Текст книги "Слепая физиология. Удивительная книга про зрение и слух"

Ему приходилось крупно перепечатывать задания на нескольких листах бумаги, потом их склеивать, а потом все это складывать вчетверо, чтобы получить сверток размером с нормальный лист.

Очки Лиама представляли собой удивительное зрелище. Линзы в них были настолько толстыми, что дужки не складывались, и из-за этого очки не помещались в чехол. Обычные заушники были недостаточно прочными, чтобы удержать эти линзы, так что вместо них Лиам приладил куски кабеля. Острые края линз царапали Лиаму щеки, а сами линзы были настолько толстыми, что создавали оптические искажения. Двояковогнутые линзы могли бы быть еще в два-три раза толще, если бы они были созданы из обычных материалов – но их сделали на заказ из особого пластика с высоким показателем преломления в одной лаборатории в Канзас-Сити. «Они были неубиваемые, – сказал мне Лиам. – Если их уронить, они не разобьются: они разобьют то, на что упали».

В это время Лиам уже не столько читал, сколько расшифровывал текст. Он делил буквы на округлые и прямоугольные и дальше еще на семь категорий в зависимости от формы. Например, строчная с и строчная e были в одной категории, так как они похожи друг на друга по форме. Лиам пытался угадать, какую букву он видит, запоминал ее и переходил к следующей. Буква t на конце слова резко выделяется, так что слово из трех букв, где последняя буква торчит над остальными, вполне может оказаться словом cat (кошка). Очевидно, что при дешифровке Лиам сильно полагался на контекст. Все это крайне утомительно, и Лиам в итоге возненавидел читать.

Неудивительно, что уроки Лиам делал бесконечно долго. Он начинал работать надо домашним заданием еще в автобусе по дороге домой, слушая аудиозаписи. Его слух был острее обычного, и, как и многие другие люди со слепотой или очень плохим зрением, он обрабатывал звуковую информацию быстрее, чем люди с нормальным зрением. Ему казалось, что большинство людей настраивают звук на аппаратуре слишком громко. Слушая речь экранного диктора – программы, которая зачитывает текст на экране – он ставил настолько высокую скорость, что многие из нас не успевали бы понять такую речь. Приехав домой, он занимался до 23 часов, а утром вставал пораньше, чтобы закончить уроки.

К счастью, Лиам обладал феноменальной памятью. Когда он был маленьким, мама читала ему страницу книги, и Лиам, который ненавидел сидеть спокойно, спрыгивал с дивана и дословно повторял весь текст. В средней школе он углубленно изучал математику несмотря на то, что не мог разглядеть запятые в десятичных дробях, даже если числа были набраны крупным кеглем: Лиам мог запоминать числа и проводить в уме сложные длинные подсчеты. Как и другие люди со значительными нарушениями зрения, он выработал исключительную рабочую память, чтобы компенсировать зрительные проблемы.

Но весь этот тяжелый труд не обходился без последствий. В течение учебного дня зрение Лиама ухудшалось, а цвета блекли. Хуже всего он видел красный цвет, который выцветал до коричневого, тогда как синий – любимый цвет Лиама – терял яркость меньше всего. Даже на пике зрительных возможностей он с трудом отличал оранжевый от красного. Возможно, его проблемы с восприятием красного цвета и любовь к синему были связаны с тем, как наша зрительная система распознает цвета[46]46
  K. T. Mullen and F. A. A. Kingdom, “Differential Distributions of Red-Green and Blue-Yellow Cone Opponency Across the Visual Field,” Visual Neuroscience 19 (2002): 109–118.


[Закрыть]. Мы лучше всего распознаем красные и зеленые цвета преимущественно в той области, которую видим центральной ямкой; синий же мы воспринимаем более равномерно по всему полю зрения за исключением самого центра. Если в течение дня в восприятии Лиама выцветали красные и зеленые, но не синие цвета, то, возможно, он все больше и больше терял центральное зрение. Учитель математики заметил, что Лиаму тяжело различать цвета, когда они работали с цветными кубиками: он спросил Лиама, какой кубик нужно убрать из башенки, чтобы спереди или сбоку башенка продолжала выглядеть так же, и Лиам успешно решил эту задачу, но отличить кубики по цвету он не смог.

