Текст книги "Ее звали Ева"

Глава 25

Германия

15 ноября 1945 г.

Дорогой!

Мне кажется, будь ты жив, ты сказал бы, что я была глупа и наивна, полагая, будто выдержу на той работе. Какая же я дура! Как можно было не сообразить, во что я ввязываюсь? Меня уже должно было насторожить само название подразделения – Общевойсковой центр допросов.

Я знаю, как важно установить главных виновников всех зверств, о которых стало известно. Знаю, что допросы позволяют получить необходимую информацию о военных и научных разработках. Но мне претит бесчеловечное отношение одних людей к другим. Я полагала, что наша страна на стороне добра, но теперь понимаю, что все люди способны быть одинаково безжалостными и жестокими.

Изо дня в день я вела протоколы и переводила, присутствуя на допросах несчастных узников, которых жестоко истязали, морили голодом и холодом, и в какой-то момент поняла, что больше не в состоянии это выносить. Ты знаешь, я очень хочу быть полезной и вносить свой вклад в общее дело, но не таким способом. Я пыталась высказывать свое мнение, но мне категорично было заявлено, что они добывают сведения государственной важности и их методы допустимы. Мне даже пригрозили военным трибуналом, если я не буду молчать.

Ради тебя, дорогой, я должна была держаться до конца. Жаль, что не получилось. Но я просто не могла больше там оставаться. Пожалуйста, прости меня, дорогой, за то, что я не отомстила ему за тебя. Но я придумаю, как это сделать, и отомщу, вот увидишь. Отплачу ему и за твою гибель, и за мучения тех несчастных. Этот мерзавец не должен оставаться безнаказанным.

Надеюсь, ты простишь меня, ведь я симулировала беременность, чтобы вырваться из того жуткого места. Я чувствую себя немного виноватой, потому что детей я хотела только от тебя. Но это был самый эффективный и быстрый способ сбежать из того ада. Другого пути не было. Мне приятнее думать, что тебя это могло бы развеселить. Моя актерская игра уж точно доставила бы тебе удовольствие!

В общем, теперь я снова меняю место работы. Пожалуйста, не думай, будто я ветрена и капризна. Это не так. Я страстно хочу приносить пользу, но делать это здесь не могу, поэтому я перевожусь в другую организацию, которая помогает наладить жизнь тысячам людей, оказавшимся в этой стране не по своей воле. Она называется Администрация Объединенных Наций по вопросам помощи и восстановления – сокращенно ЮННРА. И через несколько дней я еду в одно местечко близ Франкфурта.

В отеле «Кайзерхоф» в Бад-Пирмонте (это недалеко отсюда) у меня было собеседование с представителем этой организации – очень приятным бывшим полковником. Правда, я едва не погорела: когда уходила из гостиницы, столкнулась с Робинсоном, который тоже оказался там по каким-то делам. Он пытался запугать меня, но я сумела от него улизнуть и теперь скоро отправлюсь во Франкфурт. Я вздохну с облегчением, когда покину Бад-Нендорф, который местные жители нарекли запретным городом – Das Verbotene Dorf. Думаю, этим все сказано.

Любящая тебя Эви.

P.S. Я люблю тебя.

Часть четвертая
Отменный чай из торгового центра. Разные порции (7, 1, 9)

Глава 26
Эвелин

22 июля 1970 г.

Лондон

Эвелин устроилась на залитой солнцем скамейке. Обедать в парке Вест-сквер было не так приятно, как в Сент-Джеймсском, который располагался всего в нескольких минутах ходьбы от прежнего места работы, на Бродвее. Но в Лондоне было немало зеленых уголков, где она наслаждалась свежим воздухом и простором – тем, чего ей так недоставало на работе. Милый Бродвей, расположенный прямо в центре правительственного квартала и в то же время совсем рядом с прекрасным парком, где все лето жили водоплавающие птицы и благоухали великолепные цветники. Неподалеку находится первоклассный отель «Сент-Эрмин», где удобно проводить особые встречи и время от времени устраивать праздничные чаепития. Когда-то, много лет назад, она училась путать следы, петляя по тихим улочкам и незаметно фотографируя в парке. Прекрасное было время, пусть ей и не удалось запечатлеть на фото озеро, пеликанов и уток: забыла снять крышку объектива.

