Текст книги "Тарлан (сборник)"

Тагай Мурад
Тарлан

Перевод на русский язык С. Афлатуни, В. Муратханова, Г. Власова

© Тагай Мурад, наследники, 2018

© Абдуллаев Е. В., перевод на русский язык, 2018

© Власов Г. Е., перевод на русский язык, 2018

© Муратханов В. А., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний “РИПОЛ класик”, 2018

***

Тагай Мурад – трагически неуслышанный прозаик. Точнее – недослышанный: узбекскому читателю он хорошо знаком. Но – не было переводов; безумно тяжело (хотя и безумно увлекательно) переводить его. Проза с внутренним поэтическим дыханием; реалистическое письмо, подсвеченное пластом некнижного, живого фольклора; тончайшая психология, яркие, колоритные типы… Проза, заставляющая вспомнить Шукшина, Айтматова, Думбадзе, но при этом совершенно самобытная. Надеюсь, несправедливость будет исправлена и Тагай Мурад зазвучит по-русски.

Сухбат Афлатуни

ТАРЛАН
Повесть

Перевод Германа Власова и Вадима Муратханова

Переводчики благодарны Луизе Эрсалиевой, Юрию Подпоренко и Ахматхану Муратханову за существенный вклад в работу над переводом повести.

1

Беда, братья мои, беда!

Проснулся я как-то утром, провел рукой по голове и обнаружил там что-то неладное. Но значения этому не придал. Даже матери своей не сказал.

День ото дня болячки все разрастались. Зудело, как при настоящей чесотке. Пошел я к фельдшеру нашего кишлака. Тот брезгливо сморщился, бросил «фу». Повез он меня в больницу в Юрчи. По дороге я выпрыгнул из машины. Но фельдшер меня поймал и снова усадил в машину.

А в больнице… Ох, там такое было! Слов нет, доктор этот оказался человеком безжалостным. Ну и показали они мне, где черти водятся, братья…

У всех, у кого была плешь, заново выросли кудри. Только моя голова ослепительно блестела. Ни одного волоска не выросло. Сами врачи удивлялись, сказали, мол, редчайший случай. Горько плача от обиды, возвратился я домой. Мать, увидев мою голову, совсем расстроилась.

Купил я большущую шапку, натянул ее до самых ушей и не снимал ни летом, ни зимой. Даже в школу в ней ходил. Наш учитель математики пробовал было настоять:

– Не начну урока, пока не снимешь шапку.

Сидевший на первом ряду староста что-то шепнул учителю. Но учитель был непреклонен:

– Ученик на уроке должен сидеть без головного убора! Правило такое!

Я еще глубже надвинул шапку и схватился за нее руками.

– Ученик Курбанов, тебе говорю!

Я не шелохнулся. Учитель сорвал с моей головы шапку и вышвырнул в окно. Класс задрожал от хохота. Все кричали:

– Ура-а-а, солнце взошло!

Обхватив голову руками, я разрыдался. Бросил чернильницей учителю в лицо. Промахнулся. А потом сбежал.

С той поры ноги моей не было в школе. Приходили директор и классный руководитель, упрашивали меня. Мать тоже уговаривала. Но все равно я не вернулся. Так и остался с головой пятиклассника.

2

Люди прозвали меня плешивым. Дескать, Зиядулла-плешивый! О, Всевышний! Поначалу от стыда до самых ушей горел. Чувствовал себя глубоко несчастным. Но со временем прозвище «плешивый» перестало меня задевать. Свыкся я со своим несчастьем. Напротив, даже сердился на тех, кто не называл меня Зиядуллой-плешивым. Особенно на нашего почтальона. Как увидит, так сразу: товарищ Курбанов да товарищ Курбанов. Это выводило меня из себя. Сдавалось мне, будто насмехается он надо мной.

Один раз я даже накричал на него:

– Почему называете меня товарищем Курбановым? Начальство я, что ли, или диплом у меня имеется? Все, что у меня есть, так это моя голова с пятью классами. Нечего надо мной смеяться – хоть волос нет, зато гребень золотой.

– Как же мне тогда обращаться к вам?

– Зовите, как все, Зиядуллой-плешивым. Мое имя при мне…

Ну вот, слава богу, теперь и почтальон стал называть меня плешивым!

