Текст книги "Суррогатная мать"

– Я тренировался, – признался он. – Коллега по работе дала парочку советов.

– Эмили, как я понимаю? – спросила Рут с самодовольной улыбкой.

Алекс уставилась на мать.

– Та блондинка-стажер, которая, по твоим словам, влюблена в папу? – Она перевела взгляд на Адама. – Ты все еще позволяешь ей виться вокруг тебя?

– Эмили Салливан вот уже несколько лет как полноправно вступила в должность и является ценным кадром моей адвокатской палаты, – ответил Адам. – Мы коллеги, и ничего больше. На прошлой неделе она любезно согласилась помочь мне попрактиковаться в приготовлении этого обеда.

– И где же вы двое практиковались? – ехидно спросила Алекс.

– У нее дома.

– И тебя это устраивает, мам?

– Не говори глупостей. Мы с Эмили знакомы несколько лет: иногда она приходит к нам в гости, а мы вдвоем бывали у нее. В любом случае, она состоит в долгих отношениях со своим молодым человеком.

– Больше нет, – поправил ее Адам. – Они расстались месяц назад, но вряд ли она долго пробудет одна, – добавил он и приобнял Рут. – Мы с твоей мамой женаты уже больше тридцати лет – нас уже ничто не разлучит.

По взгляду Адама Рут поняла, что он ждет от нее подтверждения его слов.

– Ты абсолютно прав, дорогой.

* * *

И в этом она была уверена.

3

В ночь после выкидыша Адам работал до четырех часов утра. Он привык к ночному бдению, еще будучи молодым адвокатом по уголовным делам, и ему нравилось иметь дом полностью в своем распоряжении, слушать скрип половиц и гортанные вздохи труб центрального отопления. Налив еще одну чашку кофе, он вышел из кухни и направился по коридору к своему кабинету мимо трех картин, написанных Лорен в колледже. На них были изображены дома, в которых прошло ее детство: слева облицованная гранитом терраса родителей Рут в Корнуолле, в центре увитый лиловыми глициниями кремовый фасад дома в Хаммерсмите, а справа от него – кирпично-каменное семейное гнездышко родителей Адама в Бакингемшире. С документальной точностью она выписала все три здания, а вокруг них приклеила потертые фотографии, открытки, карты и клочки ткани.

Лорен была мечтательным ребенком, тихим и спокойным. Она не интересовалась учебой, зато любила музыку и искусство. Адам был уверен, что у нее талант, и учителя с ним соглашались, но Рут беспокоили ее оценки, поэтому она заставляла дочь посещать внеклассные занятия по математике, естественным наукам и французскому языку, а их Лорен терпеть не могла. Решив поступать в колледж Святого Мартина, где обучали искусству и дизайну, она отлично показала себя на подготовительных курсах и в итоге стала одной из звезд своего выпуска.

Адам вспомнил, как покупал эти три картины в первый день выставки дипломных работ, за которую она получила золотую медаль. К концу вечера все портфолио Лорен было распродано. Принимая поздравления от галеристов и посетителей, она чувствовала себя как рыба в воде, от удивления и удовольствия на ее щеках полыхал румянец. Они с Рут гордились дочерью и уже представляли себе выставки, заказы и следующее за ними признание, как вдруг два года спустя Лорен объявила, что выходит замуж за Дэна, инженера, старше ее на пять лет. Он обожал ее, это очевидно, однако был настолько не похож на них, что выбор дочери показался им упреком.

Они сразу же решили завести детей, и, когда этого не произошло, Лорен была раздавлена. Она забросила картины и начала преподавать два дня в неделю в школе в Хакни, а в остальное время работала из дома художником-графиком. Они жили скромно: после того как бесплатный цикл ЭКО от Национальной службы здравоохранения не увенчался успехом, все свободные деньги стали уходить на оплату лечения в частных клиниках. Казалось, будто жизнь Лорен протекает от одного приема врача до другого. С грустью и тревогой Адам и Рут наблюдали за происходившими с ней изменениями: плаксивая и капризная в период лечения, полная надежд в краткие периоды беременности, безутешная после их окончания. Для Адама было невыносимо видеть ее в том состоянии, в котором она была пять часов назад: опустошенную последней, величайшей потерей из всех.