Но, судя по всему, только учитель математики понимал все трудности, с которыми столкнулся Лиам. Не будучи полностью слепым, но при этом едва обладая зрением, он застрял между двумя мирами. Если бы он был слепым, все было бы гораздо проще, поскольку в этом случае школа предложила бы ему учебники, изданные шрифтом Брайля. Школьную специалистку по чтению когда-то научили тому, что у людей с альбинизмом острота зрения снижена, но остается стабильной, и для чтения им просто нужен более крупный текст. Она проигнорировала кошмарную близорукость Лиама и отмахнулась от всех просьб о помощи, заявив, что он просто капризничает. Школа диктовала, что и как Лиам должен учить, и ему приходилось подстраиваться под эти требования.

Синди была изобретательна и здорово поддерживала Лиама: она попыталась компенсировать все эти трудности особой семейной традицией под названием «темная ночь». Раз в неделю они выключали свет во всем доме и в темноте ужинали и играли в «Монополию» со шрифтом Брайля. Как говорила Синди, в обычной жизни преимущество почти всегда было не на стороне Лиама, но в «темную ночь» все менялось: полагаясь больше на тактильные ощущения, звуки и пространственную память, нежели на зрение, он мог передвигаться в темноте лучше всех остальных.

«Как далеко ты видишь?» – как-то раз спросил маму Лиам. «Я физически ощутила это как удар в грудь», – написала Синди, когда она осознала всю суть этого вопроса. «Я до сих пор помню цвет неба в тот день и все, что я видела вокруг, пока я оглядывалась и пыталась установить границы своего зрения». Границ не было. Ночью она видела звезды, расположенные на расстоянии многих световых лет от нее. Для Лиама расположенные вдали объекты не казались размытыми: их для него не существовало, так как он их просто не видел. Хорошее зрение позволяет нам обозревать широкие виды и видеть далекие объекты. Лиам не имел об этом ни малейшего представления.

Когда Лиаму было двенадцать лет, и его зрение продолжило ухудшаться, доктор Тайксен предложил провести ему ленсэктомию: в результате этой операции из глаз Лиама удалили бы хрусталик. В наших глазах есть две структуры, которые фокусируют или преломляют свет: это роговица и хрусталик. Глазные яблоки Лиама были настолько вытянуты в длину, что отраженный от предметов свет фокусировался перед его сетчаткой, но, если удалить хрусталик, свет бы преломлялся только роговицей и фокусировался бы дальше, как раз на его сетчатке. Это улучшило бы его остроту зрения и, как подчеркивал доктор Тайксен, исключило бы необходимость в толстых очках, чтобы смотреть вдаль. Однако без хрусталика Лиам больше не смог бы фокусировать взгляд на предметах, расположенных вблизи, и ему бы понадобились бифокальные очки или очки для чтения. Лиам и Синди задумались над тем, чтобы сделать операцию, но в конце концов отказались от этой идеи.

Однажды, когда Лиам был в средней школе, он позвонил маме и пожаловался на то, что он замерз и ему нужен свитер. Позднее они поехали в конюшню, чтобы посмотреть, как брат Лиама катается на лошади, но Синди заметила, что Лиама лихорадит, и они уехали домой. Температура у него оказалась выше 40,5 °C, и Синди с трудом смогла ее сбить.

Незадолго до болезни Лиам прошел проверки у специалистки по чтению. Все было в порядке. Спустя три недели ожидались еще контрольные, на которые Лиам пришел уже после болезни, и во время второй группы тестов он вообще не мог ничего прочесть. Он ничего не понимал и не запоминал. В восьмом классе Лиам углубленно изучал математику, но в девятом и десятом классе у него начались проблемы. Его речь свелась к резким коротким фразам. Раньше он был спортивным ребенком и постоянно двигался, но теперь Лиам постоянно чувствовал себя слабым и уставшим. Он всегда был худым, но теперь набрал вес. Он постоянно плакал: Синди это поражало, потому что Лиам никогда не плакал. Даже когда у него начали выпадать волосы, многие говорили ему, что все проблемы только у него в голове, а специалистка по чтению по-прежнему считала, что Лиам просто пытается привлечь к себе внимание, и никакая помощь ему не нужна.

