Текст книги "Самурай"

Самурай уже по привычке почувствовал к этому парню зависть и легкую ревность. Но он был много старше Ниси, и ему уже было поздно учить чужую речь. Да и голова у него для этого не приспособлена.

* * *

За завтраком, который принесли слуги, Тародзаэмон Танака снова напал на Кюсукэ Ниси. Когда тот начал радостно рассказывать, как помощник капитана учил его пользоваться компасом, а Веласко переводил, Танака стал его упрекать:

– Все-таки надо быть серьезнее. Хоть немного. Наша репутация как посланников в глазах южных варваров может пострадать от такого легкомыслия.

Ниси от удивления на несколько секунд потерял дар речи. Потом спросил:

– Почему? Ведь даже у южных варваров можно многому научиться. До них мы пользовались луками и стрелами, а они дали нам ружья и порох. Что плохого, если мы, посланники, узнаем, что есть хорошего у них в стране, и научимся у них полезным вещам?

– Я не говорю, что это плохо. – Танака не скрывал своего недовольства тем, что его молодой спутник вдруг стал ему возражать. – Я говорю, что ты ведешь себя легкомысленно, расхаживая по кораблю и заглядываясь с разинутым ртом на разные штучки южных варваров.

– Конечно, новому всегда удивляешься. Если бы мы привезли в наше княжество какие-нибудь корабельные приспособления, думаю, они бы нам пригодились.

– Это уж нашим правителям решать, брать новое или нет. Об этом будет думать Высший совет. С каких это пор зеленые юнцы, как ты, стали лезть с советами к правителям? Ты еще молодой, потому и считаешь, что все новое – хорошее.

Глядя на суровый профиль Танаки, Самурай вспомнил дядю, сидящего у очага. Дорожить больше всего своим достоинством, считать самым страшным унижением, когда кто-то относится к тебе свысока, никогда не изменять древним обычаям, пренебрежительно относиться к новым веяниям – это было типично для самураев княжества. Эти свойства были в полной мере присущи и дяде Самурая, и Танаке. Да и Самурай тоже так думал. И все-таки иногда собственная деревенская натура, въевшийся в него запах земли становились ему противны, и он начинал завидовать Ниси, сующему во все свой нос.

– Ниси! – обратился к юноше сидевший напротив Самурая Мацуки, закончив завтрак и закрывая крышкой коробку, в которой приносили еду. – Тебе случалось бывать в каютах, где живут южные варвары?

– Да.

– Что думаешь о том, как они пахнут?

– Как пахнут?

– Ужасно воняют. С самого начала, как сели на корабль. К примеру, заходит в каюту Веласко – и прямо хоть нос затыкай. Южные варвары все такие.

После их разговора на палубе Самурая стал раздражать поучающий тон Мацуки. Самурай не питал никакого интереса ни к Христу, ни к христианским проповедникам, но он испытал стыд, когда увидел, как Веласко поделился с Ёдзо жалкой одежонкой и постелью. Для Самурая Ёдзо был низшим по чину, слугой, а вот Веласко общался с ним как с равным.

– Ни к чему во всем видеть только плохое, – вмешался в разговор Самурай. – Мне он тоже не нравится, но…

– От Веласко пахнет одержимостью южных варваров, – гнул свою линию Мацуки. – Только человек с таким запахом способен отправиться за тридевять земель в Японию. И Веласко не один такой. Из-за этой своей одержимости южные варвары построили большие корабли и доплыли на них до разных стран. А Ниси их одержимости не замечает и тупо, как обезьяна, повторяет, что они делают. И не забывайте, что их одержимость для нас – яд.

– Но господин Веласко, – в растерянности забормотал Ниси, – кажется спокойным, мирным человеком…

– Он старается выглядеть спокойным, чтобы скрыть свою одержимость. Я даже думаю, что его вера во Христа – это тоже попытка обуздать страсти. Когда я вижу, как он целый день бродит один по солнцепеку, мне становится страшно.

