Текст книги "Самурай"

Глава 2

Двадцатый день третьей луны.

Погода отвратительная. Дождь. Проверка оружия. Засыпали порох в ивовые корзины.

Двадцать первый день третьей луны.

Дождь ослабел. В замке заложили три постройки.

Двадцать второй день третьей луны.

Погода отвратительная. Прибыли господин Сираиси, господин Фудзита и господин Харада Саманосукэ. Обсуждали отправку корабля в страну южных варваров.

Двадцать третий день третьей луны.

Господин Сираиси и господин Фудзита встречались в парадном зале с южным варваром Веласко. Он высокий, краснолицый, длинноносый; лет сорока. Все время вытирал рот белой тряпкой.

Двадцать пятый день третьей луны.

Погода хорошая. Утром – баня. Потом – совет. Участвовали господин Сираиси и господин Исида.

Двадцать шестой день третьей луны.

Господин Исида отбыл.

(Из журнала посещений замка.)

Пришло неожиданное известие: господин Исида, которого вызывали в замок на совет, на обратном пути сделает остановку на отдых в долине. Как только об этом стало известно, крестьяне все как один принялись за работу: посыпа€ли наледи песком, заваливали землей грязь и топкие места на дороге, энергично расчищали снег на подъезде к усадьбе. Жена Самурая, Рику, командовала женщинами – вместе они перевернули вверх дном весь дом, вычищая одну комнату за другой.

На следующий день, к счастью, небо прояснилось, и Самурай вместе с дядей направился встречать господина Исиду и его свиту. С тех пор как не стало отца и Самурай стал хозяином долины, господин Исида еще ни разу не наведывался в его владения. Поэтому, узнав о визите сановника, он разволновался: не произошло ли чего, и только дядя никак не мог забыть слов, которыми удостоил в Огацу племянника господин Сираиси, и пребывал в оживлении, полный надежд, что его просьбы вернуть их роду прежние земли были услышаны. Самурая это удручало.

Господин Исида, которого они встречали у спуска в долину, был в хорошем расположении духа. Поздоровавшись с дядей и Самураем, он проследовал за ними в усадьбу, где вместо приготовленной ему комнаты направился к очагу.

– Огонек – лучше любого угощения, – присаживаясь, пошутил господин Исида, желая, видимо, разрядить сковывавшее встречавших его людей напряжение. С удовольствием отведав залитого кипятком вареного риса, который поднесла ему Рику, он принялся расспрашивать о том, как идут дела в долине, а потом, прихлебывая горячий рисовый отвар, неожиданно объявил:

– Я к вам сегодня с хорошим подарком. – Но увидев заблестевшие при этих словах дядины глаза, предупредил: – Нет, я не о войне известие привез. Не нужно о ней думать. Лучше выбросить из головы мечтания, что война позволит вам вернуть земли в Курокаве.

Но есть другой способ послужить Его Светлости. Появилась замечательная возможность отличиться – больше, чем на войне. – Господин Исида пристально посмотрел на Самурая. – Ты, наверное, знаешь, что в бухте Огацу строится большой корабль. На нем в далекую страну под названием Новая Испания отправятся южные варвары, которых буря выбросила на берег в Кисю. Вчера в замке господин Сираиси неожиданно назвал твое имя: тебе приказано отправиться в эту самую Новую Испанию в качестве одного из посланников Его Светлости.

Самурай растерянно смотрел на сановника – никак не мог понять, о каком приказе говорит господин Исида. Похоже, его одним махом втянули в дело, о котором он понятия не имел. У него перехватило дыхание, он не мог вымолвить ни слова. У дяди мелко дрожали колени. Его дрожь передалась и Самураю.

– Ну как? В Новую Испанию поедешь.

«Новая Испания. НО-ВА-Я ИС-ПА-НИ-Я», – повторял про себя Самурай название, которого до этого дня ни разу не слышал. Словно кто-то толстой кистью написал эти два слова в его голове.

– Я слышал, недавно, когда ты ездил в Огацу, с тобой разговаривал господин Сираиси. Он и на заседании Высшего совета говорил, что ты дела не испортишь. Так что если ты со своей миссией справишься, вполне возможно, после твоего возвращения он подумает о передаче тебе земель в Курокаве.