Несмотря на множество осмотров у неврологов и прочих врачей, на постановку правильного диагноза ушло четыре года. В конце концов эндокринолог понял, что происходит: Лиам страдал от гипотиреоза. Лихорадка – возможно, вирусная – разрушила его щитовидную железу. Он начал принимать гормон щитовидной железы тироксин, и постепенно ему стало лучше. Он начал брать уроки фортепиано и учился так быстро, что за год освоил программу, на которую обычно уходит шесть лет. На одном из занятий он столкнулся со своим эндокринологом. Когда тот впервые увидел Лиама на приеме и услышал его короткую отрывистую речь, он подумал, что у Лиама может быть задержка психического развития. «Если ты так играешь на пианино, – спросил его врач, – то что же еще ты умеешь?»

Перцептивный мир Лиама был сформирован звуками, тактильными ощущениями и его пространственной памятью. Эти навыки так хорошо компенсировали для него отсутствие зрения, что не только школьная специалистка по чтению недооценивала его проблемы. Лиам знал, кто едет к ним в гости, еще до того, как они подъехали к дому, поскольку он узнавал звук мотора каждой машины задолго до того, как обычные люди вообще начинали его слышать. Он с легкостью перемещался по дому и при свете дня, и ночью; так же легко он ориентировался и в церкви, пока церковь не решилась на небольшое нововведение и в один прекрасный день Лиам не врезался в стеклянную дверь. Даже бабушка Лиама не понимала, как мало он видит. Но в старшей школе Лиам все меньше и меньше использовал зрение. Его аметропия усилилась до –23.5 D, так что даже в очках его зрение составляло всего лишь 6/75 – хуже, чем необходимо для того, чтобы юридически его считали слепым. Чтобы не спотыкаться о предметы, он шаркал ногами при ходьбе. Когда он тянулся к стакану на другом конце стала, он вел рукой по поверхности стола до тех пор, пока не чувствовал стакан под пальцами. У него уходило столько времени на то, чтобы сфокусировать взгляд, что он больше не мог следить глазами за движущимися объектами. Однажды Синди приехала забрать Лиама из школы и увидела, как он говорит с группой одноклассников: остальные ребята во время разговора смотрели друг на друга, но Лиам стоял с опущенной головой, сжимая в руке свою белую трость. «Он же почти слепой», – подумала Синди, и тогда казалось, что таким он и останется до конца жизни.

Глава 2. Детище доктора Ридли

В 2004 году во время очередной проверки зрения Лиама Синди услышала шепот врачей: «Кажется, у нас есть еще один кандидат». Чуть позже в тот же день Синди и Лиаму рассказали о новом типе операций для улучшения зрения. Врачи предлагали поставить в глаза Лиама вторую линзу: искусственная линза поможет ему лучше видеть на расстоянии, его собственный хрусталик останется на месте, и в результате он сможет фокусироваться как на дальних, так и на ближних объектах. Вернувшись домой, Синди потратила массу времени на поиск информации об этой операции в интернете. На следующем приеме доктор Джеймс Хойкель – оптометрист, тесно работавший с доктором Тайксеном – подробно объяснил суть операции и отправил Синди и Лиама домой, дав им номер своего личного мобильного телефона и попросив их звонить с любыми вопросами.

Лиаму уже было пятнадцать лет, и он был достаточно взрослым, чтобы участвовать в принятии решений. Он все еще боролся с усталостью, вызванной недиагностированным гипотиреозом, поэтому он колебался. Более того: очки ему нравились. Они, конечно, были толстыми и тяжелыми и держались только на толстом кабеле, но, как сказал мне Лиам, ему нравились гротескные вещи. Они с мамой не считали его проблемы со зрением чем-то ужасным, о чем нужно горевать и что нужно исправить при первой возможности. Нарушение зрения составляло неотъемлемую часть личности Лиама: это была его особенность, которую было нужно учитывать и которая подталкивала их находить новые способы достижения целей, так что они не искали лечения. Однако интраокулярные линзы улучшили бы остроту зрения Лиама, а это в свою очередь облегчило бы ему повседневную жизнь – поэтому в итоге они решились на операцию.

