалось во всем: казалось даже сомнительным, что он справится с задачей [12].

Его очень бодрила энергия Рейна. Заходя в класс, ученики часто заставали его стоящим у открытого окна и завороженным постоянным рокотом реки. Гулкое эхо реки отражалось от высоких стен домов в узких средневековых улочках и сопровождало его в прогулках по городу. Он был весьма стильным господином чуть ниже среднего роста (как он любил подчеркивать – одного роста с Гёте), плотного телосложения, тщательно и элегантно одетым, с большими усами и глубоко посаженными задумчивыми глазами. Серый цилиндр, вероятно, был частью стратегии взросления, поскольку в Базеле такой же был только у одного очень пожилого государственного советника. В дни, когда здоровье особенно его беспокоило, Ницше надевал вместо цилиндра плотный зеленый козырек для защиты чувствительных глаз от солнца.

Пока Ницше заступал на профессорскую должность в Базеле, Вагнер жил в Люцерне на вилле Трибшен на берегу озера. Доехать в Люцерн из Базеля на поезде можно было довольно быстро, и Ницше охотно принял предложение композитора продолжить разговор о Шопенгауэре и побольше узнать о навеянной Шопенгауэром опере Вагнера «Тристан и Изольда».

Философия Шопенгауэра в основном изложена в его объемной книге «Мир как воля и представление» (Die Welt als Wille und Vorstellung, 1818), где он развивает идеи Канта и Платона.

Мы живем в физическом мире. Все, что мы видим, осязаем, воспринимаем или испытываем, – это представление (Vorstellung), но за представлением кроется истинная суть объекта, его воля (Wille). Мы осознаем себя как в восприятии, с помощью которого мы познаем внешний мир, так и совсем по-другому, изнутри – как «волю».

Представление находится в состоянии бесконечного томления и бесконечного становления, стремясь воссоединиться с волей – состоянием, способным к совершенствованию. Представление может порой слиться с волей, но это вызывает лишь дальнейшую неудовлетворенность и томление. Человеческий гений (который встречается редко) может достичь единства воли и представления, но для остального человечества это невозможно и достижимо только в смерти.

Вся жизнь – это томление по невозможному состоянию; следовательно, вся жизнь – страдание. Кант писал с христианских позиций, и это делало вечно несовершенное и вечно жаждущее состояние эмпирического мира хоть как-то выносимым, поскольку, если достаточно стараться, вас может ожидать какой-то счастливый конец. Возможно было и искупление через Христа.

Шопенгауэр же испытал значительное влияние буддистской и индуистской философии с их самоотрицающим акцентом на страдании, предназначении и судьбе, а также на том, что удовлетворение желаний ведет лишь к новым желаниям. Чувство постоянного движения на ноуменальном (метафизическом) уровне воли разрешается томлением по небытию.

Шопенгауэр известен как философ-пессимист, но для такого молодого человека, как Ницше, который все больше проникался идеей невозможности христианства, он являл собой жизнеспособную альтернативу Канту. Именно влиянием Канта была пронизана немецкая философия того времени, не в последнюю очередь благодаря тому, что неотъемлемой частью немецкого общества было христианство, поставленное государством на службу консервативной, националистической политике. Все это делало Ницше и Вагнера изгоями в своем отечестве, против чего они, разумеется, вовсе не возражали.

Ницше был далек от некритического толкования Шопенгауэра. Например, он изучил «Историю материализма и критики его значения в настоящее время» (Geschichte des Materialismus und Kritik seiner Bedeutung in der Gegenwart) Фридриха Ланге и сделал ряд пометок.

«1. Мир чувств – продукт нашей организации.

2. Наши видимые (физические) органы, как и все остальные предметы феноменального мира, являют собой лишь образы неизвестного объекта.

3. Таким образом, наша реальная организация так же нам неизвестна, как реальные внешние предметы. Перед нами не что иное, как продукты того и другого. Таким образом, истинная суть вещей – вещь-в-себе – не просто нам неизвестна: сама ее идея – не более и не менее как конечный продукт антитезиса, определяемого нашей организацией; антитезиса, о котором мы не знаем даже, имеет ли он какое-то значение вне нашего опыта» [13].