Зайдя в туалет, Адам поставил чашку на полку, где среди кучи книг, ваз и камешков возвышалась золотая статуэтка BAFTA. Он мочился долго и с большим напором: двойное облегчение. Врач сказал, если можешь помочиться на стену с двух футов, рак простаты не грозит. Не то чтобы его беспокоил рак простаты. По крайней мере, не слишком сильно. Тем не менее в прошлом году уже пара коллег с ним столкнулись, обычно это заставляет задуматься. Однако в прошлый раз Адам попал с трех футов, что довольно неплохо для пятидесяти семи лет.

Стена позади него была увешана фотографиями дочек и рисунками времен начальной школы. На самом большом была подпись: “Моя семья. Лорен Фернивал, 3 года”. На рисунке Адам, Лорен и Алекс стояли, взявшись за руки, в фиолетовом доме. Повсюду цветы и деревья, а наверху ярко-голубое небо, желтое солнце и, если присмотреться, можно увидеть крохотный коричневый самолет.

– Ты только троих нарисовала, глупая! – заверещала Алекс, когда Лорен принесла рисунок домой. – А маму забыла!

– Неправда! – твердо заявила Лорен. – Мама в самолете.

Адам улыбнулся, вспоминая, как Рут встревожилась и сгоряча поклялась чаще появляться дома. Намного чаще. Эта фраза в их семье стала крылатой. С тех пор каждый раз, когда она говорила, что задержится допоздна в монтажной, не сможет приехать на день рождения или будет работать все выходные, дочки хором кричали: “Мама в самолете! Мама в самолете!”

Он остановился у подножия лестницы и почувствовал, как дом окутывает его, – они сделали это место таким, какое оно есть сейчас. Первые пару лет они жили как в берлоге. Так было у всех, кого они знали. Изо всех сил стараясь оплатить счета, они обставляли дом чужим старьем или тем, что удавалось найти на помойках. Каждые выходные заделывали щели, клеили обои и красили стены. Он научился штукатурить, соорудил ворота и собственноручно прибил все книжные полки. Все это он совмещал с тяжелой работой младшим адвокатом, за гроши вкалывая по ночам и путешествуя по всем судам Юго-Восточной Англии. Сколько же у них было энергии!

И ведь большую часть времени они были счастливы. Конечно, бывали непростые времена: вечный недосып после рождения Алекс, долгие поездки Рут за границу, ужасная няня, подростковый период девочек-ведьмочек, – но они всегда стремились к своим целям. Рут привела в порядок сад, теперь там можно было пить чай, прыгать на батуте, выращивать и рвать салат. Адам поставил сарай и построил домик на дереве. Летними вечерами они устраивали турниры по настольному теннису. Пока кипело рагу, пеклись оладьи – за кухонным столом Лорен и Алекс спорили из-за домашки. На Рождество все собирались у пианино: Адам играл, а все остальные пели песни.

А потом, совершенно неожиданно, все закончилось, и по-прежнему уже быть не могло: вместо хаоса и криков, вместо пульсации жизни – тишина. Раз убранные комнаты всю неделю оставались идеально чистыми. Телефонные зарядки, чайные ложки и велосипеды лежали на своих местах, а из дома почти исчез смех. Адам будто потерял часть себя: он души не чаял в дочках и обожал их на расстоянии, пусть теперь Алекс и приезжала к ним пару-тройку раз в год, а Лорен лишь время от времени.