Сменил я много работ, на которые берут без диплома. Был и сторожем, был и кочегаром. Под конец стал чабаном. Пас овец односельчан. На горных пастбищах играл на свирели. Когда же дыхания стало не хватать, раздобыл старую домбру. Домбра моя зазвучала, а я, глядя на бесконечную гряду холмов, на растекающееся по холмам стадо, на беспрестанно щебечущих на горных вершинах птиц и на белые клубящиеся облака, пел дастаны. Дастаны эти пели еще наши деды на праздниках в долгие зимние вечера – один умолкнет, другой подхватывает. Многих из тех стариков уже нет в живых. Так, как пели они, никто уже не споет. Мы же берем своим зычным голосом.

3

Вам, братья, лучше не спрашивать, а мне лучше промолчать… А зовут ее Момосулув. Спросите: красавица она или лицо у нее, как лепешка? Черные у нее глаза или голубые, как цветок? Густые ли у нее брови? А если густые, то изгибаются ли дугой? Никак не могу я ее разглядеть, словно вокруг темная ночь.

Брожу, как безумный, по улице, где живет Момосулув. Бледный свет луны пробивается сквозь облака. Брожу, словно что-то потерял. Вот я присел на камень у дороги, подпер ладонями подбородок и завороженно гляжу на луну. И кажется мне, что лицо у луны в пятнах. Сколько таких, как я, влюбленных безнадежно взывали к луне! Кому из них она подарила хоть один поцелуй? Кому из влюбленных луна была верна? Махнул я на луну рукой, поднялся с камня и перескочил через забор Момосулув. Собаки у них не было. Притаившись в тени деревьев, стал я заглядывать в окно, где горел свет. Сорвал несколько яблок и съел. Вдруг свет погас. Тихонько пробрался я на террасу, на ощупь нашел ее постель. Она проснулась, сказала мне, чтобы уходил, а не то закричит. Стал я ее умолять. Протянул к ней руки. Она оттолкнула мою руку, будто отвергая меня.

И тут я ее обнял!

Ах, братья, мир – это одно, а то, что называют объятиями, совсем другое. Ах-ха!

Лежать бы мне тихо, довольствуясь тем, что есть, – наслаждался бы ее объятиями. Но мне, неугомонному, все мало. Захотел я овладеть и ее сердцем! И вот, постепенно, силой своей любви, завладел я ее душой. Это был особенный мир – вокруг кромешная тьма, пусто кругом, ни живой души. И не было в этом мире мужчины, даже следа мужского не было. Будто есть на свете райский уголок. Оглянулся я вокруг и рассмеялся от радости: «В этом раю, кроме меня, никого больше!» Душа моя переполнилась весельем: «Первым ступил я в этот рай!» Ах-ха!..

Открыл глаза – в комнате темень, а я лежу, обняв подушку.

Сон оставил меня. Не могу уснуть, все гляжу в потолок. Что правда, то правда: есть в нашем кишлаке такая девушка. И зовут ее тоже Момосулув.

4

Утром, позавтракав, завязал я в поясной платок свой обед. Волоча за собой кленовую палку, пришел в загон. Прилег на камне.

Люди пригоняли своих овец и коз. Вот и она! Вскочил я, посмотрел на нее. Почувствовал, как лицо мое вспыхнуло. А она бросила прутик вслед своим овцам, повернулась и ушла. Даже не взглянула на меня.

Интересно, видела ли она вчера меня во сне? Может, она так быстро ушла потому, что застеснялась?

Братья, эта девушка постоянно стоит у меня перед глазами. И днем и ночью. Послал я к ней сватов. Ответила, что не выйдет за меня, потому что, мол, плешивый. О, силы небесные! И что с того, что плешивый? Разве все дело в волосах? Разве есть у волос разум, ведь растут они там, где им вздумается. У одного волосы густые, у другого – редкие. А у иных и вовсе не растут. Что, разве выращивать волосы сродни занятию хлебопашеством? Разве так можно судить о человеке? Если бы сказали люди: вот, он не посеял волос на голове, а если и посеял, то не ухаживал за ними, не поливал, и посевы его высохли. Если так, пусть тогда унижает меня. Пусть говорит, что Зиядулла-плешивый – мужчина бестолковый, что на голове своей размером с кулак волос не смог вырастить. Пусть скажет, что не выйдет из него хорошего мужа.

Все равно я не отступился от своего решения. Посылал сватов одного за другим. Просил передать, что немного погодя куплю коня и буду участвовать в улаке[1]1
  Улак – конное спортивное состязание, участники которого отнимают друг у друга тушу козла. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]. Поломалась Момосулув немного, а потом и согласилась.