Дядю била дрожь: было видно, как у него ходят ходуном колени. Самурай сидел, упершись руками в колени и склонив голову. Наконец дрожь в дядиных коленях прекратилась.

– Это может показаться сном, – улыбнулся господин Исида, но улыбка тут же слетела с его лица. – Но это не сон, – многозначительно заключил он.

Голос господина Исиды, его слова о большом корабле и Новой Испании доносились до Самурая будто из какого-то далекого мира. В памяти осталось только, что вместе с тремя с лишним десятками южных варваров на большом корабле поплывут четыре японских посланника со слугами, десять-пятнадцать матросов‑японцев и больше ста купцов. Корабль будет крупнее самых больших джонок, способных перевозить тысячу коку[30]30
  Традиционная японская мера объема, примерно равная 180,4 л. Вес одного коку риса составляет около 150 кг.


[Закрыть] риса; плавание до Новой Испании займет два месяца. Вместе со всеми поплывет и падре – южный варвар, который будет переводчиком. По прибытии в Новую Испанию он будет оказывать японским посланникам необходимую поддержку. Новая Испания – это владение Испании; князь, получив разрешение найфу, замыслил наладить торговлю с этой страной и устроить в Сиогаме и Кэнсэннуме порты, которые не уступали бы Сакаи и Нагасаки.

Самурай не знал, много ли его престарелый дядя понял из того, что сказал господин Исида. Он сам был как во сне от услышанного. Жил в этой маленькой тесной долине, собирался здесь умереть и подумать не мог, что поплывет на большом корабле в страну южных варваров. Все это никак не вязалось с реальностью.

Наконец господин Исида поднялся – надо было ехать. Слуги торопливо привели коней, Самурай с дядей проводили важного гостя до прохода, ведущего в долину. Растерянные, по дороге они почти не сказали ни слова. Когда всадники скрылись из виду, они, опять молча, вернулись в усадьбу. Побледневшая Рику, слышавшая весь разговор из кухни, куда-то пропала. Казалось, господин Исида все еще сидит у очага. Дядя, устроившись рядом с тем местом, которое занимал важный гость, долго молчал и наконец издал то ли тяжелый вздох, то ли стон.

– Что все это значит? Ничего не понимаю… – тоскливо пробормотал он.

Самурай тоже ничего не понимал. В замке среди слуг и вассалов хватало людей, кого можно было бы послать с важной миссией в далекую страну. Члены клана верховного правителя, знатные вельможи, оруженосцы, самураи… Род Самурая относился к числу мелкопоместных вассалов, и он не переставал ломать себе голову над тем, почему его, человека такого низкого ранга, выбрали для такого важного дела, включив в состав миссии.

«Неужели господин Сираиси распорядился?»

Если это так, значит, господин Сираиси помнит, как сражался его отец в битвах при Корияме и Куботе. Перед глазами Самурая вновь возник образ отца.

Изменившаяся в лице Рику выглянула из кухни и, присев боком у очага, посмотрела на дядю и Самурая.

– Року едет… в далекую страну южных варваров, – сказал дядя, обращаясь скорее к самому себе, чем к жене племянника. – Это честь, очень большая честь. – И, пытаясь заглушить тревогу, пробормотал: – Если он сослужит хорошую службу, может, нам земли в Курокаве отдадут обратно… Господин Исида так сказал.

Рику вскочила и скрылась на кухне. Самурай видел, что она еле-еле сдерживает слезы.

Когда Самурай открыл глаза, было еще темно. Гонсиро и Рику тихо посапывали во сне. Сон, который только что видел Самурай, еще стоял перед глазами. Зимний день. Он охотится на зайцев. По заснеженной долине в стылом воздухе волнами прокатывается эхо от выстрелов Ёдзо. В голубом небе парят птицы. Их крылья белеют в небесной синеве. Каждую зиму Самурай видит над своей землей этих белоснежных птиц, но не знает, из какой страны они сюда прилетают. Известно лишь одно – это гости из далеких краев, дальних стран. Может, из Новой Испании, куда ему предстоит отправиться.