Поначалу они с Рут стали проводить много времени вместе: ходили в кафе, на концерты, рассеянно обсуждали сокращение с работы и возможность взять отпуск на год. Затем, как раз когда Рут открыла с Беллой “Морраб филмз” и лишилась зарплаты на Би-би-си, бюджет на юридическую помощь заметно сократился, и доходы Адама резко упали. Денег было впритык, и Рут стала работать еще больше, чтобы восполнить нехватку. Адам чувствовал себя виноватым. Чтобы убить время, он нашел себе занятия по душе: вступил в несколько комитетов, чаще играл в теннис. Они занимались сексом, но лишь время от времени – он знал, что это совершенно нормально, однако Рут постоянно была уставшей, часто засыпала, читая сценарии в кровати, и в период съемок вставала ни свет ни заря. Десять дней назад, когда Лорен сообщила о беременности и что на этот раз самый опасный этап позади, Адам ощутил радость и прилив надежды. Он представлял себе, как внук или внучка оживит дом и подарит им новую цель в жизни, и теперь все начнется с чистого листа. И вдруг, сегодня вечером, пришло сообщение от Дэна – все кончено, ребенок погиб. В груди снова поселилась опустошающая боль.

Кабинет Адама – его личное пространство. В бурные годы семейной жизни, когда он явно был в меньшинстве, кабинет был единственной комнатой, которая на все сто процентов принадлежала ему: никаких женских штучек и украшений. Он любил Рут и дочерей – вне всяких сомнений, они были центром его вселенной, – но жить в гинекократии довольно изнурительно: нужно убежище, место, в котором можно уединиться, скрыться от всех и побыть самим собой. Медная настольная лампа заливала стол мягким зеленоватым светом и настраивала на рабочий лад. Когда-то она принадлежала его деду, хирургу и альпинисту, который заменил Адаму отца. На семейных праздниках в Шотландии он играл с ним в футбол и теннис, учил различать виды деревьев и птиц.

Адаму было семь, а его сестре четыре, когда отец серьезно заболел: лейкемия, угас он быстро. С тех пор, если Адам видел, как кто-то ходит по дому в пижаме, слышал запахи талька, антисептика или терпкого масла мирры, он моментально оказывался в родительской спальне: энтропия и конец детства, чувство вины. Эту тему больше никогда не поднимали – ее зарыли в землю, как тела двух золотистых ретриверов на заднем дворе. Однажды все взрослые оделись в черное и ушли на похороны, где детям было не место, а потом – в обычную одежду и продолжили жить как ни в чем не бывало. Пару недель спустя Адам нашел на заднем крыльце пять птенцов черного дрозда: бесперых, с розовой, полупрозрачной кожицей, большими слепыми глазами и тощими шеями.

Двое уже умерли, а остальные еще шевелились. Адам выложил дно обувной коробки носками и ветками, поставил ее на комод в своей спальне, положил их туда и накрыл сверху листьями, чтобы не мерзли. Он проверял птенцов каждое утро и как только возвращался из школы. Они почти не двигались, но он капал им в клювики молоко, отчаянно пытаясь сохранить им жизнь. Однажды, когда Адам пришел домой, коробки не было. Он спросил у мамы, не видела ли она ее.

– Милый, я ее выкинула. Птенцы умерли, и запах стоял ужасный.

– Они не умерли! – Адам сложил руки на груди, будто щит, и стал раскачиваться взад и вперед, оплакивая горькую утрату. – Зачем ты их выбросила?!

Она смотрела на него с тревогой.

– Ну-ка сядь и успокойся, Адам! Мальчики не плачут. Помнишь, что я тебе говорила? Теперь ты глава семьи, не подведи нас.

Но Адам неделями рыдал без умолку, и вскоре мать поняла, что больше не сможет это терпеть. Чтобы успокоить ребенка, было решено отправить его на летний семестр в подготовительную католическую школу-пансион, где всем заправляли францисканские монахи.

– Будь стойким, мой мальчик, ты же Фернивал! – наставляла его бабушка, прощаясь с ним в кабинете директора.