Идеей свободного падения в незнание Шопенгауэр затронул в нем что-то глубоко эмоциональное, дал ему утешение. Предположение, что вся жизнь есть состояние страдания, нравилось ему больше остальных, ведь его бедное тело постоянно страдало от хронических болезней и часто мучилось от сильной боли. Конечно же оно томилось по идеальному состоянию. Так и сам он томился по своему истинному «я», которое помогло бы понять и оправдать существование. На этом этапе его особенно заботило, что же такое истинное «я». Шопенгауэр утверждал, что мы не можем понять единство нашего истинного «я», поскольку наш интеллект постоянно делит мир на части – да и может ли быть иначе, если сам этот интеллект – лишь малая часть, лишь фрагмент нашего представления?

Ницше принимал это очень близко к сердцу. «Самое неприятное, что мне все время приходится кого-то из себя изображать – учителя, филолога, человека» [14], – писал он вскоре после принятия кафедры в Базеле. Этому вряд ли можно удивляться, учитывая, что молодой человек одевался как старик, чтобы изображать мудрость; старшекурсник изображал профессора; ожесточенный сын изображал перед раздражающей его матерью доброго и послушного, любящего, преданного памяти отца-христианина, меж тем как сам полностью терял христианскую веру. И теперь, как будто бы всего перечисленного было недостаточно, вставал еще вопрос об отсутствии гражданства, формальной идентичности человека, который изображал все это. Раздробленный на куски, он оказался в чисто шопенгауэровском состоянии борьбы и страдания, став человеком, который даже не понимает своей истинной воли, а не то что не приближается к ней.

Напротив, Вагнер, по крайней мере по собственному мнению, проделал такой долгий путь по шопенгауэровской философии, что уже достиг статуса гения. Он был настолько уверен, что его воля и представление слились воедино, что он и его возлюбленная Козима в шутку называли себя шопенгауэровскими именами. Он был Will (Воля), а она – Vorstell (Представление).

Для Шопенгауэра музыка была единственным искусством, способным открыть правду о природе реального бытия. Другие искусства – живопись или скульптура – могли быть лишь представлениями представлений. Это только отдаляло их от подлинной реальности – воли. Музыка же, не имея формы и ничего не представляя, имела возможность непосредственного доступа к воле, минуя интеллект. Открыв для себя Шопенгауэра еще в 1854 году, Вагнер стал пытаться сочинять то, что Шопенгауэр называет «подвешенным состоянием». Музыка по-шопенгауэровски должна была быть максимально приближена к жизни – двигаться от диссонанса к диссонансу, что разрешалось только в момент смерти (в музыке – на финальной ноте произведения). Слух, как мятущаяся душа, постоянно стремится к этому окончательному решению. Человек – это воплощенный диссонанс; таким образом, музыкальный диссонанс должен быть самым эффективным художественным средством изображения боли человеческого существования.

Композиторы прошлых лет считали себя обязанными соблюдать музыкальную форму и следовать прежним правилам, заключая свои сочинения в рамки формальной (и формульной) структуры симфонии или концерта. Слушая эти произведения, вы могли оценить их личный вклад в исторически непрерывное развитие музыки. Если вы знали язык эпохи, то могли легко разместить их на исторической шкале.

Но Шопенгауэр поставил под сомнение саму идею истории, объявив время лишь формой нашей мысли. Это освободило Вагнера от необходимости создавать узнаваемое представление. Ницше описывал вагнеровскую Zukunftsmusik («Музыку будущего») как торжествующую кульминацию всех искусств, поскольку она не затрудняла себя, как остальные, образами феноменального мира, а непосредственно разговаривала на языке воли. Исходя из самых глубинных источников, музыка была предельным проявлением воли. А музыка Вагнера словно бы накладывала на Ницше какое-то заклятие, которое со временем становилось только сильнее: он не мог слушать ее спокойно, трепетал и вибрировал всем своим существом. Ничто не рождало в нем столь продолжительного и глубокого ощущения экстаза. Ведь то, что он испытывал, было чувством непосредственного прикосновения к воле! Он жаждал возобновить знакомство с маэстро.