Мацуки заметил, что говорит очень громко, и горько улыбнулся:

– Веласко поехал с нами переводчиком не для того, чтобы служить Высшему совету. Он сел на корабль, чтобы потешить свою охваченную страстью душу.

– И что же у него в голове? – спросил Танака.

– Еще не знаю. В любом случае важно, чтобы он не втянул нас в свои планы.

– Если он помешает нашей миссии, – Танака покосился на свой меч, – я его зарублю, хоть он и переводчик.

– Ну и глупо! – рассмеялся Мацуки. – Зарубить, конечно, можно, только что мы будем делать в Новой Испании без языка?

Несколько дней назад корабль вошел в полосу тумана. Корабли, плывущие в северных широтах Великого океана, всегда попадают в это густое марево.

Просторы, по которым катились огромные водяные валы, скрылись в пепельно-серой пелене. Стоя на палубе, разглядеть, что делается впереди, было невозможно – перед глазами словно опустился невесомый занавес. Матросы передвигались по палубе как призраки. Каждые две минуты звучал колокол, в который ударял впередсмотрящий. На корабле воцарилась тишина, в помещениях – и в большой каюте, и в каюте посланников – из-за спускавшегося по трапу тумана отсырело все – и постель, и одежда, и даже бумага, на которой японцы день за днем записывали, как проходит плавание.

Вот уже несколько дней на корабле сокращена норма выдачи питьевой воды. Вместо двух ковшей посланникам стали выдавать один на целый день. К счастью, пока больше не было ни шторма, ни штиля, и корабль, рассекая туман, двигался все дальше на восток.

Произошло событие, прервавшее монотонное течение времени. Испанский матрос украл из каюты капитана Монтаньо часы и несколько золотых монет. Капитан в сопровождении Веласко явился в каюту посланников и с побагровевшим от гнева лицом объявил, что вор должен понести наказание.

По словам Монтаньо, существуют строгие правила, как наказывать провинившихся на корабле, и выполнение этих правил – долг капитана. Например, если вахтенный заснул, ему связывают руки и обливают водой. Не излечится человек от дурной привычки – в следующий раз его секут. Такой обычай существует на флоте с давних пор. Виновного подвергают наказанию на глазах у всех, кто находится на борту. Поэтому наверх приглашаются все, в том числе и японцы, сказал Монтаньо.

Экзекуция проходила на окутанной туманом палубе. Там собрались японские матросы и купцы; испанская команда выстроилась поодаль и смотрела на то, как приволокли их товарища и связали ему руки фалом. В рот провинившемуся воткнули кляп, чтобы от боли не откусил себя язык, поставили на колени и оголили спину. Туман то истончался под порывами ветра, то снова густел. Рядом с капитаном неподвижно, как черная статуя, стоял Веласко и не отрываясь наблюдал за происходящим.

Из тумана доносились удары линька и стоны. Удар следовал за ударом, и, когда наконец ветер развеял мглистую пелену, люди увидели наказанного вора, валявшегося на палубе, словно куча тряпья. Пока все глазели, к нему подбежал Веласко и, обняв, утер кровь рукавом. Поддерживая, помог спуститься вниз.

Самурай почувствовал неописуемое отвращение. Но не экзекуция, которой он стал свидетелем, явилась тому причиной. Перед его глазами все еще была застывшая фигура Веласко, который во время порки стоял на палубе, невозмутимо вглядываясь сквозь туман туда, откуда доносились удары. Мацуки оказался прав: было что-то неприятное в лице этого южного варвара, когда все кончилось и он, отерев кровь теряющему сознание человеку, повел его в кубрик. Самурай не мог поверить, что этот Веласко и тот, который поделился своей одеждой с Ёдзо, – один и тот же человек.

Миновало пять, потом шесть дней, а туман все не рассеивался. Паруса и палуба так пропитались сыростью, что от них несло тухлятиной. Каждые две минуты из молока тумана выплывали удары корабельного колокола. Время от времени выглядывал солнечный диск, напоминавший матовый круглый поднос, и тут же снова прятался в клубившейся густой мути. При каждом появлении солнца испанцы сразу хватались за секстант, пытаясь определить местонахождение корабля.

