Текст книги "Подземные сады Бальдазара Форестьере"

– Пустите! – завизжала она, выдернув руку. Ее трясло, она всхлипывала, задыхаясь горячим воздухом, словно выброшенная на берег рыба. – Вы сказали… сказали… двенадцать комнат!

Он снова потянулся к ней:

– Пожалуйста, – молил он, – пожалуйста.

Но Ариадна так резко отпрянула назад, что у повозки едва не вылетели пружины рессор. Ее лицо пылало яростью, слезы прочертили дорожки на пыльных щеках.

– Идиот! – орала она. – Ублюдок! Даго![3]3
  Презрительная кличка эмигрантов из Италии, Португалии, Испании.


[Закрыть] Грязный итальяшка! Ты, ты не лучше убийцы!

Спустя три дня одним обведенным в рамку абзацем местная газета объявила о ее помолвке с Хирамом Броудбентом, тем самым с птицеводческой фермы Броудбента.

4 Помолвка – это еще не свадьба», – так подумал Бальдазар, когда Лукка Альбанезе показал ему газету. Помолвка может быть расторгнута, нарушена – как любое обещание, соглашение или даже контракт. Еще оставалась надежда, еще не все было потеряно.

– А кто он, этот Хирам Броудбент? – требовательно спросил он. – Ты его знаешь?

Они ужинали бобами и вермишелью в подземной кухне Бальдазара, переговариваясь на тихом трагическом итальянском. Лукка только что прочел ему объявление – резкие английские слова кромсали душу Бальдазара, словно ножницы, паста превратилась в вату и застряла в горле. Он чуть не подавился. Его едва не вырвало.

– Еще бы, конечно» – ответил Лукка. – Я его знаю. Такой толстый здоровяк. Зимой и летом не снимает соломенную шляпу. Он пьет и, говорят, пьет как сапожник, но у его отца есть куриная ферма, и он поставляет яйца на все рынки Фресно, так что в кармане у парня всегда водятся денежки. Черт, да если бы ты хоть иногда выбирался из своей норы, то понял бы, о ком я говорю.

– Но ты же не думаешь… то есть, Ариадна ведь не… или да?

Лукка склонился пониже над тарелкой и усердно заработал вилкой.

– Знаешь, что частенько говорил мой отец? Когда я был мальчишкой в Катании?

– Нет, а что?

– В море полно рыбы.

Но Бальдазару было на это плевать – ему нужна была лишь одна рыбина. Ариадна. Для кого еще он все это вырыл, если не для нее? Он сотворил подземный дворец с самыми плавными и мягкими углами, элегантнейшими поворотами коридоров и просторными двориками, чтобы ей было вольготно, чтобы в ее распоряжении оказалась любая комната, какую только она пожелает, после всего того, что она перенесла, живя с дядей в закутке над аптекой. Разве она сама не жаловалась ему на все это? Если бы она только знала, если бы только дала ему шанс и хоть раз спустилась в его прохладные подземные владения, то, наверняка, передумала бы, он был уверен.

Но существовала одна проблема. Непреодолимое препятствие. Ариадна не хотела его видеть. Он пришел в аптеку в надежде застать ее там и все объяснить, убедить, что она – та самая единственная, но она отскочила от прилавка и, перекинувшись парой слов с дядей, исчезла в залитом солнцем проеме задней двери. Сиагрис рывком развернулся, словно захваченный в норе дикий дверь, набычился и свирепо наклонил голову.

– Мы не хотим, чтобы вы сюда приходили, ясно? – прорычал он. Шипело масло, пахло луком и тунцом, испуганные клиенты повернули к хозяину бледные лица, оторвав взгляды от кофе и пирогов. Сиагрис перевесился через прилавок и скорчил самую мерзкую гримасу, какую только мог.

– Capiche?[4]4
  Понимаешь? (итал.)


[Закрыть]

Но Бальдазар Форестьере не так легко сдавался. Он подумал было написать ей письмо, но до сих пор так и не освоил грамоту, а мысль о том, что за него может написать кто-нибудь другой, внушала ему стыд. В течение нескольких дней он без устали размышлял над проблемой, вскапывая чужие участки, вгрызаясь лопатой в землю, нагружая тачку, откатывая ее, разгружая и так далее, И пока его тело выполняло привычные движения, разум был свободен и усердно искал выход. В конце третьего дня Бальдазар понял, что нужно делать.

Ночью, под покровом темноты, ой покатил свою тачку в город, направляясь к свободному участку сразу за аптекой. Там он начал копать. Всю ночь, под проплывающими в бескрайней вышине созвездиями, Бальдазар поочередно работал то киркой, то лопатой, то скребком. Утром при первых лучах солнца из окна второго этажа уже четко просматривались очертания его будущего послания. Это было сердце, валентинка, символ любви, имеющий идеальные пропорции и вырытый в земле на три фута в глубину, расположившийся на территории всего свободного участка – около четверти акра.

Когда контур был завершен, Бальдазар приступил к внутренней части. Мысленным взором он представлял себе кратер в форме сердца глубиной не менее шести футов, со стенами ровным и гладкими, как цемент. Яма, которая покажет Ариадне ту пустоту, что она оставила в его душе. Он подкатил груженую тачку к равномерно рассыпанной по краям участка вырытой земле и, случайно подняв голову, увидел стоящего рядом Сиагриса с двумя детьми. Они застыли, изумленно разинув рты и не сводя с Бальдазара глаз. Сиагрис уперся руками в бока. Казалось, он не мог поверить собственным глазам.