К созданию первых интраокулярных линз привела невероятная цепочка событий, начало которым положила Вторая мировая война, а спустя десятилетия были созданы и современные искусственные хрусталики, которые радикально изменили зрение Лиама[47]47
  D. J. Apple, Sir Harold Ridley and His Fight for Sight: He Changed the World So That We May Better See It (Thorofare, NJ: SLACK, Inc., 2006); D. J. Apple, “Nicholas Harold Lloyd Ridley, 10 July 1906–25 May 2001: Elected FRS 1986,” Biographical Memoirs of Fellows of the Royal Society 53 (2007): 285–307.


[Закрыть]. 14 августа 1940 года во время атаки Гитлера на Королевские военно-воздушные силы Великобритании летчик-ас, лейтенант Гордон Кливер по прозвищу «Мышь», возвращался на базу, и сквозь фонарь в кабине его самолета прошла пуля. Перед вылетом он так торопился, что не надел защитные очки, и это была серьезная ошибка с его стороны: осколки фонаря попали в оба его глаза и ослепили его. Поразительно, что Кливер сумел перевернуть самолет вверх шасси, выпрыгнуть с парашютом и благополучно приземлиться. Его подобрали и увезли в госпиталь для лечения.

Всего Кливер прошел через восемнадцать операций на лице и глазах, причем большинство операций на глазах – если не все – провел офтальмолог Гарольд Ридли. Один глаз Кливера спасти уже было невозможно, но второй глаз уцелел, хотя врачам не удалось извлечь из него несколько фрагментов оргстекла. Ридли восемь лет следил за самочувствием Кливера и заметил, что его глаз никак не прореагировал на оргстекло. У других пилотов фрагменты разбитого фонаря кабины тоже не вызывали негативных реакций организма: материал, по-видимому, был инертным.

После войны Ридли вернулся к обычным операциям вроде удаления катаракты. После операции пациенты обычно получали толстые очки, которые должны были компенсировать отсутствие хрусталика, однако при этом они обнаруживали, что их зрение не сильно улучшилось. В 1948 году один из студентов Ридли, Стивен Перри, спросил, планируется ли ставить пациенту новую линзу после удаления старого, мутного хрусталика. Ридли какое-то время обдумывал эту идею и вдруг вспомнил о пилотах, которым во время войны попало в глаза оргстекло. Можно ли сделать линзу из того же материала и затем имплантировать ее в глаз пациенту?

Ридли связался с компанией «Райнер и Килер» и получил первый искусственный хрусталик, созданный из того же самого материала, что использовался в кабинах самолетов. 29 ноября 1949 года он прооперировал Элизабет Атвуд, сорокапятилетнюю медсестру, у которой на одном глазу была катаракта. Он установил искусственную линзу, но вскоре удалил ее, а затем снова имплантировал ее в глаз Атвуд 8 февраля 1950 года. Это был первый случай замены собственного хрусталика искусственным, однако Ридли не сфотографировал и не снял операцию на пленку, и в его записях упоминание линзы из оргстекла также не встречается. Он попросил Атвуд хранить все в тайне, опасаясь критики со стороны коллег.

Его страхи были полностью обоснованы. В июле 1951 года, успешно прооперировав еще нескольких пациентов, он объявил о своих достижениях на Оксфордском офтальмологическом конгрессе. Его доклад почти не вызвал интереса, а многие его коллеги и вовсе встретили его враждебно: офтальмологи в то время привыкли к тому, чтобы удалять посторонние предметы из глаз, а не вставлять их туда! Прошло еще тридцать лет, прежде чем имплантация интраокулярных линз, многие из которых были сделаны из оргстекла, стала обычным делом при удалении катаракты. Только в 92 года, прожив полную разочарований жизнь, Гарольд Ридли был посвящен в рыцари Елизаветой II. Его искусственный хрусталик не просто улучшил зрение миллионам людей, страдавших от катаракты: его инновация подтолкнула ученых к разработке многих других протезов вроде искусственных сердечных клапанов или суставов.

Ридли использовал искусственный хрусталик, чтобы заменить собственный мутный хрусталик пациента. Можно ли использовать похожую линзу, чтобы помочь людям с сильной аномалией рефракции – близорукостью или дальнозоркостью? Такая линза должна компенсировать изменения длины глазного яблока, которые ведут к снижению остроты зрения: обычные очки так и работают, но если зрение очень плохое, то они должны быть настолько толстые, что влекут за собой новые оптические проблемы. Искусственная линза, вставленная напрямую в глаз, намного более эффективно компенсирует такую радикальную потерю остроты зрения. Но остается одна проблема: чтобы человек хорошо видел, линза должна позволять ему фокусироваться на любых предметах независимо от того, на каком расстоянии от него они находятся. Когда мы переводим взгляд с удаленного предмета на предмет, расположенный близко к нам, наш природный хрусталик меняет форму – но искусственные линзы Ридли не обладают такой возможностью.