Уже неделю корабль не мог выбраться из полосы тумана; между тем волны, накатывавшие с северо-востока, становились все выше. Качка усиливалась. Было ясно – снова приближается шторм. Команда – и испанцы, и японцы – металась по палубе, ставя на носу и корме дополнительные паруса.

Давление падало. Туман испарился, и со всех четырех сторон корабль обступили черные громады волн. Паруса гудели на ветру, дождь косо хлестал работавших не покладая рук матросов. Наученные пережитым штормом, японские купцы и посланники извлекли из шкафов дорожные лари и пристроили их на тюках и ящиках с товаром. Туда же, чтобы не намокли, сложили и крепко привязали постель и одежду. Так они готовились к шторму.

Волны, поднимая тучи брызг, начали перекатываться через палубу. Они с ожесточением обрушивались на корабль, заставляя его крениться; шпангоуты трещали. Посланники на всякий случай натянули между столбами канат. Самурай привязал к спине шкатулку с посланием князя, закрепил на поясе меч. Масляные светильники потушили – не дай Бог пожар, – и хотя до вечера было еще далеко, в каюте воцарился полумрак.

Бортовая качка делалась все сильнее. Казалось, груз в трюме пришел в движение. В большую каюту, похоже, проникла вода – купцы с криками отступали под ее натиском. Слышались негромкие голоса – вцепившись в веревки, перетягивавшие тюки и ящики, люди возносили молитвы морскому дракону. Как только корабль накренялся, Самурай и его товарищи хватались за канат, чтобы удержаться на ногах. Тьма в каюте сгущалась. Доносившиеся из большой каюты мольбы стихли, но вдруг раздались отчаянные вопли – то ли вой, то ли рев. Волна разбила иллюминатор в трюме, и вода хлынула внутрь, сбив с ног двух человек, стоявших у иллюминатора, и швырнув их на ящики с грузом. Они отчаянно пытались ухватиться за ящики, но в этот миг корабль снова накренился, и вода устремилась в коридор. Люди сталкивались друг с другом, ударялись о тюки и ящики, их валило с ног. В дальнем конце коридора раздался страшный грохот.

Команд капитана и его помощника никто не слышал. Огромная, как гора, волна обрушилась на корабль.

Мощный поток захватил все, что было на палубе; наталкиваясь на мачты, он образовывал водовороты, бешено бурлил на трапе, устремляясь в чрево корабля. Сбитый с ног матрос ухватился за леер, с трудом поднялся на ноги, как тут же его настиг следующий вал, накрыв с головой.

И в каюте посланников, и в большой каюте вода доходила уже до колен; люди падали, ползли, снова поднимались, кричали. Тяжелые тюки и ящики ходили ходуном, словно в них вселился злой дух. Забыв о строжайшем запрете капитана, некоторые устремились было на палубу, надеясь найти спасение там, но у самого трапа были отброшены назад мощным водопадом.

Спустя четыре часа корабль наконец вырвался из штормового плена. Море еще бушевало, но волны уже не перекатывались через палубу. Она была завалена обрывками снастей, частями безжалостно изломанной мачты. Несколько матросов смыло за борт, из трюма доносились стоны. В большой каюте, пока оттуда не откачают воду, делать было нечего, поэтому обессилевшие, вымокшие, как мыши, купцы провели ночь вповалку на нижней палубе – в отсеке, где хранились вещи испанской команды, в камбузе, в коридоре. Ни у кого не было даже сил помочь пострадавшим от шторма товарищам; одни, словно мертвые, сидели, привалившись к стене, другие вытянулись ничком на полу, и лишь один-единственный человек ходил меж измученными людьми, оказывал помощь раненым. Это был Веласко.

Наконец наступило утро. Буря улеглась, и горизонт чудесным образом преобразился из розового в золотистый. Золотой рассвет все разрастался, посветлело и море. Было тихо, только волны мерно ударяли в борт. В лучах утреннего солнца «Сан-Хуан Баптиста» с порванным в клочья парусом дрейфовал в покрытом зыбью море, как корабль-призрак – на нем словно не было ни одной живой души, молчал и судовой колокол. Измотанные до предела испанские и японские матросы, устроившись где придется, спали мертвым сном.