– Что, во имя Господа, ты тут делаешь? – брызжа слюной воскликнул он.

Бальдазар рывком опрокинул тачку; грек с детьми дружно и без колебаний отступили назад. Он как раз доводил до совершенства верхний угол сердца, вычищая оттуда осыпавшуюся землю и ровняя края.

– Копаю, – бросил он через плечо.

– Но ты не можешь. Это частная собственность. Нельзя же просто так взять и начать копать у людей во дворе? Что же это получается, а? Ты что не знаешь, что так не положено?

Бальдазар не хотел конфликта. Он был спокойным достойным человеком – мирным и мягким, но и решимости ему тоже было не занимать. Вернувшись к сердцу с пустой тачкой и спустившись вниз, он лишь сказал:

– Скажите ей посмотреть. Она единственная. Для нее. Я все делаю для нее.

После этого он молча продолжил работу, оставаясь глухим к уговорам, угрозам и протестам, спокойно копая, ровняя стены и отвозя землю от ямы. Солнце карабкалось по небу. Он останавливался только, чтобы глотнуть воды из жестяной канистры или присесть на перевернутую тачку и съесть купленный в лавке сэндвич. Бальдазар без устали проработал весь день и, несмотря на то, что ему пытался угрожать сам шериф, даже шериф не смог точно сказать, кто же является владельцем участка, на котором Бальдазар рисовал свою валентинку. «Да, ему придется проверить надлежащие записи в реестре, чем он и займется завтра с утра», – Бальдазар в этом ничуть не сомневался. Он не отвечал. Он просто продолжал копать.

Темнело. Бальдазар уже полностью вычистил все пространство сердца на глубину трех футов, но до удовлетворения было еще далеко. «Шесть футов, – думал он, – шесть футов и ни дюймом меньше». И кто поставит ему в вину, что он то и дело бросал взгляды на занавешенное окно второго этажа, на окно возлюбленной, в надежде увидеть ее там? Если даже она и смотрела, если знала, что он делает из любви к ней, и видела напряженные мышцы его рук и его сильную гибкую спину, то не подавала виду. Не отчаиваясь, Бальдазар продолжал копать.

Было, наверное, около полуночи, вокруг царила могильная тишина, и Бальдазар работал при бледном свете восковой луны, когда у северного края ямы, где с трогательным изяществом сходились две половинки сердца, появились двое.

– Эй, макаронник, – крикнул ему один. – Не знаю, что ты о себе возомнил, но ты смущаешь мою невесту, и я намерен положить этому конец!

В лунном свете тень мужчины была такой огромной, что легко могла бы соперничать в размерах с тенью буйвола или медведя. Тень второго была пониже, но не менее широка в плечах. Снова стало тихо, слышалось только, как лопата цепляет землю, а земля шлепается в наполняющуюся тачку.

Он не был крупным, этот Бальдазар Форестьере, но сотни тонн грунта, перекиданных им, сделали его мускулы стальными, так что, когда на него напали, он защищался, словно был в два раза здоровее, чем на самом деле. Однако силы были слишком неравны, и Хирам Броудбент, разогретый отличным кентуккским бурбоном со своевременной помощью Кэльвина Томпкинса, кузнеца и боксера-любителя, вполне мог сровнять Бальдазара с землей. Как только он упал, Броудбент и Томпкинс начали пинать его своими тяжелыми башмаками, пока тот не перестал шевелиться.

Когда Бальдазар выписался из больницы, то был совсем другим человеком, – по крайней мере, образ Ариадны Сиагрис больше не тревожил его разум. Вернувшись домой, он уселся в деревянное кресло-качалку и проследил взглядом за плавными линиями земляных стен кухни, где они переходили в стены атриума, а затем его глаза остановились на одиноком стволе авокадо. Его загипсованная от локтя до запястья правая рука висела на перевязи, а тело под рубашкой было обмотано бинтами, словно у египетской мумии, удерживая на местах переломанные ребра. Однажды вечером примерно через неделю – «период траура», как он позже называл это время – Бальдазар очутился в самой дальней и глубокой комнате в конце коридора, ведущего к новому атриуму, где он планировал посадить лимонное дерево. А может и айву. В воздухе витало сверхъестественное спокойствие. Земля словно дышала с ним в унисон, дышала для него одного.

Тогда он внезапно снова увидел, как все должно быть. Образы, сменяя друг друга, проносились перед глазами, появляясь и исчезая на стене, как движущиеся картинки Эдисона Он увидел принадлежащий ему семидесятиакровый заповедник, единственный в своем роде лабиринт с прудами, где плещется рыба, с тянущимися из-под земли к небу садами, но и это еще не все: с сувенирной лавкой и итальянским рестораном в подземных гротах, и паркингом для экипажей и автомобилей постоянных клиентов, которые станут стекаться сюда, чтобы посмотреть, что еще новенького успел изобрести Бальдазар за прошедшее время. Видение было столь цельным, реальным и настолько более ясным, чем всякие чертежи и проекции, что просто заворожило его. Он еще молод, скоро поправится и, несмотря на то, что у него впереди долгий путь, сейчас он отчетливо видел, куда ему идти. «Подземные сады Бальдазара Форестьере», – мысленно произнес он, словно пробуя имя на вкус, затем проговорил вслух:

– Подземные сады Бальдазара Форестьере.

Стоя в окутавшей его тишине подземелья, он вытянул вперед руку – левую руку – ладонью вниз, словно благословляя это место. А затем, поначалу неуклюже, но со все возрастающей ловкостью и сноровкой, начал копать.