В 1989 году европейские глазные хирурги начали имплантировать интраокулярные линзы в глаза пациентов, которые страдали не от катаракты, но от сильной аномалии рефракции[48]48
  P. U. Fechner, G. L. van der Heijde, and J. G. Worst, “The Correction of Myopia by Lens Implantation into Phakic Eyes,” American Journal of Ophthalmology 107 (1989): 659–663; J. G. Worst, G. van der Veen, and L. I. Los, “Refractive Surgery for High Myopia: The Worst-Fechner Biconcave Iris Claw Lens,” Documental Ophthalmologica 75 (1990): 335–341.


[Закрыть]. Они не удаляли перед этим природный хрусталик, а добавляли к нему вторую линзу: это позволяло пациентам использовать одновременно и свой хрусталик с его способностью менять форму, и искусственный хрусталик, который позволял четко видеть предметы на любых расстояниях. Улучшенная версия такой искусственной линзы была одобрена для использования в США в 2004 году. И здесь Лиам и его хирург, доктор Лоуренс Тайксен, снова возвращаются в наше повествование.

Когда доктор Тайксен был молодым врачом, к нему на осмотр попал ребенок с серьезным церебральным параличом. Мальчика сочли слепым, но доктор Тайксен обнаружил, что на самом деле его зрительная система работает, и он сказал старшему коллеге, что ему нужны хорошие очки. Коллега хладнокровно ответил: «У картошки тоже есть глазки, но очки ее не спасут». Доктор Тайксен был в шоке от такого цинизма, но он чувствовал призвание работать с пациентами, которых другие врачи называли слишком тяжело больными, чтобы медицина могла справиться с их проблемами. На сегодняшний день к нему приходит множество детей с сильными неврологическими и зрительными нарушениями, и доктор Т. не ставит крест ни на одном из них. У некоторых из его пациентов настолько плохое зрение, что они живут в том, что он называет «размытый кокон с пугающими и отталкивающими зрительными стимулами»[49]49
  L. Tychsen, “Refractive Surgery for Special Needs Children,” Archives of Ophthalmology 127 (2009): 810–813.


[Закрыть]. Начиная с 2005 года доктор Тайксен имплантирует интраокулярные линзы своим маленьким пациентам, которым очки или не подходят, или не помогают, и чье зрение невозможно восстановить при помощи лазерной хирургии[50]50
  L. Tychsen et al., “Phakic Intraocular Lens Correction of High Ametropia in Children with Neurobehavioral Disorders,” Journal of AAPOS 12 (2008): 282–289.


[Закрыть]. Лиам был как раз таким пациентом.

Глава 3. Окно в мозг

Первый глаз Лиаму прооперировали в декабре 2005 года, когда ему было пятнадцать лет, а операцию на второй глаз провели спустя пять недель. У него не было ощущения внезапного прозрения: из-за гипотиреоза, который замедлял метаболические процессы в его организме, Лиам отходил от анестезии дольше обычного. Его зрение должно было улучшиться в течение шести недель, но по факту на это ушло несколько месяцев – однако в конечном счете Лиам начал видеть гораздо лучше. До операции его зрение без очков составляло 6/600, а в очках с самыми толстыми линзами – 6/75. Через полгода его зрение улучшилось до 6/15: из-за альбинизма улучшения до 6/6 быть не могло.

Несмотря на то, что восстановление шло медленно, зрительное поведение Лиама изменилось в течение часа после операции. Поначалу он упал сразу же, как только попытался встать, но быстро перестроился, и когда он начал чувствовать себя на ногах более уверенно, они с Синди отправились прогуляться по коридору. Им помахала рукой какая-то девочка, и Лиам спросил маму, почему девочка подняла руку и движет ей в воздухе. Синди остолбенела. Когда Лиам был маленький, и они с ним ходили гулять, они часто проходили мимо водителя автобуса, который махал им рукой. Синди знала, что Лиам этого не видел, и говорила: «Водитель машет тебе рукой, помаши в ответ». Лиам послушно махал рукой водителю, и Синди решила, что он понимает значение этого жеста. Оказалось, что это не так: Лиам не знал, как это движение выглядит для других людей.