Семья была небогатая, но страховка покрыла затраты на ипотеку, и матери Адама удалось сохранить дом – когда-то приходской, с неровными полами из дубовых досок, с каминами внушительных размеров и множеством портретов на стенах, изображающих целые поколения семьи. Адам получил стипендию на обучение в частной школе и сразу понял: чтобы не потерять место, необходимо быть лучшим из лучших – и старался соответствовать. Дяди приходили к нему на матчи по крикету, водили на рыбалку и учили жизни. К четырнадцати годам католическая вера испарилась, и он приобщился к умеренным, не требующим вовлечения англиканским школьным службам. Адам не проявлял особого рвения, но ему нравились музыка и литургия, поэтому он продолжал посещать их по праздникам. Впрочем, выступая в дискуссионном клубе, он раскрыл свои францисканские корни: он спорил с жаром, выражая довольно старомодные взгляды относительно охоты на лис, смертной казни, эвтаназии и абортов – зачастую одерживая победу, благодаря мастерству, харизме и таланту к убеждению. К последним годам школы Адам развил в себе обаяние и изысканные манеры, характерные для мужчин в его семье, но в глубине его души таилась сдержанность, защищавшая уязвимого ребенка, коим он был на самом деле. Он выработал для себя моральный кодекс и строго его придерживался, чтобы не терять почву под ногами. Он собирался стать спортсменом и юристом, как отец, и мечтал о целом племени детей – о настоящей семье, где отец останется жив.

Учитывая все обстоятельства, Адам неплохо справлялся: жив-здоров, все еще играл в теннис, иногда даже в крикет, да и за барной стойкой любому давал фору. Детей, правда, меньше, чем он себе представлял, – жалел об этом, но уже поздно. Многие вещи он бы сделал иначе, да жить прошлым нет смысла. Адам ни с кем не обсуждал болезнь отца, пока не встретил Рут. Необремененная сдержанностью среднего класса, она хотела точно знать, что случилось и что он чувствовал в тот момент. Она была не похожа ни на кого из тех, кого он когда-либо знал: она поняла его, что-то в нем пробудила. Он был обязан жениться на ней. Оглядываясь назад, Адам понял, насколько это было рискованно. У обоих сильный характер, из-за этого бывало трудно: сложности никогда не обсуждались, а вспоминались только в гневе. Но они все еще вместе, и это главное. Семья Фернивал: Рут и Адам, Адам и Рут. Неразлучные.

У него на столе стояли две фотографии. Маленький черно-белый портрет щуплого мальчугана с тощим бледным лицом, сделанный в его первый год в подготовительной школе, служил вечным напоминанием о том, что все наладится (он никогда не посещал встречи выпускников). На второй фотографии – его родители в день свадьбы: серебряная рамка потускнела и стала коричнево-серой, а лица молодых были полны радости и надежды. Она имела совершенно другой посыл: всегда готовься к худшему.

* * *

Рут протянула руку и повернула телефон экраном вверх: 02:57. Она проснулась, обливаясь ледяным потом. “Сколько еще можно мучиться?” – подумала она, перевернувшись на сухой холодный край кровати. Она чувствовала тупую, давящую грусть и не могла понять из-за чего, но вдруг вспомнила. Лорен в больнице, опустошенная, не в силах плакать, отталкивает ее: “Мама, не надо, пожалуйста!” Дэн с изможденным от горя лицом: “Не знаю, насколько меня еще хватит…” И семья одиноких, лишенных матери эмбрионов, ждущих в морозильной камере. Если бы только она могла найти решение. Хоть бы было немного лишних денег на оплату суррогатной матери. У Рут была репутация продюсера, способного свернуть горы: она привыкла браться за любую возникшую проблему и решать ее, но на этот раз ее одолевали разочарование и бессилие. Она не могла заснуть.

Рут включила свет. На прикроватной тумбочке лежала книга ее детства “Маленькие женщины” в выцветшей синей обложке, которую она забрала с чердака родительского дома в Пензансе, убирая там после их смерти. Книга столько лет пролежала в корнуолльской сырости, что ее обложка сморщилась, а страницы пропылились. На титульном листе крупными, скругленными и соединенными между собой буквами было написано “Рут Яго”, а рядом застыло чернильное пятно. Она вспомнила новую авторучку, подарок на седьмой день рождения, и нагоняй от матери: “Ты зачем ее сломала, негодяйка? В твои-то годы! Как тебе не стыдно?!” Рут поднесла книгу к лицу – все еще пахнет плесенью и дымом. Она вспомнила, как было здорово лежать на ковре из овчины в дальней комнате, поближе к огню, и читать целые часы напролет, пока не заругают: “Ну-ка, хватит! Глаза испортишь. Тебе что, заняться нечем?” Будучи подростком, она часто пропадала в отделе художественной литературы пензансской библиотеки. В книгах Рут находила покой, они обещали свободу, и с ними она погружалась в добрый, забавный и увлекательный мир, где кипели страсти и преображался секс.