Ближе к полудню Самурай, собрав последние силы, выбрался из промокшей каюты, чтобы поискать Ёдзо и других своих людей. Каюта посланников располагалась дальше от трапа и выше уровня, где проходил коридор, поэтому попавшая туда вода быстро схлынула и не причинила большого ущерба. И слава Богу, послание князя нисколько не пострадало. Пройдя по коридору, где воды еще было по щиколотку, и спустившись вниз, он наткнулся на купцов. Они лежали так плотно, что некуда было ногу поставить. У тех, кто увидел Самурая, не хватило сил сесть и поздороваться с ним. Некоторые даже не проснулись, другие, чуть приоткрыв глаза, непонимающе уставились в одну точку.

Грузовой отсек тоже был забит людьми. Среди них Самурай обнаружил Ёдзо и его товарищей, распростертых на полу. Переступая через головы и тела, он окликнул их; Ёдзо, Итисукэ и Дайсукэ с трудом поднялись, и лишь Сэйхати не пошевелился. Ночью он сильно ударился грудью о ящик и, потеряв сознание, свалился в мутный поток. Хорошо, товарищи успели его вытащить.

– Господин Веласко оказал ему помощь. – Ёдзо потупился, боясь, что его слова могут не понравиться хозяину. – Он пробыл с Сэйхати до самого утра.

Самурай помнил, как после первого шторма Веласко поделился одеждой с Ёдзо. Тот, видимо, всей душой ощущал любовь, которой одарил его, человека низкого ранга, этот незнакомый ему до сих пор южный варвар. Самураю опять стало стыдно. Ведь забота, которую проявил Веласко к его слугам, – это его, их хозяина, дело.

Рядом с Ёдзо лежал какой-то предмет. Ёдзо объяснил, что это четки, Веласко оставил их здесь минувшей ночью.

– Господин Веласко, – проговорил Ёдзо робко, будто его уличили в чем-то дурном, – молился с этими четками за Сэйхати и других.

– Я вот что скажу, – произнес Самурай чуть громче. – Я очень благодарен господину Веласко, но вам не следует слушать его христианские проповеди.

Ёдзо и его товарищи молчали, поэтому Самурай, понизив голос, чтобы его не услышали лежавшие рядом купцы, продолжил:

– Купцы выслушивают его рассказы о Христе, рассчитывая, что это поможет их торговле в Новой Испании. Они должны знать христианское учение, чтобы вести свои дела. Но вы же не купцы. Вы служите дому Хасэкуры, и учение Христа вам ни к чему.

Высказавшись, он вдруг вспомнил слова Тюсаку Мацуки. Тот говорил, что Веласко страдает пугающей одержимостью. Что он только хочет казаться кротким, чтобы ее скрыть. Что не следует втягиваться в его дела. Самурай не до конца понимал смысл того, о чем толковал Мацуки, но боялся, как бы его слуги не попали под влияние Веласко.

– Позаботьтесь о Сэйхати как следует. Обо мне можете не беспокоиться.

Самурай сказал Сэйхати несколько слов, пытаясь подбодрить, но у того не было сил ответить. Перешагивая через людей, Самурай вышел в коридор и поднялся на залитую солнцем палубу.

Море уже успокоилось. На палубе лежали черные тени от мачт. Легкий ветерок дул в лицо, приятно ласкал расслабленное тело. Японские матросы, наконец пришедшие в себя, под надзором испанцев чинили снасти, меняли порванные штормом паруса. Волны играли ослепительным блеском, время от времени между ними сверкали летающие рыбы. Самурай присел в тени мачты и только сейчас заметил, что держит в руке четки. На четках, сделанных из плодовых косточек, висело распятие, на котором была вырезана фигура худого обнаженного человека. Глядя на этого человека, бессильно раскинувшего руки и склонившего голову на грудь, Самурай недоумевал: почему Веласко и вообще все южные варвары называют его «господином». В представлении Самурая, «господином» мог называться только князь, однако Его Светлость не был таким жалким и бессильным. Христианство воспринималось Самураем как странное иноверие. Странное уже хотя бы потому, что требовало поклонения такому худому, жалкому человеку.