Пробыв в Базеле три недели, Ницше решил, что взял дела в университете под достаточный контроль, чтобы нанести визит Вагнеру. Его не беспокоило, что Вагнер был более чем в два раза старше и обладал мировой известностью, а приглашение в гости было сделано полгода назад. В субботу, 15 мая 1869 года, Ницше сел на поезд до Люцерна, достиг пункта назначения, вышел и направился вдоль Люцернского озера к дому Вагнера.

Толстостенный и импозантный Трибшен, построенный в 1627 году, – старинный особняк, напоминающий сторожевую башню. Многочисленные симметрично расположенные окна выглядывают из-под пирамидальной красной крыши с крутым уклоном. Он возвышается над треугольным кулаком скал, вдающихся в озеро, словно разбойничье гнездо, откуда видно все подступы. Ницше никак не мог подойти незамеченным – как и все посетители, он должен был смутиться под испытующими взорами окон. Из дома доносились агонизирующие, бередящие душу, снова и снова повторяемые на пианино аккорды из «Зигфрида». Он позвонил в дверь. Появился слуга. Ницше вручил визитную карточку и стал ждать, чувствуя себя все более неловко. Он уже собирался уйти, когда его поспешно догнал слуга. Он ли господин Ницше, с которым маэстро встречался в Лейпциге? Да, именно так. Слуга снова ушел, затем вернулся и объявил, что маэстро сочиняет и его нельзя беспокоить. Не мог бы господин профессор вернуться к обеду? К сожалению, обеденное время занято. Слуга снова ушел, снова вернулся. Не мог бы господин профессор прийти на следующий день?

В Духов день у Ницше не было занятий. На сей раз в конце злополучного пути его встретил сам маэстро. Вагнер обожал славу и хорошую одежду. Он отлично понимал важность образа как инструмента передачи идей. Поэтому для встречи с филологом, занимающимся изучением и продолжением античных традиций, он облачился в наряд «художника эпохи Возрождения»: черный бархатный жилет, бриджи до колен, шелковые чулки, туфли с пряжками, небесно-голубой шейный платок и рембрандтовский берет. Его приветствие было теплым и искренним. Он провел Ницше через удивительно длинную анфиладу комнат, обставленных несколько избыточно: во вкусах композитор совпадал со своим царственным патроном королем Людвигом.

Многие посетители отмечали, что Трибшен показался им слишком розовым и переполненным купидончиками, но подобное убранство было для Ницше в новинку и произвело большое впечатление, ведь до того его жизнь протекала в подчеркнуто аскетичных, протестантских помещениях. Стены Трибшена были обиты красной и золотой камчатной тканью, кордовской дубленой кожей или фиолетовым бархатом особого оттенка, специально выбранным, чтобы наилучшим образом подчеркнуть белизну мрамора огромных бюстов короля Людвига и самого Вагнера. Был тут и ковер, сотканный из брюшных перьев фламинго и павлиньих перьев. На высоком пьедестале стоял диковинно хрупкий, украшенный причудливыми завитками кубок из красного богемского стекла, пожалованный Вагнеру королем. Доказательства славы композитора, подобно охотничьим трофеям, были развешаны по стенам: вянущие лавровые венки, программки с автографами, изображения мускулистого златовласого Зигфрида, побеждающего дракона; одетых в кирасы валькирий, штурмующих небеса, подобно грозовым облакам; Брунгильды, пышущей радостью после пробуждения на скале. В витринах лежали безделушки и драгоценности, как бабочки на игле. Окна были затянуты розовым газом и блестящим атласом. В воздухе чувствовался сильный аромат роз, нарциссов, тубероз, сирени и лилий. Никакой запах не был слишком густым, никакая цена – слишком высокой: можно было заплатить и за розовую эссенцию из Персии, и за гардении из Америки, и за фиалковый корень из Флоренции.