Сыграли свадьбу. Она робкими шажками прошла за полог невесты. Я же мужественными шагами прошел за полог – женихом. Рассказал ей о том сновидении. Спросил:

– Тебе тоже снился такой сон?

– Снился, – ответила она. – Темно было. Не смогла опознать, кто это был.

– Это был я, – сказал, ударяя себя в грудь.

– Вот потому-то я и вышла за вас, – ответила она.

Ах-ха!

Братья, во сне Момосулув была утренней звездой Венерой, наяву была Луной, а в объятиях моих стала Солнцем!

5

Продав несколько овец, я завязал деньги в поясной платок и отправился в Обокли, взяв с собой искусного наездника Намаза. Обокли находится в Оккапчигае. Оккапчигай – это пустыня без конца и без края. Приехали мы сюда в поисках коня. Лошади есть и в других местах. Но лошади Обокли особенные.

Братья, у сурхандарьинцев так говорят: «Если берешь коня – бери из Обокли. Если берешь жену – бери из Иргали!»

Смысл этого изречения в том, что кони там – что твои сказочные дивы. Лошади нужен бескрайний простор. Лошадь не знает границ, не знает предела. Если и в суровые зимы лошади пасутся в степи, они становятся выносливыми, бока их лоснятся, а сами они широкогрудые и быстроногие.

В Обокли как раз и есть такие степи для лошадей.

А то, что в Пулхакиме называют Иргали, находится на ближнем берегу Байсуна. Девушки из Иргали крепкие, ядреные. Самая маленькая носит калоши шестого размера! Все они сильные, работящие. Захочешь обнять иргалинку – и не обхватишь! Сыновья, рожденные иргалинскими матерями, сродни самому Алпамышу. Недаром Алпамыш жил в этих краях!

Теперь ясно вам, о чем говорит народная молва?

Целых два дня выбирали мы коня. В степях Обокли коней полным-полно! Мчатся табунами, поднимая пыль. Каких только коней здесь нет! Жеребята-первогодки – сосунки, трехлетки – стригунки, четырехлетки – бегуны, зрелые – пятилетние кони. Кобылицы здесь с таким крупом, что юрту на нем можно поставить! А какие могучие жеребцы!

Поймали мы одного коня, связали ему передние копыта. Ударили кулаком промеж копыт. Кулак не прошел. Если бы прошел, конь был бы хорош. Отпустили. Еще одного осмотрели. Сгодился бы, если б не брюхо – в брюхе был он узок. И этого отпустили. Не тот!

Братья мои! Коня выбирай с брюхом быка, а быка – с брюхом коня!

Тот конь хорош, у которого задние бабки толщиной с детскую руку. Мы искали именно такого. Но он не попадался. Конь с широким крупом тоже хорош. Но и такой нам не попадался. Высматривая коней в табуне, приметили мы сивого коня. Отловили его. Осмотрели зубы. Хоть и было коню семь лет, но коренной зуб еще не вырос. Обычно он прорезается в пять. Выходит, и теперь не вырастет. Конь без коренного зуба приносит счастье!

Братья, пришелся мне этот конь по душе!

Отсчитал я три тысячи и сел на него. Подвел его к кузнице, что перед амбаром. Надел уздечку на морду сивого: привязал к нитке палочку и продел через ноздри. Когда он вертел головой, палочка врезалась в челюсть, и сивый переставал дергаться. Коня подковали. Дома, в дальнем углу двора, соорудили ясли. Там я привязал коня. Мать осталась недовольна.

– Машина разве не лучше лошади? – сказала она.

Братья мои! То, что называют машиной, ведь это железо! Нет у машины души! Железо без души не сможет ужиться с человеком. Это так, потому что нет у железа сердца! Лошадь же подходит человеку. Потому что у лошади есть душа и есть сердце!

Стал я ухаживать за своим сивым конем. Приучил к себе и к улаку. Мы с конем хорошо понимали друг друга. Как я его выхаживал и чему научил – не скажу. Сглазите!

6

Все стали глядеть на меня задрав нос. И на меня, и на моего коня. Смеялись, пальцем показывали. Я знал, что люди хотят мне сказать: «Эй, Зиядулла-плешивый! Кто ты такой? Кем ты себя возомнил? Сирота, да еще и плешивый, зачем тебе конь? Тебе и ишака за глаза хватит!»