Реальная жизнь с матерью была гораздо мрачнее. Однажды за завтраком она заметила над воротничком школьной блузки засос и впала в ярость: “Ах ты гадкая, паршивая мерзавка! Убирайся отсюда! Теперь ты порченая, как эта Уоррен!” Кристин Уоррен, веселая и добродушная девушка с длинными русыми волосами, ушла из школы в шестнадцать лет. Днем ее можно было встретить на центральной улице с коляской – противоестественная, страшная судьба. Рут была единственным ребенком в школе, кого мать, религиозная фанатичка, заставляла отсиживать две службы по воскресеньям и держала под домашним арестом, чтобы уберечь от порока. Рут придумала множество внеклассных занятий и экскурсий, чтобы прикрыть свою тайную жизнь, но она никогда не позволяла мальчикам зайти слишком далеко: угрозами и запугиванием мать привила ей целомудрие. Сперва она ненавидела уловки и боялась осуждения, для каждой лжи стараясь найти достойное оправдание, и обычно у нее получалось. К концу школы Рут превратилась в опытную лгунью: без этого было никак, но она все равно переживала.

Она встала с кровати и положила “Маленьких женщин” обратно на полку в углу комнаты. Там она хранила самые ценные книги, которые перечитывала снова и снова: они давали ей почву для размышлений, просвещали, дарили мудрость и утешение. Рут просмотрела корешки, выбирая книгу под настроение, и остановилась на “Миссис Дэллоуэй”. Потрепанный том был расписан умными заметками, которые она делала в первый семестр университета, пытаясь в свои восемнадцать понять главную героиню – утонченную аристократку средних лет, ее жизнь в Лондоне и противоречивый характер. Сейчас между ними было больше общего. На титульной странице ее имя было написано острым, почти каллиграфическим почерком, которым она гордилась много лет: “Рут Яго, Брасенос-колледж”. Еще одно воплощение.

Оксфорд был прекрасен, удивителен и страшен. Впечатляюще не похож на тридцать седьмой дом по улице Росвенна-драйв в Пензансе. Рут сразу поняла, что влиться в коллектив будет непросто. Другие студенты кичились обширными связями, налаженными в школах-пансионах, в шикарных лондонских домах, так хорошо подходящих для вечеринок, в ветхих загородных домах и в безрассудных приключениях во время каникул. Те же, кто находился у подножия социальной лестницы, обсуждали обездоленное детство, проведенное в полузаброшенных кварталах, жестоких отцов и запуганных матерей, самоубийства родственников. Ее взросление в религиозной семье среднего класса было лишено драматизма. В то же время ее доселе обычное, ничем не примечательное корнуолльское имя неожиданно стало предметом насмешек: “Рут Яго! Вот это имечко! Ха-ха!” Пришлось придумывать прозвище.

Через пару недель от корнуолльского акцента не осталось и следа – вместо этого ее речь приобрела манерную медлительность: именно так говорили профессора на лекциях и семинарах. Ужин она стала называть обедом, а привычный обед превратился в ланч. Не считая коротких визитов в Пензанс (акцент возвращался в районе Плимута), она никогда не выходила из роли и горя не знала. Но ей так и не удалось снискать одобрения матери: “Ты ведь теперь считаешь нас людьми второго сорта, да? Ну-ну, поживем – увидим! Чем выше взлетаешь, тем больнее падать, не забывай об этом”.