Создание Gesamtkunstwerk – единого произведения искусства, сочетающего в себе возможности литературной драмы, музыки и театрального представления, – само по себе уже было Gesamtkunstwerk и требовало от Вагнера участия всех его чувств. Он говорил: «Если я обязан вновь погрузиться в пучину волн художественного воображения, чтобы найти удовлетворение в воображаемом мире, я должен по крайней мере развить свое воображение, для чего найти средства развития этих способностей. Поэтому я не могу жить как собака. Я не могу спать на соломе и пить обычный джин: я наделен весьма раздражительной, острой и ненасытной, но при этом нежной и трепетной чувственностью, которой так или иначе следует воздавать должное, если я хочу как-то решить ужасающе сложную задачу создания в своем воображении несуществующего мира» [15].

Помещение, из окна которого Ницше слышал звуки «Зигфрида», оказалось зеленой комнатой, предназначенной Вагнером для сочинения музыки. Она представляла собой удивительно тесную, в каком-то смысле мужественную, похожую на рабочую лабораторию каморку, выбивавшуюся из романтической атмосферы Трибшена. Две стены были полностью скрыты книжными полками – напоминание о том, что Вагнер являлся литератором не в меньшей степени, чем композитором: статей, книг и либретто он создал не меньше, чем музыкальных произведений. В фортепиано были встроены шкафчики для перьев и выдвижная столешница, на которой можно было держать свежие листы сочинения, пока на них сохли чернила. Посетители страстно жаждали заполучить эти листы, и Вагнер знал, как выгодно поставить на них автограф и подарить влиятельному поклоннику. Над фортепиано висел большой портрет короля. По какой-то причине в Трибшене считалось неприличным обращаться к королю Людвигу по имени. Он был «царственным другом». Он посещал Трибшен в одиночестве и инкогнито и даже там заночевал, после чего его спальня была всегда готова к его возвращению. Трибшен был для Людвига его Рамбуйе, его аналогом молочной фермы Марии-Антуанетты. Почти ту же роль он стал играть и для Ницше, оказавшегося единственным, помимо короля, человеком, которому в доме была выделена собственная спальня. За последующие три года он посетит Трибшен двадцать три раза, и особняк навечно останется в его памяти Островом блаженных.

Король Людвиг, плативший по счетам, дал Вагнеру возможность выбрать любое место, чтобы освободить свое воображение от всех приземленных реалий бытия и сосредоточиться на завершении цикла «Кольцо нибелунга», который король обожал. Вагнер выбрал это удивительно живописное место, которое полностью соответствовало кантианскому принципу возвышенного: «Функция чрезвычайного напряжения, испытываемого разумом, который воспринимает нечто огромное и безграничное, превосходящее любые ожидания здравого смысла и вызывающее чувство восхитительного ужаса, чувство спокойствия, смешанного со страхом, которое достигается трансцендентно; это величие, которое может быть сопоставлено лишь с самим собой… оно направляет наши мысли внутрь, и вскоре мы понимаем, что искать возвышенное нужно не в природных объектах, но в наших собственных идеях» [16].