Братья мои, так уж устроен человек! На каждый рот сита не наденешь. Если ты преуспеваешь – тебе завидуют; если нуждаешься в чем-то – никто не подаст. Ничего не поделаешь. Хочешь стать человеком – пропускай сплетни мимо ушей, но и не хлопай ими.

Братья мои! Сколько бы ни было достоинств у коня, но конь есть конь! Четвероногое животное! Хвостатая скотина!

Можно вывести коня в люди? Нельзя! Можно сделать из него человека? Нельзя! Воистину, четвероногая скотина должна еще дорасти до коня! И воспитать настоящего коня под силу не каждому.

В здоровом теле здоровый дух – это про меня! Вот потому-то я коня и приобрел! Ах-ха!

Сказитель исполняет дастан. Если запнулся – умолкает и, исправившись, поет дальше.

Поэт пишет стихи. Если что-то ему не нравится – вычеркивает и переписывает.

Художник рисует картину. Не удается ему бровь на портрете или, например, лошадиная тропа – и он перерисовывает заново и бровь, и тропу.

А вот наездник коня исправить не может!

Четвероногое животное, вроде коня, какой характер смолоду обретет, с таким и останется. К чему привыкнет, на том и стоять будет. Что бы ни увидело, что бы ни узнало, чему бы ни научилось – все в него впитается и в мозгах засядет.

И если потом наездник попробует перевоспитать коня, то впустую потратит время. Коня исправить невозможно!

Каким будет конь, зависит от способностей наездника. Потому-то я и воспитывал моего сивого коня день и ночь.

7

Братья, как, по-вашему, должен выглядеть сивый конь? Он – как отбеленная бязь! А если у него предки породистые, то в девять лет он станет похож на канюка-курганника. На шкуре его появляются темные пятна, похожие на родинки. С этих пор он уже не сивый, а конь-тарлан, канюк-курганник. Канюк-курганник – самый лучший конь! Из ста гнедых только один конь бывает хорошим! Из ста коней масти канюка-курганника только один окажется негодным!

Братья, если не разбираетесь в лошадях, выбирайте только из породы тарланов!

Когда моему сивому исполнилось девять, радость моя выросла в десять раз. Братья мои, теперь мой сивый стал конем-тарланом, а я – хозяином настоящего тар-лана! Мой конь – лучший из коней, такого коня не найдешь! Конь у меня – бесподобный!

8

На тяжелые работы Тарлана я не ставил. Когда пас овец в холмистой степи, резвился Тарлан под моим седлом.

В один из таких дней примчался шофер председателя колхоза. Председатель послал его за мной. Сказал ему, мол, привези Зиядуллу-плешивого. Передал, что приехал человек с радио, родом из нашего кишлака. Говорит, чтобы представили ему самого лучшего пастуха, чтобы рассказать о нем по радио. Председатель предложил меня. Сперва я не поверил. Взглянул на шофера с сомнением. Вроде правду говорит. Я поручил овец Асаду, который пас свой скот неподалеку, а сам отправился с шофером. Я был на седьмом небе от счастья.

Вот так председатель-ака[2]2
  Ака – дядя, старший брат, а также уважительное обращение к старшему по возрасту.


[Закрыть]! Дай Бог вам долгой жизни, сказал я про себя. Выходит, вы захотели, чтобы и мою сверкающую лысиной голову осветило солнце. Потом подумал и добавил: да здравствуют ваши пышные усы!

По пути я заехал домой и надел свой еще совсем неношеный халат из полосатой шелковой ткани. Надел шапку.

И остался собой доволен.

9

Тарлана привязал возле правления колхоза. Перекинул через плечо домбру и хурджун, в котором был мой обед, и вошел внутрь:

– Здравствуйте, уважаемый корреспондент!

– Ага, входите, брат, входите.

Осторожно ступая по ковру, подошел я к корреспонденту, который сидел, развалившись, на почетном месте. Я сразу узнал в нем нашего земляка Рихсиева.

Я не знал, куда сесть. Рихсиев указал мне на место. Положил я хурджун на подоконник и сел. Хотел вежливо расспросить о житье-бытье, взглянул на Рихсиева.

– Ага, как ваша фамилия, брат?

– Зиядулла-плешивый.

– А-ха-ха-ха! Нет, фамилию назовите. Курбанов? Ага, хорошо, хорошо! Как здоровье, товарищ Курбанов? Здоровы как лошадь?