Рут нашла работу на Би-би-си, потом вышла замуж, сменив фамилию с Яго на Фернивал. Адам оказался умным, смешным и заботливым. Все его родственники имели отличное образование и были уверены в себе. Аристократической твердостью характера они напоминали ей героев “Возвращения в Брайдсхед”. Рут восхищалась ими, но никого из них не понимала. Разве можно поговорить с кем-то по душам, если так тщательно скрываешь свое истинное я? В конце концов ей удалось подстроиться – и это главное.

И вот, десятки лет спустя, она играет еще одну роль: пережившую менопаузу, замужнюю и все еще работающую Рут, хозяйку опустевшего гнезда. Внуков, похоже, не предвидится, а ведь они могли бы немного изменить сложившийся расклад. Ради чего теперь жить? Кем быть? Что делать? Вариантов немного, ведь она привязана к Адаму. Их судьбы оказались скреплены общей историей и семьей, словно стальной паутиной, а дом превратился для них в кирпичный корсет: сколько всего хранится в тайне под его шиферной крышей! Они не смогли бы устроить себе передышку от семейной жизни – даже если бы захотели.

Она была уверена, что Адам никогда об этом не задумывался: он всегда был одинаков, никогда в себе не сомневался и не видел необходимости меняться. Она чувствовала его ритмы: он работает внизу, подшивая документы и продумывая структуру и порядок своих аргументов. Примерно каждый час она слышала его шаги в коридоре, бурный ропот чайника и звонкий скрежет фарфоровой кружки по гранитной столешнице. Она представляла, как он засучивает рукава джемпера, зевает и потягивается, перед тем как взять ручку и накинуться на свежую стопку бумаг, как пишет едкие заметки на полях, чтобы отметить слабые места в показаниях свидетелей или сомнительные пункты в законе. Для своих лет он в отличной форме – не растолстел, как несколько его коллег, – по-прежнему привлекателен, женщины не прочь с ним пофлиртовать. Ей вспомнились голоса из кинозала и закрутились в голове, как заевшая пластинка: “Когда-то была само очарование… когда-то была… когда-то была…”

Она зашла в ванную и посмотрела в косметическое зеркало, стоявшее рядом с бритвенными принадлежностями: оттуда на нее глазело гигантское лицо, в десять раз больше нормального размера. На смену ранним неприятностям менопаузы пришла фаза “бородатой женщины”: со вчерашнего утра на лбу, над верхней губой и на подбородке появились новые волоски. Она принялась выщипывать их пинцетом – пагубное и к тому же совершенно бесполезное действие, как выметать песок с пляжа. Ее подруги ходят в дорогие салоны, где нитью выщипывают брови в стиле Фриды Кало и удаляют усы. Однажды Рут последовала их примеру, но процедура оказалась настолько болезненной, что она решила бороться с проблемой своими силами. Однако шансов на победу в этом бою у нее не было. Она пользовалась дорогими кремами, ходила к косметологу, но все-таки кожа была уже не та.

Иногда, стоя в одиночестве, рассматривая лицо и стремясь его улучшить – или скорее притвориться сорокалетней женщиной, – она мучилась приступами жуткой паники. Она готовит свой внешний вид для какой-то цели, но какой? И где же настоящая Рут? Кто на самом деле все пристальнее следит за ней и изощренно над ней издевается? Она чувствовала, что давным-давно утратила часть себя и изображение в зеркале представляет собой что-то вроде набора разрозненных частей: разрыв между внутренним миром и внешностью увеличивается с каждым днем. Натягивая кожу, чтобы вырвать гадкие, толстые волоски, она слышала пессимистично-злорадный голос матери: “А чего ты хотела, девочка моя? Быть женщиной не сахар, вот увидишь!” Рут перевернула зеркало. Гораздо лучше: в размытом отдалении она снова казалась себе молодой, а значит, цель достигнута, ведь так?

Рут вернулась в кровать и выключила свет. Как только она уснула, голоса в голове злобно зашептали:

В твои-то годы!

Не сахар, вот увидишь!

Как тебе не стыдно?!

Когда-то была само очарование…

Убирайся отсюда!

Годы никого не щадят… никого не щадят… никого…