Теперь ее контора размещалась в здании Сенчьюри-Хаус. Место совсем не такое красивое, зато ближе к вокзалу Ватерлоо. Да, приятно было вечером прогуляться по Вестминстерскому мосту (оттуда в любое время года открывался очень красивый вид на Темзу), зато теперь она успевала на более раннюю электричку, а это, конечно, плюс, особенно летом, когда так хорошо побродить по саду Кингсли. Если она уходила с работы ровно в пять, при удачном стечении обстоятельств в начале седьмого она уже была дома.

Нет, не так уж все плохо, говорила себе Эвелин, разворачивая принесенный с собой бутерброд с яйцом и салатом, купленный в кафешке приветливых итальянцев Артуро и Марии, рядом с местом работы, куда она заходила каждое утро. Они уже знали, что она заказывает, и по пути на работу Эвелин за пять минут успевала купить бутерброд, да еще стаканчик вкуснейшего горячего кофе с пенкой. Прекрасное начало дня перед первым из многочисленных скучных совещаний.

Эвелин очень ценила спокойные обеденные часы, когда можно было почитать и поразмышлять в свое удовольствие. Ее коллеги обычно шли в местные пабы, чтобы покурить, выпить пинту пива и перекусить бутербродами с сыром и солеными огурцами, или, взяв с собой контейнеры с обедом, прогуливались по берегу реки. Более высокопоставленные работники направлялись в клубы, где они якобы обсуждали вопросы стратегии. Эвелин раскрывала свежий номер «Таймс», затем сворачивала страницы, кладя газету на колени, и читала во время еды. Кроссворды в «Таймсе» ей нравились меньше, чем в «Дейли телеграф», которую она просматривала по дороге на работу. Но «Таймс» в числе других ежедневных изданий бесплатно доставляли в контору, да и вообще она предпочитала разгадывать кроссворды в электричке, когда возвращалась домой по окончании рабочего дня. Ища ответы на замысловатые определения головоломки, Эвелин неизменно отрешалась от толкотни пассажиров, которые зимой кашляли и шмыгали носами, а летом чихали от аллергии.

Все утро она читала нудные донесения, из которых не следовало ничего интересного, и теперь была рада посидеть на свежем воздухе, хоть в парк и проникали шумы улицы – монотонный гул автомобилей, иногда визг мотоцикла, которые заглушали воркование голубей, копошившихся у ее ног. Зато здесь витал аромат свежескошенной травы, глаз радовали клумбы с ярко-красной геранью и синим шалфеем, цветы которых тянулись к солнцу, как и она сама. Ее коллеги, по-видимому, еще не открыли для себя этот чудный тихий уголок, да и сонные бродяги в это время дня здесь не появлялись.

Откусив бутерброд, Эвелин принялась просматривать газету и тут же наткнулась на одно имя. Оно само бросилось ей в глаза, и ощущение было такое, словно ей залепили пощечину. Сначала она засомневалась, что речь именно о нем, и стала внимательно читать список фамилий. Хлеб во рту приобрел вкус мокрого картона, так что она с трудом его проглотила. Нет, она не ошиблась: имя, которое она никогда не забудет, есть в списке награжденных в честь дня рождения королевы. Стивен Робинсон. Мало того, что пару лет назад его наградили орденом Британской империи, и вот новая награда. Это уж слишком! Орден «За заслуги». Да уж, заслужил! Должно быть, раздувается от гордости, довольно поглаживая свои дурацкие усики. «Награжден за заслуги» – так и напечатано. Какие такие заслуги? Неужели его безжалостное обращение с людьми можно считать заслугами?

Многие годы, с тех пор, как она покинула Бад-Нендорф под предлогом мнимой беременности, Эвелин старалась отслеживать его карьеру, но большую часть времени он служил за границей, видимо, используя свои особые таланты для выбивания «ценных» сведений. По ее сведениям, в 1950-е годы он служил в Кении, затем в Египте и Адене. Она частенько думала, что их пути когда-нибудь должны пересечься на том или ином официальном мероприятии, но он редко бывал в Лондоне, и она ни разу не встречалась с ним с тех пор, как под вымышленным предлогом покинула центр для допросов.