Почему все-таки выбрали именно его? Этот вопрос вертелся у него в голове, как пена в волнах прибоя. Его род относился к мэдаси – мелкопоместным самураям и, хотя служил еще отцу князя, особыми заслугами отмечен не был. Поэтому совершенно непонятно, по какой причине выбор пал на главу такого незнатного рода. Дядя простак – он говорит, что это распоряжение господина Сираиси, но ведь господин Исида должен хорошо знать, годится ли Самурай, не обладающий ни талантами, ни красноречием, для такого важного поручения.

«Я добрый сын и племянник. Это моя хорошая черта, причем единственная, – размышлял Самурай. – А единственный талант – способность терпеть любые невзгоды, как это делают мои крестьяне. Я привык так считать. Наверное, эту способность и оценил господин Исида».

Ребенок заворочался во сне. До чего ему не хотелось оставлять семью и дом! Эта долина для него – что домик для улитки. И теперь его насильно отрывают от этого домика. Может случиться… может случиться, что он погибнет в дороге и никогда не вернется в долину. Он испугался – вдруг ему больше не суждено увидеть детей и жену.

По утрам в тихой глади бухты отражались горы. На воде колыхались плоты. На берегу громоздились спиленные бревна. Слышалось лошадиное ржание. Дзельквы пилили в окружавших бухту горах Кэндзё, криптомерии свозили по воде с полуострова Одзика. Дзельквы предназначались для киля строящегося корабля, кипарисы, которые доставляли из Эсаси и Кэсэннумы, годились на мачты.

Стук молотков, звон пил, доносившиеся со всех сторон, не стихали ни на минуту; мимо Проповедника со скрипом проехали несколько запряженных волами повозок, нагруженных бочками с лаком для покрытия корпуса корабля.

Плотники, словно муравьи, облепившие корабельный каркас, напоминавший скелет чудовища, работали не покладая рук.

Проповедник долго переводил бесконечные препирательства между испанской командой и матросами-японцами. Испанцы смотрели на японцев как на дикарей и с ходу отвергали все их предложения. Японцы настаивали, что для спуска корабля на воду нужен наклонный скат, по которому, используя людскую силу, можно будет столкнуть его в море. Хотя миссионер знал японский язык очень хорошо, многие специальные слова, которыми обменивались спорящие, были ему незнакомы.

В конце концов стороны все-таки пришли к согласию, и выжатый как лимон Проповедник вышел из хибарки, где собрались спорщики. До полудня оставалось совсем немного, люди могли погреться на солнце и чуть передохнуть, но Проповедник не мог воспользоваться этим кратким отдыхом – ему надо было обойти всю верфь.

На постройке корабля трудилось больше десятка христиан, их поставили на подсобные работы. Во время дневного перерыва Проповедник служил для них мессы, причащал, выслушивал исповеди. Все обращенные были жителями Эдо, где христианство оказалось под запретом. Как только там начались гонения на верующих, они, оставив близких, бежали на северо-восток, где работали на золотых приисках. А проведав, что в Огацу прибыл Проповедник, они, как муравьи, издали чующие запах съестного, стали стекаться туда.

Погода была ясная, но дул холодный ветер. В Эдо, наверное, уже распустились почки на иве, а здесь в горах еще лежал снег, лес на склонах стоял безжизненный. Весна еще не пришла.

Остановившись возле одного из обращенных, Проповедник терпеливо ждал, пока тот закончит работу. Наконец одетый в обсыпанное опилками тряпье рабочий подошел к нему, голову он обмотал тряпкой, чтобы пот не заливал лицо.

– Падре! – обратился он к Проповеднику.

«Да, я здесь не только переводчик, работающий на японцев, а еще и пастырь этих обездоленных людей», – думал Проповедник.

– Падре, разрешите мне исповедоваться.

Они укрылись от ветра за грудой бревен и досок. Мужчина встал на колени, а Проповедник прочитал на латыни исповедальную молитву и, прикрыв глаза, внимал словам, доходившим до него вместе с неприятным запахом изо рта:

– Когда язычники насмехаются над верой Христовой, я молчу, позволяю им издеваться над Иисусом и христианством. Потому что не хочу, чтобы мои товарищи-язычники от меня отвернулись.