Согласно этому принципу, трансцендентные виды из любого окна в Трибшене могли вызывать у Вагнера и Ницше неизменное состояние творческого вдохновения. За западными окнами закатное солнце освещало вечные снега горы Пилатус. В дохристианскую эпоху она была тем самым Нибельхеймом с легендарными драконами и эльфами, а в христианскую эру была переименована в честь Понтия Пилата, который бежал в Люцерн из Галилеи после распятия Христа. Здесь, снедаемый раскаянием, он взобрался на двухкилометровую вершину горы и бросился с нее в небольшое черное озерцо у ее подошвы. Здесь можно встретить его призрак, блуждающий в полной тишине. Местные проводники расскажут вам, что мертва и сама вода озерца, ведь поверхность его всегда неподвижна и даже самый сильный ветер не вызывает никакой зыби. Проклятое место окружают черные сосны. Много веков ни один дровосек не заходил сюда, боясь спугнуть духа, которому приписывается множество бедствий. Поэтому сосны вокруг озерца выросли очень высокими – они-то, кстати, и сдерживают ветер, так что по воде не идет зыбь. В XIV веке один храбрый священник вошел в темное озеро и провел над местом самоубийства Пилата обряд экзорцизма. Однако местных жителей это не убедило, и многочисленные грозы, которые гремят над горой и вызывают внезапные бури на Люцернском озере, продолжают приписывать призраку Пилата. Только в 1780-е годы ранние романтики – бледные молодые люди, изможденные пароксизмами поэтических метафор и ценившие кантианское возвышенное и «поэзию сердца» превыше всего, взошли на пользовавшуюся столь дурной репутацией гору. А озеро Пилата, конечно, стало отличным местом для самоубийства многих последователей молодого Вертера, безнадежно увязших в тенетах любви.

Когда Вагнер пригласил Ницше присоединиться к нему в освежающих прогулках по Пилатусу, предприимчивые крестьяне уже выстроили гостиницу и сдавали внаем пони для подъема наверх. Вагнер и Ницше, однако, пренебрегали этой возможностью. Они покоряли скалистые утесы пешком, постоянно напевая и философствуя.

В окна Трибшена, выходящие на озеро, Ницше видел «Разбойничий парк» – невспаханное, покрытое травой и валунами поле, где паслись конь Вагнера Фриц, а также куры, павлины и овцы композитора, заполонившие собой спуск к воде. Вагнер и Ницше любили плавать, спустившись по купальной лестнице, где на водной глади отражались заснеженные горы с дальнего берега озера. Высота горы Риги – около 1800 метров, она несколько ниже Пилатуса, но столь же знаменита тем, что ее рисовал Уильям Тернер, а также забавным световым эффектом, известным как «призрак Риги». В определенных условиях – при одновременном тумане и ярком солнечном свете – призрак виден довольно отчетливо. Он обретает форму огромной человеческой фигуры, силуэта гиганта в небе над вами. Гигант окружен радужным нимбом; на самом деле это не призрак, а ваша собственная фигура, спроецированная на туман. В этом легко убедиться, если от удивления всплеснуть руками. После этого ваши движения будут отражены фигурой в тумане, как будто под увеличительным стеклом. Вагнер нередко приплясывал и выкидывал коленца, заставляя делать то же и свое небесное отражение, пока туман не рассеивался, а с ним не заканчивался и кукольный спектакль [17].

На берегу озера, справа от купальной лестницы Вагнера, стоял маленький лодочный сарай, крытый дранью. Когда Вагнеру нужно было выпустить пар, он велел своему верному слуге Якобу везти его через стада белых лоэнгриновских лебедей, плывших по озеру, в сторону того места, где Вильгельм Телль дразнил своего злокозненного врага ландфогта Гесслера, изрыгая оскорбления, что создавало в горах бесконечное эхо. Вагнер тоже любил выкрикивать непристойности со своим грубым саксонским акцентом. От этого он разражался хохотом, который эхо ему немедленно возвращало.

Если дурное настроение не покидало его и после лодочной прогулки, он залезал на сосну и продолжал ругаться оттуда. Однажды он каким-то образом влез по ровному фасаду дома и стал кричать с балкона, но то был исключительный случай, ведь гневался он не на врага, а на самого себя – за то, что он сделал что-то такое, чего стыдился [18].