Эвелин с трудом проглотила то, что откусила, а оставшийся бутерброд убрала обратно в пакетик: есть расхотелось. Иногда я почти забываю об этом, размышляла она, а потом все возвращается, как надоедливая жужжащая муха, которую никак не удается прихлопнуть. Награждать надо Хью, а не таких, как Робинсон. Воздавать почести следует настоящим героям, тем, кто проявил гуманизм и мужество, а не бессердечным трусам, прячущимся за непререкаемыми полномочиями и угрозой наказания.

Она перевернула страницу, надеясь на другой газетной полосе найти добрые вести, которые позволили бы надеяться, что в мире еще существует здравый смысл. Но, к ее ужасу, она увидела очередную жуткую статью, после которой поняла, что честные приличные люди никогда не получат признания, которого заслуживают. В статье говорилось об освобождении из тюрьмы Карла-Фридриха Хекера, который в 1965 году по приговору франкфуртского суда за преступления в концлагере Аушвиц был приговорен к тюремному заключению сроком на семь лет. Было установлено, что Хекер оказал помощь и содействие в убийстве тысячи заключенных.

– Он отсидел всего пять лет, – вслух пробормотала Эвелин, едва не задыхаясь от ярости. – Пять лет за чудовищные преступления. И он такой не один.

Вопиющая несправедливость.

В период проведения трибунала во Франкфурте она с удовлетворением отмечала, что удалось выследить и осудить еще некоторых военных преступников, хотя, по ее мнению и по мнению многих других поборников справедливости, за такие страшные злодеяния приговоры им выносили слишком мягкие.

Во всяком случае, их назвали по именам, думала Эвелин. Теперь хотя бы всем известно, что они – убийцы. И как им жить среди людей, если их публично признали чудовищами?

В последнее время Эвелин приходилось читать и слышать, что постепенно эти нелюди, один за другим, возвращаются к нормальной жизни. А этот изверг-дантист Вилли Шац вообще не сидел в тюрьме, кипела она от ярости. Он был арестован в своей частной клинике в Ганновере и предан суду, но обвинители не сумели доказать, что именно он отбирал пленных для опытов. А доктор Франц Лукас, осужденный за то, что отправлял узников в газовые камеры, просидел в тюрьме чуть больше трех лет.

Такие приговоры – ничто за совершенные ими злодейства.

Эвелин сидела на скамейке с газетой и завернутым бутербродом на коленях. Кусок в горло не лез после прочитанного. Плохие новости отбили всякий аппетит, напомнив ей, что сама она так и не отомстила. Эвелин терзала мысль, что все ее старания приносить пользу и творить добро, дабы людям жилось лучше, никогда не искупят совершенное войной зло. Мы возлагали большие надежды на Нюрнбергский процесс, думала Эвелин (в свое время она внимательно следила за его ходом). Огромные надежды. Значит, задача оказалась нам не по силам? Было подготовлено почти четыре тысячи судебных дел, но большинство из них не рассматривали за недостаточностью доказательств; до суда дошло менее пятисот. Да, около двухсот военных преступников были казнены, почти триста приговорены к пожизненному заключению, но почти всех освободили спустя всего несколько лет. Где же справедливость?

Эвелин встала, отряхнула юбку (хотя на отглаженном полосатом платье спортивного кроя крошек не было, поскольку к бутерброду она почти не притронулась) и медленно направилась к выходу из парка. Чувствовала она себя отвратительно, пребывала в полнейшем унынии. И тут ей вспомнилось лицо несчастного пленного, который просил ее о помощи. Соберись, Эвелин. Не сдавайся, сказала она себе. Еще не все потеряно. Пусть в случае с немцами-преступниками от тебя мало что зависело, но он-то рано или поздно вернется в Лондон. Он – в пределах досягаемости. Не он один заслуживает смерти, но хотя бы его призвать к ответу ты сможешь. Побольше узнай о нем, где он бывает, чем занимается в свободное время, любит ли музыку, театр, оперу? Если не оставишь попыток, однажды тебе представится шанс.

Она остановилась у урны, чтобы выбросить бутерброд, но потом передумала. Вырвала из газеты страницы с оскорбительными статьями, сложила их и сунула в сумку, а бутерброд из пакета вытряхнула на траву. Тотчас же подлетевший голубь принялся клевать хлеб.