– Откуда ты пришел сюда, сын мой?

– Из Эдо, – робко отозвался исповедуемый. – В Эдо нашу веру уже запретили.

Проповедник стал объяснять, что каждый христианин должен служить доказательством существования Всевышнего. Мужчина, слушая его, с грустью смотрел на море.

– Не беспокойся, – пытался утешить его Проповедник, касаясь усыпанных опилками лохмотьев. – Скоро придет день, когда никто не будет смеяться над твоей верой.

Отпустив грехи, Проповедник вышел из тени, отбрасываемой грудой бревен. Мужчина поблагодарил его и неуверенно побрел восвояси. Проповедник знал, что он снова впадет в тот же грех. На христиан, которым пришлось искать спасения в этих краях, такие же рабочие, как они сами, смотрели холодно. В этой стране давно миновали времена, когда даже самураи и купцы наперегонки спешили принять крещение. И виноваты во всем иезуиты! Если бы они, утратив всякую сдержанность, не настроили своим неповиновением против себя правителей Японии, то наверняка золотое время продолжалось бы до сих пор…

«Будь я епископом…»

Устроившись на камне, с которого было видно всю бухту, Проповедник снова предался мечтаниям.

«Я бы не ссорился с японскими властями, как иезуиты. Если бы был епископом, то сделал бы так, чтобы они получали выгоду от отношений с нами и радовались, а мы взамен имели бы свободу проповедовать нашу веру. В Японии это не так просто, как в Гоа или Маниле. Здесь без хитрости и маневров делать нечего. Если уловки помогут внушить несчастным, кто принял веру Христову, самоуважение, я пущу их в ход». Проповедник с гордостью вспомнил своего дядю и других родственников – дипломатов и кардиналов. Ему ни разу не было стыдно за то, что в его жилах течет кровь таких людей.

«У этих коварных японцев…»

Чтобы вести проповедь в Японии, надо быть хитрее. Над бухтой, забитой плотами и бревнами, с пронзительными криками носились птицы, то взмывая ввысь, то чуть не касаясь воды. В воображении Проповедника рисовался его образ – в лиловой епископской митре и такой же сутане. Он пытался убедить себя, что его мечтами движет не мирское честолюбие, а лежащий на нем долг – нести в Японии Слово Божие. «Услышь меня, Господи! – молился Проповедник, подставляя лицо соленому ветру и закрывая глаза. – Если бы я мог послужить Тебе…»

Хижина, которую чиновники выделили Проповеднику в Огацу, стояла у самой бухты, довольно далеко от лачуг плотников и подсобных рабочих. Она ничем не отличалась от других построек в округе – была так же на скорую руку сложена из бревен. Не жилище, а тесная сараюшка – одна комната служила Проповеднику и спальней, и молельней. Со времени учебы в семинарии у него выработалась привычка связывать себе руки перед сном. Он делал это, чтобы не дать волю необузданным желаниям, бурлившим в его пышущем здоровьем теле. Искушение, от которого он должен был отказаться на всю жизнь, уже не мучило его так жестоко, как в молодые годы, однако Проповедник не отказался от этой привычки до сих пор – в одиночестве окончив вечернюю молитву, перед тем как вытянуться на полу, он стягивал руки веревкой. Так поступают с жеребцом, который может взбрыкнуть неизвестно когда.

В ту ночь море бушевало сильнее, чем обычно. Проповедник слушал его рокот, возвращаясь в полной темноте вдоль берега в свое обиталище с письмом из Эдо от отца Диего, которое ему вручили в конторе. Постучав кремнем, он высек огонь и зажег свечу. Колеблющееся пламя, породив тонкую ниточку черного дыма, отбрасывало на бревенчатую стену его внушительных размеров тень. В тусклом свете свечи Проповедник распечатал письмо, и перед его глазами встала плаксивая физиономия молодого никчемного собрата.

«Прошел уже месяц, как вы покинули Эдо. Хуже здесь не стало, но и лучше тоже». Почерк у Диего был никуда не годный, как у ребенка, – каракулями, выдававшими его простодушие, он заполнил целый лист.