Через девять месяцев после второй операции одна из линз в глазу Лиама сдвинулась с места, из-за чего у него развилось двойное зрение, и эту линзу пришлось заменить. На этот раз острота зрения Лиама улучшилась моментально. Возможно, после первых двух операций мозгу потребовалось время, чтобы научиться обрабатывать новую для него информацию, которая начала поступать от глаз, и именно из-за этого улучшение происходило постепенно.

Зрение Лиама улучшилось намного сильнее, чем обещали ему врачи. У него не просто улучшилась острота зрения: его цветное зрение стало нормальным, и теперь красные цвета не теряли насыщенность к концу дня – хотя любимым цветом Лиама по-прежнему оставался синий. У него снизился нистагм, то есть самопроизвольные движения глаз, которые часто встречаются при альбинизме, и пусть и медленно, но улучшилось бинокулярное зрение и восприятие глубины.

Но все эти улучшения приводили Лиама в замешательство. Операции перенесли Лиама в мир резких форм и граней, и он скучал по мягким цветным пятнам, которые видел раньше. Своим новым зрением Лиам видел линии там, где менялись цвета, освещение или текстура – как между предметами, так и на одном и том же предмете. Он видел линии там, где заканчивался один предмет и начинался другой; там, где один предмет заслонял другой; или там, где на предмет падала тень. И хотя все мы видим такие линии на границах предметов или в очертаниях тени, мы уже привыкли и знаем, как их интерпретировать – но поскольку детство Лиама было почти слепым, он не видел эти линии как границы предметов: он видел перед собой запутанный, осколочный мир.

Лиаму и его врачам еще предстояло узнать, что одной способности четко видеть цвета и линии недостаточно для того, чтобы интерпретировать зрительный мир. Глядя вокруг, мы обычно видим не изолированные линии и пятна цвета, а сразу людей, животных, предметы и пейзажи. Мы легко распознаем любые объекты: все составляющие их элементы складываются вместе моментально и без каких-либо усилий с нашей стороны. Эксперименты показывают: мы можем определить, есть ли на картинке животное, даже если смотрели на изображение всего лишь одну пятидесятую долю секунды[51]51
  S. Thorpe, D. Fize, and C. Marlot, “Speed of Processing in the Human Visual System,” Nature 381 (1996): 520–522.


[Закрыть].

Но Лиам был вынужден все время сосредоточенно анализировать линии и пятна, чтобы составить из них осмысленную картину. Со временем его умение распознавать объекты улучшилось, но первые ощущения после операции он описывает так:

Я воспринимаю линию как разницу между двумя цветами – как место, где встречаются два цвета. Все, что я вижу, состоит из этих линий… Поверхность более-менее однородна до тех пор, пока на ней не встречается линия. Если на поверхности есть линия, она может означать переход от горизонтали к вертикали, как, например, в углу комнаты, или изменение в глубину – например, ступеньку или бортик тротуара, а может не означать ничего важного, например стык между двумя плитками… Плюс ко всему бывает совершенно бесполезная информация, которую другие люди просто фильтруют. Я, наверное, не смогу внятно объяснить данное явление так, как это привык воспринимать зрячий человек, но свет иногда падает таким образом, что на поверхностях появляются лишние линии (я их нежно зову «врушки»), и мне нужно не только определять значение этих линий, но и разбираться, какие из них важны, а какие нужно игнорировать.

Люди, которые обрели зрение во взрослом возрасте, часто полагаются на цвета, чтобы понять, что значат те или иные линии и что же в конечном счете они видят перед собой[52]52
  A. Valvo, Sight Restoration After Long-Term Blindness: The Problems and Behavior Patterns of Visual Rehabilitation (New York: American Federation for the Blind, 1971); M. Von Senden, Space and Sight: The Perception of Space and Shape in the Congenitally Blind Before and After Operation (Glencoe, IL: Free Press, 1960).