Обойдешься без бутерброда, сказала он себе. Когда на тележке будут развозить чай, выпьешь пару лишних чашек. Нагнувшись, Эвелин подняла бумажный пакет, который кто-то бросил на тропинку, и опустила его в урну вместе со своим пакетом от бутерброда. Затем, гордо подняв голову, бодро зашагала к офису.

Глава 27

Кингсли

22 июля 1970 года

Дорогой!

Порой я сомневаюсь, что нам когда-нибудь удастся сделать этот жестокий мир лучше. Если на свете по-прежнему так много несправедливости, значит, как мне кажется, все наши жертвы были напрасны. Вот ты погиб, а худшие представители человечества живут и здравствуют без всякого наказания. Непостижимо. Казалось бы, раз их осудили, они должны отсидеть в тюрьме весь срок, и каждый день до конца жизни должен им напоминать об их чудовищных зверствах. Досрочное освобождение подразумевает лишь то, что их преступления не так уж ужасны. Они покидают тюрьмы и возвращаются в нормальное общество, некоторые занимают в нем то же положение, что и прежде. Меня это возмущает до предела, дорогой. Я готова задушить их собственными руками.

Ох, вот раскипятилась, как будто существует хоть малейшая вероятность, что я отправлюсь в Германию и выслежу кого-то из тех мерзавцев! Это в молодости я была спортсменкой и в учебном центре заслужила похвалу сержанта, когда подкралась к нему с удавкой. Но теперь я уже не столь проворна, и, если рассчитываю поквитаться за тебя, действовать мне следует крайне осторожно. Думаю, в моем случае лучшая тактика – это хитрость и вероломство. Помнишь, милый, ты звал меня лисичка-плутовка?[23]23
  «Приключения лисички-плутовки» – опера чешского композитора Леоша Яначека (1854–1928). Написана в 1923 году.


[Закрыть] Как же нам нравилась та музыка! Я стану плутовкой, дорогой. И скоро он у меня заплатит за все.

Со всей своей неизменной любовью,

Твоя Эви.

P.S. Я люблю тебя.

Глава 28
Эвелин

21 февраля 1985 г.

Наконец-то

Эвелин второй раз видела его там и теперь не сомневалась, что это он. На губах его играла все та же презрительная усмешка, он все так же дергал шеей, словно его душил галстук. Не счесть, сколько раз видела она это его телодвижение, когда он допрашивал трясущихся от страха пленников, а она, сидя в стороне, дрожащей рукой вела протокол допроса, стараясь не смотреть на изуродованные побоями лица и покрытые язвами ноги.

Полковник Стивен Робинсон – его имя, как и его самого, она будет помнить вечно – сидел в двух рядах перед ней в концертном зале Сент-Джонс на Смит – сквер в Лондоне. Она заметила его на дневном концерте в предыдущий четверг и поначалу решила, что обозналась, а сегодня, специально прибыв пораньше, наблюдала, как он снял пальто и уселся на свое место.

Тем утром шел снег с дождем, в универмагах и церкви было душно, неприятно пахло влажной шерстью. Плащ Эвелин лежал у нее на коленях, сверху она поставила свою дамскую сумочку и пакет с лоскутами обивочной ткани, по дешевке купленными в магазине «Питер Джонс». Она планировала, если снова не заметит полковника, до отъезда домой прогуляться до галереи Тейт, но теперь у нее возникла другая идея.

Эвелин любила по четвергам приезжать в Лондон. Иногда оставалась допоздна, чтобы вечером пройтись по магазинам, но в последнее время предпочитала покидать город до часа пик, до того, как в поезд набивались крупные мужчины в костюмах, которые оккупировали все сиденья и пространство вокруг, широко расставляя ноги и во весь разворот раскрывая газеты. Но, возможно, сегодня она рискнет попасть в давку ради того, чтобы побольше узнать о своем бывшем коллеге.

Сорок лет прошло с тех пор, как он, проявляя презрительное пренебрежение к проблемам Евы, бесцеремонно выставил ее из центра для допросов в немецком Бад-Нендорфе. Четыре десятилетия миновало с тех пор, как он велел ей немедленно уехать. И вот, наконец, она снова видела его, да еще так близко. Эвелин знала, что он еще жив, в отличие от многих узников, скончавшихся от санкционированных им пыток, но с того времени она с ним ни разу не встречалась. Остаток службы он провел в командировках, отправляясь туда, где требовалось его умение вести допросы: Лондон, Каир, Берлин, другие города – все испытали на себе силу его таланта выяснять так называемую истину. Время от времени его имя всплывало в поступавших из-за границы донесениях, которые она быстро прочитывала, принимала к сведению и складывала в папку. В службе разведки она в основном занималась рутинной работой, но из резидентурных сводок всегда можно было извлечь ценную информацию.