– Спасибо, уважаемый корреспондент, спасибо. Если и не как лошадь, то на своих двух крепко стоим. Сами-то вы как? Детки ваши резво бегают? Вот я, о чем бы люди ни заговорили, всегда вас хвалю. Глядите, говорю, и из наших писатель вышел.

– Спасибо, спаси-и-ибо. Дело вот в чем, товарищ Курбанов, я о вас радиоочерк напишу.

– А что это такое, уважаемый корреспондент, радиоочерк?

– Что? Ну и ну! Вот тебе на, товарищ Курбанов. Есть такой публицистический жанр! В этом жанре прославляют героев, понятно?

– Вот как? Ну и хорошо. А я-то подумал, это что-то нехорошее. Но не стоим мы того, уважаемый корреспондент.

– Это уж мы сами придумаем, как сделать из вас достойного человека, товарищ Курбанов. Все в наших руках. Вот вам бумага, пишите. Что, и ручки нет? Это уже непорядок.

– Да разве у нас есть что-нибудь, кроме пастушьей палки, уважаемый корреспондент?

– Так и быть, и ручку даю. Только пошевеливайтесь. Я пока аппарат буду настраивать.

– Дело вот в чем, уважаемый корреспондент, тут одна накладка. В грамоте мы не очень. Голова наша вместила только пять классов. Лучше вы спрашивайте, а я отвечать буду.

– Нет уж, пишите. Еще напутаете, наговорите все, что в голову взбредет, а мне потом мучиться, монтировать. Нет. Пишите: «Солнце, распуская свои позолоченные косички, подняло голову из-за горизонта…» Нет, зачеркните. Художественную часть напишу сам. Вам это не под силу. Так, начали: «Еще с детства я мечтал стать пастухом. Эта мечта и привела меня к профессии пастуха. Окончив школу, я по велению сердца остался в колхозе. И вот теперь тружусь не покладая рук…» Ага, теперь пишите о плане, об обязательствах, с кем соревновались. Пишите обо всем этом. Дальше – по сколько ягнят вы намереваетесь получить от каждой овцематки. Вот об этом напишите. Понятно?

– Уважаемый корреспондент, так ведь я пасу овец односельчан!

– Вот оно что! Ну и дела, председатель ваш из тех, кого пошлешь за тюбетейкой, а он тебе голову принесет. Ладно, продолжайте писать. Ваш трудовой вклад оценен?

– А то как же, уважаемый корреспондент. Председатель при каждой встрече останавливает меня, расспрашивает. Спасибо, говорит, брат, спасибо. Служишь народу, говорит. И все по плечу хлопает.

– И только-то? Эх, товарищ Курбанов, товарищ Курбанов! Это все абстрактные разговоры. Для радиоочерка нужны конкретные факты, понятно? Ордена, медали, грамоты. Ладно, товарищ Курбанов, вы свободны.

Я вернул Рихсиеву ручку и почесал за ухом. Взглянул на магнитофон.

– Уважаемый корреспондент, не знаю, слыхали вы или нет, но я и дастаны сочиняю.

– Ага, вот как?

– Забочусь о том, чтобы песни и сказания дедов остались в памяти. И домбра у меня есть.

– Ага. «Зачем свое мне прятать мастерство? Ведь в мир иной не заберешь его?» Алишер Навои!

– Долгих вам лет!

Я заволновался. Взяв домбру, запел свой дастан. В дастане я рассказывал о том, как в дом приезжает невеста. Как разжигают костер, играют на варгане. Как невеста приехала на коне и конь обошел костер. Лошадиный такой дастан.

 
Девушка, что мне мила,
Сердце в плен мое взяла.
К ней домчит меня мой конь,
Закусивший удила.
 

– Молодец товарищ Курбанов, молодец. Только сегодня, товарищ Курбанов, варганы, костры – все это устарело. Несовременно. Сами видите, на дворе у нас век атома. Космонавты снова на луну полетели, слыхали? Ну ладно, товарищ Курбанов…

Услышав, что гость прощается, запел я свой самый лучший дастан:

 
За конем следи, чтоб всегда
Были корм у него и вода.
Не ленись расчесывать гриву,
Не жалей на него труда.
 

– Ага, и этот хорош, – широко зевнул корреспондент. – Вот черт, сон одолевает. Ну что вам сказать, товарищ Курбанов? Все это пустое. Не подняты актуальные проблемы. Отсутствует дыхание времени, века. Успехов вам в творчестве, товарищ Курбанов. Ищите! Больше читайте классиков. Например, Бетховена, Чайковского. Ашрафи, само собой.