«Проповеди по-прежнему запрещены, и нас здесь молча терпят только потому, что городские власти знают, что за прокаженными, кроме нас, ухаживать некому. Но рано или поздно нас тоже отсюда выгонят, и придется бежать на северо-восток вслед за вами.

К сожалению, должен сообщить крайне неприятное известие. Иезуиты из Нагасаки снова отправили в Манилу и Макао письма, где вас ругают. По их словам, вы очень хорошо знаете о том, какие гонения испытывают христиане в Японии и, несмотря на это, стремитесь добиться от Папы содействия в налаживании торговли между Японией и Новой Испанией. Они утверждают, что эти ваши действия – чрезвычайно опасная авантюра и если так пойдет, из Манилы и Макао будут присылать все новых молодых братьев, ничего не знающих о Японии, что вызовет гнев найфу и сёгуна. Иезуиты уже отправили в Макао просьбу наказать вас. Пожалуйста, учтите это и будьте осторожны…»

Пламя свечи затрепетало, искажая черты Проповедника, делая лицо некрасивым. Он научился справляться с искушением плотского греха, но побороть свой вспыльчивый нрав был не в силах. Болезненное самолюбие – их фамильная черта – порой причиняло ему страдания. Лицо Проповедника, выглядевшего гораздо моложе своих сорока двух лет, побагровело от негодования.

«Найфу и сёгун не подпускают к себе иезуитов, заручиться расположением японских правителей у ордена не получается, вот они мне и завидуют. Не хотят уступать нам право проповедовать здесь Слово Божие».

Веруя в того же Бога, служа той же Церкви, иезуиты бессовестно завидуют, льют потоки клеветы и грязи всего лишь потому, что они принадлежат к другому ордену. Этого Проповедник не мог им простить. Они вели себя недостойно мужчин, боясь вступать с францисканцами в открытый бой и используя в качестве тайного оружия ложь и интриги, как евнухи при дворе китайских императоров.

Рокот прибоя становился все громче. Море словно раздувало гнев в груди Проповедника. Он поднес свечу к письму Диего. Пламя лизнуло исписанную нетвердой рукой бумагу, она побурела и вспыхнула со звуком, напоминающим трепетание крыльев мотылька. То, что разгневало Проповедника, исчезло без следа, но сердце его не успокоилось. Сложив руки, он опустился на колени и стал молиться.

«О Вседержитель! – зашептал Проповедник. – Ты знаешь, кто может послужить Тебе в этой стране – они или я. Обрати меня в камень во имя несчастных обращенных японцев. Как Ты назвал камнем одного из учеников своих»[31]31
  «И Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16:18). Иисус назвал «камнем» одного из своих ближайших учеников – Петра (Петр – по-гречески «камень»), которого до этого звали Симоном.


[Закрыть]. Проповедник не заметил, что у него получилась не молитва, а поношение тех, кто ранил его самолюбие.

– Падре! – позвал голос из темноты.

Проповедник открыл глаза – в дверном проеме рисовался силуэт человека. Знакомые лохмотья… Это же тот самый работяга, которому он отпускал днем грехи за грудой бревен. Гость так же печально смотрел на Проповедника.

– Заходи, сын мой.

Проповедник поднялся, стряхивая с колен пепел от сгоревшего письма. Глядя на унылое лицо человека, он вспомнил Диего с опухшими, словно от слез, глазами. Не переступая порога, бедняга стал нудно умолять, чтобы Проповедник взял его в плавание, раз японцам будет позволено сесть на большой корабль. Он и его товарищи готовы на любую работу. Их изгнали из Эдо, и они пришли сюда, но и здесь все их сторонятся только потому, что они христиане; и работы почти нет.

– Мы все об этом мечтаем.

Проповедник покачал головой:

– Вы не должны уезжать. Если вы оставите эту страну, на кого смогут опереться священники, которые приедут сюда? Кто возьмет на себя заботу о них?

– Падре смогут приехать еще очень не скоро…

– Нет, скоро. Вот увидишь, во владениях Его Светлости появится много священников из Новой Испании. Вы пока ничего не знаете об этом, но Его Светлость дал обещание и обязательно его исполнит.