[Закрыть]. Человеку не нужен зрительный опыт, чтобы увидеть, что два объекта отличаются по цвету. Когда Майкл Мэй перенес операцию по трансплантации стволовых клеток роговицы и впервые после сорока трех лет слепоты начал видеть, его первым зрительным опытом стали цвета одежды и лиц его жены и врача[53]53
  R. Kurson, Crashing Through: A True Story of Risk, Adventure, and the Man Who Dared to See (New York: Random House, 2007).


[Закрыть]. Шейла Хоккен, потерявшая зрение из-за катаракты, была поражена цветами, которые она увидела, когда с нее сняли повязку: цвета формы медицинского персонала в ее больнице казались ей сияющими[54]54
  S. Hocken, Emma and I: The Beautiful Labrador Who Saved My Life (London: Ebury Press, 2011).


[Закрыть]. Верджил, случай которого описал Оливер Сакс, и С. Б., которого обследовали Ричард Грегори и Джин Уоллес и который обрел зрение в 52 года, тоже сначала были поражены цветами окружающего мира[55]55
  R. L. Gregory and J. G. Wallace, Recovery from Early Blindness: A Case Study, Monograph No. 2 (Cambridge, UK: Experimental Psychology Society, 1963); O. Sacks, “To See and Not See,” in An Anthropologist on Mars: Seven Paradoxical Tales (New York: Alfred A. Knopf, 1995).


[Закрыть]. Однако у этой стратегии – опираться на цвета, чтобы отличать объекты друг от друга и распознавать их, – есть и свои недостатки, поскольку многие объекты окрашены сразу в несколько цветов.

Лиаму сперва было тяжело привыкнуть к изменению восприятия глубины, так что даже во время простой прогулки по тротуару он с осторожностью пользовался своим новым зрением. Если он видел на тротуаре линию, ему нужно было решить, что это – граница между двумя плитками, трещина, палка, тень от столба или же ступенька. Что ему нужно сделать – шагнуть вверх, вниз или через линию? Или нужно просто проигнорировать эту линию? «Во время прогулки, – писал Лиам, – я сосредотачивал все внимание на линиях: просчитывал, что будет, если я перешагну через следующую линию, и куда можно наступать, а куда не стоит».

Поскольку Лиаму приходилось так сильно сосредотачиваться на линиях, он плохо ощущал окружающее его пространство, и из-за этой потери контекста ему было сложнее интерпретировать зрительную информацию. Такой подробный анализ всего, что Лиам видел перед собой, стал для него утомительной, изнурительной работой.

Опыт Лиама резко отличается от опыта Роберта Хайна, который постепенно утратил зрение уже во взрослом возрасте, но затем снова обрел его после пятнадцати лет слепоты[56]56
  R. V. Hine, Second Sight (Berkeley: University of California Press, 1993).


[Закрыть]. Сразу же после операции он узнал лицо своей жены, склянки и инструменты в процедурной, а по возвращении домой – цветы в своем саду. Благодаря зрительному опыту, полученному в детстве, Хайн сразу же после операции увидел именно предметы, а не просто линии и цветные пятна. Как и многие из нас, он не задумываясь собирал из деталей единый объект – лицо человека, цветок или, например, кошку.

Если вам доводилось бывать в музее, то вы можете себе представить пространство, где каждая картина, каждый экспонат заслуживает внимательного изучения. Проведя в таком музее час, мы чувствуем усталость: музейный пол кажется слишком твердым, скамьи неудобными, но еще столько нужно увидеть!.. У этого феномена даже есть свое название: музейная усталость[57]57
  S. Bitgood, “Museum Fatigue: A Critical Review,” Visitor Studies 12 (2009): 93–111.


[Закрыть]. Для Лиама весь мир оказался таким музеем, где каждый экспонат требовал повышенного внимания и анализа, и это требовало от него немалой выдержки и ментальной выносливости.

РИСУНОК 3.1. На этой фотографии легко различить края каменных плит и кирпичей, однако если воспринимать их как плоский рисунок, без общего контекста очень сложно понять, что мы видим перед собой. Вид с каменной площадки (внизу фото) вниз на кирпичные ступеньки был сфотографированавтором книги

Несмотря на то, что зрение Лиама в детстве было очень плохим, какие-то зрительные навыки он все же смог наработать. Слепые от рождения или с младенчества люди, которые обретают зрение впервые в жизни, иногда не могут распознать даже самые простые формы: они не видят формы как единое целое, и чтобы отличить треугольник от прямоугольника, им бывает нужно сосчитать углы[58]58
  D. O. Hebb, The Organization of Behavior: A Neuropsychological Theory (Mahwah, NJ: Lawrence Erlbaum Associates, Publishers, 2002).