Рисхиев поднялся. Я заволновался, что теперь он уйдет. Тут я вспомнил, что в отаре есть овцы его родни. Может, он уважит своих овец? И я заговорил об овцах:

– Уважаемый корреспондент, овцы ваши ох и хороши! Такие крепкие, резвые.

Лицо Рихсиева просветлело.

– Кстати, как наши овцы, товарищ Курбанов?

В сердце у меня зажглась искра надежды. Приложив руки к груди, я утвердительно закивал головой:

– Спасибо, уважаемый корреспондент, спасибо. Хороши. Одно слово, всем овцам овцы!

– Ага, овцы – хорошая штука!

– Долгих вам лет! А овцы ваши особенные! Что ни говори, хи-хи, что ни говори, ведь это овцы корреспондента.

– Ага, спасибо, спаси-и-ибо.

– Овцы вашего старшего брата никудышные. Все в него, тупые. А ваши овцы все такие умные, смышленые… Да принесут меня в жертву за овец корреспондента!

– Ага, спасибо, спаси-и-ибо.

– Однажды, представьте себе, погнал я овец к речке, покрикивая: «Хаит! Хаит…» Они же пошли к холму. И только ваши овцы направились к речке. Я еще тогда подумал про себя: «Ах вы, мои милые! Что ни говори, ведь вы овцы корреспондента.

– Ага, спасибо, спаси-и-ибо. Ухаживайте за ними, товарищ Курбанов.

– Сразу видно, что это ваши овцы. Недаром говорят: каков хозяин, такова и его скотина…

– Ага, спасибо, спаси-и-ибо.

Рихсиев ушел. Я взвалил хурджун на плечо и вышел вслед за ним. Оседлав Тарлана, направился в степь. Душа болит, братья мои…

10

Я отвел Тарлана в стойло. Привязал его к высоким яслям в конюшне. Отверстие, через которое сбрасывают навоз, на ночь забивал тряпьем, а днем его вынимал. Давал Тарлану утром пять кило ячменя, в обед пять кило и вечером пять. Подавал на ладони сахар, соль. Тарлан брал сахар губами. Соль слизывал с ладони. Кормил я его и подсоленным курдючным салом.

Братья мои, с виду этот конь – райский скакун, но пасть его – врата в ад!

11

Ровно через сорок дней и сорок ночей я вывел Тарлана из конюшни. Начал его выгуливать. К колышку в центре двора привязал длинный аркан, а другой его конец завязал на шее Тарлана. Выгибая шею, подобно кобре, он бежал по кругу. Ржал, вскидывая передние ноги. Резвился, сильно дергая аркан. Тарлан опьянел!

Я разбрасывал клочки сена по длине аркана. Тарлан, кружась вокруг колышка, брал сено то с одной, то с другой кучки. В день давал по одному незрелому арбузу. Он с хрустом его съедал.

Одним чудесным утром, накинув на Тарлана легкое седло, я поехал верхом. По большой улице пустил его медленным, неспешным шагом. Занималась заря, кричали петухи, лаяли собаки. Из репродуктора на столбе полилась музыка. В арыках журчала вода. Порывы утреннего ветерка ласкали нас. Звуки копыт Тарлана стучали равномерно: цок-цок-цок… Впереди показался арык. Мы остановились. Я не дал Тарлану перепрыгнуть через него. Перепрыгни он – пропал бы нагулянный жирок. Потом целый год он не смог бы участвовать в состязаниях.

Я напоил Тарлана. Мы повернули назад. И снова степенные шаги: цок-цок-цок…

Тарлана я выгуливал сорок дней. Он уже не мог стоять на одном месте. Уже ходил, почти не касаясь земли копытами. Резвясь, взбрыкивая, он подпрыгивал до небес. Ему хотелось взлететь, словно вихрь.

Сбор хлопка закончился.

Начались свадьбы.

12

Братья мои, нет такого на свете, о чем бы не знал конь. Снег, дождь и град – конь чувствует все заранее. А особенно он предчувствует свадебные пиры. Вот почему именно на свадьбах устраивают скачки!

Наш Тарлан всю ночь фыркал. Я было разволновался. Накинул на плечи чапан[3]3
  Чапан – ватный или шерстяной стеганый халат, который носят мужчины и женщины поверх одежды.