«Пройдет какое-то время, и я вернусь сюда во имя этого человека, во имя самого себя. И со мной приедет много наших братьев, – шептал про себя Проповедник. – И тогда меня назначат епископом, поставят над всеми, кто будет здесь нести Слово Божие».

Поглаживая рукой дверной косяк, человек слушал Проповедника с еще более безотрадным выражением на лице, чем прежде. Свеча почти догорела, пламя вдруг взметнулось и осветило спину уходившего.

– Возвращайся с Богом. Расскажи всем, что я тебе сказал. Скоро ваши страдания кончатся. Обещаю.

Плечи и спина человека, как и днем, были усыпаны опилками. Когда его фигура растаяла во мраке, Проповедник ободрился и затянул покрепче веревку на запястьях, чтобы не дать рукам волю, если Сатана попробует раздуть в нем огонь любострастия…

Крестьяне, собравшиеся в передней комнате с утоптанным земляным полом, терпеливо ждали появления Самурая. Представители расположенных в долине трех деревень сидели на корточках, то и дело покашливая и шмыгая носами.

Наконец из глубины дома вышли дядя и Самурай, которых сопровождал Ёдзо. Кашель и шмыганье тут же прекратились.

Свободно усевшись возле очага, Самурай внимательно оглядел крестьян. Он видел перед собой людей с такими же, как у него, глубоко посаженными глазами, скуластых, пахнущих землей. На их лицах оставили отпечаток невзгоды, которые они терпели долгие годы, – снежные вьюги, голод, непосильный труд. Лица людей, привыкших к терпению и покорности. Из этих крестьян надо было выбрать слуг – им предстояло отправиться с ним за море, в Новую Испанию, которая не могла им даже присниться. Из замка поступило распоряжение, чтобы каждый член посольства собирал с собой не больше четырех человек.

– Мы хотим сообщить вам хорошее известие, – опередив Самурая, самодовольно повел речь дядя. – Все, наверное, уже слышали о большом корабле в Огацу. Этот корабль по приказу Его Светлости отправится в далекую страну южных варваров. – Он перевел торжествующий взгляд на племянника. – На нем поплывет Рокуэмон. Как посол Его Светлости.

Однако крестьяне продолжали тупо глядеть на дядю и племянника, не выказывая ни радости, ни вообще каких-нибудь чувств. Они напоминали старых собак, без всякого интереса наблюдающих за тем, что делают люди.

– С Рокуэмоном… – Дядя повел подбородком в сторону Ёдзо, которому, в отличие от крестьян, позволили сидеть не в передней, а в углу главной комнаты, где был очаг. – С Ёдзо мы уже говорили. Кроме него, поедут еще трое, по одному от каждой деревни.

Лица сидевших на корточках крестьян застыли, как бы окоченели. Такое бывало и раньше. Каждый год, когда приходил приказ выделить людей на работы, крестьяне собирались здесь и так же замирали на мгновение, перед тем как Самурай объявлял имена тех, на кого пал выбор.

– Плавание будет долгое, поэтому тем, у кого жены и дети, придется лихо. Подумайте и об этом тоже и решайте сами.

Самурай, сидевший рядом с дядей, подумал, сколько тягот и невзгод выпадет на долю этой тройки. Они, как и он сам, приросли к долине всем естеством, как улитка к своему домику. Однако им придется смириться с чужой волей и выстоять так же, как они переносят снежную бурю, пряча лицо от порывов ветра.

Тесно сбившись в кучу, как куропатки в клетке, крестьяне тихо совещались. Приглушенный разговор продолжался очень долго, все это время Самурай с дядей бесстрастно наблюдали за ними, не говоря ни слова. Наконец от трех деревень были выбраны три парня, бессемейные и бездетные, – Сэйхати, Итисукэ и Дайсукэ. Дядя одобрительно кивнул:

– Мы будем заботиться об их родне, пока Рокуэмон не вернется.

Остальные крестьяне вздохнули с облегчением – сия чаша их миновала. Снова кашляя и шмыгая носами, они поклонились и вышли, надолго оставив после себя запахи земли и пота, въевшиеся в их одежду.