Конечно, теперь он был на пенсии, как и она. Вскоре после отставки ему вручили награду – не высшую, но все же орден Британской империи[24]24
  Орден Британской империи – им награждаются за выдающиеся заслуги перед Британской империей; имеет пять степеней, в каждой два класса – военный и гражданский. Учрежден в 1917 г.


[Закрыть] в знак признания его «заслуг перед Отечеством». Позже он был удостоен еще одной награды. Эвелин чуть не подавилась овсяной кашей, когда за завтраком, читая «Телеграф», в первый раз увидела его фамилию в списке награжденных по случаю официального дня рождения монарха. Она всегда просматривала и эту колонку, и ежегодник «Кто есть кто», следя за его достижениями и удостоверяясь, что рядом с ним нет никого, кому его судьба не безразлична. Она не теряла надежды, что именно ей удастся разделаться с этим человеком, которого она теперь презирала еще больше, чем когда-либо. В статье о нем упоминалось, что он любит классическую музыку, особенно Моцарта и Баха. Их произведения, по его признанию, он часто слушал «на дневных концертах в Лондоне», что и позволило Эвелин напасть на его след.

И вот теперь, наконец, она его нашла – он сидел прямо перед ней, молодцеватый и бодрый, – и у нее появилась возможность выполнить свое обещание. Справиться с ним ей не составит труда, решила Эвелин, хотя он, она видела, все еще находился в хорошей физической форме. Могучим телосложением он никогда не отличался, скорее был в стиле «Монти»[25]25
  Имеется в виду англ. комик-группа «Монти Пайтон».


[Закрыть], думала она, что особенно подчеркивали его тонкие усики, которые она хорошо помнила. Боже, сколько раз она представляла, как вонзает нож в его каменное сердце, вышибает его холодные мозги со всей ненавистью, что сбраживалась в ней все эти годы!

После «Рондо ля минор» Моцарта, меланхолического произведения, всегда навевавшего задумчивое настроение, пианист исполнил сонату Шумана, посвященную его возлюбленной Кларе. Эвелин обожала эту композицию, которая, словно некий романтический музыкальный шифр, таила в себе массу скрытых смыслов и отсылок к мелодиям, сочиненным его любимой. Потом, во время короткого перерыва, она с удивлением заметила, что Робинсон встал со своего места. Он поднялся, сообразила она, не для того, чтобы ноги размять или сходить в уборную. Робинсон уходил с концерта. Он уже надел пальто и застегивал пуговицы.

Пару минут Эвелин колебалась. Ей очень хотелось остаться на второе отделение и послушать чудесные сочинения Альбениса, наполненные андалусскими ритмами, но что, если Робинсон больше не придет сюда на концерт? Возможно, это ее единственный шанс. Поэтому, перекинув плащ через руку, она быстро покинула зал и последовала за ним. Эвелин, увидев, что Робинсон подошел к лестнице и собрался спуститься, чтобы смешаться с толпой на улице, выронила пакет из универмага «Питер Джонс». На ступеньки вывалились свертки с лоскутами бархата, мебельного ситца и хлопчатобумажной ткани. Робинсон обернулся на шум и, как она и предполагала, остановился, чтобы помочь ей: сказывалось джентльменское воспитание.

– Простите, – обратилась она к нему, когда он нагнулся, подбирая ее покупки, – по-моему, мы уже когда-то встречались, очень давно.

Робинсон внимательно посмотрел на нее, и она поняла, что за прошедшие десятилетия сама изменилась гораздо больше, чем он. Тогда ей было чуть больше двадцати, она носила военную форму и имела белокурые волосы. Теперь же, хотя она по-прежнему оставалась элегантной и стройной, волосы у нее были седые. Но голос, ее чистый внятный голос, был узнаваем, и, по-видимому, ему он показался знакомым.

– В самом деле? Не припомню.