[Закрыть] и вышел на него поглядеть. Луна яркая, небо ясное. Тарлан, не останавливаясь, бегал вокруг колышка. Я поймал его и погладил гриву. «Наверняка где-нибудь свадьба», – подумал я. Вернулся в дом и лег спать.

Вышло, как и думал. На другой день получили приглашение на свадьбу из соседнего кишлака Обшир. Я вычистил Тарлана. Из амбара вынес конское снаряжение – потник, подстилку под седло, которая кладется поверх второго потника, попону, подпругу, подхвостник, уздечку, седельную подушку, седло со стременами. Оседлал Тарлана. Надел на него узду. На лоб ему повесил амулет из боярышника. Раздутый хурджун бросил на седло. Вдел ногу в стремя, взялся за луку седла.

13

В Обшир нас поехало двадцать наездников. Мы остановились у порога дома, откуда раздавались звуки сурная. Из трубы поднимался вверх густой дым. Нам выделили на постой дом пастуха Турды. Человек в глубоко надвинутом на голову треухе провел нас по узким улицам к его дому. Ворота оказались довольно низкими. Хозяева смирных коней въехали во двор, припав к седлу. Хозяева резвых коней спешились и повели коней в поводу.

Братья мои, оседлав коня, думай о голове, свалившись на землю, думай о коне.

Мы расседлали коней. Упряжь развесили на подпорках для деревьев, на дувалах[4]4
  Дувал – глинобитный забор или стена в Средней Азии, отделяющая внутренний двор от дома или улицы.


[Закрыть]. Дали коням остыть.

Я позволил Тарлану поваляться по земле. Он перекатывался то на левый бок, то на правый. Валялся в свое удовольствие. Потом поднялся. Расставил ноги, отряхнулся от пыли и приставших соринок. Я накинул на него коврик, немного затянул подпругу. Ногой вбил в землю колышек.

Наездник Сафар вбил колышек для своего гнедого рядом с Тарланом. Это меня разозлило, я сказал:

– Сафар-ака, будьте добры, привяжите своего гнедого подальше.

– Ничего, места много…

– Мне места не жалко. Ваш гнедой недобрый, это меня беспокоит.

Гнедой поглядывал недружелюбно на моего Тарлана. Я хотел было сказать: «Вон, видите?», но наездник Сафар уже направился в комнату для гостей. Я махнул рукой и пошел вслед за ним.

Мы сели в круг. Из свадебного дома принесли нашу долю – угощения к столу и две бутылки. Все это мы отдали хозяйке. Она развела в очаге огонь и принялась готовить плов. Мы стали нарезать морковь.

Вдруг пронзительно заржали кони. Узнав голос Тарлана, я мигом выскочил из комнаты. Гнедой наездника Сафара, фыркая и выкидывая передние ноги, бросался на Тарлана. Я махнул издали рукой и прикрикнул:

– Нельзя!

Тарлан попятился и стал рыть передними копытами землю. Оскалившись, он заржал, предупреждая гнедого. Мол, не подходи лучше.

Я взялся за недоуздок и успокоил Тарлана:

– Хватит! Все, все! Все, говорю! Сафар-ака, я разве не говорил, что ваш гнедой – недобрый конь? Вот, обидел Тарлана. Уведите его теперь!

Кони наши успокоились. После плова вечером мы смотрели борьбу.

14

Наутро, после завтрака, наездники оседлали коней. Отправились в холмистую степь среди горных цепей. На закате степь выглядела бурой. На границе ее росли тутовые деревья с толстыми стволами. Зрители расселись, точно птицы, на ветвях тутовника. А другие группами расположились полулежа на окрестных холмах. Наездники снимали с коней седла, готовя их к скачкам.

Мы тоже расположились у одного холмистого склона. Я расседлал Тарлана, дал ему поваляться. Потом надел седло. Обмотал себе ноги портянками, натянул лежавшие в хурджуне сапоги для улака. Сапоги у меня на высоких каблуках, из козлиной кожи. С изнанки кожа стянута внутренним швом. Изнанка обычно бывает блестящей, гладкой. А верх сапог я смазываю нутряным салом. Такие сапоги не пропускают ни воду, ни снег, ни холод. И не рвутся. Я надел надрезанные с обеих сторон шаровары. Я их специально надрезал. Потому что, если во время скачек что-нибудь зацепится за шаровары, они могут совсем разорваться.

Я натянул треух на уши. Вдев ногу в стремя, ухватился за луку седла. Помчался в степь. Другие наездники, разминаясь, проехали по кругу.