Когда Ницше нанес Вагнеру первый визит, в доме творилась неразбериха. На следующей неделе ожидался день рождения композитора, и король Людвиг хотел провести этот значимый день с ним. Однако Вагнер разрывался между королем и своей любовницей Козимой. Хотя они с Вагнером были вместе уже так долго, что она родила ему двух дочерей и теперь была беременна от него в третий раз, Козима лишь недавно оставила мужа и переехала к Вагнеру в Трибшен. Вагнер скрывал ее от короля по нескольким причинам. Король был ревностным католиком и не одобрял прелюбодеяний. Кроме того, он обожал Вагнера больше, чем кого-либо в этом мире. Конечно, никаких физических отношений между ними не было – разве что им доводилось припадать к коленям друг друга, проливая горючие слезы, но это была весьма романтическая связь, по крайней мере со стороны Людвига.

Людвиг был ревнивым и властным; он не понимал, почему он не должен занимать первое, и единственное, место в сердце гения, которому он воздавал почести, как языческому идолу, которого поддерживал финансово в невероятных масштабах. Это приводило в ярость его министров и подданных, подозревавших, что Вагнер со своей «музыкой будущего», опустошая государственную казну, попросту дурачит их милого, прекрасного, наивного юного монарха и одевает его в смехотворный наряд из андерсеновского «Нового платья короля».

Вагнер и его любовница уже были в центре сложного эмоционального сплетения подавленных гомо– и гетеросексуальных влечений, желаний и социальных конфликтов – и теперь туда же попал Ницше. Козима была второй из трех незаконных дочерей композитора Ференца (Франца) Листа и графини Мари д’Агу. Не вполне понятно, кто был отцом самого Вагнера, так что, когда ему понадобился кто-то в этой роли, Лист подошел и в музыкальном, и в практическом плане. В 1849 году Лист дал Вагнеру деньги на то, чтобы бежать из Дрездена, и помог ему выправить фальшивый паспорт. С тех пор он долго и регулярно финансово поддерживал революционную музыку Вагнера. Лист был для Вагнера отцом и в музыкальном, и в материальном отношении.

Хотя Вагнер был лучше как дирижер, Лист бесконечно превосходил его как пианист. Он фактически изобрел профессию международного концертирующего музыканта. Его считали полубогом клавиатуры в Париже и Константинополе, а также в большинстве городов, расположенных между ними. Генрих Гейне придумал слово «листомания» для характеристики массовой истерии, которую Лист порождал. В его присутствии дамы впадали в экстаз и колыхались, как кукурузные поля. Они крали из пепельниц кончики его сигар и хранили как реликвии. Они воровали цветы, которыми украшались площадки его концертов. Хотя никаких сомнений в строгой гетеросексуальности Вагнера быть не может (что слишком хорошо знали обе его жены, ведь чуть ли не после каждой оперы у него появлялась новая молодая любовница), он порой разражался слезами, когда на коленях целовал Листу руку. Если говорить о сентиментальности и проявлениях чувств, то Вагнер вполне соответствовал требованиям времени, дозволявшим мужчине почитать своих героев и безнаказанно демонстрировать эмоции.

Козима не была любимой дочерью Листа. Она была гадким утенком, но обладала значительной харизмой. Это была длиннолицая обаятельная дурнушка, необычайно похожая на отца. Помимо харизмы, она унаследовала от него высокий рост, римский нос и болезненный вид – привлекательный у мужчины, ей он сообщал неприступность богини, перед которой не могли устоять интеллектуалы определенного типа, особенно невысокого роста, включая Вагнера и Ницше.

В тот Духов день, когда Ницше явился на обед, Козима все еще была замужем за Гансом фон Бюловом. Ранее фон Бюлов считался одним из самых многообещающих учеников Листа, теперь он стал главным дирижером Вагнера. Кроме того, он был капельмейстером короля Людвига, что еще больше запутывало этот тесный клубок музыкально-эротических отношений.

Козима согласилась выйти замуж за фон Бюлова еще в юном возрасте, под впечатлением от концерта в Берлине. В программе концерта была премьера вагнеровской «Венериной горы» из «Тангейзера». Фон Бюлов сделал ей предложение тем же вечером. Оба они были влюблены в Вагнера и глубоко восхищались его дивной музыкой; можно только гадать, кому на самом деле делал предложение фон Бюлов и кому давала согласие Козима.