[Закрыть]. Многие восстановившие зрение пациенты быстро учатся распознавать отдельные буквы, но им нужно намного больше времени на то, чтобы научиться видеть не буквы, а слова целиком – даже если они хорошо читают шрифт Брайля. Людям, которые только обрели зрение, тяжело научиться видеть слова и предметы целиком, а не как набор разрозненных деталей.

Лиам умел распознавать простые двухмерные геометрические фигуры, нарисованные на бумаге, и мог читать печатный текст. Однако эти навыки, полученные еще в детстве, не перешли в распознавание крупных объектов, расположенных в трехмерном пространстве – например, обычных стульев. То, как Лиам писал о цветах и линиях, похоже на то, как от рождения слепая женщина, которая обрела зрение в возрасте двадцати пяти лет, описывает своей первый зрительный опыт: «Я вижу игру света и тени, линии разной длины, круги и квадраты – мозаику постоянно меняющихся ощущений, которые ошеломляют меня и смысл которых я не улавливаю»[59]59
  Valvo, Sight Restoration After Long-Term Blindness, 39.


[Закрыть].

Чем чаще мы видим и узнаем какой-то предмет, тем проще нам его запомнить. Лиаму стало интересно, сможет ли он вспомнить, как выглядит какой-то предмет, не глядя на него. Однажды утром в 2011 году, через шесть лет после операций, он решил попробовать рисовать, обводя простые картинки. Чуть позже в тот же день он сообразил, что может использовать эти картинки для проверки своей зрительной памяти: сможет ли он нарисовать их, не глядя на оригинал? Как можно увидеть на Рисунке 3.2, у него это получилось, однако меня больше всего удивило то, как он описывал свои ошибки.

Рисунок Лиама (справа) похож на оригинал (слева). Он пишет: «Изначально я нарисовал так, что палка упирается в середину кружка, а потом перерисовал, потому что я был уверен, что это неправильно и она должна проходить между двумя кружками». Под кружками он имел в виду лепестки цветка, но он описывал их как геометрические фигуры, а не как части цветка.

Точно так же Лиам писал, что на его рисунке кошки не хватало треугольника (Рисунок 3.3). Треугольник – это нос кошки, но Лиам видел в нем геометрическую фигуру, а не часть кошачьей мордочки. Это указывает на то, что даже через шесть лет после операций Лиам часто видел предметы не как единое целое, но как сочетание линий и геометрических форм.

РИСУНОК 3.2. Набросок цветка, который Лиам сделал по памяти, представлен справа от оригинала.

РИСУНОК 3.3. Набросок кошки, который Лиам сделал по памяти, представлен справа от оригинала.

В это время Лиам учился в колледже, и он много общался со своим преподавателем информатики, который видел определенные сходства между зрением Лиама и компьютерным зрением: он обратил внимание на то, что Лиам воспринимает зрительную информацию буквально и в первую очередь сосредотачивается на деталях. Однажды в 2011 году Лиам был в его кабинете и заметил на двери яркое пятно. Он спросил преподавателя, почему на двери «круг с крестом», но тот не сразу понял, что Лиам имеет в виду. Через некоторое время он сообразил, что Лиам видел в стеклянной двери отражение листа бумаги, лежавшего на полу. Преподаватель видел дверь как единое целое; он игнорировал посторонние пятна света, которые отражались в стекле, поскольку они не были частью самой двери.

Я впервые познакомилась с Лиамом и начала переписываться с ним в 2010 году, через пять лет после его операций, а затем приехала к нему снова в 2012 и 2014 годах, когда ему было двадцать два и двадцать четыре года. Мне предстояло узнать, что многие привычные нам зрительные навыки, которые мы почти не ценим – вроде распознавания объектов или анализа глубины пространства для подъема по лестнице – для него были чем-то схожи с решением головоломки. У Лиама всегда было практическое, аналитическое мышление, так что он разработал определенные стратегии решения этих головоломок. Со временем эти задачи стали требовать от него меньше усилий, но все же иногда ему было по-прежнему тяжело интерпретировать то, что он видит, особенно в незнакомых местах.