Самураю приснился стыдный сон. Они лежали с женой в обнимку в сырой темной комнате своего дома в долине, стараясь не шуметь, чтобы не проснулись дети. «Мне надо ехать, – говорил Самурай. Высший совет назначил отплытие на следующий день, все посланники уже были на месте, и только он один еще оставался дома, думал он, не в силах оторваться от обнаженного тела жены. – Давно пора ехать», – повторял он снова и снова. Но Рику прижималась к нему потным лицом и шептала, задыхаясь: «Что толку ехать? Земли в Курокаве все равно не вернут». – «А дядя уже знает?» – взволнованно спросил Самурай, оторвавшись от жены. Увидев, что Рику кивнула, он вскочил в смятении. И сразу проснулся.

Самурай будто выпачкался в грязи. Из угла каюты, все еще сырой после шторма, доносился переливчатый храп. Храпел Танака. «Что это мне приснилось?» – тяжело вздохнул Самурай. Он понимал, что его сон навеян словами Мацуки, засевшими у него в голове. О разговоре с Мацуки не знали ни заходившийся сейчас храпом Танака, ни Ниси. Расскажи он им – получилось бы, будто он так или иначе молча соглашается с тем, что говорил Мацуки. «Господин Сираиси и господин Исида никогда бы не сделали такого», – поправляя грязную набедренную повязку, сказал себе Самурай.

Он снова закрыл глаза, но сон не шел. Как наяву, перед ним возникли лица играющих во дворе детей, профиль Рику, развешивающей выстиранное белье. Самурай видел свой дом, комнату за комнатой. Чтобы заснуть, рисовал в голове один за другим пейзажи долины. Горы и поля, покрытые еще не стаявшим снегом…

Второй шторм серьезно потрепал корабль. «Сан-Хуан Баптиста» лишился паруса и одной шлюпки, набрал много воды, по всей палубе были разбросаны обрывки снастей. Я разбил лоб, но не очень сильно. Испанская команда и японские матросы целый день не покладая рук откачивают воду. Однако наши беды не идут ни в какое сравнение с тем, что претерпел девяносто три года назад капитан Фернан Магеллан и его корабли в том же Великом океане, где плывем сейчас мы. У Магеллана и его товарищей кончилась провизия, вода протухла; я слышал, что они ели даже корабельных крыс и древесные опилки. У нас, к счастью, еще есть бочки с водой и в съестных припасах недостатка тоже пока нет. Правда, минувшей ночью в шторм мы потеряли несколько японских матросов, в большой каюте слышались стоны раненых и больных. Я до самого утра оказывал им помощь – не как переводчик, а как священник.

Больше всех досталось пожилому купцу Яхэю и Сэйхати, слуге Хасэкуры. Их придавило ящиками, и оба были в тяжелом состоянии – Яхэй харкает кровью, у Сэйхати наверняка сломаны ребра. Я напоил обоих вином, сделал им компрессы; они очень ослабели, даже говорить не в состоянии. Боюсь, они не дотянут до Новой Испании.

Мы покинули Японию всего месяц назад, а у меня такое чувство, что наше плавание продолжается уже несколько месяцев. Жизнь на корабле мало чем отличается от той, что я испытал тринадцать лет назад во время путешествия на Восток, а беспокойство, наверное, не отпускает меня потому, что мне не терпится как можно скорее воплотить свой план.