15

В это время поглядывающие в сторону кишлака наездники прокричали:

– Везут!

Со стороны кишлака показалось двое верховых. Один вез перед собой тушу черного козла. Подъехав к нам, сбросил ее на землю. Наездники дали своим коням обнюхать тушу. Переворачивая, показывали ее со всех сторон. Кони сгрудились.

К нам подъехал усатый человек с лицом, напоминающим румяную лепешку, только что вынутую из тандыра. Это был распорядитель. Подняв рукоять плетки над головой, он объявил зычным голосом:

– Эй, наездники! Слушай мои слова и правым ухом, и левым! Веревку на добычу не накидывай – раз! Друг друга дурными словами не обзывай – два! Плетку не применяй – три! На упавшего наездника не наезжай – четыре! Если убегает конь, помоги его поймать – пять! А теперь налетай!..

Распорядитель выскочил из круга.

Объезжая всадников, он громко объявил:

– Первый приз – платок и десять рублей! Не говорите, что не слышали!

Наездники сгрудились в круг. Подстегивая лошадей плетками, подгоняя ударами коленей в бока, они бросились к туше, лежащей на земле. Туша лежала посреди множества конских копыт. Руки наездников рвались к ней. И не могли ее достать.

– Ну-ну!

– Но-но!

– Хватай, тащи!

Все попытки были безуспешны. Туша по-прежнему оставалась на земле. Всадники и их кони были все в поту. Некоторые уже укротили свой первый пыл. Другие, отирая со лба пот, и вовсе отъехали в сторону и присоединились к зрителям.

Игроки снова бросились к туше. Ринулся и я, вертя плеткой над головой Тарлана. Теснимый другими конями, подобрался к туше. Тарлан, сделав круг возле нее, остановился. Сжав зубами рукоять плетки, я потянулся к улаку. Только было поднял, как на тушу надавил копытом чей-то конь, и она выскользнула из руки. Сгрудившиеся лошади оттерли Тарлана назад. Тарлан споткнулся и, покачиваясь, вышел из круга. Чтобы боевой задор Тарлана не пропал, я проскакал галопом почти версту. Как будто мы захватили добычу!

16

Увидев, что тушу так никто и не поднял, распорядитель повысил цену:

– Эй, наездники, не говорите, что не слышали: сверх того добавлю одного барана!

Кони зафыркали, заржали. На крупы с треском сыпались плетки. Наездники с гиканьем пустили коней к туше. Наконец она была поднята с земли. Зрители оживились. Лошади тревожно прядали ушами. Всадники помчались к низовью.

Распорядитель объявил:

– Улак поднят, улак поднят!

Наездники понемногу оживились. Все помчались галопом. Топот, топот, топот…

Все скачут вокруг туши козла. Все внимание приковано к ней.

– Улак увезли! Улак у буланого и рябого!

Почему коня называют рябым? Потому что на лбу у такого коня белая отметина, а на кончике носа – пятнышко. И пах с обеих сторон изукрашен пятнами. Рябой конь может быть разным. Сероватый рябой, черный рябой, рыжий рябой, гнедой рябой! А буланый конь – желтый, грива и хвост – черные, но встречаются буланые и с белыми гривами и хвостами.

Рябой с буланым мчатся, насторожив торчащие уши, которые похожи на заячьи. Между ними болтается улак. Одна ножка туши у гнедого, другая – у буланого. Вокруг десятки рук тянутся к улаку. Но не могут дотянуться. А если кто и дотянется, не может вырвать. Окружив их, мчатся и другие кони: топот, топот, топот…

– Улак у буланого и рябого! Не выпускай! Улак перешел к буланому, улак у буланого! Гони!

Топот-топот-топот… И впрямь, наездник буланого, ловко перекинув ногу через тушу, прижал ее коленом. Наклонившись вправо, потянул поводья вправо. Буланый преградил дорогу сопернику. Многие наездники, поняв, что тягаться бесполезно, один за другим начали отставать.

– Чисто! Буланый выиграл честно! Бросай буланый, бросай! Ну и молодчина! Подходи, буланый! Забирай свою награду!

Наездник буланого бросил тушу на землю и направился к распорядителю. Мы же кинулись к туше. Снова сгрудились. На этот раз тушу унес всадник на низкорослом гнедом.

Гнедой конь – темно-рыжей масти. Шея у него выгнута, как у очковой кобры.