– Ничего, ничего. – Дядя с нарочитой бойкостью ткнул Самурая в плечо. – Конечно, с таким приговором к людям выходить – приятного мало. Но это как на войне. Здесь на кону земли в Курокаве – вернут или не вернут… Рику тоже не позавидуешь – в дорогу тебя надо собирать, вещи укладывать. Когда Его Светлость собирает в замке посланников?

– Через десять дней. Будет давать указания.

– Слушай, Року… – мягко проговорил дядя. – Береги себя в дороге.

Самурай опустил голову. Ему было горько. Дядя думает только об одном – о потерянных землях предков. Сейчас для него весь смысл жизни – вернуть их. Однако Самурай, как и крестьяне, которые только что были здесь, не думали перебираться на новое место. Они хотели жить в этой долине и умереть здесь.

– Пойду посмотрю лошадей.

Сделав Ёдзо знак глазами, Самурай спустился на земляной пол и вышел из дома. Почуяв приближение хозяина, лошади в конюшне забили копытами и заржали. Вдыхая запах прелой соломы, Самурай оперся о поставец и повернулся к слуге.

– Достается тебе, – мягко промолвил он. – Значит, едешь со мной?

Вертя в пальцах соломинку, Ёдзо кивнул. Он был старше Самурая на три года, в волосах уже пробивалась седина. Глядя на него, Самурай вдруг вспомнил, как Ёдзо учил его ездить верхом, ставить силки на зайцев. Он научил его обращаться с ружьем, держаться на воде. От Ёдзо, широкоскулого, с глубоко посаженными глазами парня, пахло землей, как и от других крестьян; он многое открыл Самураю, с детских лет они вместе косили траву, запасали дрова и валежник на зиму.

– До сих пор не пойму: почему меня выбрали посланником? – прошептал Самурай, поглаживая морду тянувшейся к нему лошади. Он обращал этот вопрос не столько к Ёдзо, сколько к самому себе. – Что нам предстоит пережить в путешествии? Куда мы едем? Что это за страна? Поэтому… мне будет спокойней, если ты поедешь со мной.

Ему стало стыдно собственного безволия, и он рассмеялся. Ёдзо отвел глаза, не желая обнаруживать свои чувства, и стал молча сгребать в угол конюшни грязную солому и настилать новую. Видимо, за работой он надеялся отвлечься от беспокойства и тревоги, одолевавших его перед путешествием.

Десять дней спустя Самурай и Ёдзо отправились верхом в княжеский замок. Там господин Сираиси должен был лично передать инструкции членам собирающегося в путь посольства. Дорога от долины до замка занимала полтора дня и пролегала по таким же бедным деревушкам, миновав которые всадники очутились на простиравшейся во все стороны равнине. Здесь уже чувствовалась весна: вовсю пригревало солнце, в рощах кое-где мелькали белые цветы магнолии, на еще не вспаханных полях играли дети – плели венки и гирлянды из цветков лотоса. Глядя на эти картины, Самурай впервые сердцем понял, что уезжает в неведомую далекую страну.

Княжеский замок возвышался впереди, напоминая своей высокой, темной, резко очерченной громадой военный корабль. У подножия холма, на котором стоял замок, раскинулся окутанный легкой весенней дымкой торговый посад. Подъехав к посадским воротам, Самурай и его спутник увидели рынок, где торговцы, выложив прямо на землю свои товары, начиная с кастрюль, котлов и масла с солью, бумажными тканями и всякой утварью, громкими криками зазывали прохожих. Это столпотворение изумило Самурая и Ёдзо, привыкших к спокойной жизни в долине. Переправившись через реку, над которой кружили белые цапли, они по крутой дороге поднялись к массивным железным воротам, охраняемым воинами, вооруженными пиками. Здесь им пришлось спешиться.

Ранг мэдаси не давал Самураю права войти в цитадель замка – для этого требовалось специальное разрешение. Стражники указали на пристройку, во внутреннем дворе которой он увидел трех остальных членов посольства, прибывших в замок раньше его. Там на складных стульях сидели Тюсаку Мацуки, Тародзаэмон Танака и Кюсукэ Ниси, такие же мэдаси, как Самурай. Они познакомились. С лиц всех четверых не сходили напряжение и тревога.