Вечером, после богослужения на палубе, я вновь задавал себе вопросы: почему мне хочется вернуться в Японию? Почему я так привязался к этой стране? С ними я будто обращался к бездонной непостижимой душе другого человека. Вовсе не потому, что японцы религиознее других народов Востока и более восприимчивы к истине. Напротив, в мире, наверное, не найдется другого народа, столь же сообразительного и любознательного и столь же решительно отвергающего все, что не может пригодиться в этом бренном мире. Какое-то время они могут делать вид, что внимательно прислушиваются к учению Господа, однако ведут себя так исключительно из расчета – думают, что это им поможет в военных делах и приумножении богатства. Как часто меня охватывало отчаяние в этой стране! Стремление японцев к мирским благам чрезмерно, а вот о вечном они не думают совсем. Но это лишь подогревает мое желание донести учение Господа до Японии и японцев. Видимо, мне предначертано вернуться в Японию, чтобы одно за другим преодолевать препятствия, мешающие приручить этих диких, неподатливых зверей. Во мне течет кровь деда, участвовавшего в покорении Вест-Индии и снискавшего благосклонность короля Карла V. Я унаследовал и кровь Васко Бальбоа, моего двоюродного деда по матери, ставшего губернатором Панамы. Предки – гордость нашей семьи – покоряли новые земли с помощью кораблей и оружия, а я тоже хочу покорить Японию, но только Словом Божиим. Во мне течет их кровь, кровь моих дедов, и да поможет мне Вседержитель отдать ее на благо Японии…

Ярко светит луна. Ночное море переливается в лунном свете. В десять часов тушат все фонари, кроме самых необходимых; под луной на палубе четко видна каждая деталь оснастки.

«О Вседержитель! Сделай меня пастырем, необходимым для этой страны. Ты отдал свою кровь во благо людей, прими же и мою во благо Японии».

Ночью двум раненым стало еще хуже. Из большой каюты все еще вычерпывали воду. Половину уже удалось осушить и привести в порядок, поэтому японцы, которые все это время жили в коридоре на средней палубе, смогли частично вернуться на свои места, но этих двоих переносить нельзя.

После полудня умер купец Яхэй. Следом испустил дух Сэйхати, слуга Рокуэмона Хасэкуры. Перед смертью японцы окружили раненых и до последней минуты читали сутры и рассказывали, что ждет их в «гокураку» – по-нашему, в раю. Такой у них обычай. Провожавшие Сэйхати в последний путь товарищи горестно склонили головы, а их хозяин Хасэкура со слезами на глазах накрыл покойного погребальным покрывалом и читал сутры. Этот человек, самый невзрачный среди посланников, похоже, весьма добр к своим слугам.

Капитан приказал предать тела умерших морю. Перед этим, как и во время экзекуции, все японцы собрались на палубе, выстроились там и испанские моряки. Послеполуденное море было тихо, даже сонно. Обычно в таких случаях капитан или судовой священник читает молитву, но японцы на борту корабля не были христианами, поэтому Монтаньо и я перепоручили им церемонию прощания.

Один из купцов, видимо сведущий в буддизме, читал сутру, звучавшую для меня как заклинание, остальные вторили ему. Затем покойников сбросили через борт в воду. Волны поглотили их, море хранило безразличное молчание, будто ничего не произошло. Люди разошлись, лишь Хасэкура и его слуги еще долго стояли у борта. Наконец и они спустились вниз, остался один Ёдзо. Я тоже стоял на палубе, с любопытством наблюдая за японцами. Ёдзо подошел ко мне.

– Вы помолитесь за Сэйхати? – нерешительно спросил он тихим голосом. – Очень прошу.

Слова Ёдзо меня удивили. Чтобы выведать его истинные намерения, я ответил:

– Христианская молитва помогает христианам, она может вызвать у вас раздражение.

Ёдзо печально посмотрел на меня. Догадавшись, что он не в состоянии выразить словами то, что хочет сказать, я стал читать молитву на латыни. Он сложил ладони, как при молитве, и устремил взгляд в море, губы его шевелились.

Requiescant in pace[42]42
  Да почиют в мире (лат.).


[Закрыть].

Море, принявшее умерших, было спокойным как ни в чем не бывало, летающие рыбы носились между волнами. Монотонно поскрипывал такелаж, далеко на горизонте простирались облака, обведенные золотой каймой.

– Я… – прошептал Ёдзо, – я хотел бы послушать ваши истории о христианстве.

Я с удивлением взглянул на него.

Сегодня наш корабль наконец преодолел половину пути.