– Бад-Нендорф? – Эвелин улыбнулась. Уж ее чарующая улыбка наверняка отложилась у него в памяти, а вот обстоятельства ее увольнения из центра лучше бы он не вспомнил. – Да, это было ужасно давно, но я прекрасно помню то время. Вы руководили операцией, а я вела протоколы допросов.

Он снова как-то странно дернул подбородком и кашлянул:

– Ну да, было дело, мисс…

– Миссис Тейлор-Кларк. Эвелин, – она протянула руку, заставляя его обменяться с ней рукопожатием.

– Конечно. Вот теперь, кажется, помню.

– Я как раз собиралась выпить кофе. Не составите мне компанию? Может быть, у вас есть новости о наших коллегах? Я бы с удовольствием послушала.

Он взглянул на часы:

– Ну разве что чашечку.

В ресторане, размещавшемся в сводчатой крипте, народу почти не было: публика вернулась на концерт. Эвелин направилась к столику в углу и, сев, произнесла:

– Мне всегда хотелось узнать, долго ли просуществовал центр? Я покинула его зимой 1945-го.

– Так мы тогда только открылись, – отвечал он, вскинув брови. – Объем работы был просто неимоверный.

– Знаю, – покачала головой Эвелин, соглашаясь с ним. – В то время царил хаос. Люди просто не понимали, сколь важна эта работа. Одна война окончилась, и мы отчаянно пытались не допустить развязывания новой.

– Совершенно верно. Нужно было закрепить победу.

– Так вы там еще долго пробыли?

– Центр ликвидировали летом 1947-го. После возникли кое-какие неурядицы, но знающие люди понимали, что работа, связанная с вопросами безопасности, – нелегкий и зачастую грязный труд и требует продолжения.

Почти не раскрывая рта, он чуть раздвинул губы в холодной улыбке.

– И тогда вы вернулись в Лондон?

– Ненадолго. Я – полиглот, и мне приходилось ездить туда, где возникала потребность в моих услугах.

Эвелин тоже улыбнулась, но ее улыбка была теплой и искренней: «Я тоже оказалась там благодаря знанию языков. Главным образом немецкого. Я не полиглот».

Стивен снова дернул подбородком:

– Я владею урду, арабским и европейскими языками.

– О да! Вам цены нет.

– Можно и так сказать, – наконец-то лицо его сморщилось в некое подобие нормальной улыбки. Он допил кофе и встал: – Что ж, миссис Тейлор-Кларк, было очень приятно. Теперь, когда я на пенсии, мне нечасто случается встречать бывших коллег.

Она пожала ему руку, отметив, что край манжеты на его рубашке махрится. Несущественный, но верный признак обнищания, несмотря на элегантный костюм и накрахмаленный отглаженный носовой платок, торчавший из нагрудного кармана.

– Я тоже очень рада, – ответила она. – Но, может быть, скоро мы снова встретимся здесь. Например, в следующий раз мы могли бы пообедать вместе перед концертом?

– С удовольствием, – он похлопал себя по карману пальто и затем достал из пиджака визитку. – Со мной можно связаться вот по этому телефону. Я планирую быть здесь семнадцатого, хочу послушать Баха.

– Я тоже постараюсь прийти, – пообещала Эвелин.

Робинсон по-военному развернулся на каблуках и почти отсалютовал ей.

После его ухода она выждала пару минут, затем надела плащ, меняя внешность, и последовала за ним. Она с удовольствием еще час послушала бы музыку, но это куда важнее. Он шел быстро, но она не отставала, останавливаясь на перекрестках, задерживаясь на переходах, наблюдая за его отражением в витринах и окнах, прячась в толпе. Эвелин умела следить незаметно – недаром в разведшколе она слыла лучшей в этой дисциплине.

Он явно не заподозрил, что за ним хвост. Ни разу не зашел в магазин, не нырнул в метро, не заглянул в книжную лавку, не обернулся через плечо и ничем иным не выдал, что заметил слежку. Наконец он дошел до многоквартирного дома, который фасадом выходил на сквер, и исчез в дверях. Эвелин глянула на визитку, что он ей дал. Адрес совпал. По-видимому, он действительно проживал здесь. Успокоенная, она позволила себе роскошь взять такси до вокзала Ватерлоо. Если ей не удастся выманить его из Лондона, по крайней мере она теперь знает, где он обитает.