Во дворе стояли в ряд еще шесть стульев. Вскоре послышались шаги и показались служители, которые вели трех южных варваров в странных одеяниях. У всех были длинные, похожие на вороньи клювы носы. Чужестранцы уселись напротив посланников. Еще через некоторое время появился господин Сираиси в сопровождении двух сановников. Они тоже сели.

Перед тем как занять свое место, господин Сираиси бросил быстрый взгляд на почтительно склонившегося перед ним Самурая и удовлетворенно кивнул. Затем торжественно представил южных варваров. Это были старшие офицеры испанского корабля, два года назад выброшенного на берег в Кисю. Одного из варваров, сидевшего с краю, Самурай вспомнил: переводчик из свиты господина Сираиси, говоривший с японцами в Огацу в тот день, когда там побывал Самурай.

– Смотрите не посрамите честь и престиж Его Светлости. Не опозорьте нас в Новой Испании – возьмите с собой пики, свои знамена[32]32
  Одним из атрибутов парадного и боевого костюма самурая являются сасимоно – личные знамена, обычно крепившиеся на древке за спиной и служившие в бою опознавательными знаками, по которым в разгар сражения можно было отличить своего от чужого.


[Закрыть], все вплоть до одежды для слуг. По прибытии в чужую страну, – господин Сираиси перевел взгляд на переводчика, – вы должны следовать указаниям господина Веласко.

Южный варвар, названный Веласко, с едва заметной самоуверенной улыбкой оглядел Самурая и его товарищей. Его улыбка как бы говорила: без него эти японцы в Новой Испании ничего не добьются.

Членам посольства приказали собраться вместе со слугами в Цукиноуре за два дня до отправления, назначенного на пятый день пятой луны. Корабль приведут в бухту, откуда должно начаться плавание.

После того как все распоряжения были отданы, в отдельной комнате подали сакэ. Когда посланники уже покидали дворик, господин Сираиси окликнул Самурая и сделал ему знак остаться.

– Рокуэмон! Впереди большие испытания, но я прошу тебя исполнить свой долг. Это была наша с господином Исидой идея – послать тебя. Помни и о землях в Курокаве. Если ты успешно справишься со своей миссией, может быть, Высший совет примет новое решение. Но пока не говори об этом дяде.

Самурай почтительно внимал словам господина Сираиси и хотел низко поклониться в знак благодарности, опершись ладонями о землю. Он был очень тронут его вниманием и добротой.

Но господин Сираиси вдруг сообщил ему нечто такое, что показалось Самураю совсем уж странным:

– В стране южных варваров люди живут не так, как в Японии. Чтобы исполнить свою миссию, не надо строго следовать нашим обычаям. Если то, что у нас принято считать белым, у южных варваров считается черным, принимай это за черное. Если в душе ты с чем-то не согласен, делай вид, что им удалось тебя убедить. В этом твоя задача.

В тот день, выйдя из замка, Самурай повел Ёдзо посмотреть ситамати[33]33
  Ситамати (досл. «нижний город») – часть средневекового японского города, традиционно формировавшегося вокруг замка феодала. В ситамати, подальше от замковых стен, проживали в основном простые горожане, торговцы и ремесленники.


[Закрыть]. Ближе к замку располагались усадьбы высших сановников и других состоятельных людей, торговцы были сосредоточены на улицах О‑мати, Минами-мати, Сакана-мати и Ара-мати. Здесь было много буддийских храмов. Каждый раз, увидев новый храм, Ёдзо, уважительно сложив ладони перед грудью, начинал кланяться. Самурай хорошо понимал, какие чувства испытывает здесь его слуга.

Самурай купил детям игрушечных лошадок, жене – гребень. Покупая этот подарок, он живо представил лицо Рику и почему-то покраснел.

С каждым днем на душе у Самурая становилось все тяжелее – будто камень на сердце. Мысли о неизбежном долгом плавании, о неведомой стране южных варваров терзали его. Ему, как и всем обитателям здешних мест, жизнь вдали от долины казалась невыносимой. Когда становилось совсем невмоготу от всего этого, Самурай вспоминал слова господина Сираиси, и тоска медленно отступала.